Россия в Мире - 1. Россия - главы из книги А.И.Зеличенко "Свет Жизни (история человечества в психосфере Земли)"

Если остальные люди Центра, урвав свою толику Света, склоняют голову книзу и начинают превращать пойманный Свет в материальные вещи, то русские зачарованно смотрят Вверх и не в силах перевести взгляд на что-то иное. Так уж устроена русская «шея» – русские живут с головой, задранной Вверх. Нельзя сказать, конечно, что мы совсем не занимаемся практическими делами. Занимаемся, конечно. Но как бы вполсилы, по необходимости и потому без вдохновения. Не это важно для нас по-настоящему.

До поры до времени эта русская психическая конституция была мало востребована. В Центре хватало людей, способных читать приказы Света. Но сегодня, когда огромная часть Центра превратилась в Центро-Запад, устремленные Вверх русские глаза оказались глазами всего человечества.

Для того чтобы разглядеть Свет в русской душе, не нужно особой зоркости – Он заметен сразу. Именно Свет определяет главную отличительную черту наших жизней – стремление к высокому, резонирование с высоким.

Как назвать ее, эту ясно ощущаемую всеми русскими, но так трудно выговариваемую особенность? Лучше всего это удалось Даниилу Андрееву. Наверное, он был первым, кто ясно понял фабулу русской судьбы – поиск народом своей сокровенной души, души души, «идеальной Соборной Души» – Навны.

Насколько глубоко понимал Европу Шпенглер, настолько же глубоким русским историком был Даниил Андреев. Ему не полностью удалось избежать главной опасности, которая поджидает всех, даже самых крупных авторов, – подмешать к большой правде своего рассказа «отсебятину» – от эстетической части себя, от вкусов себя, от взглядов себя и т.д. Но эта «отсебятина» не заслоняет рассказанной им главной правды – о душе русской души и пути русских к Навне.

Вот что Даниил Андреев пишет о Навне: Кто она, Навна? ...То, что зовет и тянет отдельные русские души ввысь и ввысь; то, что овевает искусство России неповторимым благоуханием... то, что рождает в русских сердцах тоску о высоком, особенном, лишь России предназначенном долженствовании, – все это Навна. Соборность же ее заключается в том, что нечто от каждой русской души поднимается к Навне, входит в нее, оберегается в ней и сливается с ее собственным Я.

Навна удивительно прекрасна. Те иностранцы, которые любят Россию, любят ее именно за Навну. Навна очень заметна, потому что наполняет все стороны русской жизни. Навна – это особый Свет в глубине русской души: нечто подлинное, истинное, доброе, одним словом, Светлое, Светло-Истинное, – который светит многие века, несмотря на все перипетии народной судьбы. Этот Свет зовет к себе – такая вот Путеводная звездочка. И этот Свет заставляет душу откликаться, «резонировать» на все Светлое. «Внутренний» Свет Навны как бы распахивает наши глаза, делает их особенно чувствительными к «внешнему» Свету, периодические вспышки которого поднимают нашу жизнь все Выше и Выше.

Навна проявляет себя прежде всего в стремлении Вверх: в особой русской жадности до бога; в Отчего люди не летают так, как птицы? Проявляет она себя и в мечте о лучшем, о всеобщем счастье. И в любви к сказкам; и конечно, в этих сказках все хорошо кончается. Все русское искусство – от расписных деревянных ложек и деревенских наличников до «Лебединого озера» – искусство жар-птицы. «Сказку сделать былью» – что может быть соблазнительней для русского!

Проявляет себя Навна в склонности фантазировать и грезить и даже в такой форме бегства от реальности, как пьянство.

Проявляет себя Навна и в главном психологическом костыле, который помогает нам даже после страшных катастроф подниматься и идти дальше, – в надежде, которая сохраняется в русских сердцах, несмотря ни на что. Даже там, где она не помогает, а мешает жить, как это чаще всего и случается с русским «авось», надежда остается главным участником русской жизни. Даже в беспросветных сумерках, когда мерцание Навны слишком тускло, чтобы осветить путь, его достаточно, чтобы поддерживать наши дети встретят Солнце после нас.

Проявляет себя Навна и в доброте: – в чувствительности к чужой боли, деятельном участии и бескорыстной помощи. Но еще сильнее Навна видна в другом, родственном доброте, но более специфичном именно для русских качестве – сердечности. Это целый комплекс, который обеспечивает возможность любовного сближения душ и которого не встретить у других народов.

Но, может быть, самый главный дар Навны нам – это никогда не покидающее нас понимание, что мы должны делать, а чего не должны. Мы не перестаем хотеть жить Правильно, по-Божески, по справедливости. Оттого и звучат так сладостно для русского уха сами эти слова: «правда», «справедливость», «по совести». Что такое «Правильно» – вряд ли кто-то сможет сформулировать четко, но в глубине души каждый всегда отличает Правильно от неправильно, хорошо от плохо, нравственно от безнравственно, по-божески от богопротивно. Конечно, поступают Правильно далеко не все и не всегда. Более того, поступая неправильно, многие часто пытаются убедить других и себя, что их поступок и был единственно правильным или, хуже того, что «черное – это белое». Но... – и это самое важное – при этом в глубине души (и даже не очень «в глубине») мы понимаем, что обманываем сами себя. Навна задает направление, и, даже когда мы движемся в противоположную сторону, мы все равно знаем, что идем не Туда.

Похитители Навны

Но жить с постоянно задранной головой, конечно, непросто. Не то что благоустроить жизнь – нельзя и пол подмести. И в результате живешь в грязи.

Внутри звучит музыка, внутри все поет. А пытаешься запеть – и ничего не выходит. А иногда бывает и по-другому. Внутри тишина, а за этой тишиной угадывается волшебная мелодия. Но только угадывается – «она еще очень неспетая», даже внутри ее не слышно, только знаешь, что она есть. Где уж там эту существующую и несуществующую мелодию спеть! Вот так русские знают о своей песне и иногда даже слышат ее. Но спеть – это другое...

Даниил Андреев говорил, что Навна в плену и освободить ее непросто. Любой русский знает, с чем соседствует в его душе Навна, через какие тучи приходится пробиваться Свету. Я пишу не лубочную картинку: оборотной стороной русского Светлого является русское темное – хамство и зверство.

Разные русские люди видят «борьбу Света и туч» по-разному (хотя и одинаково по-русски – максималистски): одни гордятся Светом и не видят туч, другие стыдятся туч и не замечают Света. Гордость первых часто граничит с бахвальством, стыд вторых – с самоотрицанием вплоть до самоненависти. И хотя они терпеть не могут друг друга, но вместе делают одно дело – одни добывают Свет, другие разгоняют тучи.

Но в том-то все и дело, что светлое и темное в русской душе являются как бы двумя сторонами одной медали. Золотая монета упала в грязь. Ее подняли и почистили, но так, что грязь, которую счистили с одной стороны монеты, размазали по ее другой стороне. И в результате одна сторона засверкала золотом, заиграла светом, а другая стала вдвое грязней, чем была. Эта «диалектика чистого и грязного» видна в русской жизни во всем.

Лень («неохота»), включая и лень интеллектуальную («а кто его знает!»), вырастая, превращается в «плевать», «по фигу» (или крепче), «дело-ов!», с которыми мы отмахиваемся от чужой боли, судеб собственной страны или творимого рядом произвола. А венчает этот ряд хамство сытого жлоба – «пшел вон – я иду!». Все это хорошо известные «прелести» нашей жизни. Но все это оборотная сторона «не от мира сего», нежелания суетиться, погружаться в дрязги этого мира. Поросячьи глазки пьяного Тит Титыча – это искаженный грязью свет глаз «очарованного странника» с его стремлением сохранить в неприкосновенности горнюю мечту, которая выше любых дольных дел и слов. Европейская благоустроенность оттого не так сильно соблазняет русских, что она гораздо тусклее нашей мечты о жизни по-Божески. Мы дорожим своими мечтами и оттого их не воплощаем. Иначе бы нам пришлось с ними расстаться: мечты превратятся в цели и планы, «сгустятся» и утратят прелесть своей воздушности. И в результате, охраняя высокую мечту, мы часто живем по-свински. Но – с чистым Светом в душе. Такой вот максимализм – все или ничего.

Другое – «добро с кулаками», то, что превратилось у Некрасова в то сердце не научиться любить, которое устало ненавидеть. Любовь и ненависть живут в нас слитно, одного без другого нет. И любовь у нас не столько забота о любимом, сколько ненависть к его врагам. Любовь – созидательное чувство. Любящий хочет, чтобы любимому было хорошо. Но в русской душе это созидательное чувство становится разрушительным – любовь слита с ненавистью. Любовь образует в душе как бы диполь – высокий (например, 50-люмный) «плюс» светлого чувства связан в единое целое с низким, темным (например, 10-люмным) «минусом». Так любовь к Родине превращается в ненависть к ее врагам, и стремление к всеобщему счастью разливается морями крови. То же самое – и в мелочах. Вот, например, современный и совсем не кровожадный поэт выплескивает переполняющую его любовь к дочке обещанием после смерти по ночам являться к ее обидчикам. Достоевский с его оголенным сверхчутьем на разломы русской души заставил-таки такого мягкого и такого христолюбивого Алешу Карамазова прошептать: «Расстрелять!» Но большинство из нас и заставлять не надо.

Личное. Да что там о других! А мне разве не хотелось размазать по стенке всех тех, кто не печется о ее, России, благополучии! Всех этих «патриотов» и «демократов», «интеллигентов» и «бандитов», бездарных правителей и бессловесных подданных, всех кликуш, дураков, врунов, подлецов, воров, карьеристов и снова дураков, дураков, дураков!..

Нам нужны враги. Без них нам не от кого защищать любимого. А не защищая, мы не можем любить. А когда враги нужны, а их нет, их нужно выдумать. «Бей... – спасай...» Чтобы спасать, надо бить. Палка, которую выкинул на мост низвергнутый новгородцами Перун, не устает работать всю русскую историю – всю свою историю «богоносец» не устает ненавидеть и все бьет, бьет... От милой забавы «стенка на стенку» до «сквозь строй» – не кары, не казни, а просто изощренно жестокого убийства, связывающего палачей круговой порукой палачества. И сколько всего еще...

Нет, недаром так риторически звучит некрасовский вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?» Кому же хорошо? – всем плохо. И это-то самое удивительное – ну пусть хоть кому-то хорошо. Но нет – плохо всем. Во какая страна! Отчего же все-таки так плохо? Всегда плохо. А потому, что «очень хорошо, что нам очень плохо». Потому, что без «плохо» нет «хорошо». И даже не в том смысле, что нужно пройти через невзгоды, чтобы прийти к благоденствию. А в смысле лингвистическом – что антонимы «хорошо» и «плохо» образуют пару, один член которой невозможен без другого. И в смысле метафизическом – что «хорошее» без «плохого» вообще не существует.

Личное. В юности мир казался мне борьбой «интеллигентности» и «мещанства». Эту борьбу я находил и в истории, и в политике, и в собственной душе. И (как забавно!) ни разу мне не пришло в голову, что русские интеллигенты и мещане – это дети одних родителей, родные, самое дальнее – двоюродные братья. Не в переносном – в самом буквальном смысле. Идеал интеллигентности – Чехов вырос в самой мещанской среде, какую только можно себе представить. Что уж тут удивляться, почему мы – русские интеллигенты – так «мещанисты», что так много в нас «раба» и так долго его «выдавливать по капле».

Это очень серьезно. Светлое в объятиях грязного. Чистая душа, окруженная бесами. «Бесы» Пушкина и «Бесы» Достоевского, как и «Мертвые души» Гоголя, – все это о подсмотренном в собственной душе плене Навны. Талант и лень, мечта и неспособность к практической работе. Чеховское Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но, скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Вот в чем символизм призвания варягов, ставший у А.К. Толстого в его версии русской истории рефреном: земля наша богата, порядка в ней лишь нет. Варяги, пришедшие править необходимый элемент русской жизни на протяжении всей истории: наладить нашу жизнь за нас должен кто-то другой, для нас самих это дело слишком земное. Сами мы по-человечески жить не можем. Но зато... мы не расстаемся с мечтой жить по-Божески.

Правда, ущерб, который мы терпим от собственной клоаки, не ограничивается тем, что Свет нам только светит, но не «греет» – не материализуется, не делает жизнь лучше. Это еще полбеды. Мы люди неприхотливые (а с чего бы нам быть прихотливыми, когда наши прихоти никто исполнять за нас не собирается). Проживем и так – с нужниками во дворе. «Не баре!» Главное – мы Свет видим. А значит, и жизнь наша небессмысленна и небезнадежна. Это и в самом деле главное – кто спорит? Но дело в том, что из-за клоаки и Свет мы видим, как через закопченное стекло. А уж в отраженном нами Свете Света остается уж совсем мало. Солнечный зайчик не запустишь зеркалом, которое залито грязью. Такое зеркало превращает свет в тусклые пятна.

Но вот что поразительно! Вся наша грязь не только не отменяет, но и не отемняет и даже не омрачает прекрасности Светло-Истинного. Наоборот, придает ему жизненности: задает противоположный, темный полюс и тем самым подчеркивает реальность полюса светлого. И этот «парадокс» остро чувствовал Достоевский. Но мало, что не «отемняет» и не «омрачает», – русские обладают удивительным умением превращать грязь в золото. Такая вот алхимия – искусство добывать золото из «первичной материи» – материи нашей обычной психической жизни со всеми ее нечистотами. Выращивать цветы из сора – сердцевина русского способа жить. Этот способ жизни, «не ведая стыда», проходит через всю нашу историю: всю историю потоки грязи становятся сырьем для никогда не прекращающегося производства золота. Рваться Наверх, оставляя вокруг кучи мусора. Убирать его некогда и вообще это не «царское дело». Это не столько борьба светлого и темного, сколько попытка светлого вырваться из объятий темного. Пусть темное остается – сражаться с ним некогда, да и не к чему, да и опасно, да и «еще запачкаешься». Главное – вырваться. Утилизировать (или, точнее, канализировать) отходы производства мы не умеем и потому живем, как в свинарнике. Но золото добываем. Добываем, охраняя нашу золотоносную жилу – мечту, уносящую Ввысь. Добываем, складывая из многих горящих душ общий костер.

Это не апология. Нет! Я не защищаю русское зверство. Конечно, ему нет оправданий. Все наши «удальства» откладываются в карму народа, и эта карма этим же народом (хотя часто и другими поколениями) отрабатывается. На языке православия – все грехи народные с необходимостью искупаются этим же народом. И не только на Небе, но и на земле. Это одиночным преступникам часто удается уйти от возмездия в данном воплощении. Но не народам. И сегодняшняя болезнь послана России во искупление грехов: и за моря крови; и за сытое жлобство «дело-ов!»; и за идиотическую готовность поддержать любые преступления «наших»: «нашей» власти, «нашей» партии, «наших» отцов, «наших» детей, просто «наших» ребят; и за наплевательское отношение к другим и к себе; и за нежелание даже пытаться думать самостоятельно – за все за это Россия расплачивалась, расплачивается и будет еще расплачиваться.

Нет, я не защищаю. Но, нравится нам это или нет, русская грязь и русский Свет – это два полюса одной души.

Что мы видим

Это и есть самое главное в русской жизни – какую бы грязь мы ни развели вокруг, мы не даем ей залепить себе глаза, не позволяем закрыть Свет. И сегодня, так же как и всегда, из зловонной, пузырящейся грязи к Солнцу Жизни устремлены всё те же жадные до Света русские глаза. И в Его сиянии мы видим то, что еще скрыто от остального, погрязшего в суете повседневности человечества, – Светлую жизнь, радостную, красивую, дружную, полнокровную, осмысленную, Божественную жизнь для всех – то Царство Света, в которое сегодняшняя Вспышка отправляет все человечество.

Но видим мы Новую жизнь не только потому, что наша голова запрокинута Вверх. Можно смотреть – и не видеть. Чтобы увидеть, нужно узнать то, на что ты смотришь, а для этого – иметь в своем опыте нечто такое же, того же рода, с чем увиденное можно соотнести. Человек может понять, что он видит светлую радость духовного общения, только если он переживал светлую радость и у него есть опыт духовного общения. Это и отличает русских: в нашей душе, в нашем коллективном опыте – русской культуре – есть то, что позволяет нам видеть Новую жизнь, есть те золотые нити, из которых будет соткана ткань Светлой жизни.

Эти золотые нити сплетены и вплетены в наши души нашей историей, ставшей нашей культурой. И только понимая их – свою историю и свою культуру, мы сможем перестать юродствовать и кликушествать, пытаясь выразить то невообразимо Светлое, что мы видим. Понять это будущее Светлое непросто даже нам самим – для этого нужно найти внутри себя те крупицы Светлого, которые уже есть в наших душах. Другим же понять наш рассказ о Свете возможно, только обретя такие же Светлые «крупицы души». Помочь им в этом – важнейшая часть нашего благовестничества. История наградила нас опытом Светлого не просто так, а для того, чтобы мы щедро делились им с другими. А это возможно, только когда мы сами понимаем свое Светлое – что Оно такое и как Оно становилось. Вот почему для нас так важно знать историю.

Полуправды

Но узнать настоящую, а не выдуманную русскую историю непросто – слишком много завалов нужно для этого преодолеть. Наше знание и себя, и своей истории насквозь замифологизировано. Мы не то что не знаем истории, мы «знаем» историю полупридуманную, историю, в которой правда перемешана с выдумкой так, что мы не в состоянии отделить одно от другого. Например, две такие полуправды – «почвенный» миф «Петр – губитель России» и «западнический» миф «Петр – отец России» отражают каждая свою часть действительности: Петр в самом деле погубил, или, точнее, «до-губил», одну Россию и создал, а точнее, «помог создаться» другой.

«Правдивая половина» придает полуправде привкус истинности, но, когда мы не видим второй половины, мы сплющиваем объемную картинку и делает наше знание тенденциозно-однобоким.

За любым мифом стоит чей-то интерес. Та или иная интерпретация прошлых событий небезразлична современным политикам – при одной интерпретации выигрывают, то есть получают власть и деньги, одни, при другой – другие. Например, уже триста лет отношение русских к «татарскому игу» и к своим «европейским корням» – вопросы совершенно не академические. Европейские политики как в 18-м, так и в 20-м веке были кровно заинтересованы в том, чтобы русские считали себя европейцами, которые остановили восточных варваров и тем самым спасли Европу. Такие русские в 18-м веке будут охотно воевать с могущественной Портой. Такие русские уже в 20-м веке будут брезгливо отстраняться даже от мыслей о союзе, например, с Китаем. И главное, такие русские, невзирая на свои собственные интересы, будут стремиться к недостижимой цели – стать Европой. Будут стоять у дверей и, даже догадываясь, что их не откроют, продолжать надеяться. А вот русские, считающие себя наследниками Орды, стали бы доделывать то, что не доделал Батый, – «воевать Европу». Вот что стояло на карте, когда писалась русская история.

Иногда мифы переживают породившие их интересы и существуют уже сами по себе, как бы по инерции. А иногда изменение политической конъюнктуры приводит к тому, что отживший свое миф заменяют на прямо противоположный. Так произошло, например, с царствованием Александра Третьего, которое раньше считалось реакционным, а теперь – «государственническим». В этом смысле Россия действительно страна с непредсказуемой историей – никогда нельзя предвидеть, какие фантастические интерпретации будут приписаны тем или иным историческим событиям.

Поэтому, когда погружаешься в историю, постоянно совершаешь все новые «открытия». А таким ли в самом деле хорошим было царствование Екатерины Второй? А такой ли уж плохой – бироновщина при Анне Иоанновне? Или – а был ли Лжедмитрий действительно «лже»? Я не говорю уже о более крупных вопросах – например, было ли «татарское иго» игом?

В основе нашего исторического мифотворчества лежит неразличение гипотез, расхожих мнений и фактов. Но за такой неразборчивостью стоит другое – бессознательное или осознанное желание выдать желаемое за действительность. И в результате мы пишем историю не такой, какой она была, а такой, какой нам хотелось бы ее видеть. Эмоция буквально застит нам глаза. Мы хотим древнюю историю «не хуже, чем у греков», и появляются мифы о древности – некоторые начинают русскую историю чуть ли не с Атлантов. Хотим «славное прошлое» – появляются мифы о сказочном золотом веке, о «щедрой нивами», «где родятся счастливыми и отходят в смирении», где «под ласковым небом каждый с каждым поделится Божьим словом и хлебом». Одни отодвигают это время в доваряжскую эпоху, другие придвигают его совсем близко к нам – в до «без царя», а то и вообще в сталинские или даже брежневские времена. Конечно, все это уже не полуправды, а когда «третьправды», когда «одна десятая правды», а когда – и «одна тысячная правды», в которой разглядеть правдивую составляющую без микроскопа вообще нельзя. Из этого же ряда полуправды о высокой «народной культуре», полуправды о народе-богоносце и «одна тысячная правды» о высокой культуре древней Руси. Слепота нашей предвзятости иногда просто поражает. Мы умудряемся верить в полусказки даже о том, что видели своими глазами пять, или десять, или двадцать лет назад. Казалось бы, мы должны помнить, как это было. Но мы не помним и верим в миф о просвещенном правителе Андропове или в миф о злодейском расстреле Белого дома.

Конечно, нет ничего удивительного, что мы хотим самой хорошей России, самой хорошей истории. Хотим, чтобы мир крутился вокруг России, подобно тому как он крутится вокруг России в наших собственных головах. Хотим, чтобы Россия всегда была самая передовая, самая справедливая, самая культурная, самая духовная, самая прогрессивная, самая могучая – в общем, самая-самая... Если нам сказать что-то хорошее, то мы поверим; что-то плохое (или хотя бы только кажущееся нам плохим) – не поверим. В лучшем случае потребуем доказательств. А в худшем – и слушать не станем «эту клевету».

Но желание видеть великую Россию и интуитивная уверенность в своем величии (а эта уверенность, конечно же, не беспочвенная) заставляют нас придумывать это величие там, где его не было и нет. И в результате мы не видим своего настоящего величия. Мы закрываем глаза на то, что кажется нам унизительным для русского достоинства, не понимая, что ничего унизительного в том, чего мы так не хотим видеть, нет, а, наоборот, то, что кажется нам низким, и есть неотъемлемая часть нашего истинного величия.

С таким устройством зрения увидеть Россию, какая она есть, невозможно. И мы продолжаем – одни безудержно хвалить все подряд, другие – безудержно ругать. Одни – хвастаться, другие – стыдиться.

История «второго порядка»

Один из больных для самолюбивого желания быть первыми вопросов – вопрос о нашем месте в истории. «Больной» он потому, что в мировой истории до последних двух веков России, фактически, не видно: как ни крути, но, если сохранять хоть какую-то беспристрастность, приходится признавать, что мир не вращался вокруг России и что большая часть нашей жизни прошла на задворках мировой истории. Но на самом деле это вопрос не горький, а «сладкий». Да, действительно, почти всю свою историю мы были ведомыми. Культурные волны докатывались до России, поднимая ее все выше, перекатывались и бежали дальше (чаще всего на восток и северо-восток). Действительно, до 19–20-го веков Россия не была эпицентром этих волн – русская история оставалась историей «второго порядка». Но... «второразрядность» бывшей истории является необходимым условием сегодняшней роли: народы с богатой историей недееспособны – у них все в прошлом; творят историю молодые и сильные народы. Вот так и наша работа началась не так давно и еще далеко не закончена.

Может пройти тысяча лет и даже больше, пока народ подготовится к своей исторической миссии, своей работе в Истории. Столько зрел, например, живший на территории современной Франции народ, который назывался сначала галлами, а потом франками, пока, наконец, на границе первого – второго тысячелетий этот народ не начал создавать культуру-IV. Но свою роль будущие французы хотя и не знали, но чувствовали и будучи гражданами Римской империи, и когда отражали натиск арабов. Так же сирийцы и левантийцы чуть ли не две тысячи лет, начиная с шумерских времен, вызревали до своей роли начинателей Центра-III. Русская подготовка тоже заняла более тысячи лет. Столько времени и понадобилось, чтобы подготовить русскую душу к тому, чтобы она стала резонировать с сегодняшним Светом. И тогда Илья Муромец начал спускаться с печи.

К Оглавлению

Глава 37. Героиня русской истории

Трудности определения

Есть множество определений того, что по-гречески называют «этносом» (έθνος), по-латыни «нацией» (natio), а по-русски «народом», – тех крупных сообществ, которые в своей совокупности и составляют все человечество. Реальность этих сообществ не вызывает сомнений, мы ясно видим, что они существуют. Но определить их «по-научному», «материалистически» не получается. Как бы ни были сложно закручены определения, их сложность только маскирует неспособность уловить суть того, что отличает сообщества, которые они пытаются определить, от других групп людей.

Вот так, например, определяет «нацию» Большая советская энциклопедия:

Историческая общность людей, складывающаяся в ходе формирования общности их территории, экономических связей, литературного языка, некоторых особенностей культуры и характера, которые составляют ее признаки.

Такие, «научные» определения не приближают к главному – к пониманию, что ответственно за целостность конкретного – я все же буду использовать русское слово «народ», – так вот, за целостность конкретного народа и его отличия от других народов. Вопрос этот только кажется теоретическим. На самом деле он более чем «практический» – тот или иной ответ на него, определяя самосознание народа, определяет и его поведение.

Так что речь здесь не об интеллектуальных играх высоколобых теоретиков. Это только на первый взгляд может показаться, что нет смысла пытаться точно сформулировать, что такое русскость и кто такие русские и что отличает русских от нерусских, когда интуитивно это вроде бы и так понятно. Но в том-то и дело, что интуитивно разным людям это понятно по-разному, и, более того, одному и тому же человеку в разных ситуациях это бывает понятно тоже по-разному. Для одних Окуджава и Искандер – русские, для других русские – только Иванов и Петров. Но и тот, кто считает русским только Иванова и Петрова, может отказывать в русскости, например, Ельцину, переделав его фамилию на еврейский лад в Элькина. И это не оттого, что он действительно считает Ельцина этническим евреем, взявшим русскую фамилию (такая паранойя, наверное, тоже встречается, но это уже по ведомству не этнологии, а психиатрии), а оттого, что Ельцин ему очень сильно не нравится.

Так что вопрос о том, что ответственно за русскость, совсем непрост. Кровь? Но самые русские русские то и дело обнаруживают в своей «крови» такие примеси, что начинают плакать. Местожительство? А как же русские сибиряки? Как русские в Литве? Или в Париже? Язык? Но не только наши люмпены не понимают профессоров, но и все мы не понимаем ни церковно-славянского пения, ни летописей (в лучшем случае с пятого на десятое). Самоназвание? Но всегда ли назовут себя русскими, например, карелы? При одних обстоятельствах назовут, при других – ни в коем случае. И уж точно не так называли себя тверичи или новгородцы. Самосознание? Но совсем не многие русские на вопрос «Кто ты?» прежде всего скажут: «Я – русский». Гораздо чаще человек сначала сообщит свое имя, затем профессию, затем семейное положение, черты характера, а что касается своей «русскости», до до нее он может и вообще не добраться. Национальный характер? Но что это такое? Какие черты считать национальными? Пьянство или щедрость? Удаль или доброту? Бесшабашность или свободолюбие?..

Впрочем, здесь мы в самом деле приближаемся к чему-то такому, за что можно попробовать ухватиться. Но сделать это «по-научному», «материалистически» не получится. Потому что у «материалистов» просто язык прилипает к нёбу, когда нужно назвать то, что делает русских русскими. Это нельзя пощупать руками и нельзя определить сколько-нибудь корректно, потому что это – сущность другого плана, которая не укладывается в «научные» слова. Она другая, и она больше «научных» слов. Это – душа. Русских делает русскими русская душа. Точно так же, как римская душа делала римлянами римлян, а немецкая делает немцев немцами. Вот какое ключевое слово не поворачивается произнести язык «материалистов».

Души разных народов отличаются друг от друга – и не только своим содержанием. Есть души-муравьи, а есть души-слоны. Есть души-старики и души-дети. Первые одеты в богатые культуры, вторые – только в мечты. Более того, два состояния одной и той же души могут отличаться друг от друга не менее сильно: в юности народа его душа молода, а через несколько веков старится. Именно это разнообразие и не позволяет дать сколько-нибудь корректное определение того, что все «и так» чувствуют. Но определения здесь и не нужны. Сами по себе они не помогают знакомиться с душой народа.

Русская душа

Что такое русская душа? Мы видим ее проявления двояко: и в русской культуре, и в русской психологии – как сплав русских психических черт. Поиск Навны и «дипольность» души – из числа таких черт. Еще одна важнейшая русская черта – любовь к России. Каждый русский чувствует в себе этот стержень жизни, который и определяет саму ценность, сам трепет этого слова – «русский». Не важно – кричит ли человек о своей любви к России на каждом углу или целомудренно хранит ее в глубине сердца, стесняясь выплескивать сокровенное наружу. И истеричный крик «Я русский!», и застенчивая неспособность назвать себя русским равно связаны с чувством причастности, и даже не просто причастности, а неразрывной связанности со всеми русскими радостями и горестями. Именно она, эта причастность-связность, заставляет воспринимать общие радости и горести как свои, даже когда кажется, что они не имеют к тебе прямого отношения. Так этой нашей общей «повязанностью» проявляют себя русская карма и русская судьба – и та и другая «одна на всех».

Из сказанного понятно, что в душах отдельных русских людей русская душа живет как особый архетип. Русский архетип «меньше», чем архетип Центрального мира, и тем более «меньше», чем архетип Истории, которые тоже посеяны в наших душах, но природа его та же. Одну его «часть» составляет русская психическая конституция. (Замечу в скобках, что наша конституция такова, что архетип Истории «к Богу!» в русской душе заметней архетипа Центра.) Другая «часть» русского архетипа – это программа русской жизни, русская судьба. В свою очередь, она тоже складывается из двух «частей»: во-первых, уже прожитой части программы – пережитого и нажитого, то есть исторического опыта, запечатленного культурой, и, во-вторых, собственно программы – нереализованной, еще не прожитой, будущей части судьбы.

Но и в культуре, и в психологии мы видим только внешнюю сторону души, только ее проявления. А сама душа – то, что проявляет себя в культуре и психологии, – это другое. Душа народа существует в душах отдельных людей, лишая их отдельности и превращая в общность – в русский народ. Душа народа связана и с душой земли, на которой живут русские люди. Но она не сводима ни к совокупности индивидуальных душ, ни к душе земли. И прежде всего потому, что душа народа – это не теоретическое измышление, а реальное живое существо.

А для того чтобы ощутить реальность этого кажущегося «материалистам» эфемерным, если вообще не придуманным создания, нужно познакомиться с его жизнью – от дня рождения до нашего времени. Биография нашей души, русская история – это история того, как, оставаясь неизменной в своем внутреннем ядре – душе души, русская душа росла, взрослела, зрела, расцветала, в общем, готовилась к своей миссии – к тому, чтобы стать зеркалом для сегодняшней Вспышки. Только такое видение превращает нагромождение фактов и домыслов, перемешанных с возгласами «Вот как мы их!» и всхлипами «Эх, как они нас!», в историю.

Начало

Споры о происхождении русских крутятся вокруг двух вопросов. Кто такие славяне и откуда они появились в Приднепровье и на Ильмене? И кто такие варяги – скандинавы, или германцы, или вообще западные славяне? Но за двумя этими вопросами стоит один, который и доводит спорщиков до хрипоты, – важнейший для самоопределения вопрос: «Кто мы такие?»

Вопрос не академический: если мы «забывшие свое отечество» западноевропейцы – потомки шведов или «немцев», наш путь ведет «назад – в Европу»; если мы чистые славяне, у нас особый, славянский путь; если мы пришли из Ирана, то мы арийцы и наш путь арийский, а если признать нашими предками степняков, то наш путь «евразийский».

Есть из-за чего поспорить. Но незыблемой для спорщиков остается общая уверенность: «Мы – те, кем были наши родители, и наш путь – это продолжение родительского пути». Это настолько самоочевидно, что об этом даже не говорят. А зря. Даже отдельные люди не всегда идут дорогой, проторенной предками. И тем более это не так для народов, о чьих «родителях» говорить можно только метафорически.

К счастью, у спорщиков нет никаких шансов определить сколько-нибудь достоверно детали ранней русской истории. Дело происходило на самой окраине (и даже за окраиной) культурного мира. Ученые наблюдатели из культурных центров тогдашнего мира в такую глушь почти не заглядывали. А сами герои этой феерии находились на таком низком культурном уровне, что не могли оставить сколько-нибудь развернутых свидетельств – не только письменных, но даже и археологических. Последние и маловыразительны, и, как это часто бывает с археологией, допускают множество разных прочтений.

Но почему же это «к счастью»? А потому, что вопросы, на которые так напряженно ищут ответ историки, для понимания русской судьбы не имеют никакого значения. Русские с равным успехом могли бы быть потомками негров, чукчей или французов – это никак не сказалось бы на нашей исторической судьбе, потому что судьба эта не негритянская, не чукотская и не французская. И она не скандинавская, не немецкая, не иранская, не степная и даже не славянская. Она русская. И как таковая не только не сводима ни к одной из судеб биологических предков русских, но из ее полотна даже нельзя вытащить скандинавские или славянские «нитки». Другая она потому, что у русских своя, не скандинавская и не славянская, не монгольская и не немецкая, а русская душа. И чтобы почувствовать это, не нужны никакие исторические изыскания. Достаточно заметить, как русские непохожи не только на скандинавов, но и – удивительно, как наши славянофилы умудряются этого не замечать, – на славян.

Мифы русской истории настолько пропитаны политическим заказом, что в них порой вообще не выделить фактическую основу. Это относится и к истории призвания варягов. Так сегодня, когда униженная Россия задыхается в поисках своей ясно ощущаемой всеми, но никак не выговариваемой самости, этот миф пытаются перекроить на новый лад: появляются забавные попытки сделать варягов (то есть «чужаков», именно такое значение закрепилось за словом «варяг» в русском языке) «нашими», «русскими», славянами. (И самое интересное – «модернизаторы истории» отчасти правы. Варяги и в самом деле наши, русские. Только они не были русскими изначально (в частности, потому, что изначально и самих русских не было) – они стали русскими.)

Но миф о «наших варягах» появился сегодня. А в то время, когда писались учебники, по которым все мы учили историю, политический заказ был другим. Тогда для обоснования европейского происхождения русских и наших «обязательств перед Европой» история про варягов была как нельзя более кстати. Настолько кстати, что, даже если бы вообще не было ничего подобного, варягов нужно было бы придумать.

Конечно, если рассуждать логично, призвание на царство скандинавов вовсе не доказывает западноевропейских корней русских. Скандинавы не были западноевропейцами, так как в это время (9-й век) самой Западной Европы как культурного образования еще не было. Она появится позже. Так что славянофилы зря нападают на «норманнскую» теорию как на «западническую» – даже если бы варяги были не скандинавами, а франками, это все равно не доказывало бы европейскости русских.

Но важнее даже не это. Европейскость русских не может доказать никакая теория, потому что нельзя доказать то, чего нет. В этом-то все и дело, что мы не европейцы, мы другие.

Любопытно, что Шпенглер – человек, все знания которого о России были почерпнуты из переводов нескольких романов Толстого и Достоевского, – отчетливо видел то, что никак не могут заметить множество русских «западников», включая и сегодняшних «либералов», не устающих твердить: «Вперед, за Европой! Вперед, в Европу!».Как будто «за Европой» и «в Европу» – одно и то же. За Европой России идти, конечно, еще придется (правда, недолго). А в Европу России попасть невозможно. Тут не должно быть никаких иллюзий – нравится нам это или нет, от России Европу отделяет очень высокий барьер – не географический, и даже не культурный, и не религиозный – ментальный: мусульманская Турция, не говоря уж о мусульманской Боснии, Европе ближе, чем Россия. А не бывавшим в Европе русским трудно понять, что это такое – Европа, несмотря на все наше более-менее европейское образование.

Правда, России не только нельзя войти в Европу, но и не нужно. У нас разные исторические пути. Европа уже пришла и дальше никуда не идет, а нам еще идти и идти. Совершенно ясно разница судеб Европы и России обозначилась в 19-м веке, который стал для европейского искусства веком упадка, а для русского – веком расцвета.

Загадки варягов

Возможно, первым европейским историкам России и в самом деле казалось, что, если бы варягов на Руси не было, их стоило бы придумать. Но в данном случае придумывать что-либо не было нужды – скандинавы действительно присутствовали у колыбели русских. Это факт, спорить с которым невозможно. Но не только невозможно – если правильно понять этот факт, то окажется, что даже самым патриотичным патриотам спорить с ним и ни к чему.

В последней трети первого тысячелетия скандинавы двинулись на юг. Западные ветви этого движения основали Нормандию, завоевали Англию, докатились до Южной Италии и Сицилии, а позднее и до Греции. Это было такое же нашествие «варваров» на культурный мир, какое раньше привело к падению Рима и каким позже станет нашествие монголов на китайцев и мусульман. Свирепые северные орды шли на юг, сметая все на своем пути. Но постепенно они окультуривались и утрачивали значительную часть своей свирепости.

А восточное крыло того же движения накрыло территорию от Днепра (для торговли с Византией) до Волги (для торговли с Персией). Они-то, «восточные скандинавы», и были первыми, кто назвал себя «русами» или «росами». Сомневаться в этом нет никаких причин – несколько письменных источников с достаточной ясностью свидетельствуют о том, кем были первые русы. Все авторы – и византийские, и мусульманские – четко различают скандинавов-«русских» и славян. (Это различение русских и славян сохраняется долго и в самой России – оно встречается, например, в списках «Русской правды» еще в 15-м веке.)

Первые записанные «русские» («росские») слова явно скандинавского происхождения. Не говоря об очевидно скандинавский именах: Олег, Ольга, Игорь, название одного из центральных русских городов (скорее всего, речь идет о том, который позднее будут называть Великим Новгородом) – Немогард, а имя сына Ольги и Игоря, известного нам как Святослав, звучало Сфендослав. У Константина Багрянородного четко видно различие «русского» и славянского языков, когда он приводит двуязычные названия Днепровских порогов, с переводом с обоих языков на греческий. Здесь скандинавскость «русского» языка очевидна. Например, «русский» Улворси (Holmforsi – «остров-водопад») соответствует славянскому Островунипрах («остров-порог»); Геландри (Gaellandi –«громко звучать») – порог, который еще совсем недавно назывался Звонец; Аифор (этимология не выяснена: либо от Aeifors – «водопад на волоке», либо от Aifor – «всегда стремительный») – по-славянски Неасит (его недавнее название Ненасытецкий); Варуфорос (Barufors – «порог волны») – по-славянски Вулнипрах (недавно – Волнисский); Леанди (Leandi – «смеющийся») – по-славянски Въручии («пузырящийся»); Струкун (от Struk – «узкая часть русла», «теснина») – по-славянски Напрези («на стрежне»).

Но из того, что первые «росы» были скандинавами, вовсе не следует, что русские – это скандинавы. История появления русских гораздо интересней.

В отношении монголов мы отчетливо понимаем, что их восточное крыло стало буддистами, а западное мусульманами. Но мы совсем не видим, что скандинавские орды точно так же раскололись на две ветви. Правда, мы более-менее отдаем себе отчет в том, что западные скандинавы, смешавшись с коренными жителями Франции и Англии, стали англичанами и французами. Но мы совсем не понимаем того, что восточные скандинавы стали... русскими. А не понимаем мы этого прежде всего потому, что не понимаем, кто такие «русские». Мы фантазируем на тему о том, как восточноскандинавская орда (те, кого современники называли «русами») покорила славян и основала русскую государственность. Но эти фантазии не помогают понять, что же происходило дальше, потому что дальше начинается что-то совсем непонятное. Прежде всего оказывается, что покорители почти никак не повлияли на язык покоренных. Никакого сравнения ни с влиянием скандинавских языков на английский, ни с теми следами, которые оставили в русском немецкий и французский языки, хотя ни немцы, ни французы Россию не завоевывали (в общепринятом смысле). Скандинавского влияния в русском языке практически нет. Но мало того – еще меньше, чем в языке, скандинавского в русских душах. У русских нет «родства душ» ни со шведами, ни с норвежцами. Современная скандинавская культура: Григ, Ибсен, Стриндберг, Гамсун, Бергман, Лагерквист, Хель – находит живой отклик у русских не из-за этнопсихологического родства. Конечно, общие черты есть: сдержанность, выносливость, неприхотливость и терпеливость. Но эти черты есть не только у русских и скандинавов, но и у всех обитателей северных лесов, например у финнов или канадцев.

Но загадка варягов не только в том, что, несомненно присутствуя при нашем рождении и даже, возможно, будучи одними из наших родителей, варяги никак не повлияли на русских. Не менее таинственно и то, что они вообще как-то почти бесследно исчезают из русской жизни – летописи упоминают о варягах все реже. (Правда, те же списки «Русской правды» 15-го века еще содержат статьи, относящиеся специально к варягам, но здесь речь идет явно не о потомках дружинников Олега, давно ставших русской аристократией, а о приезжих иностранцах-северянах.) Куда же они делись? Оставим пока этот вопрос и обратимся к другому факту – факту, который настолько удивителен, что, будь он не фактом, а предположением, в него не только никто бы не поверил и но и мало кто вообще обратил внимание на столь экстравагантную мысль. Но это не предположение; это факт.

Славяне или славяноязычные?

Непохожесть русских на скандинавов – это мелочь. Она несомненна, но она не так сотрясает основы нашего самосознания, как другой, столь же очевидный, но остающийся таким же незамечаемым факт. Не меньше, чем на скандинавов, русские непохожи на славян. Несходство русских с поляками, чехами, словаками, словенцами, сербами и хорватами поразительно. Конечно, похожи языки. Но, пожалуй, трудно назвать другую общую черту, кроме, может быть, обостренной национальной гордости, «самолюбия», «самостийности», которая одинаково присуща сербам, полякам и русским. Да и та отнюдь не характерна ни для белорусов, ни для чехов, ни для хорватов.

Эта разность между русскими и славянами обнаруживает себя постоянно. Взять хотя бы далеко не братские отношениях между ними, которые мы наблюдаем всю историю, вплоть до сегодняшнего дня. Впрочем, с большинством западных и южных славян до 19-го века отношений у русских вообще не было. Связи русских с греками были теснее, чем с хорватами или с болгарами. Плотные контакты были только с поляками. Но уж эти-то отношения братскими не были точно. Какое уж там братство, когда «спор славян между собою» был откровенной враждой. И «семейного» в ней было не больше, чем в любой другой ненависти одних людей к другим. Для Украины вхождение в Россию было совершенно естественно, а для Польши стало национальной трагедией: Польша рвалась из Российской империи куда сильнее, чем из Германской или Австро-Венгерской, и куда сильнее переживала «русское иго», чем, например, Финляндия. Для России польская агрессия Смутного времени – страница истории куда более мрачная, чем нашествие Наполеона, и как ни старались позднейшие историки, черня «татарское иго», но и более мрачная, чем «иго». На самом почетном месте в Москве стоит памятник не Дмитрию Донскому и не Ивану Калите, не Кутузову, а Минину и Пожарскому.

Конечно, русские, воевавшие под Шипкой и Плевной (в отличие от русских, усмирявших польские восстания), чувствовали себя освободителями братьев. Но чувство благодарности у освобожденных болгар, не говоря уже о сербах, к русским было не более горячим, чем, например, у греков. Да и сегодня среди европейских славян, включая и бывших югославов, которые не были под «коммунистической пятой» СССР, нет никого, кто относился бы к России с симпатией. Для всех них русские вовсе не «братья-славяне». И дело не в «азиатской» примеси в русской крови. У южных славян она не меньше. Дело – в разных народных душах.

В 19-м веке растущее осознание русскими своей неевропейскости привело к появлению «славянофильства». Но это был компромисс. Европа не могла позволить нам понять, кто мы такие на самом деле. (Я имею в виду не конкретных людей и не конкретные группы антирусских заговорщиков, а всю совокупность европейских идей, на которых воспитывалась Россия в 18–19-м веках, – начиная от общемировоззренческого «европоцентризма» и кончая конкретными политическими интересами.) Европейская логика была проста: славяне – это хотя и второсортные, но все же европейцы. Так пусть русские и считают себя славянами. Впрочем, славянской самоидентификации помогало и упрощенное, механистическое мышление «научного» 19-го века – если мы говорим по-славянски, значит, мы славяне. Хотя в истории и бессмысленно любое сослагательное наклонение, но, появись вместо славянофильства «русофильство», европейские интересы на востоке были бы ущемлены гораздо сильнее. Вряд ли «русофилы» так же рвались сражаться с Портой за освобождение своих единоверцев и «братьев по крови». (Впрочем, вопрос о «крови» для славянофилов был менее важным, чем вопрос о языке. Иначе бы они заметили, что болгарская «кровь» не слишком славянская.)

Стоит только на минуту разрешить себе усомниться в привычном «русские – это славяне», как начинаешь замечать несходство русских и славян едва ли не во всем. И прежде всего, конечно, в истории. Мы знаем, что первые славяне были сильными и энергичными. На юге они захватили чуть ли не все Балканы, и не у кого-нибудь, а у Византии. На западе сильно потеснили отнюдь не слабых восточных германцев – саксов, которых не мог одолеть сам Карл Великий. Западные и особенно южные славяне строят крепости и города и буквально штурмом врываются в историю. Полупрезрительное отношение к ним римских историков в 4–6-м веках к 10-му веку сменяется смесью страха и уважения. А «восточные славяне»? Они кажутся совсем другими людьми. В отличие от своих западных «кузенов» городов «восточные славяне» не строят. А позднее они как-то беспрепятственно покоряются малочисленным варягам. Мирные и безобидные землепашцы, платящие дань варягам, непохожи на родственников покорителей всей восточной части Европы. Их отношения с угрофиннами выглядят едва ли не идиллией. Например, они умудрились так «завоевать» угрофинские земли – те самые, названия которых (Москва, Угра и т.п.) и сегодня недвусмысленно говорят о том, кто были первыми обитателями этих мест, – что не осталось никаких следов этих войн.

И тем более удивительно превращение этих мирных землепашцев, после того как через них прокатились варяги. Легко поддавшиеся северным завоевателям, «славяне» вдруг становятся грозой всех соседей. И вроде бы уже без всяких норманнов. И вроде бы все это происходит, когда остальные славяне свой боевой дух уже несколько веков, как порастратили, и мирно живут на отвоеванном месте под солнцем – на юге и востоке Европы. И когда еще совсем недавно ужасавшие европейцев северяне тоже становятся куда более смирными.

Но заметнее всего разность русских и славян видна даже не в истории – и раннюю историю славян, и раннюю историю русских мы знаем все же очень мало, – заметнее всего она видна в непохожести народных культур. Жизненный ток древней русской культуры сугубо русский, а не общеславянский. Русские песни непохожи даже на белорусские и украинские. И уж совсем непохожи на песни других славян. То же и со сказками. Веселья изделий русских мастеров не встретишь нигде в славянском мире. Как не встретишь там ни русского задора, ни лукавой усмешки русских старичков-лесовичков.

Мы привыкли считать, как нечто само собой разумеющееся, русских славянами на основании сходства языков. Но этого недостаточно. Современный французский относится к латыни примерно так же, как русский язык к древнеславянскому. Но количество римской (уроженцев Рима и небольшой области вокруг него) «крови» в жилах французов ничтожно, во всяком случае меньше, чем «крови» марокканцев или сенегальцев. Мы видели совсем недавно, как русский язык становился родным для десятков миллионов людей без капли славянской «крови». Сколько немцев не знали немецкого, армян – армянского, татар – татарского! А сколько было смешанных браков! Сменись еще несколько поколений – и при немного более разумной национальной политике «советский народ» стал бы настолько однородным, что из него уже было бы не выделить исходные составляющие. Вероятно, что-то похожее, только в гораздо меньших масштабах, происходило и при рождении русского народа.

Отгадка

И в то же время насколько непохожи русские на других славян, настолько же похожи они на своих соседей-неславян. Попробуй сегодня отличить мордвина от русского – один народ. А казаки – «русские из русских»: много ли в их жилах славянской крови? Совсем другой фенотип, чем у вологодцев или рязанцев, ясно говорит, что не так уж и много. Черные чубы, горбатые носы (как и черкески) – все это наследство Стенькиной персидской княжны. Но казаки и в самом деле «русские из русских». Только не по крови. А потому что, их душа – русская.

Оттого-то мы и не можем решить вопрос о «крови», что нам ни к чему его решать: «кровь» , язык и душа связаны, конечно, но отнюдь не тождественны. И вопрос о происхождении русских с точки зрения этнопсихологии и культурологии совсем не кажется таким очевидным, каким он кажется с точки зрения лингвистики.

Если просуммировать все имеющиеся у нас факты, то они таковы. В последние века первого тысячелетия на пространстве от Буга до Волги и от Новгорода до Черного моря встретились скандинавы, славяне, литовцы, печенеги, хазары и лесные угрофинны. И закипел котел общей жизни. Можно пофантазировать, что скандинавы завоевали славян, или скандинавы отвоевали славян у хазар, или даже скандинавы освободили славян от хазар. Но все это совершенно не важно. Важно, что все первые века русской истории одной общей жизнью зажило множество «Россий», включая и неславянские, например половецкую или литовскую «России»; долго после рождения – все детство русских – военные союзы отличались большой причудливостью: объединение владимирцев, скажем, с половцами против новгородцев и, например, литовцев было самым обычным делом. Не менее обычными были, конечно, и межплеменные браки. В общем, это был разноплеменный котел. И вот как раз из него, из этого котла, и появляются русские – люди с особой душой.

Эта особая душа и создала нас. Душа, а не язык и не «кровь». Поэтому-то русские и теряли так быстро сходство со своими биологическими родителями (не важно, кем эти родители были – славянами, угрофиннами, степняками или скандинавами) и становились сами собой, «своими собственными» – русскими. В русские города превращались варяжские торговые фактории Киев и Новгород. Русскими становятся и дружины, которые опустошали Византию, Болгарию, Хазарию.

Нужно специально зажмурить глаза, чтобы не видеть за всем этим по историческим меркам моментальным «русскогенезом» мощной внешней силы – силы, создавшей русскую душу и посеявшей в душах отдельных людей, которым предстояло стать русским народом, русский архетип. Даниил Андреев назвал нашего творца русским демиургом Яросветом. И действительно, такой «Световой посев» по силам только Свету. Мощная вспышка Света за несколько десятилетий в конце 9-го – начале 10-го века дала нам душу и тем самым из человеческого материала, оказавшегося в тот момент на территории, которой было определено стать Россией, «сделала» нас. Даниил Андреев и здесь все услышал точно. Действительно, ярый Свет переплавлял разноплеменье русского котла в единый народ и наполнял первых русских энергией, ужасавшей их соседей.

А вот за основу языка рождающегося народа был принят один из славянских диалектов. На этом языке говорили дети славянок, изнасилованных налетевшими варягами, и дети приведенных в Киев из Степи пленных печенежских красавиц. Подрастая, эти дети уже считали себя русскими – не важно, произносили ли они это слово или нет. Но славянскость нашего языка делает нас славянами не больше, чем «романскость» французского делает французов римлянами. И в этом смысле, даже будучи еще вполне славянским, еще не «засоренным» всеми поздними заимствованиями, наш язык изначально был русским – языком нового народа.

Были ли славяне главной составляющей в «русском котле»? Может быть, да, а может, и нет. Но это не важно. Различия между чистокровным славянином и чистокровным печенегом стирались, когда их души становились русскими.

Насколько можно считать новорожденную русскую душу «суммой» душ ее «родителей» – душ народов, «отдавших русским свою кровь»? Нельзя ли свести все к генетике, к наследованию психического облика и не придумывать никаких «душ»? Нельзя. Потому что русский характер не похож ни на один из «родительских». Безусловно, «родители» передали русским что-то от себя, но это «что-то» не становилось главным в русской душе – оно вносило только дополнительные штришки в общую картину, задуманную и написанную совсем другим Живописцем. Такие же штришки будут вносить на протяжении всей русской истории и другие народы, которые окажутся в «русском котле» и выйдут из него русскими.

Поэтому русским историкам и бессмысленно углубляться в «тьму веков» дальше 9–10-го века – времени появления русской души. Конечно, многим кажется увлекательным рыться и в 7-м, и в 6-м, и в 4-м веке, а то и раньше, разыскивая предков славян среди аланов, или вандалов, или асов, или готов, или гуннов... Апофеозом такого взгляда на историю стали (не одобряемые, впрочем, академическими историками) попытки отодвинуть начало русских на несколько тысячелетий, выведя племя из Индии и проведя его через всю мировую историю, под сладостные восклицания: «Как мы показали римлянам!» или «Как мы покорили Балканы!». Но все это беспочвенные мечтания. У каждого человека есть родители, и в поисках «первородителей» можно дойти до обезьян (да и там не успокоиться). То же относится и к народам. Но как отдельный человек не существует (как данный конкретный человек), пока не родится, так же не существуют до своего «рождения» и народы. До 9–10-го века русских не было. Конечно, были их «родители»: славяне, скандинавы, балтийские племена, лесные угрофинские племена, степняки-печенеги, хазары. Но по отношению к русской истории и история славян, и история угрофиннов, и история скандинавов... – это ветви предыстории. Так были написаны учебники по истории СССР – с главами о древней истории всех народов, ставших русскими: народов Средней Азии, Кавказа, Скифии и т.д. Но мы начинаем автобиографию со своего рождения, а не с рождения родителей, и точно так же нам нужно отделять предысторию от истории.

К Оглавлению

Глава 38. Всемирная русскость

Душа и тело

У народов есть не только души, но и тела – те люди, которые в совокупности образуют народ. Каждый человек – это клетка тела своего народа. Народ живет жизнями отдельных людей, так же как тело живет жизнями отдельных клеток.

Работа, которую делает тело народа, «задает» ему душа. И так же как тело отдельного человека формирует «физиологическая» часть души по своим «генетическим программам», душа народа формирует тело народа. Делает она это, внедряя в души отдельных людей свой «вирус» и заражая их своей русскостью (или немецкостью, или японскостью). Результатом такого заражения становится привязывание индивидуальной души к душе народа – человек начинает осознавать себя частью народа (на языке психологии – отождествляется с народом) и жить жизнью народа, а точнее, начинает отдавать свою жизнь, для того чтобы народ жил его жизнью. Так, поглощая все больше и больше индивидуальных душ, душа народа и растит его тело. Обычно душа народа захватывает души детей его «клеток». Но заражаются и души эмигрантов, да и просто всех тех, кто прикасается к жизни народа.

Заражению препятствуют «антитела». Если индивидуальная душа уже заражена душой одного народа, она слабее заразится душой другого или же не заразится вообще. Но бывают и исключения. Во-первых, новый «вирус» может оказаться сильнее старого и «потеснить» его. А во-вторых, новый «вирус» может подняться над старым и занять свободное место архетипа «сверхнарода», сохранив за старым роль архетипа народа. Так множество французов чувствуют себя и французами, и европейцами (что не мешает некоторым из них ощущать себя также и парижанами, и «монмартрцами»).

Бывают, конечно, и разные другие варианты, например «многодушие», когда человек чувствует себя частью нескольких народов, например в простейшем случае – народа отца и народа матери. Иногда «многодушие» приводит человека к ощущению себя членом большей общности, например, сын канадца и перуанки чувствует себя не канадцем и не перуанцем, а просто американцем.

Алчная душа

Удивительная особенность русской души – ее агрессивная алчность. Всю свою жизнь она захватывает души самых разных людей, превращая тем самым их «владельцев» в русских. Обрусение происходит незаметно, но необратимо: вытравить из себя русскость, после того как «заразился» ею – не важно, через любование русской природой, восхищение русским искусством или просто ощутив теплоту общения, – уже невозможно. Русскость в душе человек проносит, где бы он ни жил. С нею он и умирает.

Жадно «глотать» все новых и новых людей русская душа начала, едва появившись на свет. Уже самая ранняя русская история рассказывает нам, как одновременно с рождением русского народа исчезали его соседи – от воинственных варягов до мирных кривичей. Причина всех этих загадочных исчезновений была простой – исчезнувшие просто растворялись в русском котле. Но этой пищи нашей душе было мало. Ей был нужен котел больше – больше людей, которых можно было бы сделать русскими. Получить такой котел помогло ей «иго».

«Иго»

В отношении «ига» мы во власти мифов даже больше, чем во всей остальной истории. Конечно, тем, кто хотел доказать «европейскость» России, нужно было назвать это время «игом» и придумать историю о том, как в первой половине 13-го века Русь была оккупирована иноземным агрессором – монголами, как потом она промучилась под варварским игом не менее двухсот лет, и даже о том, как героически, «грудью» Россия заслоняла эти страшные двести лет от ужасных татар культурную Европу.

В принципе, если закрыть один глаз, прищурить другой, нагнуть голову к коленке и оттуда посмотреть на историю, «иго» можно увидеть и таким образом. Но без подобных стараний русская история 13–15-го веков видится иначе.

Если отвлечься от того, что, когда нас завоевывают, это «оккупация», а когда мы – «расширение границ», Батыя можно сравнить, например, с Иваном Грозным или Сталиным, когда первый подчинял себе Новгород и Казань, а второй – скажем, Прибалтику. Главным в «иге» было не то, что нас завоевали, а то, что мы, множество мелких «Россий» – крошечных государств с одинаковым языком и одинаковой религией, – стали частью гигантского централизованного евразийского государства: русские княжества вошли в ордынское царство (летописи называют правителей Орды царями, а иногда и цезарями, то есть императорами, в то время как русских правителей – только князьями). Конечно, это не могло произойти бескровно, но нашествие Батыя было далеко не самым кровавым эпизодом в русской истории. Вряд ли жестокость монголов была страшнее жестокости, с которой удельные князья обрушивались друг на друга. Впрочем, это-то как раз и не так важно. Потому что если сам процесс вхождения в централизованное государство, конечно, был болезненным (другим он быть и не мог), то назвать «мучениями» жизнь русских под «игом» нельзя никак.

Сейчас уже предпринимаются (и даже не единичные) попытки посмотреть на «иго» непредвзято. Что было больше – дань, которая уходила в Орду, или те поборы, которыми обложили крестьянина «свои» помещики-крепостники или «своя» сталинская советская власть? Чье «иго» было более «иговым»? Дань была совсем небольшим налогом, уплачиваемым «царю» за спокойную жизнь в сильном государстве: за мир, за безопасность границ (европейцы и помыслить не могли напасть на Орду), за внутренний порядок, за обуздание своеволия и произвола «своих», которые бывали хуже любых иноземцев, – в общем, за те условия, в которых могли расти и крепнуть государственные институты будущей Московии, русское православие, русское самосознание и русская культура. Под «игом» Россия пережила высочайший взлет искусства, пик русской иконописи: Феофан Грек, Рублев, Дионисий... Другими словами, «иго» создало Россию. Интересное же это было «иго»!

Поэтому-то мы и не видим (хотя нас и приучили так думать), чтобы русские люди 14-го века хотели избавиться от «ига» или хотя бы чувствовали себя под игом. Конечно, были и «сепаратисты» – и «самостийщики», и «западники» (они-то и получили вместо мнимого монгольского «ига» более чем реальное польское). Были и те, кто хотел большей власти и большего богатства. Кому-то нужно было больше «свободы» для своего «я хочу». У кого-то просто кружилась голова от чужого подстрекательства. Все это мы видим и у сепаратистов сегодняшних. Но, естественно, было и очень много людей, которые понимали пользу «ига» и которые чаще всего умели остудить горячие головы и окоротить корыстный авантюризм. Восстаний не было.

Нелюбовь простонародья (не путать с народом) к татарам (а она, конечно, есть – чего скрывать) не имеет к «игу» никакого отношения. Она часть общей неприязни к «ненашим», которая тем сильнее, чем ниже «анти-ненашенец». «Ненашими» оказываются и «инородцы» – от кавказцев до чукчей, и люди другого социального слоя – «буржуи», «интеллигенты» и т.д., и просто жители других мест (многие провинциалы не любят москвичей, казаки – «иногородних»). Той же природы и нелюбовь к татарам. В русских поговорках неприятие татар не больше, чем неприятие, например, немцев или цыган. В этой нелюбви нет ненависти к обидчику, а есть презрение к низшему существу. «Плохость» татар – это плохость людей второго сорта, а не врагов. Такими же плохими были когда-то немцы-«колбасники» или французы-«шаромыжники».

Но, конечно, когда мощное единое государство ослабело, положение стало меняться. Теперь покоя и безопасности уже не было и платить стало не за что. Тогда-то и закончилось «иго». Но закончилось только татарское «иго» для русских, но зато началось русское «иго» для многих других народов, включая и татар.

Нас приучили и мы привыкли видеть то, что было гражданской войной, как войну национально-освободительную. И при этом мы перестаем обращать внимание на факты. Например, как само собой разумеющееся, мы считаем Куликовскую битву кульминацией русской борьбы за освобождение от ига. Но факты говорят совсем о другом. Узурпация власти Мамаем и его прозападная ориентация привели Орду к кризису, который вылился в гражданскую войну. (Впрочем, «заслуга» Мамая здесь не так уж и велика – к кризису Орда пришла бы во всяком случае.) Естественно, русские как граждане единого государства – Орды – не остались в стороне, хотя и не выступили единым фронтом: часть русских поддержала Мамая. И Куликовская битва была не кульминацией освободительной войны русских против татар, а кульминацией внутриордынской, гражданской войны. И победа в ней для русских означала укрепление позиций не в борьбе с Ордой, а внутри Орды. Этой победой русские обозначили рост своей силы и, значит, своих претензий на лидерство в Орде. Поэтому Тохтамыш – единственный настоящий победитель в Куликовской битве, которого поражение Мамая привело к власти в Орде, – и накинулся так яростно на недавних союзников, которым он был в значительной степени обязан троном. Чтобы укрепить свою власть, ему нужно было уничтожить бывших друзей. Так же, как через много веков Сталин будет расправляться с Каменевым, Зиновьевым, а затем и со всеми другими своими союзниками по борьбе с разными врагами.

Ростом своей силы в 14–15-м веках русские обязаны очень сильной Вспышке.

Она была настолько сильной, что принесенные ей изменения многим вообще кажутся началом России и русских. Так видит русскую историю, например, Гумилев, считающий Киевскую Русь частью истории не русских, а славян. Конечно, он прав в том, что ясно мы видим русскую историю только с начала Московии и только с этого времени Россия становится похожей на современную (так же, как Европа становится похожа на современную Европу только со времени Возрождения). Но «московиты» – это не новые люди; они такие же, какими были подданные Ольги и Мономаха. Конечно, они подросли, но и подросшая их душа сохраняет те черты, которые были присущи русской душе от рождения. Четырнадцатый век продолжал работу по плану, который был сформирован в девятом, – работу, продолжающуюся и сегодня. Наша точка отсчета – дохристианские времена. Потому «языческие» мотивы и звучат в веселой радости омытого дождем мира во фресках Дионисия, так же как через пятьсот лет они будут звучать в операх Римского-Корсакова, а еще через сто – в фильмах-сказках советских времен. Более того, сделанное до 14-го века даже нельзя считать закладкой фундамента. С самого начала русское строительство было полноценным, и третий этаж нашего дома лучше первого только тем, что он ближе к нашему пятому.

Вспышка 14–15-го веков придала русскому движению характер поступи и погнала нас дальше – Вверх и в историю. Но это «дальше» вовсе не было из Орды. Отложиться от Орды, «уйти на запад» вместе с Литвой в конце 14-го и особенно в первой половине 15-го века у России было множество возможностей. Правители Орды не могли этому помешать. А кроме того, уход России отвечал их сиюминутным политическим интересам, и им не было смысла ему препятствовать.

Так Ельцин не только не пытался удержать Украину, но и подтолкнул к выходу Белоруссию и Казахстан с единственной целью – устранив сильных конкурентов, укрепить, насколько это было возможно, власть над тем, над чем ее можно было укрепить. В рамках той же логики был и его «парад суверенитетов».

Правителям Орды в целях укрепления власти тоже было бы даже желательно «отпустить» Россию. Но Россия из Орды никуда уходить не собиралась. Она оставалась в Орде, фактически, до конца. И это не то что несмотря на рост русского самосознания, а именно благодаря этому росту. Потому что русское самосознание росло не как узкоплеменное, а как наднациональное. Русские не воспринимали себя больше только обитателями княжеств Владимирской Руси. В том-то и все дело, что они чувствовали себя гражданами великого государства. Это государство нужно было сохранить. И мало того – его нужно было сделать русским.

Тем более, что, кроме русских, сохранить его после тех ударов, которые нанес Орде Тимур, также пытавшийся восстановить государство Чингисхана, было некому.

В 12–13-м веках в Евразии образовались два котла с расширяющимися стенками, подобные тем гигантским котлам, в которых Римская империя варила в Средиземноморье культуру-II, а халифат на всем юге Центрального мира – культуру-III. Один из образовавшихся котлов был западноевропейским, другой – монгольским. Но их функции в истории были совершенно разными. Западная Европа вела Центральный мир вперед, в культуру-IV. А монгольский котел обеспечивал для уже переживших свое звездное время центров культуры-III – Китая и востока халифата – возможность поднять в культуру-III народы северо-востока Евразии, включая и русских.

Не нужно даже вводить запретное для историка сослагательное наклонение и спрашивать, что было бы, если русские попали в западный котел. Известно, что стало с теми из русских, кто в самом деле угодил туда. Огромная часть русских оказалась в западном котле, правда, не в 13-м веке, а чуть позже, и, промыкавшись несколько веков, позднее оформилась как украинцы. Завидной их историческую судьбу не назовешь. В отличие от пожилых мусульман юные европейцы не были терпимыми ни в культуре, ни в религии. Славяне – рабы (по-английски Slav – «славянин», slave – «раб»), и только через рабский труд, подобно североамериканским неграм, им предстояло подниматься по культурной лестнице.

Судьба русских, готовящая нас к нашей исторической миссии, была другой: оказавшись «перелитой» из сравнительно небольшого русского котла в огромный ордынский котел, русской душе предстояло превратить ордынский котел в русский, превратить невообразимое множество самых разных народов, варившихся в этом котле, в русских. Зачем же ей было менять ордынский котел, за обладание которым с ней никто не конкурировал, на европейский, вокруг которого сгрудилось множество голодных и сильных едоков и где она рисковала остаться вовсе без пропитания? Самой обречь себя на голод, когда ей было приготовлено обильное угощение, – нет, такой аскетичной наша душа не была никогда. «Сдаться» Орде, чтобы самой стать Ордой, – таков был ее стратегический замысел. Поэтому-то Россия и не рвалась из Орды – она хотела сделать из Орды Россию.

Граждане любого могучего государства, переживающего нелегкие дни, пытаются его спасти. И русские тоже пытались спасти свое государство – Орду. И только когда в 15-м веке его нежизнеспособность в старых формах стала очевидной и эти формы сами собой разрушились, русские занялись созданием новых форм жизни – но жизни того же самого государства. Московское царство с Сибирью, а позднее Российская империя и СССР и стали такими формами. «Монголы» больше не могли быть лидерами государства, и тогда лидерство на себя приняли русские. Вся после-«иговая» геополитическая история русских – это восстановление державы, созданной Чингисханом.

Представим такой (увы! не такой уж невозможный) сценарий развития современных событий. Россия не сможет справиться с деградацией и окончательно утратит лидерство на постсоветском пространстве. И продолжателями русской жизни станут те русские, которые населяют сейчас Казахстан. Я имею в виду не только ту часть казахстанцев, которых признают русскими («соотечественниками, оказавшимися за рубежом») в России, а всех тех, кого назвали бы «русскими», например, французы: и тех казахстанцев, которых мы называем «русскими», и тех, кого мы называем «казахами», и тех, кого мы называем «украинцами», – всех, чьи души жизнь сначала в Российской империи, а затем в СССР сделала русскими, «скормив» их русской душе. Так вот, предположим, что казахстанские русские создадут новый Советский Союз со столицей, например, в Караганде. В этот новый Советский Союз вольются и части современной России, и Украина, и Средняя Азия... В этом случае не важно, будет ли новый Союз называться «Великий Казахстан», или «Новая Россия», или «Евразийский Союз», – при любом названии он будет продолжением СССР.

Нечто подобное как раз и происходило в 15–16-м веках на территории Орды, когда сначала столица единого государства «переехала» из Сарая в Москву, а затем началось продлившееся до 19-го века «собирание земель». Его эпизодами были и «агрессия» присоединившего к России земли сибирских народов Ермака, и вхождение через много веков в Российскую империю Бухарского и Хивинского ханств. И даже в раздающихся сегодня хотя и карикатурных, но, тем не менее, воспринимаемых простонародьем вполне серьезно призывах дойти до Индийского океана звучат отголоски этого процесса.

Тогда-то, в 15–16-м веках, русский народ и превратился в сверхнарод (в андреевском понимании этого термина), а само слово «русский» приобрело новое, расширенное значение – такое, чтобы «русскими» могли стать и татары, и мордва, и коми, и ханты, и казахи... Всем им новая Россия «раскрывала объятия». Оттого и оказался таким огромным список знаменитых «русско-татарских» фамилий. Оттого и появляется на наших церквях под крестом полумесяц. Это уже потом, в очередном шовинистическом угаре, придумают, что крест над полумесяцем символизирует победу православия над исламом. На самом деле это символ союза православия и ислама, своего рода «серп и молот» 16-го века. И недаром американцы видят в русских церквях мечети. В это время ислам для православных и православие для мусульман не были исчадием ада. Это было время такой межконфессиональной гармонии, о которой сегодняшние экуменисты могут только мечтать.

Имперская русскость и наше «национальное самоопределение»

То же самое продолжалось и всю историю России после «ига» – одновременно с тем, как Россия расширяла свои географические границы, росло и «тело» русского народа: русскими становилось все больше и отдельных людей, и целых народов. Со времени Петра (хотя началось это еще при Иване Грозном) растет и поток европейских русских. И здесь список фамилий тоже совершенно необозрим. Достаточно сказать, что в числе ста самых распространенных фамилий в дореволюционном Петербурге были Шмидт, Миллер и Шульц (соответственно 178, 165, 140 упоминаний в адресной книге за 1910 год).

Продолжился и еще усилился процесс «расширения русскости» в СССР. Незадолго перед его распадом партийные идеологи сообщили о появлении новой общности (сообщества) людей – «советского народа». Но эта общность появилась гораздо раньше, и ее историческое имя – «русские». Идеологи опасались задеть национальные чувства других «народов СССР», не понимая, как и все мы (это наше общее непонимание уже почти двести лет раздувает в России огонь межнациональной вражды), что названия «русские», с одной стороны, и «украинцы», «грузины», «литовцы» и т.д. – с другой, относятся к сообществам разного масштаба. В терминологии Даниила Андреева «русские» – название не народа, а сверхнарода. Это же отражает и английское слово Russians («русские»), которое относится ко всем жителям и выходцам из Российской империи и СССР. И действительно, «широта охвата» русской души именно такая. Русский язык и русская культура стали родными для людей с самым разным составом «крови». Киргизы, грузины и даже советские корейцы были русскими (не говоря уже о конкретных людях – Айтматове, Церетели или Киме), потому что русскими были их души. Конечно, эти души были еще и киргизскими (грузинскими, корейскими). Но одно другому не мешало. Каждый из нас принадлежит ко многим, разным по масштабу сообществам. Каждый – «член своей семьи», и «член своего сословия», и «член своего народа» и т.д. И так же, как «быть слесарем» не мешает человеку «быть москвичом», «быть грузином» не мешает «быть русским». Однако здесь возникла путаница, имевшая грандиозные последствия.

Защитная реакция «малых» душ народов, не желавших «растворяться без осадка» в «большой» душе сверхнарода, привела к «национальному самоопределению». Началось это, по-видимому, в 19-м веке и приняло форму противопоставления национальных меньшинств «национальному большинству». По сути же дела, это было противопоставление народов сверхнароду. Точно так испанцы могли бы противопоставлять себя европейцам, а тунисцы противопоставлять себя мусульманам. Стремясь сохранить свою «украинскость» или «армянскость», украинцы и армяне иногда были готовы забыть, что и они тоже – русские.

Ответной реакцией стало выделение из естественного сообщества – большого русского народа, сверхнарода – искусственной части – «малого русского народа». «Национальное большинство», которое раньше считало себя просто русскими, теперь стало пытаться обособиться от «инородцев» и создать новую общность – «русских из русских». Но сообщество русских с фамилиями Юсуповы и Ахметовы или сообщество русских с фамилиями Полищук и Иващенко относительно естественно, и еще более естественно сообщество русских с фамилиями Чавчавадзе и Иоселиани. Грузины были грузинами не менее полутора тысяч лет до вхождения в Россию, а украинцы пробыли украинцами не менее двухсот лет до Богдана Хмельницкого. А вот с сообществом русских по фамилии Иванов и Петров все оказалось значительно сложнее. Искусственная идейка «русских из русских, самых русских», которая объединяла ивановых и петровых и противопоставляла их юсуповым и петренко, была ничтожно слаба по сравнению с наднациональным чувством русскости.

Грубо говоря, среди русских оказалось два типа людей – люди с национальностью и люди без национальности (но, конечно, с «наднациональностью»). И часть людей без национальности занялись тем, что стали «делать» себе искусственную национальность.

Чтобы проиллюстрировать суть этого «национального строительства» – «выкраивания» национальности из наднациональности, я приведу три аналогии.

1. Если бы в современной Москве свои «землячества» стали формировать «кунцевцы», «арбатцы», «коньковцы», то любое из таких «землячеств» было бы куда более эфемерным образованием по сравнению с более чем реальной общностью «москвичи». И очень многие даже коренные москвичи, не чувствующие своей принадлежности ни к одному из «землячеств» (например, из-за того, что в детстве несколько раз переезжали из района в район), оказались бы «людьми без корней». Если бы они придумали себе землячество «москвичи» и противопоставили свое землячество землячеству «пресненцев» или «сретенцев», это точно повторяло бы ситуацию с изобретением русской национальности.

2. На медицинском симпозиуме врачи-специалисты (офтальмологи, невропатологи, отоларингологи и т.д.) организуют свои секции. А «просто врачи», чья «специализация» – лечить «все», оказываются как бы ущемленными. И тогда они выдумывают себе искусственную «специализацию» – «просто врач». Именно это пытаются делать русские националисты.

3. У одних профессий в советское время были свои праздники (День шахтера, День металлурга и т.п.), а другие (например, ученые) обходились без праздников – «дня ученого» не было. Если бы люди «беспраздничных» профессий (ученые, дворники, конструкторы, уборщицы, бухгалтеры, музыканты и т.д.) объединились в одно сообщество, с тем чтобы получить свой профессиональный праздник, это напоминало бы попытку выделить из русской наднациональности русскую национальность.

Именно доминирование наднациональной русскости над национальной объясняет, почему так легко принимал народ в правители, и не в легендарное варяжье время, а всего сто – триста лет назад, чистокровных и почти чистокровных немцев. Все дело в том, что, оказавшись в России, эти немцы становились русскими, подобно тому как становятся американцами все, кто переселяется в Америку. Тем же главенством наднационального объясняется и весьма поверхностный характер русской ксенофобии. Резкие выпады против «инородцев» в 19-м веке направлены разве что против евреев, но на это были особые причины. Но мы ничего не слышим ни об «антимордвинизме», ни об «антибурятстве», ни об «античеченстве». Именно поэтому уже сегодняшние русские так болезненно воспринимают отторжение от России, казалось бы, чужих земель – не только Украины, но и Прибалтики, а сегодня даже еще более чужой Чечни. Для русских и эстонцы, и чеченцы – русские, а Эстония и Чечня – Россия.

Поэтому с такими теоретическими трудностями сталкиваются русские националисты. Непонимание своей наднациональности и попытки придумать себе русскую национальность ведут к таким парадоксам, как «суверенитет России от России», когда, «самоотделясь» от других республик Союза, Россия, по сути дела, просто отрезала от себя треть себя самой. Точно тем же кончаются и любые другие кажущиеся естественными начинания националистов – они сокращают число русских с сотен миллионов до десятков, максимум сотен тысяч своих единомышленников. Поэтому и создается сегодня совершенно комичная ситуация с не переводимым ни на один язык разведением таких, казалось бы, синонимичных понятий, как «русский» и «российский», когда слово «российский» оказывается переводом английского Russian, а из «русского» пытаются сделать «самый российский» (бессмысленное для англичанина the most Russian).

Русскость вне России

Но распространением русскости на жителей русского государства дело не кончилось. Стать просто наднациональной нашей душе мало. Ей подавай большего, ей нужно стать всемирной. Впервые такая неумеренность ее аппетита обозначилась во все том же 19-м веке, когда русская культура стала разносить русскость по душам людей, которые не то что не жили, но и не бывали в России и не знали русского языка.

Распространение русской культуры идет небыстро, но Достоевский и Толстой стоят во всех западных книжных магазинах, Шагал причислен к крупнейшим художникам 20-го века, а в списке знаменитых композиторов наряду с Чайковским стоят и куда более «нарочито русские» Мусоргский и Римский-Корсаков: в Европе ставят не только «Лебединое озеро» или «Спящую красавицу», но и «Бориса Годунова», и «Хованщину», и «Царскую невесту». Ставят, к слову, и не слишком популярные даже в России «Черевички» и «Мазепу». Правда, во всех этих постановках обычно хватает «развесистой клюквы», но ведь ставят...

Но по-настоящему Россия «вышла в мир» в советское время, когда русскими становились уже и китайцы, и эфиопы, и кубинцы, и ангольцы... Пружина, которая начала раскручиваться с нескольких славянских, скандинавских, угрофинских и степных племен, раскрутилась на весь мир. Такая судьба не снилась и самым отпетым русским шовинистам – русскость, становящаяся (и в том числе вопреки их усилиям) всемирной.

И вдруг все остановилось. И кажется, «посыпалась» не только всемирная русскость, но и сама Россия. Как будто мощный поток повлек русских в Центро-Запад, отрывая от «русского тела» часть за частью. Что это – гибель русской души? Или что-то другое? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно посмотреть на русскую историю с другой стороны – не как на рост тела народа, а как на взросление его души.

К Оглавлению

Глава 39. Лестница Света

Восхождение по пяти ступеням

Душа народа, как и душа отдельного человека, не появляется готовой. Она, так же как и индивидуальная душа, становится – развивается, растет, образуется. Вот об этом росте-становлении русской души и рассказывает русская история. Рассказ ее длинный и сложный – за тысячу с лишним лет с нами происходило много разного. Но в этом длинном рассказе есть свои главные линии, а среди них – самая главная, линия роста души. Она-то и позволяет увидеть то, что стоит за хитросплетениями нашей судьбы и что проявляется в этих хитросплетениях. А проявляется в них подъем. Жизнь русских, как и жизнь любого народа, восходит как бы по ступеням. В русской истории таких ступеней пять. По ним, через пять разных «Россий» Россия поднимается из культуры-I в культуру-IV и затем делает еще один шаг – выше, в будущую культуру-V.

Судя по всему, людьми-0 русские вообще не были, а возникли сразу как народ-I. Конечно, людьми-0 когда-то были все «предки» («родители» или «родители родителей») русских, но непосредственно перед «рождением» русских из наших «родителей» людьми-0 оставались только такие племена, как кривичи или меря. Славяне, печенеги, скандинавы были народами-I, а хазары, вероятно, поднялись или, во всяком случае, поднимались и в культуру-II.

Первую Россию, Россию-I, мы не столько видим, сколько угадываем в языческой дохристианской России. Россия-II – это домонгольская, но уже крещенная Россия удельных княжеств. Ее мы видим очень смутно. Россия-III – это Московское царство. Россия-IV – созданная Петром империя. Эта Россия завершила нашу подготовку к выходу на авансцену истории. Россия-V началась в 19-м веке, и, хотя уже в 20-м она стала определять лицо истории, пока что еще даже не закончилось ее утро – у нее еще все впереди.

Временные границы между пятью Россиями хорошо известны: к ним привязаны практически все периодизации русской истории. Но подъем в историческом движении России видят далеко не все. Кому-то кажется, что история вообще не меняет людей и дружинники Александра Невского отличались от нас разве что меньшим знанием физики. А кто-то даже видит в истории вырождение славных богатырей прошлого. И естественно, обе эти точки зрения возникли не совсем на пустом месте. В самом деле, когда смотришь на русскую историю в определенных ракурсах, движение Вверх незаметно.

Например, линия православных Посвященных. В ней нет ни подъемов, ни спусков – через всю историю ее продолжают великаны равного роста: Антоний Печерский, Нил Сорский, Серафим Саровский...

Это имена тех, кто жил и работал во времена, когда Россию освещали очередные Вспышки и Посвященные становились историческими деятелями. А имена тех великанов, которые тянули линию Настоящего Православия в периоды между Вспышками, мы не знаем – внешне они жили незаметно. Но из того, что их имена незнамениты, не следует, что их не было.

Или ратная доблесть. Она кажется все той же и у жителей «злого городка» Козельска, и у ополченцев Минина и Пожарского, и у героев обеих наших Отечественных войн. Действительно, во многом мы остаемся все такими же. И не только в хорошем. В «негативных» сторонах народной жизни тоже при желании можно не видеть изменений – мы все так же не можем наладить свою жизнь, все так же пьем, а пожалуй, и все так же воруем.

Небеспочвенна и точка зрения «пессимиста». Например, если сравнивать пики русского искусства, самыми высокими окажутся пики искусства-III («Пантократор» Феофана Грека – 81 люм, Василий Блаженный – 71, «Троица» Рублева – 69). Пик искусства-II (Покров на Нерли, 69 люм) имеет ту же высоту, что и нижний из пиков-III («Троица»), но оба они выше пиков искусства-IV, которые не превышают 68 люм (вершины Чайковского). И в самом деле, есть как будто основания посчитать историческое движение не только не совершенствующим, но и разлагающим душу. К такому же выводу приходишь и когда видишь, например, насколько в 14–15-м веках люди церкви были выше, чем, например, в 18-м.

Но все становится на свои места, когда смотришь не на одинокие пики, возвышающиеся над историческим ландшафтом, а на весь ландшафт в целом. Верно, конечно, что вершины Врубеля ниже вершин Рублева, но, уже когда сравниваешь не «пики», а «потолки» нашей жизни, видишь явный подъем. Например, самые яркие вещи России-I, скажем деревянные игрушки, немногим выше 30 люм, в то время как самые яркие, но типичные (не Василий Блаженный и не «Троица») произведения русского искусства-III: церкви, фрески, иконы – легко достигают и 50, и даже 55 люм, но не выше, а «потолок» русского искусства-IV – 60–65 люм. То же и с отдельными людьми. Действительно, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя. Но в том-то и дело, что это были отдельные люди в прошлом, а сравниваются они со средним уровнем всего современного «племени». Конечно, жившие в 11-м веке Антоний и Феодосий Печерские – «богатыри, не вы». Но они были на много голов выше своего окружения. Так что такие богатыри не только не «мы» (русские 20–21-го веков), но еще гораздо больше не «они» (русские 11-го века). В ту же ловушку мы попадаем и когда делаем слишком поспешные обобщения из реального факта замечаемой нами деградации уже не отдельных людей, а довольно больших групп. Хотя они и большие, но все же гораздо меньше народа в целом. Так, в приведенном примере, видя измельчание людей церкви между 14-м и 18-м веками, нельзя забывать и о том, что к 18-му веку центр тяжести русской жизни сместился от религии в совсем иные области и люди церкви перестали быть лидерами общества. Другими словами, сравнивая людей церкви 14-го века с людьми церкви 18-го века, мы сравниваем лидеров одного века с «середняками» (и это еще в лучшем случае) другого.

И тем более очевиден подъем, когда отслеживаешь динамику средней высоты исторического ландшафта. Если воспользоваться таблицей, похожей на ту, которой я пользовался раньше, и представить историю России на фоне мировой истории, то отчетливо видно, как все выше становились слои, где протекала русская жизнь, и соответственно рост людей: люди 19-го века выше людей 15-го, а люди 15-го выше людей 12-го века.

В таблице 1 видны некоторые отличия спектров русской жизни от значений, типичных для культур-II, III и IV. Например, «задранная голова» постоянно приподнимает «знаемую область» русских выше среднего уровня. Есть и другие любопытные отличия, как, например, отсутствие пиков-IV и меньшая по сравнению с Европой высота потолков-IV. Но я не стану сейчас останавливаться на этих «аномалиях».

Многослойные ступени и взросление души

Как и историю любого народа, русскую историю движет Свет. Со ступени на ступень нашу историю продвигали «свои», русские Вспышки. Вспышки 9-го, 11-го, 14-го, 18-го веков гнали русских из класса в класс, от учителя к учителю: сначала к варягам, затем к грекам, к татарам и, наконец, к «немцам». А самая последняя Вспышка погнала Россию вперед уже без всяких учителей.

Русские Вспышки следовали так часто, что может показаться, что это не пять Вспышек, а одна не гаснущая более тысячи лет Вспышка. И в принципе, это недалеко от истины. Человек, чьи глаза постоянно ищут Солнце, видит Солнце гораздо чаще того, кто прячется от него. Конечно, яркость Света над Россией менялась – временами Он мерк, а иногда и гас совсем, но всегда разгорался снова.

Каждая из Вспышек, «остывая», отлила в русской душе свою ступень русской лестницы – свою культуру. Мы видели, как меняет свои «агрегатные состояния» зреющая метакультура – как она проходит путь от состояния «Свет» через состояния «пар» и «вода» к состоянию «лед». Похожие изменения «агрегатного состояния» происходили и со Светом, который, оСвещая и проСветляя душу народа, создавал пять русских культур. В каждой из них видны три слоя «сгущающегося» Света: «воздушный», «жидкий» и «твердый». И для каждой следующей культуры любой из этих слоев (кроме самой яркой части «воздушного») ярче, чем соответствующий ему слой предыдущей культуры. Именно в этом нарастании яркости и проявляется взросление нашей души.

Что это за слои? Чистым Свет остается только в Сверхсознании, у «верхних ворот» души. Видеть Его там мы не можем, так же как мы не можем видеть радиоволны. Но, по мере того как Свет проникает в душу все глубже, Он постепенно «сгущается». И вот этот, «сгустившийся» Свет мы можем видеть (то есть осознавать). Но и тогда мы видим Свет не сам по себе. Подобно тому как мы не видим обычный свет, а видим только освещенные им вещи, так же и Свет Жизни мы видим только через «вещи», оСвещенные Им в наших душах. И так же как обычный свет не виден на большой глубине, Свет Жизни тоже меркнет в глубинах нашего существа.

Самые высокие слои души в Свете Жизни кажутся довольно бесплотными – чем-то вроде радуги, таким же красочным свечением. Это свечение отмечает верхнюю границу состояний нашего сознания, максимальную возможную для нас (сегодня) яркость – ту вершину, которая доступна нам (сегодня): наши самые высокие чувства, наши самые глубокие прозрения. Это свечение и есть Свет, сгустившийся до «воздушного» состояния.

По мере дальнейшего спуска и «сгущения» Свет превращается из «воздушного» в «жидкий» и становится еще более заметным. «Жидкий» Свет – это созданные человеком «вещи культуры». В отличие от обычного света Свет Жизни не просто оСвещает имеющиеся в нашей душе вещи, но и сам творит новые. И чем взрослее наша душа, тем эти вещи ярче.

«Вещи культуры» очень широкое понятие. Оно включает и вещи, которые сделаны руками людей и которые можно потрогать руками. Но к «вещам культуры» относятся и характерные для культуры представления о мире, и характерные способы жить. Науки, технологии, право, политика, экономика – все это «вещи культуры». Но подъем по лестнице истории лучше всего виден, когда мы сравниваем религии разных культур. В религии как бы собрана квинтэссенция культуры. Но религия – это не только «жидкий» Свет нашего Светоделания, но и «воздушный» Свет нашего Светочувствования, не только «вещи культуры», но и свечение.

Только на первый взгляд русская религия кажется всегда одним и тем же православием. Конечно, это не так. Прежде всего, менялось само православие. Оставаясь неизменным и в своем внутреннем ядре, и в своих внешних формах, русское православие, тем не менее, росло вместе с русскими людьми, побывав и религией-II, и религией-III, и религией-IV. Но бывали времена, когда русская религия вообще не была православием: родство с православием дохристианского язычества русских-I, или богоискательства русских-IV, или веры во всемирное счастье первых русских-V было настолько глубинным, что внешне, на уровне формы не проявляло себя практически никак.

И наконец, нижняя часть нашего спектра – наше темное. «Жидкий» Свет как бы вмерзает в ледники наших душ. И в результате в навозе появляются драгоценные зерна. Конечно, на первый взгляд кажется, что наша грязь – это антипод Света и она не имеет к Свету никакого отношения. Но это не так – Свет меняет душу полностью. И так же как свечение в «верхней части» души задает «потолок» нашей жизни, в глубинах нашего нутра Свет оСветляет нашу грязь. Так образуется «светогрязь» – шипящая и бурлящая смесь Света и грязи.

Конечно, изучать навоз – его состав, твердость, запах – не так приятно, как любоваться переливом самоцветов. Но при изучении реальной истории России приходится заниматься и тем и другим: пять ступеней русской истории – это и пять разных грязей. И чем выше поднимается Россия, тем больше новых нюансов аромата появляется и у нашей гнили. Наши лучшие писатели с великим мастерством описывали «светогрязь»-IV. Но до «светогрязи-IV» мы прошли и через «светогрязь»-III, и через «светогрязь»-II, и через «светогрязь»-I.

Таблица 2 показывает, как менялся трехслойный состав пяти ступеней русской лестницы Света.

Три слоя свечения

Но, конечно, не грязь самое важное для понимания русской истории. Самое важное – свечение. Несмотря на кажущуюся эфемерность «воздушного» слоя, именно в нем сосредоточено все, что движет нашу историю вперед.

По своему строению свечение тоже трехслойно. Самый нижний его слой я назвал «Светом в душе». Это и есть высшие из возможных для нас (сегодня) чувства и мысли. Но свечение – это не только «Свет в душе». Выше «Света в душе» в свечении есть два других слоя, еще более ярких и поэтому менее доступных для осознания.

Высшее для нас сегодня – это далеко не самое высокое из возможного для нас в рамках сегодняшней культуры и тем более не самое высокое из возможного для нас в Истории. Вот эти два других «самых высоких» и образуют верхние слои свечения.

У каждой культуры есть свои, присущие ей ограничения – та высота психических состояний, способов жить и, в конечном счете, «вещей культуры», выше которой в рамках этой культуры подняться нельзя. Конечно, наша мечта – чтобы Конек-Горбунок в одно мгновение вознес Иванушку-дурачка к высокому терему царь-девицы и чтобы он сразу овладел заветным кольцом. Но реально все происходит не так быстро: мы видим сияние, исходящее от терема, выстроенного на горной вершине, и мечтаем о Коньке-Горбунке, но подниматься к терему нам приходится по лестнице, которая карабкается по склонам горы и временами упирается в тупики. Вроде бы все в порядке: мы только что освоили новую культуру, только что научились жить по-новому. Культурное производство в самом разгаре. А самые чуткие из нас уже чувствуют: «Что-то не то!» И вроде бы и делаем мы то же самое, что делали наши отцы. И вроде бы делаем не хуже их, а то и лучше. Но на их работе лежал Божественный отблеск, а на нашей Он начинает тускнеть и тускнеть. И казалось бы – в чем тут дело? Ведь мы идем дорогой отцов. Но с каждым шагом становится яснее, что идем мы не Туда. И тогда впередсмотрящие останавливаются, как перед невидимой стеной, и начинается поиск нового пути. Русская история не просто наполнена такими поисками, в них – ее ключевые моменты – моменты, когда «лестница Света» меняет направление, и то, что казалось тупиком, оказывается лестничной площадкой. Вот эти внутренние ограничения культуры («пределы», или «тупики») и образуют второй слой свечения.

С каждой «лестничной площадки» нашей лестницы мы видим Навну. И чем выше мы поднимаемся, тем яснее. Но не только яснее – из каждой новой культуры мы видим Навну по-новому, в новом ракурсе – не так, как мы видели ее раньше, с нижних «площадок». Поднимаясь, мы не только приближаемся к Навне, но и как бы обходим ее.

По отдельности все эти образы Навны «плоские», но в русской душе они существуют не «по отдельности», а все вместе, «голографически».

Но самое главное не в том, что мы видим Навну в новом ракурсе. Самое главное, что от любого образа, в котором открывается нам Навна, тянется тонкая нить к тому, какая она есть на самом деле. От языческой радости такая нить ведет к Истинной Радости, от лепоты России-II – к Истинной Красоте и т.д. Конечно, все эти «Истинные» русской души – это одно «Истинное», одно и то же Истинное лицо Навны. (И естественно, все «Истинные» одинаково ярки – только здесь, в самом верху свечения, нет характерного для взрослеющей души нарастания яркости при переходе от нижних культур к верхним.)

Это и есть третий, самый высокий слой свечения – «нить Навны». Если «Свет в душе» – это то, где мы находимся сейчас, а «тупик» – это верхняя граница того, куда может поднять нас наша культура, то «нить Навны» протянута из нашего сегодня уже не к конечной цели культуры, а к конечной цели Истории. Вот она-то, эта тонкая, почти невидимая нить от образа к Оригиналу, от сегодняшней культуры к идеальной душе нашей души, и чарует русского странника, увлекая его Вверх – по нашей лестнице Света к дому Навны.

К Оглавлению

Глава 40. Радость

Россия-I

От первой России нам видны только смутные контуры. То немногое, что мы знаем о ней, мы знаем в основном не из истории, а из этнографии. О многом же остается только догадываться. Но того, что мы знаем, достаточно, чтобы понять, что Россия Олега и Ольги была типичным обществом-I – со всеми присущими культурам-I чертами: городами, ремесленниками и купцами, войнами... Изолированные, живущие своей жизнью поселения, не производящие никаких излишеств и никакой роскоши. Центральная власть почти не вникает в местные дела. Ее дело – война, дань, самое большее – международная торговля.

С нашего «высока» и франки Карла Великого кажутся очень темным народом, но их культура была выше современной им русской культуры не меньше чем на ранг.

Грязь

В нижних частях своего «спектра», в том, что наполняло ее повседневность, это была совсем примитивная – очень простая и очень грубая – жизнь. Настолько грубая, что не то что нам, а и цивилизованным современникам она казалась едва ли не звериной. Вот что пишет автор чуть ли не единственного письменного свидетельства о первых русских Ибн-Фадлан – высокообразованный путешественник и миссионер, попавший в начале 10-го века из центра культурного мира-III в буквальном смысле на край света – куда-то на Волгу, к волжским булгарам:

...Я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились на реке Атиль (Волга. – А.З.). И я не видел людей с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам, румяны, красны... Они грязнейшие из твари Аллаха, – (они) не очищаются от испражнений, ни от мочи...

Они... строят... большие дома из дерева, и собирается (их) в одном (таком) доме десять и (или) двадцать... и с ними (сидят) девушки – восторг для купцов. И вот один (из них) сочетается со своей девушкой, а товарищ его смотрит на него. Иногда же соединяются многие из них... и входит купец, чтобы купить у кого-либо из них девушку, и (таким образом) застает его сочетающимся с ней, и он (рус) не оставляет ее, или же (удовлетворит) отчасти свою потребность...

Девушка приходит каждый день утром, неся большую лохань с водой, и подносит ее своему господину... Он моет в ней свои обе руки и свое лицо и все свои волосы. И он моет их и вычесывает их гребнем в лохань. Потом он сморкается и плюет в нее и не оставляет ничего из грязи, но (все это) делает в эту воду. И когда он окончит то, что ему нужно, девушка несет лохань к тому, кто (сидит) рядом с ним, и (этот) делает подобно тому, как делает его товарищ...

Когда умер этот муж, ...сказали его девушкам: «Кто умрет вместе с ним?» И сказала одна из них: «Я»... Когда же пришел день, в который будет cожжен (он) и девушка, я прибыл к реке, на которой (находился) его корабль, – и вот, (вижу, что) он уже вытащен (на берег)... Потом... пришла женщина старуха, которую называют ангел смерти... А девушка, которая хотела быть убитой, уходя и приходя, входит в одну за другой из юрт, причем с ней соединяется хозяин (данной) юрты и говорит ей: «Скажи своему господину: “право же, я сделала это из любви к тебе”». Когда же пришло время... девушку... подняли на корабль... и подали ей кубком набид, и вот она пела над ним и выпила его... причем старуха побуждала ее... чтобы войти в палатку (кабину), в которой (находится) ее господин. И вот я увидел, что она уже заколебалась и хотела войти в палатку (кабину), но всунула свою голову между ней и кораблем, старуха же схватила ее голову и всунула ее (голову) в палатку (кабину) и вошла вместе с ней (девушкой), а мужи начали ударять деревяшками по щитам, чтобы не был слышен звук ее крика, причем взволновались бы другие девушки и перестали бы искать смерти вместе со своими господами. Потом вошли в палатку шесть мужей и совокупились все с девушкой. Потом положили ее на бок рядом с ее господином, и двое схватили обе ее ноги, двое обе ее руки, и наложила старуха, называемая ангелом смерти, ей вокруг шеи веревку, расходящуюся в противоположные стороны, и дала ее двум (мужам), чтобы они оба тянули ее, и она подошла, держа (в руке) кинжал с широким лезвием, и вот, начала втыкать его между ее ребрами и вынимать его, в то время как оба мужа душили ее веревкой, пока она не умерла... (Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу. / Пер. и комм. А.П. Ковалевского; под ред. И.Ю. Крачковского. М.;Л.:Изд-во АН СССР, 1939).

Первая религия

Но, конечно, не только из этого состояла жизнь первых русов. Свет уже упал на их души и уже начал Свою работу. И в Его лучах из страшного смрада стал распускаться аленький цветок – Светлое России-I. О том, какой была нижняя часть стебля этого цветка, можно судить по характеру первой русской религии. Вот что рассказывает Ибн-Фадлан:

И как только приезжают их корабли к этой пристани, каждый из них выходит и (несет) с собою хлеб, мясо, лук, молоко и набид, пока не подойдет к высокой воткнутой деревяшке, у которой (имеется) лицо, похожее на лицо человека, а вокруг нее (куска дерева) маленькие изображения, а позади этих изображений (стоят) высокие деревяшки, воткнутые в землю. Итак, он подходит к большому изображению и поклоняется ему, потом (он) говорит ему: «О, мой господин, я приехал из отдаленной страны, и со мною девушек столько-то и столько-то голов и соболей столько-то и столько-то шкур», пока не сообщит (не упомянет) всего, что (он) привез с собою из (числа) своих товаров – «и я пришел к тебе с этим даром»; – потом (он) оставляет то, что (было) с ним, перед этой деревяшкой, – «и вот, я желаю, чтобы ты пожаловал мне купца с многочисленными динарами и дирхемами, и чтобы (он) купил у меня, как я пожелаю, и не прекословил бы мне в том, что я скажу». Потом он уходит. И вот, если для него продажа его бывает затруднительна и пребывание его задерживается, то он опять приходит с подарком во второй и третий раз, а если (все же) оказывается трудным сделать то, что он хочет, то он несет к каждому изображению из (числа) этих маленьких изображений по подарку и просит их о ходатайстве и говорит: «Это (эти) жены нашего господина, и дочери его, и сыновья его». И (он) не перестает обращаться к одному изображению за другим, прося их и моля у них о ходатайстве и униженно кланяясь перед ними. Иногда же продажа бывает для него легка, так что он продаст. Тогда он говорит: «Господин мой уже исполнил то, что мне было нужно, и мне следует вознаградить его». И вот, он берет известное число овец или рогатого скота и убивает их, раздает часть мяса, а оставшееся несет и бросает перед этой большой деревяшкой и маленькими, которые (находятся) вокруг нее, и вешает головы рогатого скота или овец на эти деревяшки, воткнутые в землю. Когда же наступает ночь, приходят собаки и съедают все это. И говорит тот, кто это сделал: «Уже стал доволен господин мой мною и съел мой дар».

И из этого рассказа, и из других наших источников получается, что религия эта не дотягивала даже до религии-I. Мы знаем, что богами в первой России были духи предков. Отсюда знаменитое «чур меня!». Знаем, что богами были духи природы. Но и те и другие – боги всех людей-0. Соображения же о том, что религия России-I была религией-I, более косвенные. Например, сложные отношения между богами (у Ибн-Фадлана они отразились в виде семейных связей множества (!) богов и богинь – родителей и детей) – черта пантеонов-I. Мы не знаем, как был связан мощный процесс «русскогенеза» с религиозным сознанием, но то, что он должен был осознаваться тем или иным образом, несомненно. Позднее осознание своей самости примет у русских ярко христианскую окраску, и слово «христиане» («крестьяне») станет просто самоназванием русских. Но ясно, что еще гораздо раньше, как только первые русские стали понимать, что становятся все вместе одним, образ, или, точнее, идея этого «одного», должен был стать их богом. И этот бог – народотворец, народоводитель – уже определенно был богом-I.

Но в конечном итоге самое интересное в русском «до-христианстве» – не то, что оно было религией-I, а то, что, хотя «официально» уже более тысячи лет религии России-I не существует, она продолжает жить – пусть и не «официально», но зато вполне реально. Я говорю здесь не столько о «пережитках язычества». Гораздо важнее другое: то, что грело души первых русских, продолжает греть и наши души. Свет России-I – Свет, который начал создавать Россию и творить русскую душу, – несмотря на то что позднее над нами вспыхивали и другие Огни, не только не гаснет, но и не становится тусклее.

Свет в душе

Естественно, наивным, детским глазам невозможно увидеть Навну во всем ее сияющем блеске – во всей тонкости и всей многогранной сложности. Люди-I были способны вместить только самый общий образ Прекрасного. Таким самым общим «образом» могло быть только очень простое чувство – чувство радости. Оно-то и стало тем свечением, которым сгущался Свет, светивший первым русским.

Эту радостность донесли до нас «языческие пережитки» и народное творчество – фольклор и промыслы. Дымковская игрушка, палехские росписи, вологодские кружева (такие же кружева, только из дерева, украшают окна изб по всей России), как и горелки, хороводы, распевы, сказки и былины, – все в этом потоке, весело несущем свои прозрачные струи через века, твердит о едином, общем, сохраняющемся под любыми ударами судьбы состоянии души их творцов – той самой лучащейся улыбке, которой улыбается нам Навна из первой России.

Так отпечатываются следы динозавров в горной породе. Конечно, наша Масленица не такая, какой была Масленица древних киевлян. Состав ее светло-радостного настроения сложнее. В нем есть и радость-IV – радость бегства от повседневной рутины, и радость-III – радость прикосновения к горнему миру, и радость-II – радость упивания красотой хоровода или костра. Но есть в нем и детская радость-I – радость скакания на одной ножке.

Нить Навны: разные радости

Но улыбка Навны не простая улыбка. Мы не просто любуемся на нее, как на старинную фотографию прабабушки в подвенечном платье. Есть в этой улыбке нечто животворящее, что питает и «псевдорусский» стиль в архитектуре, и «новое русское язычество», и многое, многое другое. Ею, этой улыбкой светлой, «языческой» радости, созданы и «Руслан и Людмила», и «Снегурочка», и все остальные плоды ностальгии по Берендееву царству.

Что же это такое – то Непреходящее, что и сегодня наполняет жизнью прямого наследника России-I – народное искусство? Что делает его не столько памятником прошлому, сколько тропинкой в будущее? Чем так ценна для нас, вроде бы давно ее переросших, его радостность? На эти вопросы нельзя ответить, если не заметить, что радостность эта на самом деле не одна, а две радостности. Одну из них мы хорошо знаем с детства, о Другой же только догадываемся.

Мы стремимся к ней всю жизнь, но лишь немногим счастливчикам удается не то что прийти, но хотя бы прикоснуться к ней. В том-то и дело, что восходящий ряд из радости-I, радости-II и радости-III не кончается радостью-IV. Есть радость и повыше всех этих, известных нам радостей.

Личное. Вот сейчас я подойду к зеркалу, и на меня посмотрят глаза глубокие. Может быть, в этот момент они будут даже одухотворенными (конечно, если в них не будет поблескивать самодовольство или самолюбование). Но чего в них не будет точно – это радости. И значит, борьба еще далека от победы, и нужно еще работать и работать, пережигая внутренний сор во что-то более приличное для человека.

Примета точная – радующийся человек, конечно, не обязательно высок, но очень высокий всегда радостен. Он радостен по-особому, радостен особой духовной Радостью. Конечно, детская радость незапятнанной, «малозапятнанной», еще только собирающейся «запятниться» души не то же самое, что Радость религиозного подвижника. Но это Ее тень. В том-то все и дело, что эти две на первый взгляд такие разные радости связаны: от детской, языческой радости тянется ниточка к радости Горней.

Первый тупик и первый поворот лестницы

Но детство кончается быстро. Хороводы и горелки не могли долго удовлетворять растущую душу. Первыми потребность Иного ощутили, конечно, самые высокие из русских-I. Именно по дошедшим рассказам об их жизнях мы можем угадать в радостной улыбке Навны еще не крещенной России-I непокой – стремление Выше, к другой жизни. В Византию русские отправлялись не только воевать. Византия была русским маяком. Там те русские-I, которые были устремлены Вперед, видели будущее русской жизни. Но будущее было далеко. А пока нужно было идти в школу. Туда и свернула русская лестница.

К Оглавлению

Глава 41. Лепота

Россия-II

О следующей России мы знаем тоже не много. Но достаточно, чтобы назвать ее «Россией-II». Когда всматриваешься в те крохи, которые дошли до нас из домонгольской Руси, открываешь, что в это время русские куда больше похожи на древних греков, чем на современных им греков-византийцев, пришедших учить Русь христианству. Поэтому, кстати, нет даже намека на заимствования Россией налаженных византийских форм жизни – формы жизни людей-III недоступны для людей-I, только-только начавших становиться людьми-II.

Домонгольская Русь по сравнению с Россией-I расслаивается и усложняется: между князьями и холопами просматривается до десятка промежуточных страт: бояре, дружинники, княжьи отроки (тиуны, конюшии и т.д.), градские люди (купцы и ремесленники, лучшие (богатые) и молодшие (бедные)), смерды, рядовичи, изгои, закупы, прощенники... Растет, естественно, и разрыв между самыми богатыми и самыми бедными. Но наиболее рельефно усложнение жизни России-II проявило себя в появлении удельных княжеств – городов-государств, аналогов греческих полисов. Историки интерпретируют это событие как распад единого государства. Но этот миф просто «подгоняет» прошлое под настоящее. Централизованное русское государство от Рюрика до Ярослава само было одним удельным княжеством. Это княжество неплохо умело собирать дань, но очень скверно управляло своими подданными и очень плохо их обороняло. И по мере того как росли его границы, центральная власть только слабела. До окраин она уже не доставала. Это «единодержавие», которого хватало для организации жизни-I, не могло поддерживать жизнь более сложного общества-II. Оно не могло обеспечить даже обороны: одно дело – оборонять территорию в тысячу квадратных километров и совсем другое – в миллион. А ведь нужно было еще разбирать тяжбы и поддерживать порядок. Что мог сделать киевский князь в Суздале и для Суздаля? И зачем такой беспомощный «великий» князь был нужен Суздалю? Центров власти должно было появиться много.

Внешне Россия-II мало похожа на знаменитые культуры-II: античную Грецию, Китай-II или Мексику-II. Но мы видим в ней все главные признаки жизни-II, и прежде всего, конечно, характерную для жизни-II яркость. В своей основной «массе» это была жизнь школьников – учеников младших и средних классов. Свою роль играли в ней, конечно, и драки, но главным содержанием жизни России-II было то же, что и в любой жизни-II, – «школьное» освоение культуры: Россия-II была русской школой. Учились русские-II всему: организации государства, армии, дипломатии, религии... Но прежде всего они учились основе всякого учения – грамоте: в русскую жизнь входила книга. Об этом рассказывает летопись. Велика ведь бывает польза от учения книжного; книгами наставляемы и поучаемы на путь покаяния, ибо от слов книжных обретаем мудрость и воздержание. Это ведь – реки, напояющие вселенную, это источники мудрости; в книгах ведь неизмеримая глубина; ими мы в печали утешаемся; они – узда воздержания... Если прилежно поищешь в книгах мудрости, то найдешь великую пользу душе своей.

Такой панегирик мудрости вполне в духе и эллинов-II, и евреев-II. Впрочем, летописец это чувствует и сам, вспоминая дальше о Соломоне.

Судя по берестяным грамотам, грамотность внедрялась в жизнь России-II не только в ее религиозный пласт, а гораздо глубже. По берестяным грамотам – чуть ли не единственным «человеческим документам» того времени – особенно видно, как далеко мы ушли от предков за последние семь-восемь веков, насколько стали другими. От Никиты к Ульянице. Иди за меня замуж. Я тебя хочу, а ты меня. А на то свидетель Игнат Моисеев. Это не то что не письмо Онегина Татьяне: «Предвижу все: вас оскорбит...», но и не записка современного лоботряса понравившейся однокласснице.

Православие-II: христианство-культура

Но не только в основной «массе», но и в своих вершинах жизнь «домонгольской» России не поднималась выше общего потолка жизни-II. Например, античные греки не стремились ни к чему большему, как только быть хорошими («прекрасными»). Устремления русских-II были ограничены таким же пределом. Правда, одевались русские мечты не так, как греческие, – не в языческие, а в христианские одежды, но это различие было вовсе не таким важным, каким оно кажется на первый взгляд. Все дело в том, что само первое русское христианство было еще очень «языческим» христианством-II. В 11–12-м веках русское христианство (как чуть позже станут буддизм и ислам для монголов) было не столько христианством-религией, сколько христианством-культурой. Такие христианства можно видеть сегодня у обращенных усилиями западных миссионеров аборигенов Австралии или островов Океании.

Оттого-то, как и вся жизнь России-II, христианство было пропитано духом книжности: кто часто читает книги, тот беседует с Богом. Этот дух выветрится нескоро – отголоски такого отношения к книге вовсю звучат еще и у Нила Сорского.

Само по себе крещение не делает младенца таким же христианином, как тот, кто его крестит. Взрослея, он будет подниматься по культурным ступеням, вырастая сначала в человека-I, потом в человека-II и так далее, и вместе с ним будет расти его христианство. То же верно и для народов. Само по себе крещение только открыло для России дорогу наверх, но, идя по этой дороге к христианству-III (и тем более к еще более высоким христианствам), нам предстояло сначала пройти через культуру-II. И хотя по форме русская культура-II тоже была христианской, по сути христианского в ней было не многим больше, чем в эллинском язычестве.

«Язычность» русского христианства-II проявляла себя по-разному. Послушаем летописца: Словом только называемся христианами, а живем, как язычники... Ведь если кто встретит черноризца, то возвращается, так же поступает и встретив кабана или свинью, – разве это не по-язычески? Это ведь по наущению дьявола держатся эти приметы... (Ср. с возмущением суевериями Теофраста.) Дьявол обманывает... отвращая нас от Бога трубами и скоморохами, гуслями и русалиями. Видим ведь, как места игрищ утоптаны, и людей множество на них, как толкают друг друга, устраивая зрелища, бесом задуманные, – а церкви пусты стоят.

Но главное было даже не это «языческое сопротивление» христианству – сопротивление, которое не до конца преодолено и сейчас. Главное – языческим оставался сам характер веры. Следы этой «языческо-христианской» веры сохранились вплоть до нашего времени: это все то же детское «чур меня!», которое в христианстве превратилось в «господи, помоги», «спаси и сохрани», «оборони, господь» и т.д.

«Язычность» русского православия-II запечатлела себя и в одном из важнейших в России, но остающемся только русским празднике Покрова.

О его огромной важности можно судить хотя бы по тому, что в России Покровских не меньше, чем Рождественских, Воскресенских и Вознесенских, Успенских и Троицких. Например, в адресной книге Петербурга 1910 года их больше, чем обладателей других «церковных» фамилий.

Праздник Покрова был введен в связи с событием, кажущимся в истории церкви совершенно незначительным, настолько незначительным, что даже те, кого это «чудо» защитило, не сочли нужным учредить в его память праздник. Событие состояло в видении Богоматери двумя константинопольцами во время молебна о победе над врагом, которая (победа) вскоре за тем действительно воспоследовала. Сколько подобных «чудес» было в истории церкви – сказать трудно. Молились перед битвами многие христиане, чтобы не сказать все. И любая победа в битве чуть ли не всегда осмыслялась как помощь высших сил. Сколько при этом было видений? Наверное, немало. Во всяком случае, в летописи победы, например, над половцами однозначно приписываются вмешательству высших сил, ясно видимых и победителями, и побежденными. У византийцев такая вера была своего рода атавизмом, остатком мышления-II, гомеровского мышления, делавшего богов-олимпийцев непосредственными участниками боевых действий. Будучи хранителем античной культуры, ранняя Византия дорожила такими «пережитками», что, впрочем, не мешало ей чем дальше, тем яснее понимать их безжизненность. Именно поэтому византийцы и не придали большого значения «явлению» Богаматери в константинопольской церкви.

Так же, как они не придали очень большого значения случившемуся примерно в то же время «участию» Андрея Первозванного в разгроме славянских племен, посягавших на Патру на Пелопоннесе. Они ограничились тем, что в благодарность подарили Андрею Первозванному уцелевших мятежников – сделали их рабами его храма в Патре.

Конечно, главная причина популярности Покрова в России – в том, что образ Богоматери, ведущей своих людей по жизни и оберегающей их от опасностей, очень созвучен изначальной, народообразующей мечте о народной водительнице, которую Андреев назвал Навной. Русские чувствуют распущенный над Россией и охраняющий русскую жизнь покров, принадлежащий Сущности женского рода – нашей Великой Деве. А от этого чувства всего полшага до отождествления Навны с Богоматерью.

Но была и другая причина, почему через два с половиной века после константинопольского чуда русские исправили «оплошность» византийцев и почему праздник Покрова стал таким популярным в России-II. Помимо неизменного присутствия Навны в душах всех русских русским-II был очень созвучен образ девы-воительницы, христианской Афины Паллады. В 11–12-м веках для русских, которые еще только поднимались в культуру-II, вера, что высшие силы непосредственно участвуют в их повседневной жизни, вовсе не была пережитком. Это общая вера для всех людей-II. Бог не как Цель горних устремлений души, каков Бог человека-III, и не как источник Божественной Воли, которую человеку надлежит исполнять на земле, каков Бог человека-IV, а Бог, или, точнее, богиня как помощница в земных делах. Так византийцы 4-го века кричали на ипподроме: «Матерь Божья! Пошли нам победу!» Так двоечники молятся перед экзаменом о счастливом билете, а новые русские бизнесмены – о коммерческих успехах. А чего, в самом деле, не помолиться? Дело нетрудное. Вреда не будет, а вдруг поможет!

Такой же языческий характер имеет культ Георгия Победоносца. Фактически, это русский Геракл – победитель чудовища, обретший бессмертие.

Вера-II видна и в жажде чуда, которой окрашены многие страницы Киево-Печерского патерика. Но в патерике она проявляет себя не только в жажде чудесного, и, пожалуй, не столько. Ее отсвет лежит на самом характере той «невидимой брани», которую ведут первые русские святые. Любой христианский путь проходит через зоны, заселенные бесами, и борьбы с обитателями этих мест не избежал не один христианин, начиная с Иисуса. Но христиане отличаются друг от друга тем, что одних бесы всего лишь «держат за ноги», а другим закрывают Небо. Первые высоки настолько, что не перестают взыскивать Бога и мечтать о Боге, а для вторых весь мир оказывается «миром греха» и для Бога места в нем почти не остается. Эти вторые как раз и есть люди-II. Они «вязнут» в греховных слоях и не только не могут подняться выше, но и теряют саму идею этого самого главного в христианстве Выше. Эта идея просто не держится в их душах, ей там «не за что зацепиться». Такими были и большинство героев патерика: не взыскание Бога или хотя бы ангелов, а борьба с бесами составляла главное содержание их жизней.

И первое русское богословие тоже кажется очень похожим по строю мышления на античную философию. Богословские отступления в летописи насыщены рассуждениями о бесах и ангелах – обитателях «русского Олимпа». Ранние русские интерпретации самых крупных богословов, таких, как Иоанн Дамаскин, интересны тем, что они как бы отфильтровывают «языческую составляющую» и совершенно не замечают попыток прорваться за границы «античного христианства».

Такая же античность видна и в физике Палеи Толковой. Хотя (и это тоже важно) ее физика – это физика Божественного мира.

Полемическая заостренность «Палеи» против иудаизма только подчеркивает языческий характер ее философии. Талмудический иудаизм, с которым она спорит, сам является религией-II, и более высокие религии (включая и русское православие, каким оно станет через несколько веков) посчитали бы споры с ним «ниже своего достоинства», подобно тому как десятиклассники не спорят с пятиклассниками.

Грязь

Но жизнь России-II не исчерпывалась христианством. Христианство было ее гордостью, ее Светом, ее аленьким цветком. А рос этот цветок, как и все русские цветы, из грязи.

О грязи России-II рассказывает летопись. Здесь чуть ли не каждая страница залита кровью. И хотя ее рассказ будничен, в нем нет деталей, как будто речь идет не о массовых убийствах, а о погоде, но и сама эта обыденность красноречива, да и нам нетрудно представить себе детали: стоит только чуть внимательней вчитаться, как они сами возникают перед мысленным взором.

В летописной стилистике рассказ об искореженных судьбах, ранних смертях и нечеловеческих мучениях десятков миллионов жертв и обезображенных участием в этой вакханалии десятках миллионов душ сталинских соколов-палачей не занял бы много места: «Годы 1929–1930: смерды не хотели платить дани, и Есиф иных побил, иных сослал, иных обратил в холопы; годы 1932–1933: малороссы возмутились, и Есиф забрал их хлеб, многие умерли; годы 1934–1937: дружина Есифа смутилась и стала требовать Сергия, и Есиф перебил их».

Всмотримся хотя бы в две такие картинки из деяний «самых положительных» героев истории.

Когда Ярослав [Мудрый] не знал еще об отцовской смерти, было у него множество варягов, и творили они насилие новгородцам и женам их. «Насилие новгородцам и женам...» О чем рассказывает летописец? Вот замечтавшуюся о женихе красавицу хватают пятеро молодчиков и, избив до полусмерти – иначе она не давалась, – наконец распинают на полу и по очереди «творят насилие». А вот ее посиневшее тело с черными пятнами вытаскивают из Волхова, как раз чуть пониже того места, где через тридцать лет сын Ярослава построит собор Святой Софии. А вот обезумевший от горя жених бросается с топором на дружинника, но его немедленно закалывают, и теперь уже компания варягов считает своим рыцарским долгом отомстить его семье. А вот и отомстили – горит дом, в котором жила мать с тремя малолетними сестренками этого жениха. А вот эта мать отправляется по миру. А вот... В общем, неудивительно, что в конце концов новгородцы так «обиделись» на насильников-варягов, что восстали и перебили варягов во дворе Поромоньем. Как именно это происходило – какой злобой были перекошены лица новгородцев, когда они крушили черепа варягам, как добивали еще содрогающиеся предсмертными судорогами тела? Но Ярослав не зря получил звание Мудрый (правда, не от своих, а от наших современников – в том же 19-м веке ностальгии по Свету Древней Руси). Он придумал ответный ход. И разгневался Ярослав, и пошел в село Ракомо, сел там во дворе. И послал к новгородцам сказать: «Мне уже тех не воскресить». В этом и была мудрость – притвориться простившим. И призвал к себе лучших мужей, которые перебили варягов, и, обманув их, перебил. Всего только.

Впрочем, это не помешало ему уже на следующий день сзывать уцелевших новгородцев в свою дружину (ночью он узнал о смерти отца, против которого собирался воевать, и выяснил, что теперь ему предстоит война с братом за отцовское наследство). И что интересно – новгородцы идут в его войско. Нет, это не было время утонченных неженок, долго помнящих об обидах.

А вот Андрей Боголюбский (!), возглавивший коалицию против Киева, в которую входили «все эти смоляне, и суздальцы, и черниговцы, и Олегова дружина».

Киев был взят 12 марта, в среду на второй неделе поста. И грабили они два дня весь город – Подол, и Гору, и монастыри, и Софию, и Десятинную Богородицу. И не было помилования никому ниоткуда: церкви горели, христиан убивали, других вязали, женщин вели в плен, силой разлучая с мужьями, дети рыдали, видя матерей своих. И взяли они имения многие, и церкви оголили от икон, и книг, и риз, и колокола поснимали... и все святыни забрали. Запалили было поганые монастырь Печерский святой Богородицы, но бог молитвами святой богородицы спас его от такой беды. И был в Киеве среди всех людей стон, и горе, и неутешная скорбь, и слезы беспрестанны.

Жизнь человека ценилась недорого. Об этом рассказывает «Русская правда» – составленный тем же Ярославом прейскурант расценок за разные убийства и другие нарушения «прав личности».

Трудно сказать, насколько крещение смягчило русские души. Но зато явно виден другой его результат – оно изменило характер русской грязи. Конечно, вряд ли грязь стала чище. Но она стала «разнороднее». Например, вместе жестокостью в ней видна хитрость. Ярослав, обманувший новгородцев, – это только один из множества эпизодов вероломства по отношению к врагам и конкурентам.

Впрочем, «крещение» здесь просто слово-символ. Мощная Вспышка буравила русские души, стремясь проникнуть в их топи как можно глубже. И новации грязи – это просто самые нижние, самые темные из проявлений этой работы. Но Вспышка, создавшая Россию-II, оставила нам и очень яркие памятники – уже застывший Свет «домонгольской культуры» и еще только сгущающееся свечение души этой культуры.

Свет в душе – лепота

Мы хорошо представляем его – струящийся над грязью России-II свет былин и Повести временных лет, Слова о полку Игореве и Покрова на Нерли, жития Антония Печерского и жития Феодосия Печерского. Этот свет стал в русской душе «лепотой». В русскую жизнь вошла красота. (Сохранилась легенда, что это и предопределило выбор византийского христианства как русской религии – ни в исламе, ни в нарождающемся католичестве не было такой красоты.) Если русским-I Навна открылась совсем недифференцированно – просто чувством радости, то образом Навны у русских-II стала гармония соединенных элементов (не важно, какой природы – архитектурных пропорций, поступков или даже мыслей). Мечта-I о «молочных реках и кисельных берегах» превратилась в мечту-II – мечту о «граде Китеже», о прекрасной жизни – жизни, в которой все было не только весело, но и красиво.

Это было довольно яркое свечение. Но не сверхъяркое. Не менее яркое, чем античное, но гораздо тусклее византийского. Того «материала души», из которого было «сделано» самое высокое в поздней Византии, в России-II еще не было. Но зато в избытке был другой «материал» – тот, из которого была «сделана» античность. Вот почему русская лепота так похожа на античную «прекрасность». При внешнем несходстве форм красота России-II по-античному классична. Церковь Покрова на Нерли (а этот пик русской архитектуры-II поярче и античного пика – Парфенона, и даже «постантичного» пика – Венеры Милосской) красива классической красотой простой гармонии и простых форм. (Правда, настолько искусно вписанных в ландшафт античных храмов я не видел.)

По своему духу ранняя русская церковная архитектура, казалось бы целиком заимствованная у Византии, совсем не византийская. Она «работает» не по-византийски, не по-византийски действует на человека. Еще Даниил Андреев заметил, что хотя изнутри русские церкви похожи на поздневизантийские интерьеры, но снаружи они совсем другие. И действительно, в Византии не увидишь ни сказочных теремков, ни силуэтов одетых в шлемы былинных витязей, прочно стоящих на своей земле. Экстерьер, внешний вид церкви для византийцев (кроме, может быть, грузин в 6–7-м веках) вообще был чем-то вторичным. Для русских же все не так – русские церкви задают направление Вверх по-античному экстерьерно, непосредственно. (Так же, как это делают и египетские пирамиды или китайские пагоды.) Церковь как главный элемент архитектурной среды самим своим видом все время напоминает о Боге. (Это постоянное поминание все глубже пропитывало русскую жизнь; отсюда идут сохранившиеся по сей день постоянные «поминания Бога всуе»: «слава богу!», «не дай бог!», «упаси, господи!», «с богом!».) Но византийского Вверх, которое открывается, когда поднимаешь голову и видишь над собой вершину купола («Высшее Я» собственной души), в русских церквях нет.

Как и греческая прекрасность, русская лепота – это не только красота. Это еще и стремление к разумной, правильной жизни. В христианстве России-II было очень много от моральной доктрины. Жить по-божески значило «делай хорошо и не делай плохо, не греши». Первые русские подвижники были праведниками, «правильниками», которые стремились жить правильно, по правилам, подчиняясь заповедям. Соответственно и любовь к ближнему становится заботой о том, чтобы он не грешил. Ярче всего такая забота заметна в деятельности Феодосия Печерского по устройству монастырской общины для праведной жизни. И в той мере, в какой будет сохраняться христианство-II, роль морали в русском христианстве останется важной вплоть до Толстого. Бог для русских и сегодня остается отцом не только в смысле «кормилец и защитник», но не меньше и в смысле «воспитатель», который хвалит за добрые дела и наказывает за грехи.

Нить Навны: разное прекрасное

Еще Сократ в платоновском «Пире» говорил о разном прекрасном: прекрасном в чем-то одном и Прекрасном Во Всем, или «Прекрасном само по себе» (на философском жаргоне Его можно было бы назвать «Абсолютно Прекрасным»). Путь человека к Абсолютно Прекрасному начинается от восхищения прекрасным в чем-то одном (в «Пире» – «прекрасным телом», или «прекрасным нравом», или «прекрасным учением»). Вот эта-то нить и тянется от лепости Навны в душе русских-II к Оригиналу. И если со времени России-I мы знаем, что Божественное не бывает мрачным, то Россия-II научила нас тому, что Оно не может быть и уродливым.

Второй тупик и второй поворот лестницы

Мечта о прекрасном и вела русских-II дальше в историю. И осваиваемая русскими-II культура не только была, но даже и ими самими воспринималась как лестница, по которой можно подняться в Небо. Они не просто читали книги, а читали слова Бога, не просто старались поступать хорошо, а «спасали душу» – поступали хорошо, потому что хорошие поступки приближают к Богу.

И, становясь грамотными и нравственными, русские действительно росли. Но рост этот был недолгим: только до уровня человека-II. А дальше нужно было другое. Задерживаться в культуре-II русским мешала задранная Вверх голова – с такой головой трудно распахивать свой астральный участок. А идти Выше освоенная ими культура-II, естественно, помочь не могла. Скорее наоборот.

Дорога к Богу ведет через самосовершенствование, и после овладения основами культуры следующая станция на этом пути – открытие Бога в себе. Туда и предстояло повернуть русской лестнице. Но для этого в своей душе нужно было обнаружить тот самый «византийский материал» – «материал» более эфирный, чем тот, из которого «сделано» самое тонкое в религиозном сознании-II. Этим самым тонким в мире-II является надмировая сила, вырастающая над множеством отдельных богов религий-I. В Китае такой силой было дао; в Греции – боги. В России надмировая сила персонифицировалась в боге христианства, который не так уж и сильно отличался от греческого Зевса. А ничего более тонкого в душах русских-II не было. Почти ничего. Ничего такого, что можно было бы «схватить» сознанием.

Было, конечно, нечто. Но такое тонкое и такое неуловимое, что узнать о нем мы можем, только разглядев причину бесчинств, доводивших русских-II до полного самоизнеможения. А причиной этой была догадка о ненастоящести своего христианства, о его формальности и нежизненности. И эта догадка превращала бесчинства в родовые муки. Правда, рождение нового начиналось в таких условиях, что, казалось, роженице не выжить. Но... в конце концов все обошлось.

К Оглавлению

Глава 42. Соборное православие-1. Собор

Россия-III

В монгольском котле варилось много народов-I и много народов-II. И судьба всех их была одной – всем им предстояло стать народами-III. Русские не были исключением: Россия попала под «иго» Россией-II и появилась из-под «ига» Россией-III. Жар кипевшей в монгольском котле общей жизни-III быстро выплавлял новую Россию. Так «иго» дало нам то, чего не смогли дать многовековые, но прохладные, дистантные отношения с таким центром культуры-III, как Византия.

Россия-III – это уже совсем другое государство и совсем другая жизнь. Отрочество закончилось – начиналась юность. Различия между Россией-III и Россией-II видны в множестве «мелочей». Это и появление в ряду таких народных забав, как кулачные бои, например, шашек. Это и замена былин (близких родственников греческих мифов) сказками, а Ильи Муромца, еще одного русского Геракла (только не религиозного, как Георгий Победоносец, а светского) – русским Аладдином, Иванушкой-дурачком. К более крупным «мелочам» относится появление в России роскошных вещей (тканей, украшений, оружия) и бурный, гораздо более бурный, чем в России-II, всплеск интереса к книге. Другими становятся и представления о мире.

Но над всеми этими «мелочами» высится главное. Россия стала по-настоящему религиозной. Главным в России стал Бог, и вся русская жизнь сосредоточилась на Боге. Как и во всех культурах-III.

Из путевых заметок. Грань между Россией-II и Россией-III легко ощутить, если сравнить «русский Парфенон» – церковь Покрова на Нерли – с другой жемчужиной русской архитектуры, другой церковью Покрова, «русской Софией» – Покровским собором в Москве, храмом Василия Блаженного. Только намеченная приподнятость Покрова на Нерли в храме Василия Блаженного выражена ярко и бескомпромиссно – взлетающей стрелой центрального купола. И здесь же типичная для архитектуры-III соединенность главного мотива с орнаментом – все разноузорье, разновысокость и разноцветность куполов создают удивительный орнамент – оркеструют главный архитектурный мотив – «к Богу!». Экстерьерность русской архитектуры сохраняется, но главный архитектурный силуэт как бы вытягивается вверх, Вверх.

С каким почтением общество относилось к отказу от мира для Бога, показывает культ юродивых. Самый знаменитый русский собор посвящен празднику в память о видении одного юродивого (юродивым был святой Андрей, который увидел Богоматерь в Константинополе) и назван в честь другого, московского юродивого – блаженного Василия.

И естественно, так же как это происходило в халифате или в папистской Европе, росло значение русской церкви и в государстве, и в обществе. Среди лидеров ранней Московии не только гиганты Сергий Радонежский и Нил Сорский, но и «просто высокие» Иосиф Волоцкий или Кирилл Белозерский затмевают самых знаменитых светских русских-III, таких, как Иван Калита или Дмитрий Донской.

Грязь-III

Новая жизнь – это новый Свет. Но новый Свет – это и новая грязь. Свет вел свою работу с русскими недрами и менял не только то, чем будут гордиться потомки, но и то, о чем мы не захотим и вспоминать. А ведь это «стыдное» составляло «в процентном отношении» едва ли не всю тогдашнюю жизнь. Какой же она была – жизнь, из которой выросли Андрей Рублев и Нил Сорский? Не очень-то приглядной. В своем удивительном фильме «Страсти по Андрею» («Андрей Рублев») Тарковский, конечно, не избежал придумывания и фантазирования. Но он сумел передать смрад атмосферы того времени – смрад, который не могли развеять даже те струи чистого Воздуха, которые нес Свет русской Вспышки 14–15-го веков. И когда сводишь в одно все то, что мы знаем об этом времени, понимаешь: художественная интуиция Тарковского не обманула. Стоит наугад открыть любую летопись рублевского времени – и начинается: бесконечное «повоевавъ», «пожгоша», «пограби».

...И взяша белозерьскыи волости на щитъ, повоевавъ, и пожгоша, и старыи городокъ Белозерьскыи пожгоша... И взяша у них окупа 60 рублевъ, а полона поимаша бещисла, и животовъ поимаша бещисла... Анфалъ Микитинъ да Герасимъ Рострига... крестианъ повешали, а иных посекли, а животы их и товаръ поимале... Князь Данилеи Борисович, Нижняго Новагорода отчиць старыи, взя столныи град Володимиръ, попленивъ и пожьже... Выиха из Новагорода князь Василии Юрьевичь и много пограби... Ездиша воеводы новгородчкыи... казниша ржевиць и села вся пожгоша по Ръжеве, по плесковьскыи рубежь, божиею помощью приидоша в Новъгород вси здрави и с полономъ... Ослепленъ бысть на Москве от князя Василья Васильевича князь Василии Юрьевиць... Князь великыи Московьскыи Василии Васильевич възверже нелюбье на Новъгород Великыи, присла грамоту розметную и повоева волостеи новгородчкых много. Новгородци же... докончаша с ним миръ по старине, и даша ему 8000 рублевъ; а псковици, пособляя князю великому Василью, много земле Новгородчкои повоеваша и пакости створиша не мало... Князь тферьскыи Борисъ, приславъ своихъ воевод на Торжокъ, останокъ людеи разгна и пограби, а иныя погуби, а иныя на окупъ подая; а животовъ и товара московьского и новгородчкого и новоторьского сорокъ павосковъ свезе въ Тферь. Ну и так далее. И все это не татары, не Литва, не немцы – все это «свои».

При Грозном смрад становится, кажется, совсем невыносимым: здесь и жестокость, граничащая с садизмом, и грабежи собственного народа, и сексуальная разнузданность. Вот что рассказывает Генрих Штайден, бывший при Грозном опричником:

Великий князь отправился грабить... свою землю и города. И я был при великом князе с одной лошадью и двумя слугами... Когда же я вернулся в свое поместье с 49 лошадьми, из них 22 были запряжены в сани, нагруженные всяким добром... Я начал свои собственные походы и повел своих людей назад внутрь страны... Всякий раз, когда они забирали кого-нибудь в полон, то расспрашивали честью, где – по монастырям, церквам или подворьям – можно было бы забрать денег и добра, и особенно добрых коней. Если же взятый в плен не хотел добром отвечать, то они пытали его, пока он не признавался. Так добывали они мне деньги и добро...

Я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке. Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей.

Нет, немец не клевещет на ненавистную ему Русь. Ведь это не о Грозном, а о себе. Едва ли есть навет и в иных свидетельствах Штайдена. Разве что художественное преувеличение иногда, вроде того, что сестра его изнасилована пятьюстами стрельцами. Ну, не пятьюстами, конечно. Это он зря. А сколькими?

О чем же еще рассказывает Штайден?

Великий князь пришел в Тверь и приказал грабить все – и церкви, и монастыри; пленных убивать, равно как и тех русских людей, которые породнились и сдружились с иноземцами. Всем убитым отрубали ноги – устрашения ради; а потом трупы их спускали под лед в Волгу. То же было и в Торжке; здесь не было пощады ни одному монастырю, ни одной церкви... Он приказывал истязать и монахов, и многие из них были убиты... Монастырей внутри и вне города [Новгорода – А.З.] было до 300, и ни один из них не был пощажен... Великий князь неизменно каждый день лично бывал в застенке. Ни в городе, ни в монастырях ничего не должно было оставаться; все, что воинские люди не могли увезти с собой, то кидалось в воду или сжигалось. Если кто-нибудь из земских пытался вытащить что-либо из воды, того вешали... Опричники увели также несколько тысяч посадских девушек... [Опричники] рыскали шайками по стране... убивали по большим дорогам всякого, кто им попадался навстречу, грабили многие города и посады, били насмерть людей и жгли дома...

[Челяднин] был вызван на Москву; [здесь] в Москве он был убит и брошен у речки Неглинной в навозную яму. А великий князь вместе со своими опричниками поехал и пожег по всей стране все вотчины [Челяднина]... Села вместе с церквами и всем, что в них было, с иконами и церковными украшениями – были спалены. Женщин и девушек раздевали донага и в таком виде заставляли ловить по полю кур.

Таубе и Крузе, еще два немца-опричника, тоже рассказывают о «ловле кур». Эти вообще приводят такие красочные подробности о Грозном, проверить которые параллельными свидетельствами мы не можем и потому предпочитаем считать преувеличениями. Хотя упрекать авторов в «русофобии» никак нельзя: митрополита Филиппа, князя Старицкого и особенно его женское окружение они изображают настоящими героями. Впрочем, это уже другая тема: кто сегодня вспоминал бы митрополита Филиппа, если бы не его отповедь Грозному и мученическая смерть от рук Малюты Скуратова? Тиранство рождало и подвиг сопротивления.

После того великий князь открыто опоил отравой князя Володимира Андреевича [Старицкого]; а женщин велел раздеть донага и позорно расстрелять стрельцам. (Таубе и Крузе рассказывают об этом эпизоде похоже.)

Ивану Висковатову отрезали сперва нос и уши, потом отсекли руки. Микита Фуников был привязан к столбу на торгу и облит кипятком; так его сварили живьем. Был тогда великий голод; из-за кусочка хлеба человек убивал человека. А у великого князя по дворам в его подклетных селах, доставлявших содержание дворцу, стояло много тысяч скирд необмолоченного хлеба в снопах. Но он не хотел продавать его своим подданным, и много тысяч людей умерло в стране от голода, а собаки пожирали [их трупы].

Вот это-то, кажется, и есть то новое, что отличает русскую грязь-III от грязи-II, – постоянное упоминание корысти как мотива жестокости – жестокость и алчность слились вместе.

Опричники... сами составляли себе наказы; [говорили] будто бы великий князь указал убить того или другого из знати или купца, если только они думали, что у него есть деньги, – убить вместе с женой и детьми, а деньги и добро забрать в казну великого князя... Кто не хотел убивать, те ночью приходили туда, где можно было предполагать деньги, хватали людей и мучили их долго и жестоко, пока не получали всей их наличности и всего, что приходилось им по вкусу. Из-за денег земских оговаривали все: и их слуги, работники и служанки, и простолюдин из опричнины – посадский или крестьянин...

Всех тех, кого должны были казнить, били сначала публично на торгу батогами до тех пор, пока те, у кого было добро или деньги, не передавали их в казну великого князя. А у кого не было ни денег, ни добра, тех [сразу] убивали и у церквей, и на улицах, и в домах – во время сна или бодрствования, а потом выбрасывали на улицу.

На фоне жестокости алчность русской грязи как-то блекнет. Но похоже, что впервые в истории России воровство как непременный атрибут русской жизни появляется именно в те времена, лет за триста до того, как на вопрос о делах в России Карамзин ответит своим знаменитым «Воруют». Новгородский летописец 15-го века жалуется на моральную деградацию: А в то же время не бе в Новегороде правде и праваго суда, и въсташа ябетници, изнарядиша четы и обеты и целованья на неправду. Картина воровства и мздоимства в Москве 16-го века, которую рисует все тот же Штайден, поражает прежде всего тем, что воруют все и везде. Хотелось бы объяснить и это «немецкой русофобией», непониманием русских реалий, стремлением опорочить Россию в глазах запада, но, увы, в данном случае это невозможно – точно такую же картину мы видим в России и сегодня.

Соборное православие

Но новации в составе грязи были только самыми нижними, самыми темными из того нового, что принес в русскую жизнь Свет-III. Из грязи рос новый русский цветок, и над его лепестками струилась новая аура нового русского свечения. Этим цветком, лучащимся чарующим глаз светом, было новое русское православие. Даже внешне оно не очень похоже на православие России-II. Но мало того – русское православие-III вообще уникально в истории христианства: среди самых разных христианств, появившихся за последние две тысячи лет, ему нет аналога.

Уникальным русское православие-III делает особый характер веры в Бога: русские-III верили в Бога МИРОМ. Религия как бы собирала их, объединяла и, объединяя, уносила Наверх. Это было соборное православие – религия не одиночек, а общества, основанная на общей, разделяемой с другими людьми вере в Бога, которая горячее, чем вера одиночек.

Соборному православию присущи все черты, общие для зрелых религий-III, такие, как, например, интерес к теории (богословию). Но не это главное. А главное в нем – уникальное русское богочувствование, которое, хотя и просматривается уже во времена Феодосия Печерского, только сейчас, в России-III, зазвучало в полный голос.

«МИРОМ Господу помолимся» – этот чисто русский аспект христианства ярче всего выражен в церковном искусстве. Вот самая знаменитая русская икона – рублевская «Троица». Посмотрим на изображения Троицы в картинах европейцев. Конечно, эти изображения – поздние, ренессансные (религиозное чувство молодых католиков удерживало их от нарушения запрета изображать Бога, и Троицу они не писали никак), но что изображают художники? Старик, юноша, голубь. Все очень просто, не мудрствуя (да что там – совсем не мудрствуя). А что пишет Рублев? Нечто совершенно другое, никак не связанное с западным пониманием Троицы. Сюжет из 18-й главы Книги Бытия, когда Авраам принимает трех посетивших его мужей, угощает их, а затем и провожает и даже спорит с Богом о том, допустимо ли губить нечестивый город, в котором живут праведники. Этот сюжет (во всем православном мире его называют «Гостеприимство Авраама») нередко встречается в росписях византийских церквей. Но почти всегда в сцене присутствуют не только три мужа, но и хозяева – Авраам и Сарра. У Рублева хозяев нет. Но важно не это. Где здесь Троица? Где Бог Отец? Или – Бог Сын? И при чем здесь вообще боги? Три человека едят. Ни глаза, ни пластика ни одного из них не поражают ни мощью, ни мудростью, ни духовным светом. И тем не менее Троица у Рублева есть. Она несомненна. В чем тут дело? А дело в том, что вместе, втроем рублевские персонажи создают Что-то совершенно новое – Троицу. Конечно, не в богословско-христианском и вообще почти не в религиозном смысле. В смысле русском: три становятся одним, большим, чем каждый из них. Это то самое превращение, которое в России происходит повсеместно и ежеминутно: трое (или двое, или пятеро) начинают общаться и из отдельных себя делают «себя коллективного», нечто большее, чем каждый из тройки (пары, пятерки) по отдельности.

И все же угаданный Рублевым смысл Троицы только почти нерелигиозный, потому что само такое движение к общему – это движение по направлению к Богу. Так было услышано русскими Где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я вместе с ними.

Очень показательно, что или под воздействием рублевского шедевра, но, скорее всего, просто находясь в том же духовном потоке, который вдохновлял Андрея Рублева, такой православный и правоверный человек, как Иосиф Волоцкий – чуть ли не первый из известных нам русских богословов, богослов, который находился целиком внутри традиции и совсем не был склонен к новаторству, – пишет целый трактат, доказывающий, что трое посетителей Авраама – это и есть христианская Троица. И по-своему, по-русски и Иосиф Волоцкий, и Андрей Рублев правы, хотя такого понимания Троицы нет больше нигде.

То же самое мы видим и в церковной архитектуре. Византийские церкви чаще всего однокупольны. В многокупольных церквях либо есть главный купол, который доминирует над другими, либо, наоборот, все купола «равны» – например, три одинаковых купола вытянуты в линию. В России с очень раннего времени утвердилась пятиглавая форма – куб, венчаемый четырьмя главами (сначала «шлемами», позднее «луковицами») поменьше и в середине одной большой. Конечно, это никакие не «луковицы». Это свечи: большая свеча появляется из малых, и пламя пяти свечей-глав-куполов сливается в один общий костер. Высшим выражением этой идеи стала золотая свеча-стрела, которая возносится в Небо из восьми очень разных свеч Василия Блаженного.

Это же богочувствование проявилось и в особом характере «увлечения» русских религиозных деятелей делами государства и церкви. Общественное служение, впервые в русской истории видное в деятельности Феодосия, становится едва ли не главным делом в жизни всего монашества. Общие дела для русского монашества важнее, чем личное спасение, и важнее, чем отвлеченные богословские вопросы. Монахи делаются общественными деятелями. Даже такой отшельник, как Нил Сорский. Главным в этом уходе монахов «в мир» была не борьба за власть (и Сергий Радонежский, и Нил Сорский ясно понимали личную опасность этой пагубы и как могли бежали ее), а совсем иное – единение с братьями в общении и общем служении выталкивало русских подвижников высоко Вверх. Отдавая себя общественному служению, они не рассеивали энергию внутренней работы, а концентрировали и, более того, многократно усиливали ее за счет присоединения к коллективному «энергетическому источнику». Эта тропинка к Богу была альтернативой веками проверенному пути отшельничества. (Впрочем, основной разговор о преимуществах «общего» пути пойдет у нас немного позже.)

Свет в душе – общение: «мы», «я», МЫ

Соборное богочувствование, несмотря на всю громадность этого явления, лишь одно из проявлений еще большего, самого большого подарка Света русским-III – способа подниматься вверх вместе. Когда разбиравший «аз» и «буки» школьник превратился в подростка, главное для которого – друзья, он открыл, что компания делает его лучше: плохие дела в компании кажутся не такими плохими, зато хорошие становятся еще лучше. А отсюда было только полшага до открытия хода наверх: если с друзьями я лучше, чем один, то мне нужно быть с друзьями. Конечно, никто и никогда не проговаривал этого явно. И более того, мало кто вообще отдавал себе в этом отчет. Но бессознательно это открытие совершали все русские люди. И, совершив его, приходили к специфичному именно для России, русскому способу жить – к «жизни в связке».

Алхимия – общая для всех культур-III доминанта в освоении мира. И Россия-III тоже создала свою алхимию. (Без кавычек – хотя в России это никто алхимией не считает, это и есть настоящая алхимия, русская алхимия.) Если каждый мусульманин ставил алхимические опыты пять раз в день, то каждый русский занимался и занимается алхимией просто с утра до вечера.

Когда живешь в России, этого «подъемного крана» просто не замечаешь. Потому что вся ткань русской жизни, как золотыми нитями, прошита общением. Не важно – у простонародья или у элиты – формы общения меняются, но важность его места в жизни сохраняется. Партсобрания и пятиминутки. Посиделки на завалинке в деревне, на скамейке у подъезда в городе, интеллигентские посиделки «на кухне». Душевыворачивающие разговоры «по душам». Застолья и выпивки: в одиночку в России не пьют – пьют, чтобы общаться. Песни у костра, когда костер и песня становятся одним, и просто совместное смотрение в огонь. Туристические походы и всевозможные «тусовки». Даже партийные и прочие собрания наших родителей. А театр, а кино... Это чистое общение. А очереди за билетами... Да и любые очереди вообще. Даже очереди.

Способность общаться настолько сугубо русская (слово «общение» вообще непереводимо на другие языки), что русские этого даже не представляют. То, что для русских естественно, для иностранцев немыслимо. Заметней всего это при «общении» с эмигрантами. Их русскость сохраняется, но, конечно, слабеет, и поэтому общаются они уже не так. То есть вроде бы и все как раньше в Москве (в Ленинграде, в Киеве, в Одессе). Но что-то не так. Это с одной стороны. А с другой – им постоянно не хватает общения. Пусть даже в России они и жили почти уединенно. И многие ездят в Россию только за тем, чтобы пообщаться. И поэтому там, где эмигрантов много, они стремятся возродить «советские» формы общения: турпоходы, слеты, КВН, КСП... Но получается это ущербно. «Что-то главное» пропадает.

Из путевых заметок. Американцы тоже любят ездить «на природу». Каждый уикенд палаточные городки вырастают по всей Америке. Но как странно! Будь это в России – тут кипело бы что-нибудь общее. На слетах КСП тысячи, взявшись за руки (а они и без этого были вместе и были одним), пели окуджавскую «Возьмемся за руки, ей-богу», а позднее – «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». А тут ничего похожего: полная изоляция – каждый сам по себе. И то же самое (и в Америке, и в Европе) на карнавалах, демонстрациях, митингах – каждый сам по себе. Поэтому праздники здесь, хотя и бывают красочными, невеселы.

У европейцев: англичан, немцев и тем более французов, итальянцев и испанцев – есть «социальная жизнь» (social life). Они проводят время вместе. Но не общаются в русском понимании слова. Даже когда русскому кажется, что не общаться просто невозможно. Мне особенно запомнился промозглый осенний вечер в уютном ресторанчике на Монмартре. Один из посетителей начал играть на пианино, а остальные запели. Что-то из Эдит Пиаф. Возник хор. Но и в хоре каждый поющий оставался в своей скорлупе.

Но самое интересное – наблюдать за тем, как, с какой внутренней ломкой учатся общаться оказавшиеся в русской среде европейцы и американцы.

Из путевых заметок. В конце восьмидесятых годов в Фанских горах мы встретили «группу интуристов» – человек семь, французов и испанцев. Горный поход – апофеоз общения. Вся прелесть похода, что отдельные люди превращаются в группу. Превратились – поход получился, а нет – так нет. В тот раз у нас группа получилась, и (как это бывает всегда, когда две группы встречаются в горах и сливаются в одну, с общими кострами, чаями, песнями) мы попытались «втянуть в себя» и иностранцев. Но без малейшего успеха – оторвать их от «себя любимых» было невозможно. Так прошло несколько дней. И только под самый конец что-то начало меняться. В последний день мы несколько часов вместе ждали автобус. Он должен был увезти иностранцев вниз, и этим же автобусом должен был приехать кладовщик, чтобы выдать нам продукты. И вот в какой-то момент мы стали вместе петь. Мы сидели на бревнах друг против друга и пели. Мы – русские песни, в которых они не понимали ни слова, они – французские и испанские, в которых мы понимали не больше, но... возникла общность, и началось общение. Оно продолжалось недолго – пришел автобус.

Наша московская (позже она стала московско-ленинградской) «команда», компания моей молодости, была «клубом общения» – настоящего, русского общения, самозабвенно-упоительного, доходящего до полного слияния в одно целое. И вот во время перестройки в этот «клуб» стали попадать американские слависты. Сначала они бывали просто ошарашены. А затем первое недоумение постепенно сменялось внутренним движением: будто бы какие-то колеса медленно-медленно, со скрипом начинали вращаться в несвойственном им направлении. И вот – механизм раскручивается, и иностранцы делают первые шаги в общении.

Но общения нет не только на Западе, но и на Востоке. Группа японских туристов (их много в том месте, где я пишу эти строки) – это единый организм, функционирующий без тех шероховатостей, которые присущи русским группам: никто не опаздывает, никто никого не ждет, никто не выделяется из группы. Но в этом-то все дело! Русские группы сложены из «я», и рождающееся в общении МЫ преодолевает «я» и поднимается над «я». А на Востоке преодолевать нечего, и потому нет «материала» для строительства коллектива.

Чувство «мы» – общее чувство членов группы, когда каждый ощущает героем своей жизни не отдельного себя, не индивида, а всю группу как некое групповое существо. Такое самосознание характерно для всех культур-I и культур-II. Но по мере дальнейшего подъема самосознание в разных мирах развивается по-разному.

Поднимаясь в культуру-III, люди Центра открывали свое «я», и это Центральное «я» сразу же начинало вытеснять «мы» с места главного модуса самосознания. В результате, если люди Центра-II осознавали себя как «мы», то люди Центра-III осознавали себя уже не «мы», а «я». Естественно, эта замена «мы» на «я» не была полной – и сегодня люди Центра-IV временами осознают себя «мы» (и это случается не так редко – например, при «вспышках патриотизма» в минуты общей опасности), но, осознавая себя «мы», люди Центра перестают осознавать себя как «я». В Центре «я» и «мы» несовместимы.

А Восточное «я» другое, и оно вполне мирно уживается с «мы». Восточная индивидуальность не разделяет людей. Восточное «я» (если можно это так назвать) – часть Восточного «мы».

В монгольском котле Восточное соседствовало с Центральным. И варка в этом котле сформировала совершенно особое самосознание русских. Это самосознание определило в русской жизни очень многое. Так, оно создало уникальное русское соборное православие. А еще оно превратило присущую русской жизни изначально общинность в коллективизм.

Этот синтез Центра и Востока в самых основах устройства души и стал психологическим фундаментом знаменитой русской «евразийности». Все ее внешние проявления, вроде устройства во время праздников на трибунах стадионов или на площадях мозаик из людей, в которых каждый из тысяч участников держит небольшой щит – свою точку в общем рисунке (такие мозаики можно увидеть только на Востоке и в России), основаны на сходстве Восточной и русской душ.

Но «сходство» не значит «тождество». И если на Востоке «я» просто мирно вырастает из «мы», то в русской душе все происходит иначе: много отдельных душ превращаются в одну коллективную, общую душу, которая выше отдельных. Коллектив – это не просто группа. Толпа, род или племя тоже группы. Но в этих группах «мы» заменяет собой еще не пробудившееся «я». Человек в них (например, ребенок в семье) чувствует себя частью группы, но не чувствует себя «собой». А коллектив невозможен без «я» – он вырастает из многих «я» и над многими «я». Он не «до-индивидуален», а «над-индивидуален». Общение преодолевает индивидуальность (эгоизм, или, во всяком случае, эгоцентризм) и создает единое коллективное существо. Из нескольких отдельных «я» рождается уже не «мы», а МЫ. Это существо – общее МЫ – живет в более высоких пластах психосферы по сравнению с теми, где обитают отдельные души составляющих МЫ людей. Заметить эту разность нетрудно – коллективные чувства гораздо ярче среднего уровня, на котором протекает обычная жизнь. Если чувство «мы» обеспечивает только психологическую защиту, так же как общинная жизнь защищает от материальных угроз: человеку, у которого нет уязвимого для угроз «я», нечего бояться (оттого «на миру и смерть красна»), то в чувстве МЫ главное – что оно поднимает Вверх, «приближает к Богу». Точно так же, как коллектив усиливает энтузиазм – коллективу энтузиастов гораздо легче делать трудную работу, чем составляющим его энтузиастам, если бы они работали по отдельности, – коллектив усиливает и религиозное чувство. Массовые богослужения благодаря взаимному эмоциональному индуцированию (заражению) молящихся увеличивают напряженность их чувства. Индусы давно знают об этом и поэтому специально предписывают вступившим на религиозный Путь общество искренне верующих. В соборном православии этот «эффект группы» еще более усилен тем, что молящиеся в церкви чувствуют себя одним МЫ.

Это-то и стало русской алхимией, русским способом превращать грубое в тонкое, низкое в высокое: грубое «я» – в гораздо более тонкое МЫ. Опираясь на этот посох, мы и пошли дальше Вверх.

К Оглавлению

Глава 43. Соборное православие-2. Православие

Нить Навны – живое православие и живое в православии

Соборное православие уже много веков, как закончилось. Конечно, сохраняются его следы в народной душе, но как живого явления народной жизни его уже давно нет. Любая культурная форма преходяща, и соборное православие не было исключением. Но, хотя само соборное православие закончилось, сохраняется его душа – то, что оживляло его и что оживляет православие сегодняшнее, – тонкая нить, которая тянется от культурной формы конкретного христианства к Христианству Истинному.

Православие кажется неподвижным. Застывшие формы церковной культуры, некоторые из которых сохраняются чуть ли не полторы тысячи лет, превращают его в своего рода «музей первохристианства». Одни и те же слова, одни и те же обряды, даже костюмы священнослужителей одни и те же. Вся эта лишенная жизни атрибутика безнадежно устарела и не может не раздражать современного богоискателя. Так думают многие. Так думал и я. Да и сейчас я не до конца избавился от негодования по поводу «мертвечины в православии». И это несмотря на понимание, что в окаменевших церковных формах, как в хрустальном гробу, покоится Истина Православия, которая только и ждет, чтобы рыцарь Веры раскрыл гроб и припал к Ней жадными губами.

В том-то и дело, что вся эта неподвижность, вся эта «мертвечина» только внешность. Слова-то одни и те же, но души православных людей разные, и в этих разных душах бушуют разные мысли. «Просто верить» совсем непросто. Для этого нужно преодолеть сомнения. А они в каждом веке свои. И вопросы, которые ставил перед православными (как и перед католиками, мусульманами, буддистами) 20-й век, не те же самые, которые ставил 15-й век. Так что за внешней неподвижностью всю историю в православии кипят бурные процессы. Идет борьба. С одной стороны, в ней участвуют «мнения века». А с другой – Свет Истинного Христианства. В борьбе Света с нашими поверхностными мнениями рождается мудрость – «двуслойные мнения», за внешней поверхностью которых есть хотя и невысказанное, но безусловное знание о Реальном Мире. Но это Знание погружено в культурные формы, соразмерные росту тех людей, над душами которых трудится Свет. Так Свет формировал в русской душе разные православия – разные геологические наслоения, образующие земную кору нашей души. Мы видим три таких пласта: «март», «июль» и «ноябрь» – православие России-II, православие России-III и православие России-IV.

Но все эти в общем-то очень разные православия едины в одном – все они хранят Свет. В этом-то все и дело, что «музей первохристианства» сохраняет не только формы, но и живую суть христианства. И как это ни может показаться странным, помогают ему в этом кажущиеся на первый взгляд абсолютно лишенными какой бы то ни было жизни доктрина и церковные правила. Тут есть чему удивиться: как внутри православия, казалось бы безнадежно архаичного, продолжает жить Иное, как в кажущихся обветшавшими формах, таких, как церковно-славянский язык или юлианский календарь, православие хранит Подлинное Содержание Христианства?! И тем не менее это так – хранит: глубинное содержание православной веры – это содержание Веры первых Христиан. Русское православие сохранило это содержание как мечту о Боге и надежду на приход к Богу.

Как это происходит, можно увидеть на примере символа веры.

Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого. [Верую] и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, рожденного от Отца прежде всех веков; Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, не созданного, одного существа с Отцом, через Которого все сотворено; Для нас людей и для нашего спасения сшедшего с небес, принявшего плоть от Духа Святого и Марии Девы, и сделавшегося человеком; Распятого же за нас при Понтии Пилате, страдавшего и погребенного; И воскресшего в третий день, согласно с писаниями [пророческими]. И восшедшего на небеса и сидящего одесную Отца; И опять имеющего прийти со славою судить живых и мертвых, царству Которого не будет конца. [Верую] и в Духа Святого, Господа, подающего жизнь, исходящего от Отца, поклоняемого и прославляемого равно со Отцом и Сыном, говорившего через пророков. [Верую] и во единую святую, соборную-вселенскую и апостольскую церковь. Исповедую одно крещение во оставление грехов. Ожидаю воскресения мертвых. И жизни будущего века. Истинно так.

Абсолютное большинство православных воскрешение представляют как выход из комы, когда от бывшего безжизненным тела отсоединяют капельницу и оно оживает; вознесение – как взлет ракеты; Бога Отца – как старика, сидящего на облаке; творение – как работу на стройплощадке. И так далее. И казалось бы, все эти фантазии имеют очень мало отношения к невыразимому словами реальному содержанию их веры – тому, что действительно сообщает православию жизнь, – ее Святому Духу. Но это не вполне так – в детских фантазиях живет Свет. Просто это Свет, сгущенный до такой плотности, которая соразмерна освоенной детьми (и значит, доступной детям) области тонкого. То же самое и со словами символа веры. В них тоже сгустился Свет – сгустился соразмерно духовному уровню христиан-III. Конечно, при буквальном прочтении многое в символе веры кажется бессмысленным, но свою роль символа эти слова исполняют – они не раскрывают, конечно, но символизируют, обозначают, напоминают о Настоящем Содержании православной Веры. А временами реалии русской жизни приоткрывают и более глубокие значения тех или иных слов Символа. Так, царству... не будет конца или ожидаю... жизни будущего века всю историю звучат в русской душе надеждой на приход к Навне. Ожидаю воскресения мертвых стало мечтою Гоголя, а у Толстого превратилось в проповедь.

Это и сохраняет православие – то, что оно хранит Настоящее Христианство. На первый взгляд кажется, что последние двести лет православие находится при смерти. Для современного человека его догмы звучат бессмысленно: в нем нет ничего, во что человек-IV мог бы верить. В 20-м веке ему некуда вести даже низы общества. Кажется, что все русские переросли православие.

О состоянии клира вообще лучше не говорить. В начале 20-го века эта тема увлекала разве что юмористов. В еще более печальное состояние была приведена церковь в советские времена. И показательно – двадцатые годы еще относительной мягкости режима совпадают с самой активной антицерковной кампанией, и церковь не получает поддержки у народа.

Но странно, что церковь не исчезает. И не просто не исчезает, но и притягивает многих из самых высоких русских: Гоголь, Достоевский, затем плеяда светских религиозных философов: Соловьев, Трубецкой, Бердяев, Франк, а еще Блок, а позднее Флоренский, Даниил Андреев, еще позже Солженицын, Мень, Якунин... Что они могли найти в этом пересохшем болоте? Конечно, кто-то таким образом протестовал против окружающего зверства, а кто-то не мог расстаться с прекрасной выдумкой. Но не это было главным. Конечно, всех их тянуло к Богу. Но не могли же они не видеть, что в этой церкви Бога нет. Или же они видели что-то другое? В том-то и дело, что другое – то другое, в чем и есть главная причина «православного притяжения», – удивительное, кажется, ни на чем не основанное ощущение, что под всеми наслоениями и уродствами в русском православии продолжает жить тот самый заветный Свет – Свет Истинного Христианства.

Огонь православия – его мечта и путеводная звезда – сегодня остается еще скрытым, но Он разгорается, и, даже не видя Его ясно, мы все равно откликаемся на Него высшими струнами своих душ. Сегодня мы чувствуем Его еще очень смутно, как некий Светлый фон, на котором протекает вся остальная, осознаваемая, легко выразимая словами религиозная жизнь. Но этот Фон и есть самое главное. Конечно, Его мало, чтобы осветить все наши темные углы, но достаточно, чтобы дать Надежду, которая хоть отчасти компенсирует недостаток Веры и Любви. И хотя только единицы вырываются к Свету настоящей Веры, многим, чтобы оставаться в лоне церкви, хватает и смутного чувства, что здесь есть что-то Божественное.

Свет в душе переживается как главное православное чувство, составляющее квинтэссенцию православия, – чувство интимной связи, сокровенной близости с Богом. Бог рядом, Бог близко, Бог нас не оставит, жить можно только по-Божески – иначе это не жизнь. Благо-сть, благо-лепие – сердцевина православного чувства: Бог – это Благо, Высшее Благо. Именно по этим отблескам Света православные узнают друг друга, как по паролю: «Ты православный?» («Ты христианин?», «Ты в Бога веруешь?»). Нельзя сказать, что это возвышенное переживание. «Возвышенное» значит «удаленное в Вышину». А это – предельно близкое и личное. Это – и согревающее тепло, но это – и Отцовская строгость, которая и предписывает правильное поведение, и удерживает от безобразий. Важность Троицы в русском православии не только в ее символичности – превращении трех малых в Одно большое, но и в ее интимности – в родственных, родных отношениях, которые связывают высшего Бога Отца с личным Богом Сыном (или точнее, Богом-сыном) посредством Святого Духа. Без этого чувства близости православие чахнет.

Русское слово «православие» только один из возможных переводов греческого слова ορθοδοξία («ортодоксия»), от ορθως («прямо» или «правильно») и δοξαζω («верить» или «славить», «прославлять»). Каждая из других возможностей перевода «ортодоксии»: «прямоверие», «прямославие» и, конечно, самое естественное – «правоверие» – несет свою, и очень важную, часть смысловой нагрузки оригинала. «Прямоверие», «прямославие» – вера непосредственно («прямо») в Бога и обращение прямо к Богу, минуя всех возможных посредников, – это и есть вера сердцем, «сердцеверие», совершенно особая, православная устремленность к Богу и согревающее жизнь чувство Бога. Ребенок на руках матери целует икону в церкви. Поцеловать крест священника. Просить в молитве о самом сокровенном или просто «изливать сердце» иконе. Все то, что так знакомо воцерковленным православным. Этот огонь души православие хранит как наследие первых христиан (и первых мусульман; ср. «прямой путь» в Коране).

И все же русские назвали свою религию не «прямоверие», а «православие». И хотя кажется, что «православие» наименее естественный перевод «ортодоксии», этот выбор не был случайным. Потому что именно в слове «православие» отчетливей всего звучит призыв в будущее. В самом деле, так ли уж правильно славим мы Бога? Конечно, нет. И любой православный это понимает – кто в глубине души, а кто и не очень «в глубине». Но именно понимание, что мы еще не научились славить Бога правильно, заставляет нас продолжать учиться православию. «Фон в душе» не только освещает душу, но и будит нас – не дает спать и зовет в Путь.

Негаснущее чувство Бога православные проносят через века. Православие – такая же «хранительская религия», как индуизм. Но если индусы хранят (до востребования, в буквальном смысле) самую сокровенную часть идеи Вспышки Истории, то православные хранят такую же сокровенную часть, но идеи Первохристианской Вспышки – ту ее часть, которая содержит программу не уже закончившейся метакультуры первохристианства, а всей нашей эры – части Истории, которая началась вместе с христианством. В сверхсознании всех людей эта программа хранится как особый архетип – архетип нашей эры. Но из людей Центра осознают этот архетип (в виде горячего чувства Бога и мечты о Боге, в которых отражается в православном сознании представление об итоге нашей эры) только православные. И в этом смысле можно сказать, что «Огонь православия», «чувство Истинного Христианства» и «архетип нашей эры» просто разные названия одного и того же.

Устройство русской души таково, что русский архетип «зов Навны», разворачиваясь в жизнь народа, соединился с архетипом нашей эры – «Огнем православия». По мере расширения русской души, когда она преодолевала границы национального, и наднационального, а затем и границы Центрального мира и устремилась ко всемирному, два архетипа сливались в один. И в этом смысле православие (я имею в виду, конечно, «дух православия», а не культурные формы, в которых этот «дух» живет и которые он оживляет) действительно образует стержень русской души. Поэтому и все русские религии, включая и русский атеизм, в основе своего Мирочувствования имеют общий корень с Мирочувствованием православия.

Вспышки Света помогают поддерживать Огонь православия. Не важно, что это за Вспышки, – Свет любой Вспышки наряду с ее «частной» идеей (католической, гуманистической или еще более частной, такой, как, например, та же идея русского соборного православия-III) несет и всю идею нашей эры, или, другими словами, всю идею православия. И православные так восприимчивы к любому Свету потому, что любой Свет резонирует с огнем их душ. Но при этом, конечно, из каждой Вспышки «православными частями» своих душ они берут («отфильтровывают») только свое – только самую тонкую часть ее Света.

Православие стало второй «хранительской религией» Центра после иудаизма. Но православный способ хранения Света совсем не такой, как в иудаизме. Ритуальность и символичность играют в нем куда меньшую роль по сравнению с поддержанием живого религиозного чувства. Это несходство метода при родственности задачи и стало одной из главных причин чуть ли не органической неприязни, которую православные испытывают к евреям.

Отличается православный способ хранения Света и от индийского. И индуизм, и православие тщательно сохраняют свое живое начало: как в душе любого индуса живет мечта о Пути, так же и в любой православной душе горит Огонь православия, который, даже когда он не ведет ее по Пути, все равно зовет вступить на Путь. Наличие этого Огня своего рода «пропуск в православие», и православные Посвященные отличаются «только» тем, что из углей, которые теплятся в душах всех православных мирян, они сумели разжечь жаркий костер. Но если в индийском способе хранения Света главное – подготовка Посвященных, знающих Идею Истории, то для православия выращивание Посвященных не самоцель. Православие ограничивается тем, что просто сохраняет «питательную среду» живого христианства.

Правда, все хранители Истинного христианства вырастают из этой «среды». Это относится и к Посвященным-католикам. Впрочем, Огонь православия известен не только им, но и всем западным христианам, кто смог подняться над спецификой католицизма к тому общему, что объединяет все христианства.

Православие начиналось одновременно с первохристианской метакультурой и внутри первохристианской метакультуры. В первом тысячелетии первохристианства православными были христиане с самым горячим религиозным чувством – те, кто чувствовал внутри себя Истину Христианства. До официального признания христианства православных («огненных христиан») в христианской общине, по-видимому, было большинство. Но позднее, после превращения христианства в государственную религию и по мере все большего остывания первохристианства, доля православных стала уменьшаться. Огонь «до-ислама», ожививший метарелигию и разогревший христианские сердца, увеличил и число православных. Но затем стал остывать и Свет ислама. И только тогда православные, которые до этого времени никак себя не выделяли из общей массы христиан, стали оформляться в самостоятельную религию – религию с особым Мирочувствованием, где присутствие Бога переживается постоянно и даже уже не как связь с Богом, а как «погруженность в Бога». Это «чувство капли в Океане» и создало новое христианство, отличное и от ислама, и от католицизма: христианство – Путь к Богу с лейтмотивом «Сын, а не раб».

Хотя, как и католицизм, православие рвало с «до-исламской» метакультурой, но с единой метарелигией Центра-III оно не только не рвало, но и в определенном смысле ее продолжало. И хотя православие продолжило метарелигию совсем не так, как продолжил ее ислам, Мирочувствование ислама и сегодня имеет много общего с православным Мирочувствованием. И те, кто не «в глубине души», а ясно понял необходимость учиться православию, всем сердцем откликаются и на проповедь «их» Мухаммеда: прославляй хвалой Господа до восхода солнца и до захода, и во время ночи прославляй Его и среди дня или скажи: «Хвала Богу», и величай Его. Неслучайно чуть ли не тысячу лет православие было «исламским христианством». Внутри огромных мусульманских государств оно сохраняло себя от посягательств западного христианства. Ислам проявлял к православию удивительную (удивительную, правда, только с точки зрения современных сторонников теории «войны цивилизаций») терпимость. А в основе этой терпимости было то же чувство, которое заставляет правоверных мусульман терпеть таких «еретиков» ислама, как суфии, – чувство, что внутри «неверия» этих «отступников» скрыта большая Вера. Похожее чувство уже более ста пятидесяти лет заставляет культурных русских молитвенно складывать руки перед своими некультурными соотечественниками-богоносцами.

В отличие от таких религий, как католицизм или ислам, ждущие своего часа «хранительские религии», «религии на вырост», и в том числе православие, почти не растрачивают свой огонь на культурное строительство.

Поэтому для православия так органичны культурные формы первохристианства: хранить Свет Христианства в них удобнее всего. Представьте, что вас попросили сохранить прекрасную бабочку, вмороженную в ледяной пузырь. Конечно, можно попытаться растопить пузырь, высушить бабочку, а потом поместить то, что останется после всех этих процедур, под стекло. А можно просто положить ледяной пузырь в морозилку. Во втором случае результаты хранения будут уж точно не хуже.

И все же православие участвует и в культурном строительстве. Но (если не считать одного-единственного исключения) всегда – только в сотрудничестве с какой-то другой идеей. Сотрудничество это состояло в том, что православие как бы окрашивало своим светом многие народообразующие идеи и многие идеи – «веления времени». Так были созданы все православные культуры, включая, конечно, и русские. Когда Россия оказывалась в Свете очередной Вспышки, продвигающей нас Вверх по истории, Огонь православия соединялся с Ее приказом. Результаты этого соединения мы и видим и в русском православии-II, и в соборном православии-III, и даже в богоискательстве русской культуры-IV, и, мало того, даже в активном «безбожии» русского коммунизма.

А тем единственным исключением, когда православие создало собственную, «чисто православную» культуру – создало как образец и «назидание потомству», – было православие Византии. Под знаком этой дерзкой попытки воплотить Христианство-мечту – то эзотерическое христианство первых Христиан, которому еще только предстоит стать нашим будущим Христианством, – прошли все последние века Византии. В этом и был смысл ее существования, после того как она перестала играть сколь-нибудь значимую роль в геополитике и полностью утратила культурное влияние на Европу: чувствуя неизбежность политического конца, Византия расходится с юной Европой и создает то, что обеспечит ей посмертное существование.

Историю появления византийского православия, которая началась в 10-м веке, когда Византия еще только рвется из «арабского» мира, продолжилась в 12-м, «комнинском» веке и достигла апофеоза в 14-м веке при Палеологах, рассказывают нам иконы и фрески – то «искусство глаз», которое очень быстро стало «искусством души».

Из путевых заметок. Византийская иконопись как художественное явление вполне сравнима с готикой: массово пишут шедевры яркостью под 70 люм, если не выше. А ниже 40 люм вообще трудно что-то встретить. Иконописцы превращаются в Богомазов. С икон смотрят надчеловеческие лики. Их глаза прожигают душу насквозь и своим огненным вихрем уносят Вверх.

Из того, что видел я, безусловная вершина – «Пантократор» («Вседержитель») Феофана Грека в куполе новгородской церкви Спаса Преображения на Ильине улице. От Него невозможно оторваться. Этот Лик заставляет верить даже неверующего. Того же уровня (около 80 люм) «иконо-портреты» Эль Греко. (Хотя они написаны, когда политически Византии уже не было.)

Конечно, творчество Феофана питала и духовная сила России, а творчество Эль Греко – Испания. Но все же оба они прежде всего византийские художники. Это становится особенно понятно, когда видишь, как творчески одиноки были они – как ни в России, ни в Испании не было никого близкого им по духу, – и в то же время обнаруживаешь, как много родственного (хотя и не такого гениального) было в византийской иконописи 14–17-го веков. Да и сами эти двое великих, несмотря на разделявшие их двести лет и такие разные «вторые родины», внутренне глубоко близки друг другу.

Много ярчайших икон Богоматери можно увидеть в византийских музеях Венеции и греческой Кастории. Много их и на Кипре, например в музеях Никосии и Пафоса. Но из кипрских сокровищ мне особенно запомнились несколько недавно найденных икон из музея монастыря Святого Иоанна Лампадистис (Agios Ioannis Lampadistis). Одни из них написаны совершенно канонически, другие, наоборот, свободно-смело и иногда даже, кажется, наивно, но все – очень ярко. А еще в небольших церквушках горного Кипра уцелело множество фресок – портретов Бого-искателей, людей на Пути к Богу – отцов церкви, святых, отшельников. Таких, как поражающие психологизмом лики в церкви Святого Николая «под крышей» (Agios Nicolaos tis Stegis).

В этом главный нерв «искусства души» – стремление написать человека, обретшего Бога и ставшего Человеком. Такого, как феофановский Симеон Столпник в Новгороде. Сколько здесь страсти, порыва, муки от недостижимости Идеала и вместе с тем душевной глубины и уже оторванности от земли!

Конечно, иконы и фрески писали люди разного таланта. Но даже в «заурядных» работах видно стремление изобразить человека Пути, взыскателя Бога, человека, в лице которого светится Божественное, и даже написать человека-Бога (впрочем, это-то как раз удается не многим).

В 14-м веке к «искусству души» присоединилась «технология души» – «умное деланье» исихастов – особая монашеская практика устремления себя к Богу, похожая на те, которые используют люди Пути в индуизме и буддизме. А к «искусству души» и «технологии души» добавилась и «теология души» Григория Паламы. Удивительное это было время! Как будто подземный ручей эзотерического христианства вырвался на поверхность и забил фонтаном. В православии громко зазвучала главная тема христианства – к Богу! Но... на этой бравурной ноте Византия и исчезает. И поток эзотерического христианства снова уходит «под землю».

Но хотя Византия исчезла, созданное ею православие продолжает хранить ее Свет. Конечно, у продолжателей дела Византии этот Свет не такой яркий (часто он вообще лишь едва-едва различим), но именно Он – Свет Византии – напитывает их жизненной силой. И именно Он, как маяк, указывает им направление и, как прожектор, освещает их путь.

Только русским православным великанам, таким, как Серафим Саровский, путь византийских исихастов оказался по росту. Но в целом не византийское «православие души» определяло уже пройденную часть пути русского православия. Тема преодоления низкого «я» во имя Высшего Я, хотя никогда не исчезала из русской православной жизни, никогда в ней и не доминировала. И сегодня «православие души» все еще остается будущим.

А южным православным церквям нужно было выжить в мусульманском мире и сохранить свои народы: греков, болгар, сербов. По большому счету, в этих условиях им было «не до Бога». Конечно, за пятьсот лет и у них бывали свои подъемы, но в целом «балканское» православие еще только начинается, и в сегодняшних греческих монастырях живительный византийский дух в лучшем случае только угадывается.

Свет Истинного Христианства и стал движителем жизни русского православия. Он оживлял исторически первое, «языческое» православие-II и звал выше, к новому, более высокому православию. Это оживляющее начало окрашивало все самое Светлое в православии-II, готовя его превращение в соборное православие-III. И в русском православии-III мечта об Истинном православии оставалась самым главным. И хотя Огонь Истинного Христианства и тогда горел почти так же глубоко под поверхностью, но все самое яркое в России-III было создано трансмутациями этого Огня и несет на себе Его отблески. Ясно видны они в северной линии русского монашества, тянущейся от Сергия Радонежского к Нилу Сорскому. Не менее заметна русская трансмутация «греческого Огня» во влиянии Феофана Грека на великих русских мастеров, которые, хотя и писали совсем по-другому, переняли у Феофана самое главное (и самое трудное): иконы и фрески Рублева и Дионисия тоже живые.

Тупик – православие-IV

Но Огонь на то и Огонь, чтобы не терпеть застывших форм. И, сделав русских людьми-III, Он не перестал звать нас Выше. А вести Выше религия «миром Господу помолимся» не могла. Внешне это проявилось в том, что в церкви светское начинает преобладать над духовным. Стремление к общественному, естественное для соборной церкви, не просто укрепило позиции церкви в государстве, но и привело к тому, что церковь стала все больше сращиваться с государством, все больше политизироваться и, как следствие, все больше погружаясь в мирские дела, все больше удаляться от дел духовных и все меньше водительствовать к Горнему – самые высокие русские находят в церкви все меньше помощи в своем Пути. Тропинка, найденная гигантами русского православия-III, оказалась потеряна. В этом есть грустная ирония – увлечение общественными делами вывело церковь из авангарда общества.

Внешне это похоже на угасание православия. Начиная с 15-го века и уже вовсю с 16-го церковь начинает отодвигаться в обществе с лидирующих на все более и более арьергардные позиции. Конечно, работы у церкви было еще очень много. Вплоть до 20-го века пропасть между элитой и низами росла – общество все больше «растягивалось»: лидеры отправлялись выше – за Европой, в культуру-IV и все дальше уходили от основной массы («отрывались от народа»). А среди «народа» оставалось много людей-II (а среди самых низов – и людей-I). Всех их церковь поднимала в культуру-III. Таким образом церковь оставалась с «народом». А оборотной стороной этого «народничества» было застывание церковной жизни. «Народ» не давал церкви «торопиться», и в 17–18-м веках кажется, что жизнь церкви вообще замерла.

Но полной остановке предшествовало появление еще одного русского православия – православия-IV.

Из путевых заметок. Вглядитесь в лики Спаса и Богоматери на русских иконах 16–17-го веков. Из этих ликов ушла человечность. Сравните эти иконы с современными им греческими и кипрскими, или с византийскими иконами 12–14-го веков, или с римскими фресками 7-го века, или с ранними коптскими иконами. Тут не нужно быть искусствоведом – контраст разительный. На русских иконах изображены не люди. И не люди, ставшие богами, как в высших достижениях византийской иконописи. Кажется, что на нас смотрят... символы. Символы Суровой Верховной Власти. Не юный Иисус, только что ставший Христом. Не вождь человечества – Пантократор византийского православия. После земной жизни прошло уже более полутора тысяч лет, и мы видим Иисуса Христа в такой Выси, где Он уже совершенно лишен всего человеческого и совершенно неразличим для нас. Он – Вечный Бог. При таком огромном Спасе уже не только вопросы о Боге Отце, но и вопросы о Троице становятся неуместными. Все это только для ученых богословов, чьи рассуждения простому верующему и недоступны, и неинтересны. Бог один – Иисус Христос, и другого Бога нет. Таким стал Христос для православных русских в последние века.

Это был своего рода ответ на обвинение христиан в политеизме. По духу это «древнееврейские иконы». Таким, наверное, представляли Бога евреи во времена Вавилонского плена или Иудейской войны. Такого Бога, конечно, грешно изображать, потому что изобразить Его невозможно. То, что это Богочувствование вообще нашло отражение в иконе, уже уступка традиции. Но это единственная уступка. Когда-то Соборы, восстанавливающие иконопочитание, предписывали иконописцам символичность – чтобы изображение на иконе было не образом, а символом Изображаемого. Реализовать это требование через много веков смогли только в России.

Но новое Богочувствование не было очередным шагом в плавной эволюции православия. Это был крутой поворот в совсем другую сторону. Все дело в том, что в мире православия-IV между человеком и Богом не было никакого моста! От крещения до расцвета соборного православия-III Россия строила этот Мост – такой же, как Мост, который когда-то был построен Первыми Христианами, а позднее сожжен богословами «античного христианства», а затем восстановлен византийскими исихастами. Такой же, только свой, русский. В итоге этих многовековых трудов была построена часть Моста – соборное православие-III. И вот – все строительсво было заброшено. Последствия этого были грандиозными. К недостижимо высокому Богу пути нет. А без Пути к Богу нет Христианства. Христианство без Пути к Богу – это уже антихристианство.

На уровне масс верующих такой «отказ от Бога» привел к вытеснению культа Спаса культами святых. Верующему важно, чтобы его молитва доходила до Бога. А донести самому молитву до бесконечно высокого Бога невозможно. Ее могут донести только посредники. В русском православии-IV такими посредниками стали Богоматерь и святые. Их культы все больше заслоняли культ Спаса, так же как когда-то во всем христианстве культ Христа вытеснял культ Бога Отца. В домашних иконостасах икон Спаса становилось все меньше, а, скажем, икон Николая Угодника – все больше. Уже в 16–17-м веках иностранцы замечали, что московиты воздают святому Николаю «почти божеские почести».

Но самым важным следствием вознесения Бога в бесконечную высь стало покушение на хотя и почти неосознаваемую, но, тем не менее, постоянно живущую в христианском сверхсознании Связь между человеком и Богом. Ту Связь, осознание которой оживляет христианство, а вытеснение омертвляет. Православие-IV места в сознании для этой Связи не оставляло. Оно лишало верующих даже надежды на приход к Богу и, следовательно, делало бессмысленным и личное стремление Вверх. Мало того, что верующий больше не находил в церкви поддержки в своем Пути, – сам этот Путь к Богу теперь объявлялся церковью бессмысленным. Та же самая бессмысленность на тысячу лет раньше привела к кризису первохристианства и появлению Мухаммеда. Сейчас она тоже вела к кризису религии, хотя и другому – к атеизму: недостижимо высокий Бог – это почти то же самое, что никакого Бога вообще.

Здесь четко просматривается параллель с ранним католическим, «готическим» Богочувствованием и его эволюцией в атеизм гуманистической культуры. Русский Бог в непостижимой Выси, недоступный Бог-Приказ, близок к католическому Богу за Всем. В религиозном чувстве русских наряду с усилением мотива строгого монотеизма иудейского или исламского образца появился и католический оттенок. Та же недостижимость Бога, делающая чувство Бога все более эфемерным. Тот же наказ – работайте на земле без Бога. Пока без Бога. И то же следствие – рост атеизма. Недостижимость Бога в православии-IV означала, что это православие не может вести к Богу и, таким образом, как религия оно бесполезно. Православие-IV было почти самоубийством русского православия.

И как всегда в нашей истории, изменение характера православия очень ярко проявилось в церковной архитектуре. Церкви Петербурга, постоенные в 18-м и 19-м веках, кричаще антиправославные. Это бросается в глаза в любой из них – и в барочных дворцовых церквях Растрелли, и в Исаакиевском соборе, и в Спасе на Крови – псевдорусской карикатуре на храм Василия Блаженного. Но апофеоза эта антиправославная линия достигла в Казанском соборе, целью авторов которого, кажется, было сознательное изничтожение старой православной традиции.

Это и был очередной поворот русской лестницы. Антихристианство православия-IV уводило – и от русского соборного православия-III, и тем более от так и не разгоревшегося в России поздневизантийского «православия души», – но уводило, как это ни странно, Наверх. Поворот был необходим. Навна продолжала звать русских к себе, но дорога к ней должна была пройти через культуру-IV. И хотя этот участок русского пути кажется вообще нерелигиозным, это был все тот же Путь Наверх. Просто Путь не бывает прямым. Мост соборного православия потому и оборвался недостроенным, что материалом для его следующего пролета должно было стать развитое «я». Без такого «я» невозможен личный путь к Богу – та часть Пути, которая вымощена обломками «я». Потому и почти не видно личного Пути ни в русском православии-II, ни в русском православии-III, что даже у русских-III «я» было развито еще мало: русские-III мало чувствовали себя отдельными людьми, мало думали о себе как об отдельных людях. Личный Путь был возможен только для самых высоких из них. Уделом остальных была только слабо осознаваемая надежда на Него. Православие-IV лишало и этой надежды. Но вместе с тем оно приближало к началу «личного этапа» Пути: пропуск туда – развитое «я» – русские получили в культуре-IV.

Превращение православия-III в православие-IV происходило стихийно – церковь этим процессом никак не управляла. Но его последствия затронули церковь непосредственно. Затянув на собственном горле веревку и перекрыв доступ Живительной Силе, церковь все больше мертвела. Это мало осознавалось, но остро чувствовалось русскими людьми, ведя к внутрицерковным распрям по поводам, кажущимся нам ничтожными, но за которыми стояли в самом деле грандиозные расхождения. Вера или неверие – вот как стоял вопрос для староверов. Никониане – безбожники. И они были правы – живого, доступного Бога в православии-IV не было. Но вопрос стоял все же несколько иначе – вера-III или безверие-IV. В такой постановке видно, что вера (вера-III) была обречена. Но это не было гибелью веры вообще, как это казалось староверам. Это было гибелью русской веры-III. Но на смену ей уже спешила русская вера-IV, и не так уж далеко (всего-то лет двести) было и до начала русской веры-V. В том-то все и дело, что даже превращение православия-III в православие-IV не могло затронуть самые глубинные основы православия, не могло загасить его Огонь. И в годы нашего «безбожия» он так же продолжал гореть в самой глубине (хотя на самом деле, конечно, в самой вышине) народной души.

К Оглавлению

Глава 44. Интеллигентность и интеллигенты

Россия-IV: русская Европа и русские европейцы

Первые признаки этого появились еще в 16-м веке, а в 18-м процесс набрал полные обороты: сбылась давнишняя мечта европейских политиков – Россия потянулась к Европе. Русские-IV заговорили по-французски и надели «панталоны, фрак, жилет»; у нас завелись науки, литература, живопись, музыка... Завелись и все остальные европейские блага. И сначала самые высокие, а за ними и все больше русских людей среднего роста зажили по-европейски.

Конечно, в полной мере культура-IV освоена в России далеко не всеми. Нам еще долго придется строить вместо проселков нормальные дороги и заменять нужники во дворе теплыми ватерклозетами. (Ленин говорил об электрификации всей страны как необходимом условии коммунизма. Канализация во всей стране важна не меньше.) В этом «западники» правы – бескультурье, недостаточное владение культурой-IV гирей висит на ногах России, мешая идти Вверх. Мне попалось как-то рассуждение одного «почвенника», который с упреком отзывается о тех «русофобах», которые, вместо того чтобы гордиться нашими сельскими библиотеками, завидуют европейским дорогам и чистым туалетам. Пока вопрос стоит – или библиотеки, или туалеты, барьер культуры-IV нам не преодолеть.

Но европейской русская жизнь не получается не только (и не столько) из-за того, что мы недостаточно осваиваем европейскую культуру. Уже то, как мы ее осваиваем, мы делаем не по-европейски. Европейцы массово заселяли плато высотой около 40 люм, но выше из них отправлялись считаные единицы. Русский подъем на это плато не был таким массовым, но зато большая часть поднявшихся туда не успокаивалась на достигнутом и продолжала карабкаться выше и выше – кто куда мог: кто к 50-люмным областям, а кто даже к 60-люмным. И в результате, хотя области, освоенные 80 процентами европейцев, доступны только 20 процентам русских, половина из них (10 процентов) чувствуют себя как дома там, куда есть доступ максимум 1 проценту европейцев (цифры, конечно, условны).

Средний рост сегодняшних русских не ниже, чем европейцев, но у нас гораздо больше разброс между нашими самыми высокими и нашими самыми низкими людьми. Эта же тенденция заметна и внутри отдельных душ – и там элементы неизвестного Европе будущего человека-V уживаются в нас с давно изжитыми европейцами элементами человека-III. Эти элементы-III и не дают нам стать вполне людьми-IV.

Сравнительно массовый подъем русских на высоты, доступные лишь элите европейцев, проявился в том, что в Советском Союзе перед его распадом жили сотни тысяч (если не миллионы) людей, которым были доступны астральные пласты яркостью 60–65 люм. Это доли процента всего населения – и в абсолютном, и в относительном выражении в десятки раз больше, чем в Европе или Америке, и в разы (по крайней мере относительно) больше, чем в Индии. Вот эти-то люди и составляли ту уникальную зрительскую аудиторию, которую так ценили большие художники и которая делала такой насыщенной жизнь русского искусства. Пушкин, может быть, и не выше Гёте, Толстой – Гюго, а Чайковский – Бетховена. Но настоящих ценителей Пушкина, Толстого и Чайковского в России гораздо больше, чем настоящих европейских ценителей Гёте, Гюго и Бетховена. Больших художников в России в 19–20-м веках было не намного больше, чем в остальном мире (их всегда мало), а понимающих зрителей – несопоставимо больше. «Элитное» кино делали и в Италии, и во Франции, и в Швеции. Но нигде оно не собирало таких огромных аудиторий, как в России. Имена, известные у себя на родине только кинематографической элите, – Феллини или Куросава – в России, где и увидеть-то их фильмы было почти невозможно, не сходили с уст десятков тысяч «простых» любителей кино. То, что было в Италии элитным и малопонятным, в России оказывалось массовым.

По той же причине и духовные Учителя находят в России несравнимо больше последователей, чем на Западе, и в среднем эти последователи гораздо выше.

Из путевых заметок. Дважды я видел, как тибетские ринпоче (ринпоче – «алмазный учитель») работают с западными (по отношению к Тибету) аудиториями. Но какими разными были эти аудитории!

В Калифорнии на семинар собралось десятка полтора «интересантов». Ринпоче рассказывал им азы тибетской онтологии. Говорил он, как говорят с первоклассниками из школы для не очень одаренных детей. И вопросы, которые ему задавали, были того же уровня.

Под Москвой большой спортивный зал был забит до отказа. Поучаствовать в ритрите захотели около тысячи человек. И каждый заплатил за вход вполне ощутимую сумму. Там были и интеллигенция, и студенты, но были и рабочие местных предприятий. Ринпоче не приспосабливался к присутствующим (по крайней мере это было незаметно) – наоборот, огромный зал старался следовать Учителю и как мог откликался и старался резонировать идущему от него Потоку. Поток этот, хотя в центральных своих частях и был, конечно, надкультурным, все же оформлялся во многом и «по-тибетски» – в формы мандал и мантр, неизвестные и просто чужие для русских. И все же присутствующие пытались прорваться через эти «культурные заслоны» к сущностному содержанию происходящего.

Но отличает нас от европейцев не только неуспокоенная устремленность Вверх – невозможность «просто жить» культурной жизнью. И содержание нашей, формально европейской культуры не европейское. «Европа в России» – русская. Астральные области, куда поднимаются русские-IV, равновысоки европейским вершинам, но, хотя Навна России-IV и одета по-европейски, под ее европейским платьем бьется не европейское, а русское сердце. Особенно это заметно, когда русские авторы явно «подражают» европейским образцам. «Француз» Пушкин – самый русский поэт. Русские музыку или картины нельзя спутать с европейскими. И не только «Князя Игоря», «Хованщину», «Утро стрелецкой казни» или «Боярыню Морозову», но и «сделанные под Европу» «Иоланту», «Щелкунчика», «Последний день Помпеи» и «Явление Христа народу». В европейской литературе немыслимы ни Татьяна Ларина, ни Наташа Ростова. Европейские и прежде всего по-европейски образованные русские философы заметили это расхождение формы и содержания, но объяснить его не смогли. И понятно – они пытались рассуждать в европейской логике, а вопрос, в чем «русскость» русского содержания, такой логике не поддается, подобно тому как когда-то христианство не помещалось в античное мышление.

И конечно же, сами русские-IV тоже не европейцы. Русская культура-IV, выращенная Европой, создала на русском материале совершенно особый тип человека.

Свет в душе

Происходящее в России-IV нельзя понять, если не видеть за всеми известными нам фактами истории созидательной работы Света, и даже не одной, а двух Его вспышек. Первая, разгоревшаяся в конце 17-го – 18-м веке, начала «европейский подъем». Вторая, первые всполохи которой пришлись на середину 19-го века, превратила погоню за Европой в самостоятельное русское движение. Эта Вспышка продолжает разгораться и сегодня. До сих пор я называл Ее «нашей Вспышкой». Но сейчас пришло время уточнить: «нашу Вспышку» правильней называть «Русской Вспышкой». И дело здесь даже не только в том, что именно русские первыми откликнулись на ее Свет и понесли Его другим народам. Главное – что русские, как никто другой, остро чувствовали и чувствуют приход нового мира.

Именно поэтому так громко звучит в русском искусстве тема весны: от саврасовских «Грачи прилетели» до тютчевско-рахманиновского «Еще в полях белеет снег, а воды уж весной шумят».

Среди тех огромных изменений, которые Свет Русской Вспышки привнес в наши души, европейское образование было далеко не главным. Гораздо важнее было выращенное Светом «я». Плоды этой его работы сохранила для нас литература: Онегин, Печорин, Арбенин, позднее Андрей Болконский, Пьер Безухов, Левин и множество персонажей Чехова – все это люди с «я», осознавшим себя и пустившимся на поиски смысла жизни. Светлое русских-IV – это Светлое юношеского поиска и юношеских открытий. Выросшее «я» взыскало себя и взыскало смысла. Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать! Но самое главное – выросшее «я» сумело осознать свое стремление Вверх. Это стремление было присуще русским и до России-IV, но именно у русских-IV оно становится осознанным. Жертвовали материальным ради духовного многие русские: отшельники и юродивые, богомазы и скоморохи... Но только самые высокие из них шли на эти жертвы осознанно, понимая, чем и для чего они жертвуют. У остальных это просто так получалось. Свет России-IV сделал русскую духовность сознательной.

И эта сознательная погоня подросшей души за неуловимым вывела русских-IV на ту высоту, которая и сегодня составляет почти все самое светлое в наших жизнях, включая и все самое высокое в искусстве 19-го и 20-го веков: все, что «так обаятельно для тех, кто понимает», все наши восторги, все слезы радости, все светлые печали, все «всё на свете понимаю»... Немалая высота.

Так Свет Русской Вспышки сгустился в нашей душе свечением интеллигентности – целым комплексом черт, присущих беспокойному, рвущемуся Вверх «я». Напряженный поиск смысла жизни, такт, деликатность, жертвенность... Самостоятельность мышления и гражданская ответственность за судьбы страны и мира. Стремление к бескорыстному служению... Впрочем, исчерпать список качеств, образующих непереводимое с русского понятие «интеллигентность», невозможно.

Религия атеизма, и не только

Так же как и в гуманистической Европе, на первый взгляд кажется, что и в России-IV никакой религии не было. Ведь нельзя же, в самом деле, считать православие-IV религией 19-го века – века, когда в обществе царил атеизм. Но, как и в Европе, наш атеизм просто часть особой религии гуманизма. Идея атеизма – один из богов ее пантеона наряду с другими идеями, подаренными Европе Светом Гуманистической Вспышки. Впрочем, русские-IV позаимствовали у европейцев не только пантеон «гуманистической религии» (а в этой религии пантеон неотличим от доктрины), но и ее Богочувствование – чувство разумно устроенного мира, загадка которого вот-вот будет разрешена. А вот чего мы взять у европейцев не могли – это того внутреннего огня, который в 15–16-м веках Свет Гуманистической Вспышки разжег в их сердцах. За триста лет он остыл и перешел в состояние «пар, конденсирующийся в воду». Поэтому «российская Европа», когда сравниваешь ее с «европейской», и кажется немного «выхолощенной» – ни своего Леонардо, ни своего Рафаэля (да, наверное, и своего Баха) у нас не было. Но зато у нас было другое: над сонмом богов европейского гуманизма в России-IV поднялся свой русский, бог. Этот бог спустился к нам вместе с первыми всполохами Русской Вспышки и засиял в наших душах свечением интеллигентности. Вот это свечение и сделало пришедшую в Россию европейскую «гуманистическую религию» русской – русской религией-IV. Интеллигентность продолжила ряд исторических форм русской религии: язычества, языческого («культурного») православия-II и соборного православия-III. И она же отвергла, как совершенно беспочвенные, любые претензии православия-IV на духовное лидерство в России-IV.

У новой религии новыми были не только мирочувствование и доктрина, но, конечно, и формы религиозной жизни. Средоточием этих форм новой русской религии стало искусство. Искусство заменило церковную религиозность. Творческий акт художника делается актом богослужения (художники и создали портрет Навны для России-IV), а акт сотворческого восприятия читателем, зрителем или слушателем – соучастием в богослужении.

Наш талант к сотворчеству, к «зрительству» объясняется особым характером русского художественного процесса: создавая и воспринимая художественное произведение, автор и зритель общаются. От автора такое общение требует бескомпромиссного взлета вверх и исповедальной искренности, а от зрителя, слушателя или читателя – немедленного и не менее искреннего понимания и сопереживания. В русском искусстве сердце высказывает себя и требует от другого сердца слияния в этом самом «себя».

Театры и выставочные залы в России-IV превращаются в церкви новой религии. Здесь нет никакого преувеличения – наша «безбожная» религия поднимает нас выше, чем традиционные религии людей Центро-Запада: лица французов или даже более религиозных мексиканцев во время мессы гораздо тусклее, чем русские лица на хорошем спектакле.

Но главное священнодействие происходит в кабинетах писателей и комнатах, в которых читатели уединялись с их книгами: среди всех форм искусства художественная литература становится центром духовной жизни, а ее творцы – пророками и властителями дум. Пушкин, как и во многом другом, был первым, кто не только почувствовал, но ясно понял происходящее, и его «Пророк» стал манифестом новой роли писателя в русской жизни.

Грязь-IV

Но, как и все русские цветы, религия русских-IV росла из ужасающей грязи. В России-IV все так же реками текли кровь и слезы. Даже трон был в крови: Петр Великий – сыноубийца, Екатерина Великая – мужеубийца, Александр Благословенный – отцеубийца.

И конечно же, все эти убийства были «для блага России» – историки не зря ели свой хлеб. Что же удивляться, что грехи предков пали на головы потомков и уже другие, не венценосные цареубийцы оборвали жизни правнука и всей семьи прапраправнука Екатерины. Они ведь тоже действовали «для блага России».

А пониже трона не переводились ни аракчеевы, ни салтычихи – перунова палка не отдыхала. Трещали кости на дыбе. Палачи не уставали рвать ноздри. И наконец, в гордящейся отсутствием смертной казни России то самое – «сквозь строй».

Быков был атаманом шайки... Ему было присуждено 12 000 ударов шпицрутенами, а его сообщнику Чайкину... 11 000 ударов. Выйдя в этот день на Грузинскую улицу, я был поражен невиданным дотоле зрелищем: преступники, окруженные жандармами и войсками, при стечении несметной массы народа (выделения и «комментарии» мои. – А.З.), были везомы на позорной колеснице... Шествие сопровождалось барабанным боем, привлекавшим с улиц и из домов громадное количество народа, пристававшего к шествию, направлявшемуся к Арскому полю.

На этом громадном поле был выстроен батальон местнаго гарнизона, под командою командира его, полковника Корейши...

Преступники... были напутствованы священником, как пред смертною казнью. Затем их быстро раздели, обнажив туловище до ягодиц; руки того и другого были привязаны к ружьям, за которыя каждаго преступника вели рослые, крепкие и сильные солдаты... Перваго повели Быкова, а спустя некоторое время Чайкина, так что оба шли друг за другом, и, получая удары шпицрутенами, испускали раздирающие душу крики и стоны. Уже после первой тысячи ударов спины их побагровели, покрылись лоскутами изрубленнаго мяса и спекшеюся кровью и вспухли, крики преступников сделались слабее, голос как бы отказывался им служить, и во рту у них пересохло. Несмотря, однако, на все это, полковник постоянно побуждал исполнявших экзекуцию солдат бить преступников сильнее. Он кричал во все горло: «бейте крепче, негодяям нет пощады!» («настоящий полковник»). Тех же солдат, которых замечал, немедленно отставляли из фронта, заменяя их другими, а виновных в слабости наносимых преступникам ударов тут же наказывали тесаком по ягодицам, приподняв фалды мундира (чтобы, не дай бог, не остались «чистенькими» – круговая порука, так круговая порука).

Зрелище вообще было страшное и потрясающее: Быков и Чайкин извивались подобно змеям, желая облегчить страшную силу сыпавшихся на них ударов, но мощныя руки ведших их мускулистых солдат удерживали эти порывы. За наказуемыми шел доктор Соколовский. Быкову дали уже 5000 ударов. Соколовский осмотрел его, по-видимому нашел слабым, потому что преступника (и что же, вы думаете, сделали с преступником?) положили на тележку, двое солдат везли тележку, и наказание продолжалось. День был ветреный: сильный ветер с громадными столбами пыли бил в спину наказуемых, и пыль, смешиваясь с кровью, текшею потоками из исполосованной и превращенной в бифштекс спины преступников, покрыла сплошную и вспухшую на спине рану серым налетом. Быкову на тележке дали еще около 1000 ударов и затем прекратили наказание (слава Богу – наконец-то), так как теперь слышны были только слабые, постепенно стихавшие стоны его, вместо прежде раздававшихся отчаянных и раздирающих душу криков... Таким же образом был наказан и шедший поодаль от Быкова Чайкин. Он оказался слабее своего атамана и из присужденных ему 11 000 ударов прошел не более 3000, и был положен на тележку, на которой дали ему еще 500 или 600 ударов.

По прекращении наказания обоих преступников, с слабыми признаками жизни, отправили в городскую больницу для лечения (ну вот – кажется, хоть просвет какой-то человечности, но... подождите), после чего они, по выздоровлении, должны были получить-таки опять недоданное число ударов. Судьбе, однако, угодно было сжалиться над несчастными: оба они умерли в тот же день (За полстолетия: Воспоминания А. И. Ильинского // Русская старина. 1894. Февраль. С. 65–69).

Вот откуда рос русский гуманизм. Более пятидесяти (!) лет носил Толстой в сердце эту боль, прежде чем она выплеснулась в «После бала». А вот что пишет Ильинский: В толпе народа были слышны рыдания, как выражения сожаления к преступникам, многие плакали, другие молились, многия женщины падали в обморок... Да, пришли; да, смотрели; да, не уходили, но... назавтра это были уже немножко другие люди. А сам Ильинский, наверное, и не немножко. Иначе не посчитал бы он эту казнь превосходящей все, что человек мог придумать зверскаго и ужаснаго: все роды смертей и казней, все пытки инквизиции бледнеют пред этим страшным наказанием. Кто видел его хотя бы раз в жизни, может судить о том, какой неувядаемый и нетленный венец сплел себе император Александр Второй отменою телесных наказаний!

Впрочем, насчет превосходящей все, что человек мог придумать зверскаго и ужаснаго Ильинский не совсем прав. При «кумире на бронзовом коне» в России широко применяли колесование. К эшафоту привязывали в горизонтальном положении андреевский крест, сделанный из двух бревен. На каждой из ветвей этого креста делали две выемки, расстоянием одна от другой на один фут. На этом кресте растягивали преступника так, чтобы лицом он был обращен к небу; каждая оконечность его лежала на одной из ветвей креста, и в каждом месте каждого сочленения он был привязан к кресту. Затем палач, вооруженный железным четырехугольным ломом, наносил удары в часть члена между сочленением, которая как раз лежала над выемкой. Этим способом переламывали кости каждого члена в двух местах. Операция оканчивалась двумя или тремя ударами по животу и переламыванием станового хребта. Разломанного таким образом преступника клали на горизонтально поставленное колесо так, чтобы пятки сходились с заднею частью головы, и оставляли его в таком положении умирать (профессор А.Ф. Кистяковский). К уже более чем разнообразным способам казнить, изобретенным Грозным, при Петре добавили и подвешивание на крюк за ребро: казненный должен был висеть боком, со свешенными вниз руками, головой и ногами.

Но жестокость, доходящая у ставших более изобретательными русских-IV иногда до совершенного изуверства, – это хотя и самое заметное, самое бросающееся в глаза, но далеко не все, что было в новой русской грязи. Свет изменил характер грязи, добавив в нее совершенно новые обертоны. Вместе со светлым богом интеллигентности в русскую жизнь вошли и его антагонисты. Выросшее «я» русских-IV дало не только светлые, но и темные побеги. И, может быть, самыми темными из них были эгоизм и вытекающее из него безразличие: безразличие к другим людям и даже безразличие к собственной душе. Одним из «темных цветков», которыми распустился эгоизм, стало мещанство, или жлобство. Но еще более коварным врагом интеллигентности оказалась тесно обвившая ее интеллигентщина. Присущий интеллигентности внутренний непокой интеллигентщина превращает в такую зацикленность на своих проблемах, которая начисто исключает возможность подняться над ними, а значит, и понять их. Грубо говоря, интеллигентщина – это сплав эгоцентризма и глупости, который помещает человека в придуманный мир и лишает возможности вырваться оттуда. Эта оборотная сторона интеллигентности, «темная интеллигентность» стала проклятием интеллигентов.

Три понятия: «интеллигенты», «интеллигентность» и «интеллигентщина» – часто смешивают. Но это разные понятия. «Интеллигентность» – это та составляющая жизни души, которая дарована нам Светом Русской Вспышки; «интеллигенщина» – ее искажение (и побочный продукт), а «интеллигенты» – это люди, в чьих душах светлая интеллигентность соседствует с грязной интеллигентщиной (как, впрочем, и с анти-интеллигентностью – жлобством).

Ленинское «не мозг нации, а ее г...» об интеллигентах (но не об интеллигентности – о конкретных людях, но не о боге своих родителей, да и своем в какие-то периоды жизни), конечно, неслучайно. И куда более рафинированные интеллигенты не жалели и не жалеют обличений в свой адрес. И это естественно, потому что такие самобичующие обличения составляют часть отношения интеллигента к себе. А обличать нам есть что. «Островок Света», интеллигентность – это только небольшой плацдарм посреди огромного и топкого болота. Но этот плацдарм не пляж, чтобы нежиться в лучах Света. Стоит только поудобнее разлечься на этом островке, как окружающее болото начнет наползать на него со всех сторон. И чтобы уберечь островок от болота, приходится, не останавливаясь, осушать свою душу, очищая ее и от жлобства, и от интеллигентщины.

Но полностью победить окружающее ее болото интеллигентность не может. Дело в том, что задолго до полной победы перед тем, кто стремился быть интеллигентом, открываются совсем другие перспективы – он видит такие Высоты, по сравнению с которыми интеллигентность меркнет. К этим-то Высотам он теперь и отправляется, иногда забыв про «химеру» интеллигентности, но чаще сохраняя в душе благодарность маяку, свет которого так долго помогал ему идти.

Тупик: прелестная утонченность

Четвертый пролет русской лестницы, так же как и все остальные, ведет к месту, где лестница поворачивает и которое на первый взгляд кажется тупиком. Выше чем до 60–65 люм путь интеллигентам был закрыт. Поэтому и заканчивался этот период все более громкими жалобами, вроде тех, что Саша Черный озвучил в своих «Ламентациях»:

Хорошо при свете лампы

Книжки милые читать,

Пересматривать эстампы

И по клавишам бренчать, –

Щекоча мозги и чувство

Обаяньем красоты,

Лить душистый мед искусства

В бездну русской пустоты...

Спим и хнычем.

В виде спорта,

Не волнуясь, не любя,

Ищем бога, ищем черта,

Потеряв самих себя.

Мир, из которого нет хода наверх, – углы да стены и над ними потолок.

Высоты, на которые поднимает нас интеллигентность, а это 50–65 люм, таковы, что там можно жить без Бога: поглядывать сверху вниз на старую религиозность и чувствовать вокруг себя огромный, но «самодостаточный» мир, которому в общем-то не нужен ни Творец, ни Генеральный Управляющий. И все было бы хорошо, если бы не присущая интеллигентности духовность, которая не позволяет успокаиваться и все время зовет Выше. А Выше без Бога уже нельзя. И поэтому кто раньше, кто позже, но все покорители высот России-IV начинали мечтать о Боге.

Мы дорожим нашей тонкостью, мы гордимся ею и буквально молимся на нее. В самом деле, в Европе это встретишь разве что в произведениях самых высоких европейцев. На западе школьные учителя не то что не восторгаются, а имени такого не знают – Антониони. Там не поговоришь с программистом о Шпенглере. Там кришнаиты объясняют неофитам, что Кришна работает без выходных 24 часа в сутки – как полиция или «скорая помощь». Там люди не слышали о «Мастере и Маргарите». Нью-эйджевцы по сравнению с самыми высокими из русских интеллигентов кажутся духовными младенцами – они бедны эмоционально и не могут понимать и чувствовать простейшие (для нас) вещи.

Но наша гордость – это гордость хорошиста, что он учится лучше троечника. В своем атеизме и любовании своей тонкостью мы ведем себя подобно школьнику, который освоил четыре действия арифметики и заявляет, что знает математику и учиться больше нечему, а какая-то там алгебра – это просто выдумки взрослых. Но наша тонкость – это далеко не высший взлет духа. На освоенном русскими интеллигентами плато Путь Наверх еще только открывается. Наши высоты – это только кочки на болоте, а отнюдь не заоблачные вершины. Вершины гораздо-гораздо выше. Над нашим потолком – зоной 65–68 люм, выше которых в девятнадцатом веке русская культура ничего не создала, есть довольно плотно закрытые от нас состояния яркостью 75 люм, и 80 люм, и 90 люм. Эти состояния гораздо выше и страстей, и книжной учености, и житейской мудрости. Но Это не бесстрастие и не бессмыслие; Это просто иная Страсть и иные Мысли, когда человек знает Все и излучает такой Свет, на который, как бабочки на огонь, устремляются окружающие. Нам эти состояния кажутся «чувством Бога», но это только потому, что они гораздо выше нас самих – до Бога-Все от этого «чувства Бога» еще бесконечно высоко.

Из путевых заметок. Не менее ярким, чем контраст между калифорнийскими и московскими поклонниками тибетского буддизма, был контраст между московскими учениками и самим ринпоче. Учеников с одухотворенными лицами было не много. И это придавало ритриту привкус тусовки с восточным колоритом. А сияние, идущее от учителя, не оставляло сомнений, что он действительно Учитель.

В православии издавна известно понятие «прелесть». В устах религиозного человека это слово едва ли не бранное: «Да что его слушать! Он в прелести!» И когда знаешь, что то же слово у светских людей – признак умиления («Прелесть, какая ночь!», «Прелесть, какая умница!»), можно подумать, что речь идет о разных «прелестях». Но в том-то все и дело, что религиозные и светские люди называют «прелестью» одни и те же явления. Откуда такая разница?

Православные люди Пути – наиболее высокие из монахов – заметили, что после привыкания к праведному («безгрешному») поведению и после периода борьбы с бесами, которую на светском языке можно описать как попытку справиться со своими темными желаниями и фантазиями, наступает этап, когда кажется, что достиг Чего-то светлого, Настоящего, другими словами, что Путь завершен. Светлыми и очень приятными становятся переживания. Могут быть и контакты со светлыми «потусторонними силами», которые представляются ангелами или даже Богом. Могут быть иные очень светлые грезы. У каждого по-своему. Эти светлые состояния и получили название «прелесть» (от «прельщать»). Люди Пути боятся «прелестных» состояний из-за опасности спутать высокое с Высшим (их неразличение мешает смотреть Вверх и нам), боятся, прельстившись высоким, прекратить Работу, остановиться.

Слово «прелесть» в последнее время тоже все больше и больше замусоливают. О прелести говорят те, кому до прелестных состояний еще расти и расти. И нетрудно встретить рассуждения какого-нибудь полуграмотного «богослова» о прелести, в которой пребывал Серафим Саровский, – суждение комара о слоне.

Из путевых заметок. Я особенно запомнил пару, которую мы встретили на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем: православного священника, родившегося и выросшего во Франции, – эмигранта во втором или в третьем поколениии и его спутницу – московскую «фифочку» из околоцерковных кругов, которая с какой-то миссией прибыла в Париж. Запомнились рассуждения «фифочки» о прелести, в которую погрузился восьмидесятилетний старец, монах-подвижник. Звучало это столь же нелепо, как «критические рассуждения» восьмиклассника, например, о Тургеневе. Но священник слушал вежливо.

Яркость прелестных состояний не превышает 60–65 люм – во всяком случае, не выше 70. В эту зону, зону прелести, и попадают все самые высокие и такие дорогие для нас состояния русских людей-IV. Они и в самом деле, прелестны но прелестны в обоих значениях – и светском, и религиозном.

Вот это и есть самое главное: та самая тонкость, которой мы так гордимся, не так уж и тонка. А наше «богоискательство» – это мышиная возня там, где никакого бога (не говоря уж о Боге) нет и быть не может.

К пониманию этого и приходили все те, кто дорастал до потолка России-IV и начинал мечтать о Боге. Но одно дело – мечта, и совсем другое – путь к Богу. Мечтатели быстро открывают между собой и Богом непреодолимую пропасть. Человек видит что-то похожее на Бога и со всех ног устремляется Туда. И вдруг натыкается на непреодолимую стену пустоты. Непреодолимую именно потому, что ее как бы и нет – не за что ухватиться и не на что опереться, – и то, что раньше казалось Богом, начинает казаться миражом. Где-то высоко светит Что-то невообразимо прекрасное, но пути к Нему нет. Вот с этим чувством безнадежности и знакомятся один за другим все самые высокие русские-IV, кто перерастает культуру-IV и замечает приниженность возвышенности наших душ и ограниченность нашей прелестной тонкости.

И куда тогда только девается их интеллигентность! Она оказывается где-то внизу, а переросший ее искатель попадает в тиски жесточайшего кризиса. Меняет его этот кризис невообразимо: только что был такая «лапочка» – и вдруг становится таким «злюкой» – в «тусовке» ему теперь тесно, и он безжалостно смеется над ней. И все чего-то ищет, ищет...

Это началось в 19-м веке. Уже тогда поиск русских гигантов часто приближался к религиозному. Но даже те из них, кто не бежал «религиозного соблазна» и чувствовал непреодолимую тягу к Богу, не могли преодолеть ограничений своего века – века, в котором безверие-IV уже окончательно победило веру-III.

Конечно, и в самые атеистичные времена были православные великаны – такие, как Серафим Саровский. Но они не определяли ни лица церкви, ни лица общества. Лицо России-IV – это Пушкин и Белинский, а лицо русской церкви 19-го века – воспетый Пушкиным Фотий («Благочестивая жена душою богу предана, а грешною плотию архимандриту Фотию») и Победоносцев – «завотделом религии при администрации Его Величества».

Этот господствующий в обществе атеизм выразился, например, в том, что религиозность позднего Гоголя была начисто отвергнута и абсолютно не понята окружающими. Общественный, сатирический мотив «Мертвых душ» всем был близок. Но более глубокий смысловой пласт – воскрешение своей собственной мертвой души и преодоление «эпидемии мертвечины» на пути к новой России – так и не был никем услышан. Только поздний Толстой продолжит гоголевскую тему, но продолжит ее очень «от головы» – вполне в духе рационалистического века. Но и при всем рационализме и у Толстого отчетливо слышна щемящая тоска по Богу. Она же, эта же тяга к Богу, видна у всех самых высоких русских людей-IV.

Но от Бога Россия-IV отделена как будто железным занавесом. Острее всех этот барьер чувствовал Достоевский. Потому что даже он, высочайший гигант России-IV, при всей своей гениальности и грандиозном масштабе личности, обожженной поражающей своим драматизмом, «по-шекспир-истей», чем у его героев, судьбой, не может вырваться из-за этой загородки к истинной религиозности.

О Достоевском. Он очень точен в описаниях и опасениях «бесовства». Он очень точен в портретах русских «богоискателей» – Алеши и Ивана Карамазовых. «Братья Карамазовы» действительно «энциклопедия русской жизни». Но вот старец Зосима. Кажется, в нем Достоевский видит если не идеал религиозности, то, во всяком случае, настоящего духовного лидера. Написана почти икона. Но в том-то и дело, что почти: из всех разговоров старца Зосимы создается впечатление, что он не только не Верит в Бога, но даже не осознает и оттого и не мучается своим не-Верием. Он, безусловно, подвижник, честный и мужественный человек, мудрый учитель и милосердный утешитель. Но за всеми этими добродетелями нет Веры. И Достоевский слишком глубок, чтобы об этом не догадываться: старец Зосима, не говоря уж о прочих обитателях монастыря, включая и великого постника Ферапонта, не очень Верит. И конечно же, неслучайно Достоевский наполняет келью уже усопшего старца «тлетворным духом».

Правда, по первому впечатлению кажется, что Достоевский не может написать Святого из-за собственного безверия. Но, вчитываясь, начинаешь видеть, что написать старца именно так принудило Достоевского не безверие, а гениальность, которая часто за пределами понимания самого гения (понимание – это продукт мнений эпохи, а гениальность – внекультурна).

Но еще острее тема Веры возникает у Достоевского в «Братьях Карамазовых» не в связи с Зосимой, а в связи с его моральным антиподом – отцеубийцей Смердяковым. Это Смердяков у Достоевского мечтает о Вере, той Вере, которая сдвигает горы и которая, может быть, есть еще только у каких-нибудь египетских старцев (сама эта мысль очень забавляет образованных родственников Смердякова).

И вот здесь нарыв рвется. Смердяков читает Исаака Сирина и, начитавшись, вешается. Это очень редкий для Достоевского «сбой». Здесь перестаешь ему верить. Смердяков, мечтающий о Вере и читающий Исаака Сирина, – это возможно. Тот же Смердяков, изобретающий гениальную месть, которая одним ударом убивает отца и ломает жизни двум братьям, – это тоже возможно. Смердяков, которого чтение Исаака Сирина доводит до самоубийства, – это выдумка. Не может книга Исаака Сирина подвести к самоубийству.

Фигура Смердякова в «Братьях Карамазовых» очень значима потому, что именно в Смердякова Достоевский вкладывает всю свою «темную» часть, или, как сказал бы психоаналитик, все свое подсознание. Именно со Смердяковым больше всего он отождествляет себя. И дело тут не в «подарке» Смердякову своей эпилепсии. Просто Смердяков написан самым умным и самым неисчерпаемым из братьев. По сравнению с ним даже Иван кажется наивным мальчуганом. Если Гоголь создал целую галерею портретов «мертвой» части своей души, то Достоевский пишет один, но пытается заглянуть в это «темное зеркало» как можно глубже. Поэтому он ведет Смердякова в его (то есть, конечно, своем) Богоискательстве и Вероискательстве как можно выше. И в этом подъеме попадает в такие области, где сам теряется.

Достоевский, конечно, слышал о Вере. Но он не может поверить, что Вера возможна. Ясно, что Исаак Сирин потряс Достоевского. И ясно – чем именно потряс. Весь Исаак Сирин – это спокойный рассказ о Пути к Вере. И Путь этот у Исаака Сирина – не нечто таинственно-недоступное, а обычное, повседневное и в своей повседневности несомненное Дело. Для Исаака Сирина нет вопроса о возможности Веры – Верить для него настолько же естественно, как дышать. И не поверить его спокойному рассказу о Вере невозможно. Но и поверить Исааку Сирину Достоевский не может.

Представьте вечно голодного бедняка, который не ел никогда ничего, кроме пустой похлебки и черствого хлеба, и который читает описание роскошного банкета, переполненное подробностями оттенков вкуса того или иного блюда. Естественно, он взбунтуется. Так же Исаак Сирин увел Достоевского настолько выше обжитой им «прелестной» области театральной драматургии судеб, что в открывшемся ему мире привыкшими к людским потемкам глазами Достоевский не видел уже ничего. Ничего, кроме нестерпимо яркого Света. Это было Нечто для человека девятнадцатого века немыслимое – то, что невозможно понять, но во что нельзя было и не верить. И, прикоснувшись к тому, что выше прелести, Достоевский не выдерживает: понимая свою неспособность писать об этих Реалиях, он бунтует, точно так же как каждый по-своему бунтуют Алеша и Иван, и начинает придумывать и фантазировать – в общем, сочинять.

Нить Навны – будущие интеллигенты

Многие из тех, кто стукнулся головой о притолоку, закрывшую России-IV путь Наверх, начинают подумывать, а не отказаться ли вообще от культуры-IV. А среди тех, кому до нее еще расти и расти, эта мысль встречает особенно теплый прием. Так стали появляться «народнические» мифы-полуправды. Как и любые полуправды, они не полностью беспочвенны. Действительно, интеллигентщина порой заливает в душах интеллигентов интеллигентность. Но сформировавшаяся на базе этой полуправды антиинтеллигентская философия: от трамвайного «а еще очки надел!» до объемных трактатов о вине интеллигентов во всех русских бедах – выплескивает вместе с водой ребенка. Конечно, живые интеллигенты вовсе не ангелы, и наша доля ответственности за русские беды не мала. Но не-ангелами были и все другие русские, и большинство из них были куда больше не-ангелами, куда более низкими людьми, чем русские интеллигенты.

Этого те, кто тоскует по придуманному прошлому и рвется назад, не понимают, да и не хотят понимать. Впрочем, понимать – это вообще не их стихия. Понимание им заменяет вера в мифы-полуправды. Например, такие, как миф-полуправда о «народе-богоносце» – хранителе истинной религиозности, для которой губительна западная культура. (Из-за этой полуправды одни образованные люди готовы перегрызть горло другим.) Правда этой полуправды в том, что в народной душе (конечно, не только у простонародья, но у всех русских – и у академика, и у плотника) действительно «живет Бог» – и как архетип Истории «к Богу!», и как русский архетип «зов Навны». Но, конечно, низы общества не выше верхов. Лица в церкви тусклее лиц на симфоническом концерте. Светлая радость религиозного умиления первых достигает яркости 50–55 люм (хотя и такие лица в церкви увидишь редко). Это максимальная высота, куда способна поднять людей культура-III. Культура-IV эти состояния действительно «убивает», но поднимает людей выше: Патетическая симфония Чайковского вполне может унести люм на 67–68. Кружевные наличники или вышитые полотенца в самом деле хороши, но лепнина Зимнего дворца или занавес Большого театра выше. Конечно, кулаки – наиболее деятельная часть крестьянства – не были тем исчадьем ада, каким их рисовала коммунистическая пропаганда. Но писать с них икону?.. Славу России составляли не игнаты, ермолаи и степаны, а Александр Сергеевич, Федор Михайлович, Петр Ильич, а позднее и Александр Исаевич. И в рекруты игнаты шли гораздо реже, чем иваны, – так что и победы русского оружия добыты, уж во всяком случае, не только их руками. У игнатов, ермолаев и степанов «рыльце в пушку» не меньше, чем у других русских людей, и каяться им нужно не меньше, чем, например, городским обывателям-мещанам. Прежде всего, за эгоизм: за «моя хата с краю», за открещивание от всего, что не касалось их непосредственно, за неспособность принять на себя ответственность за судьбы страны. Но – и за мироедство тоже. Это слово придумано не в профессорских кабинетах. Да, эти люди кормили страну. Но кормили не «за так», а плотно набивая свою мошну. И не только за счет пьяниц и дармоедов, но и за счет вдов и сирот. Так что икона с них получается не больше, чем с «гнилой интеллигенции». И под бич сталинизма и те и другие попали совсем не безвинно. Все мы хороши. И в прямом, и в непрямом смысле.

Похожая полуправда – о сказочно прекрасных прошедших временах, когда люди жили с Богом. В России-III и в самом деле часто можно видеть очень сильные религиозные чувства. Но чаще всего эти страсти не высоки. Человек может кричать, что он жизни не пожалеет за Бога. Может в самом деле убить себя или обречь на смерть множество людей. Но эта страсть не так далеко ушла от геройства разбойника, который предпочитает лихую жизнь, оканчивающуюся плахой, убогому рабству. Слепая готовность пожертвовать своей, а хуже того – чужими жизнями – из этого ряда. Свет, застывший в низких формах молодечества, конечно, тоже Свет. Но это «с Богом» мы уже переросли, и к нему нам не вернуться. Нас ждет другое «с Богом».

Конечно, у интеллигентов много грехов. Но все эти грехи не отменяют (и даже не омрачают) главного – того, что интеллигентность несет свой заряд Будущего. Как и все другие русские образы Навны, образ Навны России-IV тоже двуслойный, и от его внешнего слоя – интеллигентности – так же тянется невидимая нить к Оригиналу. Интеллектуальная инициатива, стремление к раскрепощенному мышлению – к тому, чтобы видеть мир таким, как он есть, а не таким, каким его придумал кто-то другой. Отзывчивость на чужую боль. Обостренное чувство ответственности, когда до всего есть дело и ни от чего нельзя спрятать голову под крыло. Бодрствующая совесть. Пренебрежение своей выгодой для блага другого. Все эти черты интеллигентности – из будущего. И сегодня эти побеги будущего, из которых свита та нить, что тянется из России-IV к Навне, помогают нам прокладывать дорогу к таким духовным реалиям, которые выше интеллигентности, – к «над-интеллигентности», к «пост-интеллигентности». Что это такое? Если совсем коротко – интеллигентность с Богом. Интеллигентность неслучайно оказалась русской религией (пусть и религией русских безбожников). И неслучайным было богоискательство (как в прямом, так и в фигуральном смысле) интеллигентов, как неслучайно и то, что первыми интеллигентами становились дети священников (Преображенский, Успенский, Рождественский – самые интеллигентские фамилии) и что интеллигентов не переставала привлекать философия христианства. Все дело в том, что основой интеллигентности, как и основой любой русской религии, является все тот же Огонь православия. Так что устремленность к Богу присуща интеллигентности на самом глубинном уровне. Огонь православия обретает в разные эпохи разные формы, и в его будущих формах интеллигентность будет так же легко узнаваться, как в современных узнаются те формы, в которых он горел в прошедших Россиях.

Поворот

Но дорога к Навне и на этот раз оказалась непрямой. Прямо отправиться по Лучу, который светит нам Сверху, было нельзя. И русская лестница в очередной раз свернула совсем в другую сторону – от роста «я» к рождению МЫ.

Интеллигентность как сгустившийся Свет Русской Вспышки несла в себе Его Приказ. А Приказ этот таков, что поиски смысла русских-IV быстро и тесно переплелись с поиском общественного идеала и стремлением к идеальному обществу. Благоустройство России (а затем и мира) становится лейтмотивом русских настроений, и социальный мотив все больше пронизывает русскую литературу. В тех же «Ламентациях» Саши Черного под нависающим потолком жизни с потерянным «я» искусственному миру противопоставлены «социальные язвы» мира рельного.

В книгах гений Соловьевых,

Гейне, Гёте и Золя,

А вокруг от Ивановых

Содрогается земля.

На полотнах Магдалины,

Сонм Мадонн, Венер и Фрин,

А вокруг – кривые спины

Мутноглазых Акулин...

В звуках музыки – страданье,

Боль любви и шепот грез,

А вокруг одно мычанье,

Стоны, храп и посвист лоз.

Вот что не давало спать русским интеллигентам. Духовные лидеры – писатели становятся общественными деятелями и пишут все больше об обществе – о его болезнях, о его судьбе, о его совершенствовании... В 20-м веке трудно найти писателя – не важно, в СССР или в эмиграции, – которого интересовал бы отдельный человек сам по себе. Даже такой глубокий интроверт, как Набоков, в той мере, в какой он сохранял русские корни, оставался «жизнеписателем». «Плохая» жизнь в 19-м веке составила предмет «критического реализма», а «сказочно хорошая» жизнь в 20-м веке – предмет «социалистического реализма». А отдельному, «маленькому» человеку в литературе места уже не оставалось. Он был все менее интересен и писателям, и читателям.

И в этой смене акцентов, в переносе интереса с отдельного человека на общество в целом, отразилась та коллизия, которая сыграла решающую роль в русской судьбе в 20-м веке. Мы не заметили главного. Поставив проблему «человек и общество» ребром – «или одно, или другое», мы не поняли, что так эта проблема не решается. Очень долго нам казалось, как нечто само собой разумеющееся, что интересы отдельного человека и интересы общества едва ли не противоположны. Не менее ста пятидесяти лет мы видели общество не совокупностью людей, а чем-то над-человеческим, чтобы не сказать «не-человеческим» или даже «анти-человеческим». И все свои интеллектуальные силы мы употребляли на поиск путей благоустройства этого «что-то». И только сейчас мы начинаем догадываться, что противоречия между настоящими интересами одного человека и настоящими интересами общества нет.

К Оглавлению

Глава 45. Трудная тема

Лицом в грязи

С документальной достоверностью и без летописной лаконичности гениальный Солженицын сохранил для нас и для истории зверство, которое было абсолютно беспрецедентно не только по масштабам – десятки миллионов жизней, – но и по изуверству жестокости не уступало самому страшному русскому палачеству. Русские стали сжимать череп железным кольцом, спускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого легкого – пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо.

Это было совсем недавно, и это так ужасно, что мы пытаемся об этом побыстрее забыть, потому что даже помнить об этом страшно. Что уж говорить о том, чтобы в этом копаться. А ведь это еще и не вся грязь, в которой мы вывалялись в 20-м веке. В русских сердцах поселился ледянящий душу страх – страх, которого не было никогда раньше. Но и это не все – вместе со страхом в наши сердца вползла и юркая идейка – «жить лучше не по Совести»: сознательная ложь для собственной выгоды или для предотвращения неприятностей стала претендовать на то, чтобы стать нормой жизни. Это и были новые обертоны грязи 20-го века, грязи, которая не только разлилась такими морями, что, кажется, залила самые основы нашей жизни, но и была отменно зловонна. И сегодня, когда мы лежим лицом уже в новой грязи (хотя во многом она все та же, старая), естественно, трудно разглядеть изнанку того, что составляло другую сторону России 20-го века. Миазмы еще настолько свежи в памяти, что не просто плотно закрывают ее Светлое, но и сам разговор об этом Светлом делают неприличным. Даже сама попытка найти Светлое в нашем кровоточащем и смердящем вчера (и даже не во «вчера», а в «утре сегодня») кажется кощунственной. И я, конечно, догадываюсь, что эпитет «сумасшедший» будет еще самым доброжелательным из тех, которыми наградит меня либеральный читатель за заявление, что идея коммунизма, родившая чудовище, чей труп еще не до конца разложился, была самым чистым выражением сегодняшнего Света.

Личное. Я и сам либерал, или, во всяком случае, пробыл им большую часть жизни. А выговорить такое либералу, десятилетиями кипевшему бессильной злобой по отношению к советскому режиму, непросто. Но что поделать, если мне нужно говорить много такого, что язык либерала просто отказывается произносить и что «врагам» созвучней, чем «друзьям».

Как бы ни было больно и неприятно ворошить эту тему, нам необходимо без «приахиваний» и «приохиваний» понять, что это было. Навна новой России еще только начала приоткрывать свое покрывало. И если этот (как, впрочем, и все предыдущие) Ее образ залит грязью, то нам нужно не брезгливо отворачиваться, а стараться рассмотреть, Что за грязью. Иначе, если не знать, что под толстым слоем грязи есть Другое, мы даже не начнем отмывать Другое от грязи.

Да, действительно, практика «коммунистического строительства» была почти непрерывной цепью заблуждений и преступлений. И сегодня «аффективный след» от наших художеств еще настолько глубок, что нам трудно видеть в бедах СССР наше неумение, нашу неготовность реализовывать грандиозную идею. Но в том-то и дело, что эта грандиозная идея была (и есть). В том-то и дело, что потоки сталинских преступлений (хотя, конечно, они никакие не сталинские – они наши, общие, и ответственность за них лежит на всех соучастниках – и громко одобрявших, и молчаливо терпевших) были изнанкой зари новой жизни, изнанкой попыток делать очень светлое и чистое дело, изнанкой совершенно искреннего «так вольно дышит человек!». Злодейства, с которыми в истории мало что можно сравнить, и в самом деле совершались во имя счастья всего человечества.

Этого не может быть, так не бывает? Может, так было.

Религия коммунизма

Русский «коммунистический эксперимент» не был ни случайностью, ни «исторической нелепостью» (так некоторые «мыслители» называют события, не укладывающиеся в их представления о том, какой следовало бы быть истории). Не был он и нелепым шараханьем с дороги мировой цивилизации в сторону (как это кажется в приступе досады). Наоборот, он был закономерным итогом русской истории – тем, к чему привел нас поиск Навны, и вместе с тем – первым шагом в том новом направлении, куда повернула «дорога цивилизации». И неслучайно, что именно с этой хоругвью закончившая тысячелетнее обучение у более высоких народов, «отсидевшаяся за спиной у лидеров» Россия вырвалась на авансцену истории.

Вот почему, оказавшись в Свете Русской Вспышки, первые всполохи которого пришлись на середину 19-го века, Россия откликнулась на Него всем своим существом. И понятно: Его лейтмотив звучал в русской душе всю историю – всю свою историю Россия ждала Русскую Вспышку и готовилась к Ней. И вот наконец эта мечта, которая побывала и мечтой о молочных реках с кисельными берегами, и мечтой о граде Китеже, а уже совсем недавно зазвучала у Пушкина: Все в том острове богаты, изоб нет, везде палаты, получила надежду на превращение в реальность. Так что неудивительно, что Идея будущей жизни, которую нес Свет, стала богом новой русской религии.

Но богу нужны пророки – чтобы начать превращать мечту в реальность, нужно «заземлить», уплотнить «эфирное» содержание нового Света. Ясно ощущаемое русскими-IV «Вот оно, наше, – то, что мы столько ждали и ради чего жили» нужно было выразить такими словами, которые можно было бы превратить в дела. И Россия напряженно искала нужные слова. Но слова, которыми можно было бы выразить нашу ярчайшую мечту, естественно, не находились, и поэтому мы были рады любой подсказке.

Подсказка пришла от марксистов. Маркс и Энгельс были из первых, кто сумел почувствовать «в воздухе» тот «призрак», который принес новый Свет, и первыми, кто сумел придать еще очень «эфирной» идее будущей Жизни хоть сколько-нибудь осязаемые формы. А такие «телесные формы Бестелесного» как раз и были тем, что так искали русские-IV. Вот почему Россия, как губка, впитала марксизм. Так школьник, мучающийся над задачкой, хватается за предложенную ему шпаргалку, даже когда в ней и нет нужного ему решения.

Но, конечно, огрубление идеи Света в значительной мере ее упростило, «выхолостило». И в результате между марксистской теорией и русской мечтой образовался зазор. И понятно: мечта о Царстве Божьем на Земле не могла вместиться ни в какие экономические, философские или политические теории. Этот зазор – снизу набор куцых теорий, сверху негаснущая мечта – сохранялся всегда: мы делали не совсем то, о чем мечтали. Но именно благодаря этому зазору смерть советского коммунизма не прекратила нашей миссии, и сегодня, когда эксперимент по реализации одной теории Светлой жизни уже почти завершен, мечта о Светлой жизни продолжает жить. И более того, живет она не как несбыточная мечта, а как все тот же, не перестающий звучать в наших душах Приказ Бога. И поэтому попытки воплотить ее, которые мы не прекращали последние полтора века, продолжают оставаться нашей миссией и нашей судьбой на все обозримое будущее.

Естественно, у новой религии были своя доктрина, своя церковь и свои ритуалы. Но все это само по себе хотя и делает религию, но не может сделать высокой религии. А русский коммунизм был не просто религией, а религией высокой, более высокой, например, чем современное ему христианство-IV (как в западном, так и в восточном оформлении), – он был ближе (конечно, не доктриной, а мирочувстванием) к Истинному Христианству. Блоку не померещилось в зверствах революции «впереди Иисус Христос». Коммунисты в самом деле хотели построить Царство Божье на Земле.

По плодам их узнаете их... Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Но «дерево коммунизма» принесло такие разные плоды, что ясно, что кажущееся нам одним «деревом» на самом деле было не одним, а, как минимум, двумя. Одно – и его мы видим ясно, справедливо наделяя коммунизм эпитетами вроде «сатанинский», – в самом деле принесло столько «худых плодов», что оказалось «в огне» (потому что всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь). Но были у «дерева коммунизма» и «плоды», которые могли вырасти только на очень «добром» дереве. Неслучайно таким широким было увлечение коммунизмом и таким мощным влияние коммунистической России на мир. Коммунистическое Светлое часто ослепляло настолько, что люди уже не могли видеть коммунистического темного. И даже далеко не глупые Ромен Роллан или Фейхтвангер, видя в русском движении начало новой эпохи, не замечали глубоких ям на этом пути. Солнце, на которое пошла Россия, слепило, и долгая, извилистая и ухабистая дорога казалась ровным шоссе.

Что же это за солнце и что это за «добрые плоды»? Самым первым из них был Свет в душах.

Свет в душе – «чувство коммунизма»

Доктрина, политика, искусство – все то, чем была наполнена реальная жизнь коммунистов, – образованы соединением Света нашей Вспышки с грязью, через которую он проходил, «сгущаясь» и «застывая». И, присмотревшись, совсем нетрудно отыскать даже на самых мрачных из этих «сгустков» отблески Света. Но гораздо легче увидеть Свет в том «надпсихическом» свечении, которое украсило души коммунистов, – том очень высоком чувстве, которое питало всю коммунистическую работу и сохранялось в СССР до середины шестидесятых годов.

Нам не хватает слов уже в разговоре о тонкости и интеллигентности России-IV. И тем более их не хватает для описания того Светлого, что принесла Русская Вспышка и по чему мы, собственно, и знаем, что «коммунистическое строительство» не было только шуткой, которую дьявол сыграл с Россией. Он, конечно, приложил к этому нашему начинанию руку (как и ко всем другим русским начинаниям), но исходный посыл нашей работы в 20-м веке был вовсе не дьявольским. И лучшее доказательство тому – пятая ступень лестницы Света в русской душе и особенно ее верхний, «воздушный» слой – свечение. Все, кто побывал в этом Луче, знают о его Силе и Свете именно по следу, который Он оставил в их душах.

Те, чья молодость пришлась на тридцатые, сороковые, пятидесятые годы (и даже на двадцатые или шестидесятые), переживали это чувство душевного подъема, общее для самых разных советских людей. (Тогда никому бы просто в голову не пришло назвать нас «совками», и на то были важные причины – в «совков» мы стали стремительно превращаться позже.) Какой это был сплав торжественного ликования, гордости и любви к стране! Какое счастье! Была прекрасная мечта – мечта, которая одухотворяла. Именно по этой одухотворенности так тоскуют сейчас в России те, кто застал это время (а вовсе не по прошедшей молодости, как это пытаются представить «либеральные мыслители»). Вот за обманчивость этого детского счастья прикосновения к пионерскому галстуку, первомайских демонстраций и «Чапаева», за то, что это детское очарование обернулось потом жестоким разочарованием, и возненавидела интеллигенция советский строй. Сколько обиды было в этой ненависти! (Антикоммунисты (ср. с «античастица» или «антиутопия») – это те же коммунисты, но «коммунисты наоборот».)

Личное. Так было и со мной. Мое детство совпало с годами хрущевской «оттепели» – последними годами, когда коммунизм еще сохранял жизненную силу. И так складывалась моя жизнь, что до тринадцати лет даже дуновения диссидентства до меня не долетали. Это само по себе интересно, так как я рос хотя и не в элитарной, и не в рафинированно интеллигентской, но в интеллигентной семье и в среде, где было много интеллигентов – кроме «простых» врачей, учителей, инженеров в этом кругу оказывались и люди науки, и художники. Конечно, в те годы старшие еще живо помнили сталинские времена и Павлика Морозова и всячески избегали «идейного растления» детей. Но дело было не только в этом. Просто вера в коммунизм была еще очень сильной и очень общей. (Поэтому такому отнюдь не просоветскому Окуджаве и пелось тогда: Я все равно паду на той, на той единственной гражданской или Но комсомольская богиня – ах, это, братцы, о другом.) Соседи по квартире, которые очень уважали моего отца, называли его «беспартийным коммунистом». Это была высшая похвала. И хотя папа прекрасно понимал изнанку советской системы и совсем не был коммунистом, ему было приятно.

Так вот, такая тепличная обстановка превратила меня в фанатичного коммуниста – я впитал флюиды, которыми был напитан воздух, избежав уже появляющихся миазмов разложения. И эти флюиды коммунизма Москвы шестидесятых сделали мое во всех смыслах небезоблачное детство счастливым. Мы жили в ужасных бытовых условиях и очень стесненно материально. Из-за характера у меня были сложные отношения со сверстниками. Бытовой антисемитизм отравлял мне жизнь с того момента, как я узнал свою национальность. И тем не менее, несмотря на все это, очень часто меня буквально захлестывала радостная волна. И это не была радость солнечного дня или просто детская радость жизни, когда хочется скакать на одной ножке. Это была радость коммунизма. Мы, и даже не мы, а МЫ, все вместе шли к Чему-то светлому и счастливому, и сам этот путь был Светел и Счастлив. Те, кто помнит атмосферу праздников тех лет, поймут, о чем я. Хотя сейчас, когда я пишу эти строки, самым младшим, кому доступны такие воспоминания, уже под пятьдесят.

Всмотритесь в фильмы конца пятидесятых – начала шестидесятых годов. У них совершенно особое, «коммунистическое» настроение. Даже (и, пожалуй, даже особенно) у «диссидентских», таких, как «Застава Ильича» Хуциева или «Долгая счастливая жизнь» Шпаликова (в последнем вообще на первый взгляд нет ничего «коммунистического»). Уже через десять лет это настроение повторить было невозможно, хотя (предупреждая естественные возражения) режиссеры семидесятых не меньше стремились к партийной ласке, а идеологическое давление на них даже выросло. Но «каждый пишет так, как дышит»...

Все успехи советского периода связаны с «чувством коммунизма». Пока оно было, было все. Когда оно кончилось – кончилось и все остальное. Даниил Андреев пишет о том, как в начале пятидесятых годов с Советского Союза было «снято благословение» и он оказался лишенным жизненной силы. Если так, то с момента «снятия благословения» прошло еще лет пятнадцать, прежде чем внутренняя смерть советского коммунизма, которая сделала неизбежной (хотя этого тогда никто не понимал) и его внешнюю смерть, обозначилась совершенно явно.

Что же это за чувство – «чувство коммунизма»? Ответить на этот вопрос исчерпывающе невозможно, так же как невозможно исчерпывающе определить, что такое «интеллигентность». В «чувстве коммунизма» было много самоотверженности, доходящей до самозабвения. Было много преданности идее коммунизма – общемирового счастья всех людей. Но, наверное, главное – много переживания этого общемирового счастья «здесь и теперь». Строители коммунизма – не важно, в каких условиях они жили – уже жили при коммунизме и в самом буквальном смысле «парили в эмпиреях». Их мир был розовым – и внутри, и снаружи. А еще они чувствовали себя гражданами своей страны, и даже больше – людьми мира, и не просто мира, а будущего мира – людьми Истории. Над этим много и не без причин смеялись «антикоммунисты». В самом деле, не умея обустроить собственную жизнь, эти неумехи бросались на помощь неграм Америки или безработным Германии. И действительно – как будто бы забавно, и булгаковский профессор Преображенский вроде бы и прав. Но у такого порыва была, по выражению героя одного из последних «коммунистических» фильмов, «высокая себестоимость». Расширить свой мир и превратиться из обывателя в человека Истории – не так много профессоров смогли прорваться сюда из-за ограды своей профессии, своей семьи и своего «клуба».

Насколько ярким было «чувство коммунизма»? На удивление очень ярким. Те коммунисты, которые чувствовали себя вершителями Истории и прогресса (слова, которые в партийном языке приближались по смыслу к слову «бог») поднимались, наверное, и до 75 люм – им открывались реалии, недоступные их «классовым противникам», и они сами сливались («отождествлялись») с этими реалиями. Конечно, как это всегда бывает, когда нужно навесить ярлык на то, что скрыто от нас, их высокое знание называли и «мечтами», и «фантазиями», и даже «галлюцинациями». Но точно так же «здравомыслящие люди», не знающие подъемов выше 60 люм, называют и религиозный опыт христианских святых.

Почему же в таком случае художники-коммунисты не создали ничего, что было бы ярче 65 люм? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно понимать общие причины гибели советского коммунизма. Несвобода, цензура, которая становилась самоцензурой, не пускала советских художников Выше того потолка безбожия, который нависал над ними. Источник их вдохновения был высоко, но им было запрещено (и сами они себе это запретили) «соваться» Выше. Подняться Выше значило подняться выше идеологии, выше партии. Это значило «быть святее папы», но это значило и перестать быть коммунистом. Таких среди советских художников не нашлось.

Россия-V, весь мир

По плодам их узнаете их. Именно по ним, по сладким плодам, ясно, что идея коммунизма росла «из Светлого корня». И не все из этих плодов были такими кажущимися эфемерными, как «чувство коммунизма». Стоит протереть глаза, как среди «вещей коммунистической культуры» видишь великое множество Светлых и сладких плодов. Но – что, может быть, еще интереснее – обнаруживаешь их не только в России (СССР), но и далеко за пределами ее географических границ. Коммунистическая Россия раздвинула свои «астральные границы» куда шире, чем географические и даже политические. Она влияла не только на политических союзников, но и на противников. И может быть, влияние на противников было даже сильнее. Обогатившись Светом коммунизма, русская душа начала реально претендовать на всемирность. Теперь ее котлом становилось все человечество.

Я говорю не только о таких проявлениях всемирной русскости, как «международное рабочее движение» или «социалистический лагерь». Было и совсем другое. Крах советского коммунизма был отнюдь не таким полным, каким его пытаются представить журналисты, и говорить, что из строительства коммунизма в СССР не получилось ничего хорошего, можно только в запальчивости. Многое получилось.

Самое главное, что получилось в России, – это невероятно быстрый – около 1 люма за поколение – рост русских. В начале века наш средний рост был люм 16–17, а в восьмидесятых годах – не ниже 19 люм. В этом отношении ни одна страна мира с СССР равняться не могла. И хотя русские (в среднем) не стали выше американцев или европейцев, но росли мы, как минимум, в два раза быстрее.

Свою роль в таком скачкообразном росте, как ни парадоксально это звучит, сыграл уход разоренных крестьян из деревни в город. В этой ломке было, конечно, много трагичного и уродливого, о чем не устают твердить – и совершенно точно – «деревенские» прозаики, но какими бы несимпатичными ни казались некоторые из новых горожан, города сделали свое дело – вырастили и вчерашних крестьян, а главное – их детей.

Конечно, главным садовником, обеспечившим столь стремительный рост, был Свет в душе. Один за одним – от элементарной грамотности до любви к искусству, от «мы не рабы» через газетные статейки к предсказанному Некрасовым «Белинского и Гоголя с базара понесет» – наращивал Свет культурные слои в русских душах. Но в этой работе Свет создал себе и вполне «материального» помощника – социально ориентированную экономику – ту самую, которую в обывательской мифологии принято считать недостатком социалистической системы. Когда советскую систему упрекают за экономическую неэффективность, мы по привычке ругать все советское не задумываемся, что «социально нагруженная» экономика и не может быть сверхэффективной – ей приходится много тратить на «неэкономику». Как только развитие экономики из самоцели превращается в средство развития людей, ее эффективность автоматически снижается. Но зато повышается «эффективность жизни». Огромные деньги, «бесполезно» расходуемые на культуру, на фундаментальную науку, на образование, на самом деле были «инвестицией в людей» – они шли (во всяком случае, предназначались) на то, чтобы растить людей.

Но, конечно, в самом СССР из коммунистических замыслов, говоря очень мягко, получилось не все. Но сегодня мы видим и другую попытку реализации коммунистической идеи. Китайцы реализуют ее комплексно и очень умело (как и все, что они делают), демонстрируя всему миру ее «плюсы» и доказывая, что с отпеванием коммунизма торопиться не нужно. Избавившись от перекосов, которые погубили Советский Союз, Китай резким спуртом вырывается в мировые лидеры.

Но еще заметней «успехи коммунизма», как это ни может показаться удивительным, на западе. Несмотря на хор проклятий в ее адрес, идея коммунизма на западе была растащена «по ниткам» и прекрасно реализована – не менее блистательно, чем запад реализовал идеи электромагнитных волн в радио- и телевизионных системах. Современный Западно-Центральный мир по сравнению с тем, каким он был сто лет назад, во многом «коммунистический». Он более-менее успешно управляет экономикой. В нем мало осталось классической буржуазии и классического пролетариата – только владельцы и работники совсем небольших предприятий. В мало-мальски крупных компаниях работники владеют акциями компании, то есть являются ее совладельцами, и, естественно, участвуют в прибылях. У компании нет персонального владельца, и управляют ею наемные менеджеры, а не владельцы. Общественная (хотя и не всенародная) собственность на средства производства. Социализм.

Причем с «родимыми пятнами»: в самых крупных компаниях, как, например, Intel, хватает и «социалистического бардака».

В любом развитом обществе сегодня есть огромные общественные фонды. Всюду реализованы принципы социальной защиты. Всюду есть могучие профсоюзы, а в Европе к тому же и мощные левые (коммунистические и социалистические) партии. Все эти механизмы дают «простому человеку» реальные инструменты влияния на происходящее в обществе. Конечно, власти предержащие не жалеют денег на промывание его мозгов, чтобы он использовал свои инструменты «правильно». (Кстати, такое «воспитание трудящихся» хотя и искаженная, но тоже часть коммунистической идеи.) Но западной обработке мозгов противостоят и вполне серьезные «сдержки и противовесы».

Даже такие составляющие коммунистической идеи, как «пролетарский интернационализм» и «дружба народов», были подхвачены западом. Это видно сегодня и в том, как организованы межэтнические отношения внутри самих западных стран. Это видно и в международной политике. Все меньше в ней явного колониализма и все больше «вынужденного альтруизма». Конечно, на помощь отстающим странам тратятся крохи, и их норовят обусловить теми или иными формами закабаления, но сегодня во всем этом все чаще звучит и иной, альтруистический мотив – «богатые должны помогать бедным». И хотя реальные политики лишь в ничтожной степени руководствуются личными симпатиями к бедным народам, да и то лишь те гуманисты, у которых такие симпатии есть, но сухому расчету, который определяет их действия, приходится учитывать настроения избирателей, а в этих настроениях дружелюбия по отношению к слабым становится все больше. А запевалами здесь были советские коммунисты. И те в СССР, кому «братская помощь» слаборазвитым странам казалась просто разбазариванием своего имущества, не видели главного – как деньги работали на идею и увеличивали число африканских или азиатских «коммунистов в душе». Западные политики быстро поняли это и, поняв, включили в «сухой расчет» заботу об укреплении в развивающихся странах «западнических партий».

Но все это мелочи по сравнению с заимствованием самого коммунистического принципа управления обществом. Конечно, на западе этот принцип окрашен не идеологически, а технократически, но сама идея такого управления по своему происхождению – коммунистическая.

В технократизме – и сила, и слабость западной «социальной инженерии». Сила – потому, что он позволяет сфокусироваться на эффективности управления, а слабость – потому, что без идеологии направление изменений общества выбирается стихийно: у корабля есть руль, но у капитана нет ни карты, ни компаса.

Следствием всех этих «коммунистических заимствований» стало то, о чем на западе стараются не говорить: сами знамена западной жизни, такие, как свобода или демократия, заметно «покраснели», и интересы отдельного человека оказались во все большем подчинении у интересов общества в целом.

Тупик несвободы

И все же, несмотря на все эти успехи, коммунистический отрезок русского пути привел Россию в очередной «тупик» – туда, где кажется, что дальше идти некуда, и где, в самом деле, дорога делает поворот. Примерно до шестидесятых годов Россия (СССР) разгоняется, а потом, оставшись без «благословения», в течение лет двадцати–тридцати резко тормозит. Из нее как бы уходит жизнь, и она замирает, как в параличе.

Неподвижность («застой») охватывала все сферы. Может быть, заметней всего было «закупоривание» социальной динамики: способные люди не могли пробиться наверх или продвигались так медленно, что по дороге растрачивали свой потенциал, и поэтому «правили бал» неспособные. А самые высокие русские люди – люди Совести, которые не могли принять ложь, вообще были, фактически, выключены из общества. И в результате не только создавались условия для тирании – концентрации власти в одних руках, но и сама эта тирания все больше становилась тиранией посредственности. Но это только одна сторона всеобщего омертвения советской жизни. Неподвижной становилась даже сама мысль. Когда-то сказанные слова, в чем-то (пусть и во многом) верные в одних исторических условиях, были назначены абсолютной истиной, которой пытались руководствоваться в изменившихся условиях. Застывание «единственно верной» идеологии убило ее: разговор по существу заменили пустой болтовней и откровенным враньем. Верить этому было невозможно. А неверие в правильность пути быстро превращалось в уверенность, что мы идем не туда. Выхода энергии жизни не было – люди оказались лишены какой бы то ни было свободы: хочешь копаться на садовом участке – ну, это еще туда-сюда, но боже тебя упаси даже подумать о пользе общества – об этом подумают те, кому положено. Так общество «гасило» любую инициативу. И тем более строго регламентировались и оттого оказывались безжизненными любые разрешенные объединения людей. Что же касается народов, составляющих русский («советский») сверхнарод, то под запрет попали почти любые проявления их жизни. Так тотальное уничтожение всей и всяческой свободы, вытекающее из отвлеченных теорий, вроде теории о приоритете общественного над личным, накапливало энергию взрыва.

Накопилась она удивительно быстро. И в результате мы оказались на очередной лестничной площадке русской лестницы Света – там, где чувство, что отсюда-то и начинается наш настоящий Путь, тонет в облаке никак не желающей оседать пыли, которую поднял взрыв, уничтоживший советскую систему. И в этом облаке мы не можем увидеть Путь, который так ясно чувствуем, даже на шаг вперед.

Нить Навны – недостроенный коммунизм

Как и все ступени русской лестницы, коммунистическая тоже несет в себе прообраз будущего. Конечно, мертвые формы советского социализма не из будущего. Но зато из будущего – главные принципы организации общества, нащупанные коммунистами: духовность как главная ценность общества, лидерство духовной элиты, обуздание личной алчности... Из будущего даже многие из коммунистических лозунгов, которые в СССР оставались только словами: «Партия – ум и совесть эпохи», «Все для блага человека», «Совесть – лучший контролер». И конечно, главное – из будущего то новое, что Свет привнес в души коммунистов: сознавать себя гражданином мира и человеком Истории, которому до всего есть дело и который за все ответственен, жить мечтой о Светлом будущем, жить для других... В общем, из будущего – все, что коммунистическая идея взяла от своей «матери» – идеи Царства Божьего на Земле, все, что коммунисты сумели расслышать в Приказе, который несет нам Русская Вспышка.

Этим-то она и трудна – тема о коммунизме. Естественная брезгливость подталкивает к тому, чтобы выкинуть весь этот смердящий ужас «на свалку истории». (Если бы она была, такая свалка!) К другой крайности подталкивает ностальгия – все простить и все забыть: одеть розовые очки, заткнуть нос и предаться сладостным – не воспоминаниям, конечно, а грезам о светлом прошлом. А заниматься приходится не тем и не другим, а совсем третьим – поиском драгоценностей в навозе: нет, этот темно-зеленый комочек – не испачканный малахит, а закаменевший навоз, а вот этот – как раз изумруд, не обращайте внимания на запах, конечно, нужно его отмыть. Не очень-то приятная работа. Но необходимая. История советского коммунизма – это история глупостей и подлостей первой попытки реализовать Высочайшую идею. Отделить хорошее что мы делали от плохого как мы делали, хорошее что мы хотели от плохого как у нас получилось – трудная работа, но наше время нельзя понять, не разглядев в ужасах 20-го века трудности Роста.

«Коммунистический эксперимент» 20-го века был только началом долгого пути. Робкие, неуверенные шажки заплетающихся ножек по этому маршу русской лестницы закончились падением, кровавыми ссадинами и даже переломами. Но подъем Наверх никто не отменял. Научно-технический прогресс оборачивается созданием все более разрушительного оружия и все большим числом убийств, но это не останавливает прогресс. Взрывы мракобесия не уничтожают христианства. Медицинские ошибки не дискредитируют медицины как таковой. Мы учимся на ошибках, в том числе и на очень кровавых. Задачи, которые задала нам Вспышка Истории и повторяет сейчас Русская Вспышка, – Совершенный мир и Совершенный человек – слишком велики и прекрасны, чтобы отказаться решать их. Впрочем, даже если бы по малодушию мы захотели уподобиться нерадивому школьнику, который, разозлившись, что его решение не сходится с ответом, захлопывает задачник, это было бы не в нашей власти. Наш Задачник захлопнуть нельзя. То, что первая попытка решить эту задачу обернулась сотнями миллионов человеческих трагедий, означает только то, что снова повторять ту же попытку нельзя, но нужно извлечь из нее все ценное, что поможет решить задачу по-другому.

«Могильщики коммунизма» почти правы, что идея коммунизма закончилась вместе с советским периодом русской истории. Почему почти? Во-первых, потому, что заканчивается идея коммунизма, но не ее материнская идея – та огромная идея, которую несет наша Вспышка и из которой русские выхватили только часть, оформив эту часть как идею коммунизма. И тем более не заканчивается «мать» «матери» идеи коммунизма – еще более огромная идея Истории – Царство Божье на Земле. А во-вторых, потому, что не почти, а полностью закончится идея коммунизма только тогда, когда мы в полной мере поймем, что это было, почему это получилось так, а не иначе и что в этом было жизнеспособным, а что – безжизненным. Без этого не понять, что мы услышали, а что недослышали в Приказе Света, а значит, и не понять, как будет продолжено строительство Царства Божьего на Земле.

А продолжено оно будет обязательно. И русская роль в этом продолжении останется центральной. Потому что все, что пока удалось выполнять из этого Приказа на Западе ли, или на Востоке, – только частности. И только Россия услышала квинтэссенцию Приказа. Мы не умели превратить эту квинтэссенцию в слова, но она и сегодня продолжает жить в нас и как мечта о Светлом Будущем, и как то самое, очень яркое, но мало понятое «чувство коммунизма». (Правда, сегодня чаще либо как воспоминание об этом чувстве, либо как его предчувствие.) Порыв Вверх, мечта о Совершенном мире, стремление жить по Совести – все эти эфемерности есть только в России (даже в ее плачевном сегодняшнем состоянии), и нести их миру могут только русские.

Конечно, сегодня мы еще только-только начинаем выходить из ступора. Мы все еще ошеломлены тем, что с нами случилось. Но понемногу мы начинаем «очухиваться» и снова принимаемся за поиски Пути Наверх – того Пути, на который направляет нас сегодняшний Свет и на который зовет наша вечная мечта о Светлом мире. Та самая, что освещала русский путь всегда и продолжается сегодня – после завершения коммунистического этапа русской истории.

К Оглавлению

Часть IX. Растить!

Глава 46. Приказ нам

Зеркала коммунизма

История двух последних «Россий», в 19-м и особенно в 20-м веке, важна своей незаконченностью – это продолжающаяся, «новейшая» история. Уже сто пятьдесят лет мы слышим и, как можем, пытаемся исполнять приказ нашей (Русской) Вспышки. Из этого, собственно, и состоят все наши отдельные жизни и вся наша общая жизнь. Этим определяется главное в них – их смысл. Мы живем для того, чтобы служить Свету и нести Свет людям. Все остальное в наших жизнях вторично – подчинено главному.

Но, чтобы исполнять приказ, его нужно понять. И вот тут на помощь приходит история, и новейшая русская история в первую очередь. В ней огромный, непостижимый для «маленьких» людей и доступный только «большому человеку», человечеству приказ Русской Вспышки отражается, как в зеркале, а точнее, как в двух зеркалах – прямом и кривом. И, всматриваясь в эти зеркала и сопоставляя отраженный в них Свет с тем Светом, который мы видим непосредственно, мы начинаем лучше понимать, что приказывает нам наша Вспышка, чего Она от нас требует и на какую работу отправляет.

Коммунисты услышали приказ Света, но услышали в Нем не все. То, что они услышали, сделало их сильными – когда они работали по Приказу, то творили чудеса. Но когда они делали то, что им послышалось, или то, что они придумали сами, или то, что им нашептал кто-то назвавшийся Светом, но Светом совсем не бывший, – в общем, когда они делали то, что казалось им правильным или необходимым, но что Свет им не приказывал и что было Светопротивно, они своими руками приближали собственную гибель. Это и есть те два зеркала, которые выставляет перед нами история советского коммунизма, – прямое и кривое. Оба они отражают Свет нашей Вспышки, и оба учат нас Свету. Но в прямом зеркале мы видим Свет неискаженным; это зеркало подсказывает нам правильные ответы на наш самый главный вопрос: в чем приказ, который несет нам Свет сегодняшней Вспышки? А в кривом зеркале мы видим ошибки коммунистов, которые нам нужно понять, чтобы их не повторить. Так два зеркала дают нам два типа уроков истории – уроки со знаком «плюс» и уроки со знаком «минус».

Одним словом

Мы знаем содержание приказа Русской Вспышки в той его части, которая повторяет приказ Истории: Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Но чтобы исполнять наш Приказ, этого мало – нужно знать те «уточняющие детали», которые в приказе каждой Вспышки свои и которыми каждая Вспышка конкретизирует главный приказ Истории, «адаптируя», делая его соразмерным росту оСвещаемых ею людей. В приказе Русской Вспышки эти «уточняющие детали» такие: его куда, цель нашей работы – «Будьте счастливыми!», а его как, которым Русская Вспышка уточняет общее как приказа Истории (а значит, и приказа всех Вспышек) «Растите!», – «Работайте!».

Что изменилось? Почему Приказ нам зазвучал именно так? Прежде всего изменилось то, что мы уже выросли настолько, чтобы заниматься работой Света осознанно. Люди устраивали Царство Божье на Земле всегда – мы просто не можем заниматься ничем другим, но никогда раньше люди не понимали, Чем они занимаются. Мы тоже пока мало понимаем, Что мы делаем, но все яснее начинаем осознавать, что не только с нами нечто происходит, но и мы сами делаем это нечто, или, точнее, Нечто.

Урок коммунизма № 1 («плюс»). Работники всемирной, великой армии труда

Это изменение, принесенное сегодняшним Светом, русские коммунисты уловили точно. Они почувствовали себя рабочими – строителями будущей Жизни, которую они назвали коммунизмом.

Мечта или дорога к цели

Конечно, и мечтать о Царстве Божьем на Земле люди начали не так уж давно. Но уже сегодня Царство Божье превращается из прекрасной, но бесплотной мечты человечества в цель. Правда, это не та цель, когда мы четко видим конечный результат своих трудов, – как и все наши предшественники, мы плохо представляем «чем все это закончится» (да и сам разговор о «закончится» малоосмыслен для историка). Когда мы начинаем рисовать картины будущего, то ничего, кроме утопий вроде «Незнайки в Солнечном городе», которые не многим реалистичней видевшихся нашим предкам идиллий с рогом изобилия или с лежащими под райским деревом львом и ягненком, у нас не получается – мы видим будущее так же смутно, как и наши предшесвенники – в виде таких же туманных, хотя и Светлых пятен. Но наше преимущество в том, что мы видим эти пятна не как нечто сказочно-нереальное, а как свое будущее: из нашего настоящего к этому будущему тянется дорога, и мы идем по ней. И хотя эта дорога довольно быстро скрывается в тумане, первые ее «метры» видны ясно – Свет открывает нам хотя и не весь, конечно, – весь был бы нам и не нужен, – но первые этапы нашего пути. Другими словами, сегодня мы видим будущую Жизнь не как состояние – итог Истории, а как процесс – всю будущую часть Истории. Не как нечто, застывшее в своей сказочной прекрасности – прекрасности, которая высоким барьером отделяет будущую Жизнь от нашей убогой жизни, а как жизнь, которая постоянно меняет свои формы, постоянно становится и, главное, начинается уже сегодня (хотя, конечно, началась Она гораздо раньше). В этом-то и заключается новизна нашего видения: наша сегодняшняя жизнь и будущая Жизнь – это одна и та же жизнь, в нашей сегодняшней жизни уже есть семена и ростки Будущего.

Поэтому мы и свое место в жизни видим по-другому: будущую часть Истории нам предстоит сделать, семена и ростки Будущего – вырастить. В общем, нам предстоит работать над «проектом Будущего», который несет Свет. И здесь-то как раз и возникает главный вопрос: а как работать? Неспособность ответить на этот вопрос (или хотя бы только его поставить) сыграла в судьбе коммунизма роковую роль.

Урок коммунизма № 2 («минус»). Строить, управлять или растить

Коммунисты услышали в Приказе: «Делать!» Но как именно делать, они недослышали. А недослышав, придумали сами – заменили «делать» на «строить» и таким образом превратили «Делать Будущее!» в «Строить коммунизм!». «Строить» вместо «делать» – казалось бы, поэтический оборот, метафора, ничего страшного. Но эта ослышка была вовсе не безобидной. Наша работа – не строить, а растить будущую Жизнь. И разница между первым и вторым огромная.

В чем эта разница? Во-первых, строят на чистой площадке. Отсюда и весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим; отсюда и отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног. Но наша «площадка» вовсе не «чистая», и не наше дело ее «расчищать». Во-вторых, строители строят из безжизненного безжизненное. А коммунисты хотели построить не просто живое, а саму жизнь, и материалом их строительства тоже была жизнь. Но сделанный, а точнее, выпущенный из говорящего полена Буратино не хочет быть куклой – он сразу же начинает жить, и жить по-своему.

Будучи детьми своего века, коммунисты не видели реального Мира – реально огромного, реально сложного, с реальным крошечным местом в нем не только человека – «царя природы» гуманизма, но и человечества. Иначе сама мысль о такой лихой переделке мира не пришла бы им в голову.

Впрочем, в невозможности строительства коммунисты убедились очень быстро. И тогда они согласились на меньшее – на то, чтобы не строить жизнь заново, а просто управлять тем, что есть, но, конечно, управлять по своему разумению. Заставить подчиниться себе жизнь – в этом был пафос коммунистической работы. Отсюда и самодовольное бахвальство, вроде течет вода Кубань-реки, куда велят большевики. Так коммунисты оказались в плену у старой иллюзии, пленниками которой были многие властители и до них. Управлять живым мы не можем, точно так же как мы не можем сделать живое из неживого или хотя бы долго защищать живое от угасания. Мы можем, конечно, влиять на живое – менять формы его жизни, но не по своей прихоти. Поэтому, получив желательные (для нас) изменения, мы раз за разом находим рядом с ними изменения нежелательные (нам) или замечаем, как через некоторое время жизнь берет свое и восстанавливает измененную нами форму. Удачным наше «управление» оказывается только в одном случае – когда мы попадаем в унисон с тем, что реально «управляет» жизнью. Когда мы приказываем дереву расти вверх, оно растет; когда мы приказываем дереву расти вбок, вдоль натянутой нами струны, оно может какое-то время расти и так, но не нужно удивляться, если в конце концов дерево погибнет или же порвет нашу струну; а вот когда мы приказываем дереву расти вниз, оно нас совсем не слушается. Этим и отличаются мудрые управленцы от глупых – они знают, что им можно хотеть. Живым «управляет» то, что делает живое живым. К пониманию даже не природы, а еще только самого факта существования реальности, которая оживляет неживое, мы и сегодня еще только-только приближаемся. Мы еще только-только начинаем понимать, например, что живем не в замкнутой, а в разомкнутой системе, причины событий в которой находятся не внутри, а вне ее. Что человек – это не просто хитро сделанная механическая кукла, которую завели ключиком и которая движется, пока раскручивается ее пружина, а что это еще и марионетка на ниточках, за которые дергают кукловоды и даже Кукловод. Но сто лет назад, когда наука казалась всемогущей, о кукловодах помнили только религии. Это сегодня, да и то очень медленно, набив множество шишек, свою беспомощность начинают осознавать врачи, и селекционеры-генетики, и психологи, и педагоги, и, конечно, управленцы всех уровней. А в те времена передовые люди и мысли о беспомощности науки не допускали – наука всесильна, и, конечно, управлять можно всем, нужно только знать как, – и не важно, живые ли это системы или еще более сложные.

А коммунисты хотели управлять даже не просто живым, а тем, что во всех смыслах было больше их самих и чем управляет Тот, Кто настолько огромен, что коммунисты даже не были способны не то что увидеть Его, но и представить Его огромность. Но гусеница на щепке, которую несет горный поток, не управляет щепкой. И тем более не управляет потоком. А коммунисты уподобились ребенку, «командующему» катером, который ведет его отец: «Право руля! Полный ход!» Иногда отец подыгрывает сыну и «слушается», но при всем при этом он ведет катер в то место, куда хочет его привести и о котором сын не имеет никакого представления. Не видя Управляющего, коммунисты, естественно, не понимали и причин своих неудач. Но, конечно, они не могли не замечать, что мир их не слушается, что живое противится их усилиям и вообще всячески мешает управлять собой. И тогда они стали все сильнее стараться сделать из живого неживое – убивать себя и свое дело.

Живое не «строят» – живое растят. Как и строить, растить это тоже работа, но это совсем другая работа. Коммунисты хотели сказку сделать былью, а наша работа – в том, чтобы быль сделать Былью.

Выше

Насадил виноградник и отдал его виноградарям. Этот виноградник, где множество лоз поднимается и растет, с тем чтобы дать сладкие плоды, – мы. Виноградник посажен в наших душах: и в душах отдельных людей, и в душах сообществ, вплоть до души всего человечества. В наши души Сеятелем брошены семена будущей Жизни, Ее идеи, которые прорастают виноградными лозами – самой нашей будущей Жизнью, тянущейся из сегодня в завтра.

В чем же состоит работа виноградаря? У него много дел – побеги нужно поливать, защищать от вредителей, сорняков. Нужно делать и многое другое. Но главное во всех этих отдельных делах, из которых складывается труд виноградаря, – это помочь ростку стать Выше.

Будущая Жизнь и будущие люди будут Выше сегодняшней жизни и сегодняшних людей. Поэтому будущая Жизнь и кажется нам нереальной. Для трехлетнего «баскетболиста» нереально закинуть в кольцо мяч, который он и обхватить-то не может. Мечта «каждому по потребности» – о жизни, где всего «сколько хочешь и задаром», – может сбыться только для людей, которые умеют ограничивать свои потребности, а мечта о возлежащих рядом льве и ягненке – только для львов-вегетарианцев, сохранивших силу, но полностью утративших плотоядность, а вместе с нею и агрессивность. И счастливой жизнью может жить только общество, для которого сластолюбие, честолюбие, властолюбие и корыстолюбие остались так же далеко внизу, как для нас любовь к человечине. Драмы Чехова немыслимы в античном театре, а христианская аскеза – в обществе Шумера. Так же и очень многое в будущей Жизни немыслимо для нас. Но это немыслимое для нас естественно и органично для «будущих нас», нас, ставших Выше.

Выше – это значит ближе к Богу. Прекрасная будущая Жизнь Божественна, и человеку тоже надлежит стать Божественным: будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный. Но как только мы забываем об измерении «Выше», вся наша работа теряет направление и становится саморазрушительной. Именно это и произошло с коммунистами – в их мире Выше не было.

Урок коммунизма № 3 («минус»). Как дракон съел свои крылья

В мире, который открыла европейцам Гуманистическая Вспышка, царили анализ и механика – это был мир самодвижущихся частей и частиц. Большое в таком мозаичном мире распадалось на части, и за этими «деревьями» терялся «лес». А для Самого Большого – Бога – в таком мире места уже почти совсем не оставалось.

Марксисты расширили мир гуманистов: добавили в него еще одно измерение – историческое. Это было очень важное расширение, значение которого не понято до конца и сегодня: в марксизме мир ожил, из неподвижного стал изменчивым и более того – становящимся. Только в таком, ожившем мире можно было заметить исторический прогресс – главное открытие марксистов.

Но вместе с этим из марксистского мира окончательно исчез Бог. Первые коммунисты были людьми своего, 19-го века, уже слишком умного, чтобы верить по-старому, но еще слишком глупого, чтобы верить по-новому. Они видели Свет и рвались в будущий мир-V. Видели они, конечно, и то, что церковь осталась далеко сзади – где-то на границе мира-III и мира-IV. Но антиклерикализм сыграл с ними злую шутку: обернулся атеизмом и заставил коммунистов вместе с водой выплеснуть ребенка. Делая то, к чему их безудержно влек Свет, они не могли понимать, что делают... Царство Божье.

Мир марксистов был логическим завершением мира гуманистов – этот мир был полностью «самоорганизующимся». И как таковой он был только тенью Мира реального, Его внешней оболочкой, «проекцией на плоскость».

В результате, заметив прогресс, марксисты не могли понять, в чем он заключается. А говоря проще, они не понимали, что такое хорошо и что такое плохо – настоящее хорошо и настоящее плохо. Марксисты увидели, или, точнее, почувствовали, что История делает мир лучше, но что это такое – лучше, и что такое хуже, в их плоский мир не умещалось

И точно так же в их мир не помещалась борьба добра и зла, которая идет внутри души человека. Эту главную борьбу, в которой рождается Будущее, марксисты подменили ее тенью, «назначив» движущей силой истории классовую борьбу за средства производства.

Настоящие хорошо и плохо есть только в мире, где есть Бог и где человек идет к Богу. В этом мире хорошо быть Выше, ближе к Богу; плохо – дальше; лучше – это значит Выше: человек ростом 25 люм лучше 20-люмного. Но таракан, ползающий по столу, не знает ничего о «выше» и «ниже»: он живет в двумерном мире, где для третьего измерения нет места.

Конечно, интуитивно коммунисты чувствовали важность измерения «хорошо-плохо». Было время, когда они боролись за чистоту своих рядов и объявляли партию совестью эпохи. Было время, когда «Моральный кодекс строителя коммунизма» висел в каждой парикмахерской. Все это было. Было много разговоров о воспитании нового человека. Но, когда вожди и «серые кардиналы» партии догадались, чем чревата настоящая хорошесть – что по-настоящему хорошие коммунисты не станут терпеть ни их преступления, ни их серость, измерение «хорошо-плохо» было вытеснено из реальной жизни – «Моральные кодексы» появились уже не только в парикмахерских, но и в пивных, и на них перестали обращать внимание.

Конечно, совсем без хорошо и плохо обойтись было нельзя, и тогда на место настоящих хорошо и плохо стали «назначать» суррогатные хорошо и плохо – «хорошо для нас» и «плохо для нас». Такими суррогатными хорошо в разное время были «хорошо для пролетариата», «хорошо для СССР» и, наконец, просто «хорошо нам» (уже без особых уточнений, кто такие «мы»). Но беда в том, что даже этого – что хорошо для пролетариата, – оставаясь в плоском мире, понять невозможно: то, что сегодня кажется хорошим, завтра оборачивается плохим. Так во имя иллюзорной хорошести («прагматической целесообразности») коммунисты стали «хапать» – делать то, что казалось хорошо сейчас, не задумываясь о том, насколько «хорошо сейчас» будет «хорошо завтра». «Хапнуть и убежать», взять сейчас то, что можно взять, не думая о последствиях – что за все эти, казалось бы, естественные дела придется платить. И они стали легко калечить судьбы, убивать людей, захватывать чужие земли, закабалять народы. Вот мы теперь и платим за их (на самом деле, конечно, за свои – ведь это мы помогали им «хапать») подвиги всеми сегодняшними российскими бедами.

Например, казалось бы, что было естественней, чем «присоединить «Западную Украину» в 1939 году? Ведь сама в руки шла. Правда, зачем? Но не отказываться же. А что из этого получилось? Сколько ни вырезали бендеровцев, Закарпатье так и не стало русским, зато, дождавшись удобного момента всеобщей растерянности, отхватило всю русскую часть Украины. Россия подавилась Закарпатьем и Галицией.

Без настоящих хорошо и плохо коммунистический порыв был лишен смысла. Не важно, как ты проживешь несколько десятков лет своей жизни – образованным или безграмотным, милосердным или жестоким, альтруистом или эгоистом. Быть «плохим» даже лучше – удовольствие-то есть уже сейчас, а возмездие в будущем не то будет, не то нет. И всего за пару поколений коммунисты поняли всю неуместность своей жертвенности. Но такое «поумнение» оказалось для них фатальным – они перестали быть коммунистами.

Урок коммунизма № 4 («минус»). Краеугольный камень

Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть. Люди, для которых бессмысленно само слово «Божий», Это понять не могли. А ведь Это – краеугольный камень всей работы, которую они пытались делать. Что уж тут удивляться всему остальному: камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла... и тот, кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит.

А для коммунистов все было просто: светлое будущее – это просто по-другому организованное общество. Остальное приложится: «бытие определяет сознание», нужно сделать хорошей жизнь («базис»), а люди («надстройка») хорошими станут сами. И этот «оптический обман» погнал их в практическую работу: изменить общественный строй легко, и, значит, Цель близка. Такой же доступной кажется дорога к центру Земли путешественнику, у которого есть карта, но нет глобуса и который поэтому считает, что Земля плоская, а ее центр (как это видно на карте) расположен в соседнем городе.

К Оглавлению

Глава 47. С чего начинается Работа

Дерево Будущего

Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое... хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех.

В сегодняшней жизни видно много ростков Будущего – от социализма до глобализма и от генной инженерии до нью-эйдж. Часто они задыхаются без Света, часто придавлены камнями, часто их глушат сорняки, но все равно они растут. Но растут они не сами по себе. Выносит побеги Будущего к Солнцу и питает их Светом Жизни душа Будущего человека. Она, эта Будущая душа, тоже растет – растет в нашей душе на нашем Дереве жизни. Это Дерево будущей Жизни – Совесть.

Совесть поднимает нас выше всех наших туч – туда, где Свет еще очень чистый. И в этом Свете мы видим мир таким, какой он есть, и видим, что нам должно, а что не должно делать. И что очень важно – все мы видим и должное, и недолжное одинаково.

Русское стремление Вверх, к Навне основано на постоянно бодрствующей Совести. Ее голос не перестает звучать в наших душах, даже когда мы пытаемся «заткнуть уши» или когда нас оглушает гам других голосов.

Этот внутренний Человек растет в каждой душе. Правда, в одних душах Он совсем малыш, обитающий на Небе души и только еще собирающийся спуститься на «землю», а в других – довольно крепкий юноша, уже начавший чистить авгиевы конюшни души и поднимать ее Вверх.

Все становление будущей Жизни – это возмужание Совести: чем крепче ее крылья, тем Выше наш полет. Но крепнет Совесть не сама по себе, а в не прекращающейся ни на минуту борьбе. Наш Человек не единственный персонаж нашей внутренней жизни. Он окружен нашими желаниями и нашими мнениями о хорошо и плохо (они далеко не всегда совпадают с мнением Совести), о полезно и вредно, о правильно и неправильно, и т.д. В отличие от Совести мнения у всех разные: то, что кажется одному полезным, другому кажется вредным, то, что хорошо для одной группы, плохо для другой и т.д. Конечно, то, что мы считаем хорошим, то и дело оборачивается плохим, но, естественно, собственное мнение каждому кажется истинным. В общем, в наших душах рядом с Совестью, которая зовет Вверх, живут много идей и идеек, которые подталкивают нас одни в одну сторону, другие – в другую. И в результате голос Совести все время смешивается с иными голосами. Например, когда Совесть говорит, что убивать нельзя, кто-то другой рядом заявляет – можно, но только «для блага родины». И вот уже затеваются диспуты о смертной казни. Вот в этой борьбе Совести с остальными внутренними обитателями, во внутренних дискуссиях, как поступить – как все поступают, или как предписано законами, или так, чтобы было выгодней, или чтобы было лучше детям, или же просто поступить по Совести, – Совесть и крепнет.

Урок коммунизма № 5 («минус»). Закончив с крыльями, дракон стал грызть собственное горло

Совесть, которая делает человека живым, непредсказуемым и неуправляемым, пугала коммунистов сильнее всего. И в самом деле, сегодня люди Совести могли поддерживать коммунистов, а завтра – обрушиться на них. Таких людей нельзя было терпеть ни в партии, ни в обществе. Поэтому-то настоящая «хорошесть» и стала врагом «строителей светлого будущего». Но массированная атака, когда по зову партии коммунисты поднялись на борьбу с Совестью, методично убивая одних, запугивая до полусмерти других и оглушая обманом третьих, была самым настоящим самоубийством: бойцы партии перерезали тот «духовод», по которому идея коммунизма снизошла в души первых коммунистов и который питал жизненной силой всех продолжателей их дела.

Переломный момент – расти превращается в растить

Насадил виноградник и отдал его виноградарям. Мы не только виноградник. Виноградари – это тоже мы. Но – мы подросшие, мы, понявшие, что нам нужно не просто расти, как трава при дороге, а нам нужно растить себя, делать себя Выше – и «маленького себя» – себя «лично», и «большого себя», то есть нас вместе. Другими словами, виноградари – мы, осознавшие себя рабочими Света.

Это очень важный момент в биографии души – когда мы перестаем быть только виноградником, но становимся еще и виноградарями. Наступает он тогда, когда мы понимаем, что происходит – что за борьба идет у нас внутри, и, поняв, принимаем решение включиться в эту борьбу на стороне Совести – растить Свет в себе и вокруг себя – Свет в жизни.

Дорасти до этой планки не так-то просто. Это что-то вроде окончания средней школы. Владельцы «аттестатов зрелой Совести» отличаются от окружающих тем же, чем выпускники обычной школы отличаются от дошкольников и школьников, – они больше знают. Они знают «арифметику Совести» – умеют «считать по Совести». Как «раз, два, три, четыре, пять», они знают, что «война в Чечне – разбой», «война в Ираке – разбой», «оккупация Прибалтики – разбой», «еврейские погромы в царской России – разбой» и «захват евреями Палестины – разбой», и не путаются в том, что одно – «плохой разбой», а другое – «хороший разбой», и тем более что один разбой хорош, потому что он наш (обычная логика разбойников).

Но они знают и гораздо больше – знают Закон Совести: В настоящем выигрыше и отдельный человек, и любое общество оказываются только в случае победы Совести. Это закон – такой же, как то, что после зимы приходит весна, а после лета – осень. Но видна его универсальность только тому, кто поднялся выше облачности наших обычных состояний – Туда, откуда виден реальный Мир.

Светолюбие – Религия-Жизнь

Принявшие сторону Совести, те, для кого главным в жизни стал Свет, – это и есть люди Будущего. Сознательное стремление к Свету, любовь к Свету – главная черта Будущего. И в этом смысле вся будущая Жизнь – Светолюбие.

От нашей жизни Светолюбие отличается тем, что Оно – и Жизнь, и Религия «в одном лице». Все Светолюбие – это «религиозная практика» будущей Религии. Светолюбие закрывает ту пропасть, которая до сих пор сохраняется между религией и жизнью, когда религиозный «кусок жизни» – молитвы, посты и т.п. – отделен от остальной, «светской» жизни. Только Посвященные не знают этого разрыва. А те, кто пониже, – «обычные люди», – выходя из церкви (мечети, синагоги, святилища), забывают о боге. Светолюбие же – это религия, в которой нет места для пустых слов и никчемных дел. Все слова знаемы, и пустые фантазии не заслоняют Главного – Богочеловечества и Пути к Богу.

Церковь всегда сильно ограничивала возможность осмыслять – осмыслять слова, которые были сказаны великими людьми, но сказаны очень давно, и осмыслять совершенные ими дела. И понятно – осмысление поместило бы эти слова и дела в более широкий контекст и тем самым лишило бы их священной абсолютности. У таких агрессивных запретов на «профанацию святого» есть свой резон. Они нужны, чтобы хранить тайное содержание религий: эзотерическое христианство, эзотерический ислам, эзотерический иудаизм... Только хранить их так – значит, хранить их в том числе и от самих себя – запрещать себе понять то, во что предписано верить.

Уже несколько веков такое противопоставление веры пониманию убивает веру. В душе современных людей-IV без понимания вера жить не может.

Светолюбие этот запрет отбрасывает – Оно делает тайное явным, а бессмысленное осмысленным. И тем самым совершенно меняет облик старых религий. Прежде всего Оно оживляет то, что уже давно кажется безжизненной мумией. Наполняясь смыслом, религии наполняются и жизнью.

Проявляется это, например, в том, что почти безрезультатные раньше «религиозные действия» начинают приносить вполне ощутимые и даже более чем ощутимые результаты. Любой обряд – крещение, причастие или исповедь – магически воздействует на участников обряда. Но в чем состоит это воздействие, уже давно почти полностью скрыто даже от совершающих обряд, не говоря уже о тех, над кем он совершается. Считалось, что обряд работает и без понимания. Это отчасти верно. Только работает непонятый, механически совершаемый обряд в лучшем случае слабее, а в худшем – просто «не туда». А когда вчерашнее «таинство» наполняется смыслом, участники обряда подключаются к таким «энергетическим» каналам, которые «заставляют» обряд работать в полную силу.

Кто понял Истину одной религии, тот понял Истину любой религии. Освобождаемые Светолюбием при распломбировании запечатанных ковчегов «духи религий» оказываются даже не родными братьями, а просто одним и тем же Духом: сокровенное содержание, сохраненное в ковчегах, – это одно и то же Содержание. И освобожденные «духи религий», которые были когда-то разлучены, вновь соединяются и превращаются в Одно. Это Одно – общечеловеческая Религия-Жизнь Светолюбие, та самая религия Мира, общая религия единого Востоко-Центро-Запада, в которой нет межконфессиональных границ. Светолюбие – это и Настоящее православие, и Настоящий католицизм, и Настоящий ислам, и Настоящий буддизм.

Но Светолюбие не просто слияние; Светолюбие синтезирует все религии. Каждое из «слагаемых» Светолюбия вносит в него то свое, чего нет в других религиях. Так, Восток обогащает Светолюбие умением развязывать кармические узлы, изживать в себе то, что затемняет Свет, – от трусости до тщеславия. Другими словами, Восток учит Центр каяться. А Центр учит Восток любить – Центр вносит в Светолюбие любовь к Высокому и САМОМУ ВЫСОКОМУ: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею, – вот первая заповедь. Мухаммедова прославляющая молитва без корыстных просьб – важнейший «инструмент» этой Любви. В таком любящем прославлении скрыто и главное православия: славить правильно – значит, славить любящим сердцем, не загрязняя молитву нашими бесконечными «дай того да дай сего». Не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? ...потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам.

Светолюбы

Вы – соль земли... Вы – свет мира... да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного.

Если будущая Жизнь – Светолюбие, то ее герои, люди будущего, – Светолюбы. Эти люди появляются уже сегодня, и их становится все больше. Они-то и перекидывают мост из сегодня в завтра.

«Работать!» приказа нашей Вспышки требует от нас прежде всего стать Светолюбами. Это и есть первый шаг на пути наполнения нашей жизни любовью к Свету, превращения ее в Светолюбие.

Начинается Светолюбие с оСветления своей собственной, отдельной, «индивидуальной» души. Но сознательное оСветление своей души быстро приводит к пониманию необходимости оСветлять всю жизнь. Мы крепко связаны друг с другом. Связаны общей душой, связаны общей судьбой, связаны, наконец, своего рода круговой порукой, когда грехи общества становятся грехами каждого его члена, а грехи каждого человека – грехами общества. Наши обыватели никак не могут понять, почему они должны расплачиваться за преступления своего правительства. А причина-то очень простая: ведь это правительство – наше. Вот поэтому мы и несем за него ответственность. И точно так же мы отвечаем за все, что происходит в нашей жизни, хотя нам и кажется часто, что мы не имеем к происходящему никакого отношения. Из-за такой всеобщей «повязанности» возможности индивидуального бегства Наверх оказываются совсем невелики, а «отшельническое» самосовершенствование, которое в Центральном мире на протяжении тысячелетий оставалось едва ли не единственным путем Наверх, не может быть хоть сколько-нибудь массовым. «Силы поверхностного натяжения» удерживают тех, кто хочет «оторваться от коллектива», заставляя стремящихся к личному росту заботиться о росте других – растить других, помогать им расти. Рост индивида и рост коллектива – это две стороны одного процесса, и оСветление общей жизни может идти только рука об руку с оСветлением жизни членов общества. Когда-то лидеры соборного православия нащупали эту тропинку, но их потомки, увлекшись погоней за властью, потеряли ее. Сейчас же Светолюбы заново открывают ее, но уже не как узкую тропинку, а как широкую дорогу.

Это открытие приводит к тому, что в своей войне за Совесть Светолюбы открывают второй фронт. Теперь они перестают быть только «частными людьми» и становятся еще и «членами человечества», гражданами мира, и людьми Истории. Очень важно оСветлять собственную душу и укреплять в ней позиции собственной («индивидуальной») Совести, чтобы Она могла эффективней бороться со своими врагами. Здесь идет главная борьба, которую ведет наш внутренний Человек (хотя у многих пока только Человечек). Но не менее важно перестраивать в соответствии с приказом Света жизнь всего общества.

Урок коммунизма № 6 («плюс»)

Хотя коммунисты пропустили мимо ушей важнейшую половину «формулы Света»: что главным материалом нашей работы являемся мы сами и что лучший мир – это мир лучших людей; но зато коммунисты первыми в Центральном мире заметили то, что на Востоке уже давно поняли буддисты махаяны, – нашу общую «повязанность», вторую половину «формулы Света»: Светлые люди не могут жить по-свински – жить в грязном обществе, мирно сосуществуя с окружающей грязью.

Рабочие Света, объединяйтесь!

Царство Небесное подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло все.

Чтобы оСветлять уже не только свои, «личные» жизни, но и жизнь всего общества, Светолюбы объединяются, создают объединение Светолюбов. Объединение как бы сращивает ростки Будущего в отдельных душах в единый росток Будущего в жизни общества. Если отдельный Светолюб представляет прообраз человека Будущего, то объединение Светолюбов – это прообраз общества Будущего.

Совесть – наш главный проводник и наш главный транспорт на дороге Света. Но этот транспорт вовсе не автомобиль, в котором умелый шофер везет развалившегося на подушках пассажира к месту веселого пикника у прохладного водопада. Совесть – это неприметная лошадка, бредущая вверх по склону с неуклюжим седоком, который и оседлать-то ее не мог по-человечески и потому теперь то судорожно хватается за шею, то ватными ногами пытается сжимать бока, но все равно то и дело сьезжает со спины и скатывается вниз. И тогда верный конек недоуменно и даже как будто виновато смотрит на сорвавшегося всадника, а затем тоже пятится вниз и терпеливо ждет, пока тот снова вскарабкается к нему на спину, чтобы продолжить путь наверх. Понятно, что наша кавалерийская колонна поднимается Вверх небыстро.

Но вот в этом движении что-то начинает меняться – те, кто научился более-менее крепко держаться в седле, решают построить транспорт и более мощный, и более удобный (хотя и из него, конечно, можно вывалиться). А для этого они впрягают своих лошадей в одну упряжку и предлагают остальным со своими лошадьми присоединяться к ним.

После решения воевать на стороне Совести, которое делает человека Светолюбом, решение объединить свои усилия с другими Светолюбами – второй важнейший момент в становлении Светолюбия. Объединение многократно увеличивает силы Светолюбов и дает им возможность ставить такие задачи, которые совершенно непосильны даже для очень высоких одиночек.

Урок коммунизма № 7 («плюс-плюс»). Партия

Этот опыт коммунистов, возможно, их самый ценный вклад в мировую культуру. Партия не только как инструмент борьбы за власть, но и как закваска Новой Жизни, проникающая во все поры старой жизни и превращающая старое в Новое, – даже одна эта идея (конечно, реализовать ее удалось лишь в малой части) была Новой. И несмотря на свои постоянные ослышки, даже без ясного понимания, на одной интуиции первые коммунисты часто «попадали» хотя и не «в десятку», но близко – когда «в пятерку», а когда и «в восьмерку». Даже услышанное Марксом и Энгельсом Пролетарии всех стран, соединяйтесь! не так уж сильно исказило настоящий приказ Света: Рабочие Света, объединяйтесь! Конечно, построенный коммунистами экипаж стал рассыпаться, едва выкатившись за ворота мастерской, где его собирали, но такая судьба у многих опытных разработок, и ошибки первых конструкторов помогают их последователям создавать модели более жизнеспособные.

Дорога в тысячу ли

Главная, стратегическая задача объединения Светолюбов – это Светлая жизнь: Светлая жизнь самих членов объединения, Светлая жизнь их знакомых и Светлая жизнь вообще всех людей. Для этого Светолюбы помогают друг другу в «индивидуальной» борьбе за Свет и помогают другим людям осознать борьбу, которая идет в их душах, и, приняв в этой борьбе сторону Совести, влиться в объединение Светолюбов. А по мере того как объединение Светолюбов «втягивает» в себя все большую часть общества, общество в целом начинает жить по законам Света. И так – от небольших ко все большим и большим сообществам – Светолюбивым будет становиться все человечество.

Конечно, полное оСветление всего человечества завершится нескоро. Но это может расстроить только мечтателя, который сложа руки ждет, когда же наконец наступит это сказочное время. А Светолюбы не ждут – они каждую минуту ловят в приказе Света, что конкретно им надлежит делать в эту минуту для оСветления жизни. И в результате уже живут Светлой жизнью. Это-то и делает их ростками Будущего, а еще точнее – послами Будущего в сегодняшнем дне.

Школа, церковь, партия

Объединение Светолюбов – это не «чистая» партия. Оно совмещает в себе черты школы, церкви и партии – «школы Света», «церкви Светолюбия» и «партии Совести». Более того, партией, то есть организацией для борьбы за власть, объединение Светолюбов становится не сразу. А вот школой, которая растит людей, оно остается всегда.

Обучение в школе Света продолжается всю жизнь: всю жизнь человек старается стать выше – перейти в следующий класс. Вот сейчас он перешел из класса «20 люм» в класс «21 люм», а может быть, через пять лет перейдет из класса «25 люм» в класс «26 люм» – все зависит от того, как он будет учиться. Каждый день и каждый час приносит ученикам Света свои оценки: помог другу – +1; помог недругу – +10; купил себе еще одну побрякушку – -5; похвастался этой побрякушкой – -10. Учитель в школе – Свет, а помогают ему ученики старших классов. Помочь расти – самое большое благо, которое можно сделать другому. Это и есть та любовь к ближнему, которую евангелия ставят на второе место после любви к Богу, – вторая подобная ей [первой заповеди]: возлюби ближнего твоего, как самого себя. Как помочь другому расти – вопрос, на который учителям приходится отвечать ежеминутно, но на который, естественно, нет ни универсального, ни просто краткого ответа. Помочь слышать голос Совести, помочь видеть Ее «оппонентов», научить понимать свое место в мире, свою судьбу-карму – из всех этих элементов и складывается работа учителя. Но главное в ней – любовное слияние душ, увлекающее мое «я» и его «я» вверх и превращающее их в наше МЫ.

Растя своих учеников, школа Света приближает их к Богу. И в этом смысле она церковь Новой религии. Церковь не в смысле организации клира – священнослужителей, наставляющих на путь истинный паству, а в смысле братства людей, чьи жизни одинаково Светолюбивы.

Даниил Андреев, говоря о «Розе Мира» – будущей всемирной религии и церкви, еще противопоставляет религию и жизнь, церковь и паству, водительствующих и ведомых. Но он имел в виду ранний этап будущей Жизни. По мере роста паствы «Розы Мира» эти границы стираются.

А вот организацией для борьбы за власть и для управления обществом объединение Светолюбов становится, только когда общество готово (или хотя бы хочет) жить по Совести, то есть когда число членов объединения (или хотя бы «сочувствующих») гораздо больше, чем число его противников. Нельзя торопиться начинать «дело», пока не имеешь достаточно сил, чтобы «делать». А силы эти партии Совести дает большое количество единомышленников, одинаково чутких к голосу Совести. Преждевременный приход к власти для объединения Светолюбов опасен тем, что неготовность большинства общества жить по Совести поставит партию Совести перед выбором – либо проводить «бессовестную политику», либо передать власть «бессовестным людям».

Но и без борьбы за власть Светолюбам хватает работы: чтобы, в конце концов, не отдельные люди, а общество в целом захотело жить по Совести, нам нужно зажечь и поддерживать общественную дискуссию о «хорошо и плохо», о том, что по Совести, а что не по Совести. То, что поступок не по Совести, чем бы он ни оправдывался, все равно остается плохим, должно быть ясно понято не только отдельными людьми, но и обществом в целом. Действующие политики не всегда могут найти согласующееся с голосом Совести решение. Но сегодня они часто (когда это прямо не угрожает их политическому будущему) и не хотят его искать. Им это ни к чему: гораздо проще убедить простаков, что «вынужденное плохое» – это и есть хорошее. На самом деле такая подмена не что иное, как растление. И Светолюбы без устали напоминают об этом.

Урок коммунизма № 8 («минус»). Губительность спешки

Увлечение политикой погубило коммунистов. Их было мало, гораздо меньше половины населения, и их власть могла держаться только на крови. В ней они и захлебнулись. Захватив власть и стремясь ее удержать, они встали на путь, когда их преступления были предопределены с самого начала. По сути, у них просто не было выбора: реальный выбор был – либо идти на преступления, либо уйти. Но вторая возможность казалась им настолько нелепой, что ее никто даже не рассматривал. Даже сегодня, «задним умом» для серьезного человека чаще всего трудно порекомендовать бышим руководителям СССР такие «правильные» политические решения вместо тех или иных их «ошибочных», которые не вели бы к немедленному краху системы. Можно ли было обойтись без красного террора или это привело бы к поражению в гражданской войне? Была ли альтернатива коллективизации кроме экономического коллапса и гибели системы? Чем была чревата свобода десятков миллионов идеологических противников режима (пусть и пассивных) и можно ли было ее допустить? Альтернативой каждому из шагов Сталина было политическое самоубийство системы. (К слову, то самое самоубийство, каким стала горбачевская перестройка.) Конечно, вынужденность не делает сами сталинские деяния менее преступными или менее отягощающими карму народа. И конечно, они тоже убивали систему, но убивали не так очевидно и, во всяком случае, медленнее.

К Оглавлению

Глава 48. Русское дело

Конец света?

Русская миссия в истории – нести Свет Русской Вспышки. Мы народ-Светоносец. И поэтому первые Светолюбы и первые объединения Светолюбов появляются среди русских.

Абсурд? На первый взгляд да. И действительно, о каком Свете можно говорить, когда в России творится такое! Даже беды коммунизма меркнут перед сегодняшними русскими бедами. Распадается все: не только государство или экономика – распадаются сами основы жизни. О чем, о каком вестничестве можно тут говорить?! Слепому понятно – конец света. И уж, конечно, конец русского Света. Нет Его ни в русских книгах, ни в русской музыке, ни в русском кино. Нет Его в глазах не то что слушателей рок-фестивалей – прихожан в церкви. Нет Его. Кончился. И в самом деле, трудно представить себе что-то более далекое от Света, чем сегодняшняя российская грязь. Ее уже ничем не сдерживаемые после развала Союза потоки накрыли русскую жизнь едва ли не «с головкой». Не слышно ни умного, ни хотя бы просто совестливого слова. Полный упадок и нравственных, и эстетических критериев. Вседозволенность бандитов и произвол власти. В общем, что говорить – сплошная грязь. И нас не должно утешать, что после былых изуверств сегодняшняя грязь с ее почти безобидным государством не кажется такой уж страшной. Ну, забили милиционеры кого-то там до смерти; ну, избили другие милиционеры где-то там несколько сотен человек; ну, проявили принципиальность в Беслане и несколько сотен детей «освободили» от жизни в этой России – так ведь это ведь чуть ли не гуманизм: ну что хорошего, какая жизнь ждет выживших в этой России; ну, погубили несколько десятков (или сотен – кто их считал?) тысяч во имя «конституционного порядка» и территориальной целостности (только не России, конечно, а территории собственной власти). Ну и что – ведь все же не десятки миллионов и не колесование. Но ужас сегодняшней грязи – в другом: она не только заливает души «государевых людей», но и в душе каждого русского размывает основы жизни. Разворовывание страны под аккомпанемент растлевающего и не устающего врать телевидения – это еще мелочи. А беспризорщина! А детская проституция! А рабский труд и работорговля! А наркотики! И ведь все с молчаливого согласия десятков миллионов. Ведь именно десятки миллионов в первые же минуты, как только услышали про Беслан, каждый в своей душе решил судьбу заложников. «Ах, как страшно! Но... мы должны. Должны на это пойти. Должны убить детей». Этот приговор был единогласным, и именно за него так стыдно. И именно этот стыд за свое решение, страшный настолько, что терпеть его в сознании невозможно, превратился в лютую ненависть к «террористам», застящую глаза и лишающую какой бы то ни было способности рассуждать. И понятно – они заставили нас убить детей. И тем самым убить лучшие «куски» себя. Да за это в самом деле разорвать в клочки мало. А власть? Да она была почти и ни при чем. Что ей оставалось после такого единодушного народного приговора? Только привести его «в исполнение». Что-то должно было измениться за несколько лет в десятках миллионов душ, чтобы от одобрения действий Черномырдина в Буденновске скатиться к одобрению действий Путина в Беслане. Как на место сострадания пришли ненависть и самоубийственная глупость «Мочить!»? Что-то должно было произойти, чтобы люди, претендующие быть элитой, могли спокойно оправдывать на глазах у тех же десятков миллионов любое хамство, любое воровство и, конечно, любую ложь и при этом не бояться, что завтра им не то что не подадут руки приличные люди, а что на улице на них будут показывать пальцами, а мальчишки провожать улюлюканьем. Конечно, сегодняшняя грязь не самая кровавая в русской истории, но она липче и гаже. И это не потому, что, сидя в ней по горло «здесь и сейчас», мы лучше чувствуем ее запах, чем через страницы исторических мемуаров, а потому, что и в самом деле мы открыли новые и особенно зловонные ее источники.

Но тем более поразительно, как меняется эта в буквальном смысле беспросветная картина, когда смотришь на нее в другом ракурсе – не изнутри российских бед, а в контексте Истории – в контексте разгорания Света нашей Вспышки и встречи Русской Вспышки с русской душой.

Тогда видно, что русская работа не доделана. Чтобы идеи, которые несет Свет нашей Вспышки, могли быть разработаны на Западе и отшлифованы на Востоке, вначале их кто-то должен «озвучить». Кто-то должен показать миру дорогу в Будущее, бросаться на Свет с криком «За мной!», пусть даже то и дело падая и разбивая нос. А кто же на это способен, кроме нас? Да, сто лет назад мы расслышали в приказе Света не всё. Но и того, что расслышали, хватило, чтобы указать направление, в котором пошло человечество. Конечно, не стройными рядами и не точно в указанном направлении. Ну так и направление мы указали кое-как: дескать, «Вперед!», не утруждая себя уточнениями, а куда это – Вперед. Сейчас приходит время уточнить, что Вперед – это Вверх.

Но при чем здесь русские? Куда может вести проводник, который все время сам пускает пузыри? Вообще-то может. Когда нужно вести через болото и нет никого, кто уже ходил через это болото и знает его. Тогда лучший проводник не тот, кто не оступается, – такого среди путников просто нет, – а тот, кто не дает болоту затянуть себя. А вся наша история только этому и учит – как, уходя в болотную жижу по самые ноздри, раз за разом находить опору и выбираться Наверх. Недаром ванька-встанька – наша любимая игрушка. Вот и сегодня, захлебываясь помоями, доходя до последних степеней падения, Россия ищет твердое дно, от которого можно оттолкнуться и начать подниматься Вверх.

Но мы не просто ищем опору – мы, как тонущая в молоке лягушка, которая, барахтаясь, взбивает из молока масло и таким образом спасается, все время «взбиваем» из своей грязи золото. Это русское алхимическое производство не останавливалось никогда – не останавливается и сегодня. А то, что его внешние результаты пока и смешны, и уродливы, нормально. Они и не бывают другими на той стадии, которую алхимики называют «брожением». Но мало того, что производство золота продолжается, – оно еще и «интенсифицируется». Как это ни парадоксально звучит, сегодняшнее положение России благоприятно для продолжения нашей миссии Вверхсмотрящих. Потоки сегодняшней русской грязи – грязи всех сортов – настолько зловонны, что терпеть ее невозможно. Вот так, своим зловонием грязь и выталкивает нас к Иному. Но выталкивающая сила грязи – это только одна из двух сил, которые определяют сегодня вектор русской жизни. Вторая (хотя по значению, конечно, первая) – это притяжение Света Русской Вспышки. Высвечивая низость и унизительность нашей жизни, Свет не оставляет нам выбора: лишая спасительной иллюзии, что она естественна и «нормальна», Он открывает Путь «бегства Наверх» от этой унизительной жизни. Так что сегодняшние российские муки, хотя и даны за старые грехи, не только возмездие, но и родовые муки, муки рождения Нового.

Но тогда почему же этого Нового совсем не видно? Видно. Нужно только всмотреться внимательнее. Процесс запущен, но пока он идет по преимуществу «под водой» – внутри души. Там среди грязи и из грязи поднимаются побеги Нового. Увидеть их нетрудно – стоит лишь посмотреть внутрь себя.

Но увидеть эти побеги можно и «вовне». Причем здесь даже не важно, на что смотреть, – ростки Будущего пробиваются едва ли не всюду. Важно здесь другое – не куда смотреть, а как. Потому что разглядеть в нашем падении подготовку к взлету можно, только заглянув за поверхность явления. И тогда в деградации русского искусства видишь отступление перед разбегом, чтобы наконец-то взять тот барьер атеизма, перед которым мы оказались сто с лишним лет назад. В «возрождающемся православии», доходящем порой до мракобесия, видишь мечту о Настоящем православии, Светолюбии. А в коммунистической ностальгии с ее очередями в Мавзолей и портретами Сталина – мечту о Новом мире и надежду найти путь к Нему. И даже видишь, что тоска по великодержавию, сплавленная с самоубийственной ненавистью к «нерусскому», хотя и попахивает квасным патриотизмом, а часто и вообще начинает балансировать на грани нацизма, пытается, как может, нащупать новую историческую роль России. Во всем этом есть предчувствие Будущего и порыв в Будущее, к новой России, – та же мечта, которая ведет Россию тысячу лет. Телевизор не может заглушить зов Навны. Люди хотят Бога, хотят Счастья на земле – справедливости, общественной гармонии. И это желание гармонии не «шкурное», не желание лучшей жизни для себя – русские все еще хотят не столько сытой жизни, сколько Великой России (даже не зная, в чем именно будет состоять это величие).

Синтез Мечты

Что же это за новый мир – мир, который нам предстоит строить и который нам грезится уже, но который настолько прекрасен, что мы даже не можем выразить свою мечту словами? «Пощупать руками» его радужное сияние можно, только понимая русскую историю. Мы не просто барахтаемся в грязи, ища очередную точку опоры. Через наше болото натянут канат, и, хотя мы не очень-то ловкие канатоходцы, он помогает нам двигаться Вверх: даже когда мы не можем идти по нему – а мы сваливаемся постоянно – нам есть за что ухватиться, чтобы не дать грязи засосать себя. Этот канат сплетен русской культурой – пятью ее «нитями Навны»: к Настоящей радости, к Настоящей красоте, к Настоящему православию, к Настоящей тонкости и к Настоящему коммунизму. Они-то и задают направление роста и наших отдельных душ, и нашей общей души. Каждая из пяти «нитей» – росток Будущего, посеянный в свое время на своей ступени нашей души. И каждая – струна музыкального инструмента, на котором Свет Русской Вспышки играет сегодня удивительно прекрасную мелодию – ту самую, которую мы слышим внутри своих душ, но спеть без фальши не можем. Но все равно – обладание такой эоловой арфой делает нас Вверхсмотрящими – теми, кто не просто надеется на Будущее, а ведет за собой в Будущее других.

Используя другую аналогию, можно сказать, что частицы застывшего в нашей душе Света прошлых вспышек фокусируют Свет Русской Вспышки и, соединяясь с Ним, синтезируют нашу Мечту. Свет как бы преломляется через пять золотых ступеней русской культуры и распадается на пять русских светов – пять сокровищ русской души, которые, соединяясь, создают целостную, «голографическую» картину Новой жизни.

Приказ Света «Вверх!» в сегодняшней России чувствуют многие. Но что такое «Вверх», это каждый понимает соразмерно своему росту. И поэтому сегодня большинство мечтает о прошлом. Те, кто пониже, – о маленькой России-II: без чужаков, где все «свои», а все вопросы решаются кулаками. Те, кто повыше, надеются найти счастье в соборе России-III с малиновым перезвоном и благостностью церковного хора. А те, кто еще выше, вздыхают о сказочной жизни-IV, заполненной концертами классической музыки и литературными вечерами, жизни, в которой никто не толкается и все пропускают друг друга.

Но назад – ни на 20, ни на 100, ни тем более на 300 лет назад, куда зовут наши «коммунисты», наши «либералы» или наши «почвенники», – дороги нет. Никто не вливает вина молодого в мехи ветхие: иначе молодое вино прорвет мехи, и вино вытечет, и мехи пропадут; но вино молодое надобно вливать в мехи новые. Идти можно только вперед. И только Вверх. А это значит – идти Выше известного нам коммунизма – к Настоящему коммунизму. И Выше тонкой интеллигентности – к сверхтонкой «над-интеллигентности», Настоящей «интеллигентности с Богом». И это значит – идти Выше известного нам православия, к Настоящему православию, к святая святых православия – к «Православию души». Но эти три Настоящих – не три, а Одно: одна Новая жизнь, Светолюбивая жизнь – жизнь, которая и по-Настоящему красива, и по-Настоящему радостна.

А начинается Новая Жизнь уже сейчас, по мере того как в наших душах растет Новый человек – человек глубоко верующий, но не верящий ни в какие пустые выдумки, человек, воспитанный «на самый изысканный вкус», тактичный и мыслящий, но начисто лишенный цинизма, и, наконец, человек, самоотверженно, но без фанатизма любящий других людей.

И снова здесь проблема «внешнего» и «внутреннего» – того, что видно обычным зрением на поверхности явления, и того, что можно увидеть, только заглянув вглубь. Проще всего увидеть Нового человека в своей собственной душе, но его деяния видны и в том, что происходит «вовне». Так, Новый человек все громче заявляет о себе синтезом разных «русскостей». Например, еще недавно интеллигенты шарахались от всего того, что связано с коммунизмом. А сейчас между этими двумя непримиримыми врагами намечаются политические союзы. Основаны эти союзы на общем неприятии цинизма, лживости и бездарности существующего режима. (Правда, пока свой «оппортунизм» бывшие непримиримые враги оправдывают тактическими соображениями, но это преходяще – к тому моменту, когда эта книга дойдет до читателя, «красно-белое» движение может обрести и идеологическую платформу.) А два других союза носителей разных «русскостей» мы видим уже давно, и видим постоянно. Первый – это «интеллигентное православие». Все больше интеллигентов догадываются о реальности Бога и о том, что не нужно биться головой о ворота, которые сам же и закрыл и которые ничто не мешает открыть. И тогда они отправляются в церковь. (Другой вопрос – что интеллигенты там находят и как реагируют на свои открытия.)

Еще более показательно на первый взгляд кажущееся забавным сближение коммунистов с православием. Но ничего забавного в нем нет – в его основе лежит ощущение родства, интуитивное понимание, что живое в коммунизме и живое в православии – это одно и то же. И слияние просто очередной шаг и в жизни коммунистической идеи, и в жизни идеи православия.

Конечно, сегодняшние русские коммунисты не из самых высоких русских. И в феномене «коммунисты во Христе» хватает конъюнктурщины и политиканства. Но есть в нем и другое – пусть и наивно-детская, но все же догадка, что катастрофа коммунизма была наказанием за безбожие и что воскрешение коммунизма возможно только через возврат к Тому, Кто больше, чем «историческая закономерность». Что же касается православных, то традиция «Миром Господу помолимся» быстро приводит тех, кто понял, что единственный путь к Спасению – растить душу, к тому, что, оставаясь с людьми, расти можно только вместе с другими и что забота о своем Спасении неотделима от заботы об общем Спасении. И здесь дороги православия и коммунизма сходятся.

Конечно, встреча происходит трудно. Между церковью, интеллигенцией и коммунистами накопилось много вражды, которая мешает нам воспринимать друг друга. Но это преходяще. Кто-то учится видеть историю не только со своей колокольни. А многие бывшие враги просто умирают, и их духовные наследники ненавидят друга уже не так сильно. Но дело не в сохраняющейся вражде. В конце концов, нам не привыкать тузить друг друга. Важно другое: духовный поиск ведет всех русских в одном и том же направлении – Вверх.

Проводник

И проводник на этом пути Вверх у всех нас тоже один – Совесть. Это Она, как поплавок, выталкивает нас из грязи. Она, как страховочная веревка, удерживает нас на нашем канате. И это Она так яростно борется с потоками хлынувшей на нас грязи.

Но почему же все-таки русские? Разве только в русских душах Совесть борется с грязью? Не только. Но именно в русских душах позиции Совести, как это ни может показаться странным, особенно сильны. Именно в русской психической конституции Совесть особенно обнажена. Все самое дорогое в русской жизни – наши взлеты – это подъемы в царство Совести – туда, где Ее голос звучит особенно громко и где его ничто не заглушает, потому что Там нечему его заглушать. Именно поэтому в России Совесть всегда заменяла и законы, и заповеди. Пока Совесть работала, все было более-менее благополучно, когда замолкала – начиналась катастрофа. Но... когда начиналась катастрофа, люди бессознательно хватались за ту же соломинку – Совесть.

Вот так и в сегодняшней России само это слово звучит смешно – какая уж там совесть, когда такое творится. И понятно, сначала на Совесть напали коммунисты. Их атака привела к тому, что голос Совести зазвучал в обществе полузадушенно, заглушаемый множеством самых разных «глушилок». А затем беспредел посткоммунистической России стал творить такое. Но именно потому, что такое творится, Совесть и является единственным спасением.

Это чувствуют многие, очень многие. И поэтому неудивительно, что сегодня Совесть, которая, казалось бы, должна была захлебнуться в потоке нечистот, вместо этого начала крепнуть. И по мере того как она крепнет, уже различим пока еще не очень громкий, но уже явно слышимый зубовный скрежет стыда за подпевание бандитам, за молчание там, где молчать «без подлости не можно», за продажность, за доверчивость до глупости, за безответственность, за того самого «раба», которого все никак не удается «выдавить из себя».

Конечно, ясное осознание, в чем наше спасение, приходит не в один день, и борьба за Совесть еще только начинается. Но уже сегодня те, кто понял, что главное для них – жить по Совести, понимают и необходимость объединения, необходимость создания Русской партии приличных людей (РППЛ), главная задача которой – поставить подлость, хамство, продажность, вранье и все прочие «красоты» сегодняшней русской жизни «вне закона», вне закона Совести, а нарушителей, какими бы богатыми и сильными они ни были, – вне общества приличных людей.

Но название «партия» – это скорее дань нашей традиции. Политической партией РППЛ станет не сразу. Но зато она сразу объединит сознательных сторонников Совести – русских Светолюбов. С этого и начнется следующая «серия» нашей миссии и наше возрождение.

Новые русские

Но как распадающаяся Россия и вымирающие русские могут стать лидерами мира (пусть «всего лишь» духовными)? Разве не абсурдна сама эта мысль? Эти возражения, конечно, естественны. Но вот насколько они обоснованны? Что стоит за распадом России? Что такое «вымирание» русских? И что ему противостоит? Все это совсем не такие простые вопросы, какими они могут показаться на первый взгляд.

Да, кажется, что нас становится все меньше и меньше, что от нас бегут все, кто может. Не говоря уж об эмигрантах всех национальностей, от нас бегут целые народы. Еще в начале восьмидесятых годов русскими были чуть ли не полмира. Не только 14 республик Советского Союза – жизнь в одном социалистическом лагере делала русскими и поляков, и чехов, и венгров. Что теперь осталось от этого богатства? Не то что чехи – украинцы и те не хотят считать себя русскими. Все бывшие «братские народы» бросились от «старшего брата» кто куда. Но на этом дело не кончилось – сегодня вырваться из наших братских объятий мечтает уже и едва ли не весь Кавказ. А кто на очереди? Татары? Карелы? Коми? Якуты? Ненцы? Тут уж и Новгороду недолго вспомнить о московской агрессии. Если тенденция сохранится, то от русского народа в недалеком будущем вообще ничего не останется. Какое уж тут лидерство?

И в самом деле, все как будто бы так и есть. Но подобные рассуждения, хотя и кажутся правдоподобными, видят только часть того, что происходит при «распаде России». Все дело в том, что горящий в душе «бывших русских» огонь русскости негасим, и безотносительно к тому, как проходят границы между государствами и как хотелось бы думать отдельным представителям того или другого народа, русскими остаются и русские украинцы, и русские казахи, и русские литовцы. Конечно, кто-то из них хлопнул дверью и заявил, что, дескать, «знать тебя не хочу, я теперь европеец». Но «душу не выплюнешь», и заряд русскости, который был посеян в душах «бывших русских», все равно сохраняется, а по мере того, как эйфория свободы сходит на нет, начинает все более и более ощутимо напоминать о себе. По этой же причине русскими остаются не только бывшие республики Союза, но и русские ангольцы, и русские кубинцы, и русские вьетнамцы. Так и получается, что «русский распад», когда всматриваешься в него пристальнее, оказывается распространением русскости. Это часто можно видеть в истории – побежденные распространяют свою культуру на победителей. Заметней всего эти разлетающиеся заряды русскости в том влиянии, которое оказывают на свое окружение эмигранты.

Иногда такое распространение русскости происходит в очень казусных формах. Вот, например, человек, который родился в семье русских интеллигентов (хотя и евреев «по крови») и воспитывался в рафинированной интеллигентской среде, а затем в силу определенных жизненных обстоятельств начал отождествлять себя с еврейством (оставаясь при этом все таким же русским) и в конце концов эмигрировал в Израиль. Там он уходит в политику и журналистику, отстаивая даже не просто крайние, а экстремистские сионистские взгляды. Но самое интересное – все это происходит совершенно по-русски: со всеми ценностями и со всеми «закидонами» русской интеллигенции. Не может быть? Может. И подобных примеров столько, что впору говорить о еврейской России в Израиле.

Но эмигрантская русскость – капля в море. Сегодня русскость в мир несут целые страны – разлетающиеся осколки Союза и социалистического лагеря. Европе еще предстоит понять, что она приобрела, проглотив русскую Прибалтику, русскую ГДР и русскую Польшу.

Возможно, кто-то из наших осколков в дальнейшем станет центром кристаллизации будущей России. Что это будет за Россия? Будет ли ее столицей Москва? Или Ленинград-Санкт-Петербург? Орел? Или Казань? А может быть, Киев, который недавно продемонстрировал свою приверженность Совести и нежелание быть игрушкой негодяев? Или Тбилиси со своим неисчерпаемым потенциалом человечности? Астана? Или какой-то еще, уже совсем «нерусский» город? Мы этого не знаем. Но это не так уж и важно.

Так что, когда видишь в «распаде России», как разлетаются по миру осколки русской гранаты, он вовсе не кажется страшным. А вот что действительно страшно, это вымирание. Я говорю не о превышении смертности над рождаемостью, а о духовном вымирании: наша грязь заливает в душах огромного множества отдельных русских людей тот Огонь, который и делает их русскими. Когда видишь бритые затылки и толстые пальцы «братков», или лишенные чего бы то ни было человеческого, бессмысленные глаза орущих фанатов, или бегающие глаза чиновников, или ясные глаза демагогов от власти, умеющих лгать, не отводя глаз, понимаешь, какая страшная демографическая катастрофа нас постигла. Сколько их – тех, кто порвал связь с народной душой и утратил свою русскость необратимо! Эта убыль страшнее естественного вымирания. Ее-то, эту беду, и почувствовали острее других те, кто пытается сегодня приватизировать русский патриотизм.

Но снова – отдельные люди умирают. И на смену им приходят их дети, и часто они мало похожи на отцов. Так что не стоит торопиться с привычным, не смолкающим всю нашу историю «Пропала Расея!». Если мы сохраним русский Огонь в народной душе, то нашим детям будет с чем жить по-русски.

А мы, конечно, Его сохраним. И сделают это русские Светолюбы – те, кому предстоит своими жизнями доказать, что русские – это и есть тот народ, про который сказано: Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его. Светолюбы и станут настоящими Новыми русскими – теми, кто примет на свои плечи русский груз и поведет за собой человечество. Но, конечно, русских проводников человечества объединит не происхождение, не место жительства, не цвет кожи и не разрез глаз – их объединит приверженность Совести. Делать русскую работу – наша судьба. Свет в русской душе горит не просто так. Горит не для того, чтобы Им любовались или грелись в Его лучах. Не только для этого. Свет зовет на Работу – вести и себя, и Россию, и весь мир Выше – из закоулков собственных душ к Богу.

К Оглавлению

Глава 49. Шанс

«Легион имя мне»

Русская миссия, величие России, наше светлое будущее – все это правда. Но все это вовсе не повод для прекраснодушия – нас ждет не увеселительная прогулка и наш путь мало похож на триумфальное шествие с хоругвью (или знаменем) впереди восхищенного человечества. Наша дорога не менее колдобиста, чем та, на которой ломали себе ноги коммунисты. А ходить мы пока не только не научились, но и не поняли, что этому нужно учиться. И поэтому на первый взгляд наше предприятие кажется безрассудным и безнадежным – как этот малыш своими непослушными ножками может взойти на Эверест?

И в самом деле, на каждом шагу нас ожидает множество врагов. Начиная с наших собственных душ, где те, кому имя легион, расположились со всеми удобствами: нижние этажи нашей казармы заселили страхи, ненависть и всевозможные «животные» страсти; места повыше заняли тщеславие, алчность, властолюбие и их товарищи; еще выше – наши обывательские мнения, и так до самого верха, где проживают самые возвышенные из наших бесов, одетые в респектабельные костюмы, такие, как патриотизм или религиозное рвение. Каждый из них тянет нас в свою сторону и хоть ненадолго стремится завладеть нами. И в результате эта стайка шпаны перекидывает тебя от одного к другому, подобно тому как играют мячом волейболисты-пляжники. И под их дружным натиском твоя голова начинает кружиться, и ты уже не понимаешь, что они – это еще не ты.

И конечно, оккупировав отдельные души, легион занял и души сообществ. Здесь картинка точно такая же, только в увеличенном масштабе: алчность, тщеславие, глупость и, конечно, неиссякаемые источники ненависти, разливающиеся насилием, которое, в свою очередь, питает ненависть.

Безнадежное дело

Нет, это не вся наша жизнь, в ней есть, конечно, и Другое. Но этого достаточно, чтобы остудить слишком горячие головы, – в борьбе за Свет с такими врагами мы почти бессильны. Оккупационное войско «князя мира сего» слишком сильно, а мы слишком слабы. Какую проблему ни возьми – она неразрешима для нас. Прежде всего, конечно, мы не можем сделать светлой свою собственную, «личную» жизнь: даже решив стать Светолюбами, мы все равно то и дело оказываемся в плену то у одного, то у другого «легионера». А из этого «во-первых» вытекает и «во-вторых», и «в-третьих» – бессилие в малом порождает бессилие в большом: мы не можем создать ни светлую организацию Светолюбов, ни тем более светлое общество.

Нашей организации угрожает множество болезней: то в светлое объединение лезут совсем темные люди, то наши светлые лидеры буквально на глазах темнеют, то менее светлые Светолюбы начинают воевать против более светлых, то маскирующийся под светлого человек обманывает нас и мы выбираем его в лидеры, а он оказывается совсем темным, то... впрочем, этот список неисчерпаем. И перед любой из этих болезней мы беззащитны, любая из них может стать смертельной.

Казалось бы, нам нужно действовать и действовать – наращивать свою численность и пропитывать собой всю ткань общественной жизни. Но действовать-то мы почти и не можем. Действие организации основано на подчинении всех ее членов единой воле. Но Светолюбы послушны только Совести, как они Ее слышат. А слышат Ее невысокие люди по-разному: одни принимают за голос Совести одно, другие – другое; одним «Совесть» велит поддерживать государственную подлость, другим – забрасывать ее тухлыми яйцами; одним – идти в церковь, другим – бежать церковной лжи... Принуждать Светолюба подчиняться «партийной дисциплине» и при этом идти против того, что велит ему его Совесть, нельзя. Такое принуждение равносильно убийству – Светолюб, поступающий не по Совести (как он ее слышит), – это уже не Светолюб. И стоит подобным «убийствам» стать более-менее массовыми, как все объединение отправится по следам коммунистов – «стройными рядами» прямо в пропасть. Поэтому у каждого члена объединения должно быть право не участвовать в тех общих действиях, которые он считает неправильными. То, что люди по-разному слышат голос Совести, – это «детская болезнь», «трудность роста». А вот когда Светолюбы сознательно идут против Совести, как они Ее слышат, – это уже смерть.

В результате единственное, на что способно объединение Светолюбов сейчас, – это как можно громче и как можно чаще повторять: «Жить надо по Совести». Не навязывать другим наше понимание того, что по Совести, а что нет, – это знание человек не может получить от другого человека. Его можно получить только от Света. И мы переводим приказ Света на человеческий язык не для того, чтобы заставить подчиниться услышанному нами или заставить поверить в услышанное нами, а чтобы помочь услышать Свет самому. Мы говорим то, что «носится в воздухе», то, что все люди слышат и сами (хотя и затрудняются выразить словами). Светолюбы борются не за собственную власть, а за власть Света: «Вся власть Свету!» – и внутри объединения Светолюбов, и в обществе в целом.

Впрочем, если слепая вера в вождей для отдельных Светолюбов губительна потому, что она заглушает голос их Совести, то для всего объединения она опасна и по другой причине. Никто не благ, как только один Бог, – борьба Совести и не-Совести не прекращается и в душах высоких людей. Конечно, чем выше человек, тем громче по сравнению с «конкурентами» говорит в нем Совесть. Но и высоким людям нет-нет да и случается оказываться в плену у какого-то мелкого, а то и крупного беса. Сегодня отнюдь не бессовестные коротышки договариваются до оправданий прямого воровства или якобы вынужденного бандитизма в международных отношениях. Но одно дело, когда «испортившийся вождь» окружен сподвижниками, слушающими Совесть в собственных душах, и совсем другое, когда источником Совести для сподвижников становится не Сокровенное в их душах, а слова вождя. В этом втором случае «порча вождя» дает метастазы и объединение гибнет. Лечит же «порчу» светотерапия – коллективный «поиск Совести», публичная дискуссия на тему «Что велит Совесть?». Такая дискуссия высвечивает, делает явной борьбу, которая идет в душах сторонников разных мнений, и выводит на свет всех невидимых участников мистерии – все идеи и идейки, которые пытаются конкурировать с Совестью: что кажется отвечающим интересам тех или иных отдельных людей или отдельных групп (классов, всего народа, государства, других народов и государств), а что Совесть велит делать для настоящего блага всех людей. (Конечно, нам с нашим неразличением плохого мнения и плохого человека еще только предстоит учиться вести такую дискуссию так, чтобы стремиться услышать Совесть, а не раздавить оппонента.)

И конечно, как и с другими онкологическими заболеваниями, здесь нужна ранняя диагностика. Для этого руководство объединения должно быть коллегиальным. Разные мнения членов коллегии – это сигнал тревоги. Значит по меньшей мере один из вождей «засбоил».

Что уж говорить, насколько мы бессильны реформировать общество. Да, в нашей сегодняшней жизни есть ростки Будущего. Они существуют и как «теоретические основы» в головах, и как практические «эксперименты». Но все дело в том, что растить эти ростки мы умеем очень плохо. Как заставить общественное богатство работать на развитие человека – на образование, науку, искусство? Как переделать экономику из «экономики ради экономики» в «экономику ради Жизни», чтобы люди не жили, чтобы работать, а, Работая, жили той жизнью вечной, о которой говорил Иисус? Да что там такие крупные задачи, когда мы не умеем пока даже просто контролировать ни наших богачей, ни наших управленцев.

Советский опыт и здесь не настраивает на оптимистический лад. Коммунисты пытались контролировать управленцев («аппарат»), но им не помогли ни «партийные чистки», ни аскетичные «партмаксимумы» разрешенных коммунистам материальных благ, ни разделение партийного и хозяйственного руководства, начинавшееся как «институт комиссаров», когда спецы-управленцы работали под контролем партийцев. Все равно партия оказалась под пятой у «аппарата».

Какую задачу ни возьми, она слишком трудна для нас: все, на что нас хватает, – это изобрести очередную схему насилия, которая закрутит нас в очередной заколдованный круг «насилие порождает ненависть и насилие» и закончится тем, что вместо чаемого «будет лучше» мы получим очередное «стало еще хуже». Какими бы ни были наши благие намерения, мостим мы ими дорогу только в ад. Труд виноградаря – сизифов: ростки Будущего то гниют, то их заглушают сорняки, то бьет градом... Слишком они слабы и нежны, слишком безжалостен к ним мир, а главное, слишком беспомощен и неумел сам виноградарь.

Выход

В этом и состоит сегодняшний кризис Светолюбия: мы хотим, но не можем – хотим работать для Света, но не умеем ничего делать. Мы как маленькая хозяйка, решившая помочь маме: начинаем мыть посуду – и оставляем груду осколков, подметаем пол – и загоняем весь сор под кровать, и уж не стоит говорить, что получается, когда нам удается добраться до газовой плиты.

С такими «способностями» положение наше кажется безвыходным. Но выход, конечно, есть. И выход это точно тот же, что и у неумелой помощницы, – расти и учиться.

Пока Светолюбы остаются коротышками, наше объединение может делать лишь очень немногое. Но чем мы выше, тем дееспособней: задачи, непосильные для нас низких, для нас высоких элементарны. Например, оставленная нам коммунистами проблема соотношения демократизма (выборность старших младшими) и централизма (подчинение младших старшим) сейчас для нас неразрешима. И то и другое чревато своими болезнями: демократизм выталкивает наверх «духовных пигмеев», а централизм делает общество беззащитным перед загниванием верхов. (КПСС, ставшая партией посредственности – «глухими согласными», болела обеими болезнями.) Конечно, можно (и даже нужно) постараться построить Светолюбов «по росту»: чем выше человек, тем выше его место в объединении, чтобы в школе Света, как и в обычной школе, первоклассники не верховодили пятиклассниками. Но сама по себе такая иерархичность не защитит объединение от врагов Совести, потому что они атакуют все уровни иерархии, и их жертвами могут стать и низы, и верхи. Защищает объединение иерархичность только тогда, когда наверху оказываются люди, которые высоки настолько, что до них врагам Совести уже не добраться. Вот здесь-то и скрыт ключ к решению проблемы «централизма-демократизма». Дело не в иерархии и не во взаимоотношениях между низами и верхами. Дело в том, чтобы члены объединения были высокими людьми. Потому что, дорастая до определенного уровня, люди начинают слышать голос Света одинаково, и для них просто нет споров о том, кто слышит приказ Света лучше и кто поэтому должен озвучить Его для других.

Птенец, оказавшийся внутри сжимающегося круга огня, обречен на гибель, если будет метаться по земле, но он легко спасется, если сумеет взлететь. Так же и мы можем разорвать свой заколдованный круг и победить в битве, в которой мы, казалось бы, обречены на поражение, только устремив себя Вверх.

Наши предшественники, включая коммунистов (они были последними, самыми близкими к нам, но все же только одними из многих в ряду известных истории «объединений Света»), этого выхода не находили, и потому так похожи были их судьбы. Сначала во время Вспышки Свет собирал вокруг Посвященных пассионариев, мечтавших стать работниками Света. А через несколько поколений члены того, что еще недавно было «партией Света», забывали о Свете и все больше погружались в грязь обыденности, оставляя продолжателей линии Посвященных в одиночестве и даже загоняя их «в подполье». На этом все и кончалось – школа Света переставала растить своих учеников, а школу, переставшую быть школой, сделать школой снова нельзя: если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям.

Не ждет ли нас та же судьба? Вполне возможно. Но есть одно обстоятельство, которое дает надежду, что судьба объединения Светолюбов может быть счастливей судеб наших предшественников и ростки Светолюбия могут на этот раз уцелеть. Причина такого, впрочем, довольно сдержанного оптимизма в том, что наши глаза открываются шире: более развитое сознание позволяет нам понимать, Что мы делаем. Способность открывать глаза не избавляет нас от необходимости учиться ходить, но мы способны понять, что нам нужно учиться. Ребенок, конечно, не может подняться на Эверест. Если только за время восхождения он не вырастет и не станет взрослым.

Это непросто – каждый день и каждую минуту стремиться расти. Особенно когда кто-то внутри смеется: «Ну куда тебе еще расти? И так во какой вымахал». Мы привыкли считать себя очень взрослыми и умными, знающими и понимающими все лучше всех. Мы недовольны только своим состоянием, но очень довольны умом. И потому редко спрашиваем себя: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» «Бедный» не в смысле скудости имущества, а в смысле скудости жизни.

А ведь взрослые мы только для нашей жизни; для будущей Жизни мы дети.

Получится ли?

Удастся ли нам воспользоваться своим шансом? Или мы повторим судьбу своих предшественников, чьи благие порывы почти бесследно «ушли в песок», и так же, как и они, сделаем несколько шагов Вверх и свалимся без сил? Сумеем или не сумеем, получится или не получится? Этот вопрос кажется очень важным, самым важным. Но это только до того момента, как у нас начинает «получаться». Внутреннее изменение, которое происходит с нами в этот момент, превращает бывший важным вопрос в совсем не важный.

Вопрос «Получится ли?» важен для нас, пока мы ощущаем себя отдельными человеческими особями. Важным он остается и в те редкие моменты, когда мы ощущаем себя частицами народа. И в самом деле, как не волноваться, получится ли, успеем ли, когда у человека, чувствующего себя только отдельной особью, жизнь совсем мгновенна – всего несколько десятилетий, а у человека, чувствующего себя частицей народа, она немногим длиннее – максимум несколько веков. По сравнению со всей Историей и то и другое так скоротечно, что наши шансы на то, чтобы выделиться из длинной цепи сменяющих друг друга поколений и даже из более короткой цепи сменяющих друг друга народов, ничтожны. Только все вместе мы делаем Историю, и чем мы заслужили право на особую роль в Ней? Почему мы, а не наши праправнуки? Или вообще не другой народ, который придет нам на смену, так же как византийцы сменили эллинов, а современные греки – византийцев? А если не мы, то что тогда будет с нами? И уж не ждет ли нас участь плевел, о которых сказано: свяжите их в снопы, чтобы сжечь их? Тут и в самом деле есть чего бояться.

Но страх не успеть, не сделать немедленно исчезает, как только ты ощущаешь себя частицей всего человечества, человеком Истории и даже больше – человеком Того, Что Больше Истории. Это превращение маленького «я» в огромное Мы и есть то внутреннее изменение, начиная с которого у нас «получается». Большому Мы бояться нечего: Мы все успеем и у Нас все получится, у Нас просто не может не получиться. Ведь в конечном итоге урожай Света обречен на то, чтобы быть богатым. Такой Земледелец без урожая не остается. После каждого ненастья, которое, казалось бы, уничтожает все Его труды и превращает то, что еще недавно зеленело и обещало будущее Изобилие, в, казалось бы, безжизненную пустыню, невидимая глазу картина вовсе не такая печальная: уничтоженные бурей или сорняками «вершки» успевают отдать свою жизненную силу «корешкам» и в результате подземные клубни становятся сильнее, и, значит, сильнее будут и следующие побеги. Так что для дела Света «гибель» тех или иных ростков Будущего не трагедия. Значит, они еще не были достаточно сильны для Жизни. А раз она не трагедия для Света, то она и не трагедия для больших Нас.

И наши личные судьбы, когда мы видим Реальный Мир, а себя – Его частью, тоже оказываются счастливыми. Потому что счастливыми мы становимся только Наверху, только вырастая выше несчастий. А растем мы все время. Даже когда мы этого не хотим. Так устроен Мир. Творец не был настолько беспечен, чтобы поручать мир нашей доброй воле, когда ее у нас нет. Поэтому в ее отсутствие Наверх нас гонит бич бесов – болезни и страдания заставляют нас расти, а наши пороки работают на прогресс: алчность крутит мотор экономики, властолюбие усмиряет не в меру расходившееся сластолюбие. И так далее.

В пути Наверх мы и сжигаем постепенно свою «плевельную» часть. Но здесь жалеть не о чем: эту шубу мы получили для жизни за полярным кругом, а по мере того как мы продвигаемся южнее и южнее, она нужна нам все меньше. И в конце концов, измучившись под ее тяжестью, мы с огромным облегчением сбрасываем ее.

Но мало того, что наши судьбы ведут нас к счастью, – у нас есть возможность ускорить это движение. Хотя Свет и не оставляет нам выбора – расти или не расти, у нас есть другой выбор – растить или не растить. И когда у нас появляется добрая воля и мы перестаем быть только виноградником, а становимся еще и виноградарями, соработниками Света – начинаем расти сознательно, растить сами себя, то оказывается, что теперь мы растем быстрее и ростки Света в нас менее уязвимы для бурь, сорняков и вредителей.

Но и этот предоставленный нам выбор, конечно, эфемерен: в самом деле, что тут выбирать! Ребенок не выбирает, идти или не идти ему в школу, он просто дорастает до того, как становится школьником. То же самое происходит и с нами: когда мы вырастаем настолько, что видим себя частью Большого, то понимаем, что нам пора отправляться в школу Света, отправляться учиться. И как только мы понимаем, что нам нужно учиться, как немедленно Свет дает нам Свои первые уроки.

К Оглавлению

Глава 50. Три урока архистратига

Учителя

Уроки новейшей российской истории, и особенно «уроки коммунизма», очень важны для нас. Но помимо обучения на чужих ошибках мы учимся и по-другому: не у проигравших, а у триумфаторов – у тех, кто уже смог победить в той битве, в которую мы еще только вступаем. И конечно, самые ценные уроки мы получаем у этих, самых главных наших учителей.

Мы хорошо знаем их – победителей воинства легиона. Множество икон и картин запечатлели их победу, множество церковных преданий. И наконец, вот это: Увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и сидящий на нем... Имя ему «Слово Божие»... Из уст же его исходит острый меч... И увидел я Ангела, сходящего с неба... Он взял дракона... и сковал его на тысячу лет... И ниспослал огонь с неба от Бога и... смерть и ад повержены в озеро огненное.

Из раза в раз, во всех битвах Света и тьмы мы видим одно и то же: архангел ли Михаил или Георгий Победоносец – все воины Света побеждают врагов, потому что атакуют их сверху – оттуда, где сами они для врагов неуязвимы. А кроме того, они бьют врагов смертоносным (смертоносным для зла, на самом деле «Жизненосным») оружием. Вот этому нам и предстоит научиться: как занять ту высоту, которая обеспечивает господство над противником. И как добыть «Жизненосное» оружие.

Первый урок архистратига. Господствующая высота – вид Сверху, или в плену у глупости

Высота эта нам известна – именно на нее нас возносит Совесть. Но надолго мы там не задерживаемся – нас как будто что-то утягивает вниз. И, оказавшись Наверху, мы мало что успеваем увидеть. А увидеть Сверху можно многое, и главное – нашу жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она кажется нам, когда мы смотрим на нее снизу. Как с трибуны стадиона, Сверху мы видим арену, на которой идет какая-то странная игра: с нами (а может быть, лучше сказать – нами) играют те, кто гораздо сильнее нас. Снизу этих могучих игроков мы принимаем за свои собственные мнения и желания. Но когда смотришь Сверху, совершенно ясно, что это не они – наши собственные, а мы – их собственные. Не они работают на нас, а мы за них готовы перегрызть друг другу горло. Они сформировали из нас команды, и каждая команда преданно служит своему хозяину – своей идее. Все, к чему стремится команда, – это претворить «идею-хозяина» в жизнь. Снизу нам кажется, что правильна только наша идея, но никак не идеи врагов. А Сверху открывается совсем иная картина. Видно, как огромная Идея Света рассыпается множеством «наших» идей, и каждая из этих идей, будучи «проекцией» Идеи Света на свое измерение жизни, правильна (конечно, по-своему). Так что оказывается, что в наших спорах правы мы все – и те, кто ратует за «западные ценности», видя, что Россия обречена следовать за Европой, и те, кто отвергает их, чувствуя, что особость русской исторической судьбы делает период «европейского ученичества» очень коротким; и те, кто сокрушается по славному времени коммунизма, и те, кто его проклинает; правы староверы, и правы никонианцы, правы православные, и правы язычники. Все «наши» идеи – это маленькие кусочки большой правды. И когда мы реализуем каждый «свою» идею, мы работаем почти как крыловские Лебедь, Рак и Щука, с той только разницей, что наш воз хотя и медленно, но все же движется в том направлении, куда направляет его Свет, – Вверх.

Другая группа игроков – это наши естественные желания. «Наши» они в той же мере, что и «наши» мнения. Игра с ними больше похожа на жмурки – мы с завязанными глазами носимся за тем, что поймать невозможно: то, что мы делаем, приносит совсем не те результаты, к которым мы стремимся, а то, чего мы хотим, оказывается недостижимым (по крайней мере на тех путях, которыми мы пытаемся желаемого достичь). И в результате вся наша жизнь оказывается растратой сил непонятно для чего и зачем – погоней за химерами, которые не имеют никакого отношения к тому, что мы есть на самом деле и что нам по-настоящему нужно.

Тут нет никакого преувеличения – наша жизнь именно такая. Стоит только увидеть ее Сверху. Взять хотя бы самое простое – желание личного благополучия. Мы верно чувствуем, что должны жить хорошо и будем жить хорошо. Но мы не задумываемся над тем, что это за хорошесть, в чем она, эта хорошесть, заключается? И, не задумываясь, заглатываем самый поверхностный ответ на этот вопрос: «Хорошая жизнь – это богатая жизнь». Конечно, материальное благосостояние – это часть нашего благополучия, важная часть, но это далеко не все, из чего состоит «хорошая жизнь». И когда мы ставим знак равенства между материальным богатством и личным благополучием, мы загоняем себя в ловушку – добровольно отказываемся от многих других и даже (хотя нам не приходит в голову, что это возможно) лучших богатств. Ребенок требует копеечную машинку и слышать не хочет ни о цирке, ни о Диснейленде, в которых он никогда не был и которые принесут ему радости гораздо больше, чем вожделенная машинка. И вот – о счастье! – ему покупают машинку. И что же? Он забывает о ней через пять минут. Так же и мы в погоне за менее ценным упускаем более ценное. А происходит это из-за того, что мы не понимаем, что «просто так» богатство не дается, – за богатство надо платить, и платить в разной валюте. Самая дорогая из этих плат – плата собственной душой. Легенды о сделках с дьяволом только чуть-чуть материализуют и «раскрашивают» тонкую (хотя не такую уж и тонкую – она как раз довольно грубая) реальность: любовь к деньгам как бы придавливает душу к земле. Поэтому и удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие. Поэтому и не собирайте себе сокровищ на земле... но собирайте себе сокровища на небе... ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Мы привыкли слышать в этих словах то, чего в них нет, – прекраснодушный призыв ко всеобщей нищете. И, не задумываясь о гигантском росте автора этих слов и не давая себе труда вдуматься, а о чем же, собственно, здесь идет речь, мы пропускаем их реальный смысл и продолжаем в погоне за химерами растрачивать душу.

Освободиться от этого, самого разорительного налога «деловые люди» могут только в одном случае: когда они перестают работать на себя и начинают работать для других. Наш мир устроен так, что, только работая для благополучия других, человек может работать на свое настоящее благополучие. (Этот мотив был главным – или, во всяком случае, среди главных – для многих советских «начальников производства»: работать для того, чтобы своим трудом крутить мотор экономики и обеспечивать материальную сторону жизни общества.)

Похожий налог за высокое положение в обществе платят и властолюбцы. Освобождаются они от него, только когда их главным мотивом вместо честолюбия и властолюбия становится чувство долга и осознанная жертвенность – понимание необходимости жертвовать чистотой своей души, для того чтобы общество могло функционировать.

Но хорошо – пусть будет богатство. Но и к нему мы стремимся настолько прямолинейно, что своими руками готовим конфискацию нажитого. Прямой ход к богатству – воровать, обирать бедных и давить недовольных. Но приобретенное таким путем богатство ненадежно. Обиженная тобой часть общества отказывается признавать твои права на имущество, которое ты уже считаешь своим, и рано или поздно отберет его. Почему это так неизбежно? По очень простой причине – просто ты не договорился с обществом и не расплатился за свое богатство. Право быть богатым (как и любое право) дается общественным договором. Этот договор определяет, чем платит богач за свое богатство. Обычная плата за богатство – кипучая экономическая активность. Грубо говоря, общественный договор звучит так: «Мы вам – поднимаем экономику; вы нам – разрешаете накапливать роскошь в размере стольких-то миллионов на брата». Но в любом случае личное богатство – это вознаграждение, которое богатые получают от общества за выполнение необходимой обществу работы, и грабежом его не добыть.

Что же касается попыток навязать обществу свои условия договора, путем ли затыкания рта недовольным, или отказом от независимого суда, или запретом политической оппозиции, то в конечном итоге они ни к чему не ведут. И дело здесь даже не столько в том, что предлагаемый грабителями договор невыгоден бедным экономически. Дело в другом – такой договор обществу не позволяет принять Совесть. Согласиться на такие условия значило бы не только отказаться от справедливости (что само по себе невозможно для русских), но это значило бы отказаться от своей миссии – той самой миссии, которую каждый русский ощущает в глубине души, а многие – и не в такой уж глубине. А вот это-то для русских уж совсем невозможно. Вот почему любая политика, которая идет вразрез с Приказом Света, обречена на провал, несмотря на свою кажущуюся «естественность». На эти грабли мы уже наступали – и в конце династии Романовых, и в конце советского периода. И сегодняшние попытки воссоздать государство такое же сильное и стабильное, каким был брежневский СССР, закончатся тем же: стремление русских к своей миссии в щепки разнесет эту стабильность, а вместе с нею – и расчеты элиты на сладкие плоды своей политики.

Другое наше желание – Великой России – не менее естественно, чем желание личного благополучия. «Патриоты» чувствуют величие России и в этом смысле видят часть реальности. Но – только часть: в чем русское величие, они не задумываются и, не задумываясь, глотают свой крючок, свой самый естественный, но и самый поверхностный ответ: великая Россия – это мощное государство, господин мира, которого все боятся, а «значит, уважают» и слушаются. И эта логика драчуна пятиклассника диктует свою политику – «Давить!». И вот мы давим сепаратизм, и чем мы больше его давим, тем больше нас ненавидят и тем больше хотят любой ценой от нас освободиться. Так и получается, что результат нашей политики прямо противоположен тому, к которому мы стремимся. А ведь мы это уже проходили, и никогда-то давно, а только что. Только что под разговоры о «российском суверенитете» и необходимости избавиться от «дармоедов» (союзных республик), чтобы, расправив плечи, устремиться к сытой жизни, Россию, которая тогда называлась СССР, разрезали на 15 частей. И вот теперь мы снова своими руками отрезаем от себя Кавказ. Так же как Россия уже подавилась Западной Украиной, мы давимся сейчас Чечней. На очередном крутом вираже истории Чечня, конечно, оторвется от России, но оторвется уже не одна. И разжигание антикавказских настроений этот процесс только ускоряет: ни кабардинцы, ни адыгейцы, ни карачаевцы почему-то (как странно, почему бы это?) не хотят быть людьми второго сорта. И тут нет вины каких-то тайных заговорщиков, «мировой закулисы» – сами наши «радетели за русское дело» вредят русскому делу хуже любых внешних врагов. Великая Россия – это Россия, к которой тянутся, а не которую ненавидят, Россия, которой есть что дать другим и которая бескорыстно делится своим богатствами – и в какой-то мере богатствами материальными, но прежде всего, конечно, богатствами духовными. Ее слушаются потому, что ее слушают, а слушают потому, что ей есть что сказать другим. И все это у нас есть – есть чем поделиться, так чтобы самим стать не беднее, а богаче. Но богатство наше «радетели русского дела» хотят запереть на семь засовов и от злости готовы пооткусывать свои языки, только чтобы не научиться по-человечески рассказывать о том, что для нас важнее всего.

И стремление наших интеллигентов к демократии естественно. И они видят часть реальности. Действительно, ничем не сдерживаемая государственная машина идет вразнос и, так же как машина без тормозов, заканчивает свой путь в кювете. Но демократия чревата установлением власти плебса и его низменных импульсов. Что мы и имеем. Мы уже выбрали демократично тиранию (нам ведь нужна крепкая рука), «клептократию» (общество считает воровство нормальным, и его обворовывают), «фонократию» (от греческого φονιας – «убийца»: «а чего там – бабы еще нарожают»). Каков демос, такова и демократия. Только сейчас очень медленно начинают понимать «романтики демократии», что дураки не должны мешать умным принимать правильные решения.

Взять хоть те же выборы президента. Чтобы сказать: «Из Пети выйдет хороший учитель», мне нужно, кроме того что хорошо знать, каким должен быть учитель, хорошо знать и Петю. Вопрос о президенте – это вопрос к тем, кто хорошо знает, что сегодня нужно стране, и хорошо знает кандидатов.

Естественно и наше стремление к свободе. В самом деле, она нужна нам как воздух: сама жизнь – это свобода. Но свободы бывают разные, и если мы не видим, что нам нужна не любая свобода, то получаем потоп свободно несущейся грязи. Но даже эти омывающие нас потоки лишь очень медленно учат нас отличать свободу предпринимательства от свободы воровства, а свободу говорить правду – от свободы лгать.

В сегодняшней России есть кривое зеркало, в котором гротескно отражаются теневые стороны либерализма и демократии. Это зеркало так и называется – либерально-демократическая партия России (ЛДПР). Но наши демократы и наши либералы не желают видеть, что это – зеркало, и что это зеркало отражает изнанку их мечты.

Есть хорошая свобода и плохие свободы. Хорошая свобода – это свобода Жить; плохие – свободы умереть, свободы, которые убивают нас, причем иногда в буквальном смысле. У нас есть много «хочу»: «хочу жить по Совести», и «хочу подчиняться приказам желудка», и «хочу подчиняться моде», и «хочу делать, что захочет моя левая нога», и «хочу подчиняться такому-то человеку», и «хочу служить такой-то идее». Мы свободны выбирать между разными «хочу», но человеку, который видит мир Сверху, ясно, насколько иллюзорен этот выбор: выбирая что-либо, кроме «хочу жить по Совести», мы просто обворовываем себя – как тот ребенок, который предпочитает ненужную ему машинку поездке в Диснейленд, или простушка, выбирающая стеклянные бусы и отвергающая бриллиантовое кольцо. (Коммунисты чувствовали эту проблему, когда пытались рассуждать об «осознанной необходимости», но из-за боязни прямо говорить о хорошо и плохо так и не приблизились к пониманию ее сути.)

Впрочем, убивая нас, плохие свободы убивают и сами себя. Вся русская история полна примеров не только того, как удушенная деспотизмом свобода срывала стягивающий жизнь обруч, но и как, наоборот, беспредельная свобода оборачивалась тиранией. И сегодняшний запрет говорить правду – это такое же следствие вчерашней свободы врать. Защитники свобод в первые посткоммунистические годы очень боялись «перекрыть кислород» и вернуться к государственной одноголосой полуправде, но именно это и произошло – и не в последнюю очередь из-за их «наивного свободолюбия». Именно поэтому запад, чтобы не убивать плохие свободы, научился запирать их в клетки, как диких зверей и буйных сумасшедших.

Циничные прагматики и озлобленные патриоты, восторженные интеллигенты и беспамятные коммунисты – все мы суетимся в одном и том же стеклянном лабиринте, где, устремляясь к мнимому выходу, разбиваешь лоб о реальную стену. Так мы и живем в своем «внизу». И понятно, почему эта картина, когда впервые видишь ее Сверху, пугает. Хотя бояться, конечно, нечего. И прежде всего потому, что снизу есть ход Вверх.

Второй урок архистратига. Бегство Наверх, меч Света и целительность покаяния

Царство Небесное силою берется. Одно дело – бывать, и даже часто бывать, на той Высоте, с которой наш мир виден как на ладони, и совсем другое – переселиться Туда совсем. Не то что Высоту нужно штурмовать, – наоборот: рай от нас никто не защищает, он не то что не заперт – его двери гостеприимно распахнуты. Но целая сеть ниток, веревок и канатов удерживает нас внизу, и, для того чтобы вырваться из этой сети, нужна немалая сила – та самая, которой берется Царство Небесное.

Но нужна не просто сила. «Голыми руками» разорвать нашу сеть невозможно. Для этого нужен особый меч Света – часть вооружения, которым Свет побеждает тьму. Луч этого меча сжигает материал, из которого скручены наши узы. Казалось бы невероятно прочные, под действием Света они начинают тлеть, а потом и вовсе испаряются. В этом и состоит весь секрет – как можно больше Света. Свет – это наше спасение, наше оружие, «наше все». Поэтому-то для Светолюбов и так важно жить прозрачной жизнью – чтобы не давать врагам закрываться от ударов меча Света щитом лжи. В отличие от многих прежних объединений Посвященных, хранивших и хранящих Огонь Вечной Жизни под спудом жизни тленной, объединение Светолюбов – это не Световод, тянущийся через века, а линза, фокусирующая Свет сегодня. И поэтому оно по самой своей сути не может быть тайным. Там, где начинаются тайны (конечно же, как всегда, только «во имя дела»), и над отдельными Светолюбами, и над всем нашим объединением собираются тучи, причем в самом буквальном смысле. Тайны – это темнота, а темнота для Светолюбов опасней всего: враги Совести прекрасно чувствуют себя в темноте, но не переносят света. И они владеют многими искусными приемами, чтобы не дать нам осветить свою жизнь. Так, они сумели запугать коммунистов и добились, чтобы, боясь «дискредитировать партию» или «провалить дело», или просто боясь врагов, коммунисты начали безостановочно лгать сначала другим, а затем очень быстро и сами себе. Завеса вранья или даже просто утаивание правды затемняет Реальность, и под этим покровом врагам Совести работается легко. Вот почему ложь для Светолюбов – смертный грех. К библейским заповедям церковь Светолюбия добавляет еще одну – «Не солги».

Светолюбы – сознательные борцы за Совесть, но не победители. Как и все люди, мы опутаны грехами. Все мы дети Адама. Конечно, одни из нас моложе, и у них было меньше времени грешить, чем у успевших нагрешить вволю стариков. Есть среди нас те, которым судьба-карма не дала «развернуться», и оттого их грехи меньше по «масштабу», а есть те, кому судьба «благоволила» грешить по-крупному. А еще есть те, кто научился грешить поменьше, а есть те, кто не научился. Но Светолюбов отличает не малое количество грехов, не их «безобидность» и даже не умение грешить мало, а отношение к своим грехам. Всех нас с детства учили, что грешники плохие и, чтобы быть хорошими, мы не должны грешить. И поэтому, чтобы не думать о себе плохо, мы стараемся своих грехов не замечать, а уж если заметили, то быстрее о них забывать. И мы очень мало понимаем, во-первых, что не грешить мы не можем, потому что едва ли не вся наша жизнь – грех, а во-вторых, что плох не грех сам по себе, а грех нераскаянный. В этом-то все и дело – раскаяние «убивает» грех, смывает его, как крещенская купель.

Светолюбы об этом знают и потому каются все время. И, каясь, рубят мечом Света те узы, которые «не пускают душу в рай».

Это очень трудно. Здесь останавливаются даже лучшие наши люди. И не просто останавливаются – такая остановка превращает лучших в нелучших. Например, в брежневские времена лучшими были диссиденты. Они олицетворяли совесть народа и, даже гонимые и оплевываемые бессовестной частью того же народа, шли против бесчеловечного режима, как казалось тогда, без всяких шансов на победу и даже без больших шансов на физическое выживание. И вот они оказались хотя и не у власти, но рядом с властью. А в эту власть лезли в тот момент, как это всегда бывает с властью, проходимцы всех мастей. И диссиденты не смогли вовремя дистанцироваться от проходимцев и, пусть даже и невольно, освятили власть проходимцев своим нравственным авторитетом. Конечно, они запачкались, приняв на себя ответственность за такие грехи власти, как разворовывание общего достояния, или растление общества, или бессмысленная война. И понятно, что, когда они стали (пусть даже и только своим молчанием) покрывать свободу воров воровать, убийц убивать, а растлителей растлевать, стали «из тактических соображений» вступать в политические альянсы с бессовестными людьми, нормальные люди от них отвернулись. (Точно так же, как за несколько десятилетий до этого нормальные люди отвернулись от коммунистов, которые допустили превращение компартии в партию проходимцев.) Тут бы покаяться – объяснить себе и другим, что случилось: что не сумели, не вышло, что увлеклись политическими химерами, что забыли о главном, о Совести, – и очиститься, снова стать «хорошими». Но нет – для этого нужно побеждать уже не внешних, а внутренних врагов.

Конечно, мы каемся. Но русское покаяние – коллективное. За тех, кто грешил непосредственно, у нас каются другие – иногда их политические противники, иногда потомки. Со стороны такое коллективное раскаяние кажется руганью. Так, коммунисты когда-то «каялись» за монархистов, позднее демократы «каялись» за коммунистов, а сейчас «патриоты» – за демократов. Общество в целом такая процедура очищает, но и отдельные грешники, и их группы из-за упорства в грехах (собственных или «унаследованных» от предшественников) надолго выпадают из жизни. Грехи нераскаянного коммунизма, или нераскаянного шовинизма, или нераскаянной интеллигентщины парализуют и самих грешников, и их духовных наследников.

Личное. Что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Конечно, я и сам обличаю-каюсь по-русски, оставляя в своем глазу бревна. Меня всегда восхищала кристальная чистота подвига Ковалева или Боннэр, но сам я держался от политики в стороне. Причины? Причины, конечно, были разными, но был среди них и страх. Какое же право я имею сейчас, когда на них и так обрушиваются многие, и далеко не такие безупречные люди, нападать на своих бывших кумиров? (К слову, точно так же можно «напасть» и на других кумиров – тех, кто шарахнулся в узко мыслящее державничество и тем более в национализм и ксенофобию.) Но я пишу не о конкретных людях, а о тех ямах, в которых то и дело оказываемся мы все, включая и самых лучших.

Впрочем, дело не только в недостаточной смелости или внутренней честности. Все гораздо сложнее: полуправдивость наших мнений делает нас уверенными в своей правоте «на все сто». Вторую же, неправую половину нашей полуправды снизу мы просто не видим и потому оставляем видеть эту нашу кривду и «каяться за нас» (то есть проклинать нас) своим соседям.

Покаяние не только защищает душу от внутренних врагов Совести, но и защищает все объединение Светолюбов от сорняков. Этот кипящий котел отпугивает тех, кого влекут к Светолюбам корысть, честолюбие, властолюбие и т.п.

Фактически, партия Совести начинает привлекать проходимцев сразу же, как только она набирает моральный авторитет в обществе. И даже раньше – когда общественный «спрос на Совесть» еще только угадывается. Уже сегодня в России есть попытки сделать «брэнд» из самого слова «совесть» и прилепить этот «брэнд» к своим очень далеким от Совести предприятиям.

Но котел не только отпугивает – он как будто меняет генетический код «сорняков», превращая плевелы в пшеницу. Когда «сорняки» каются, каются по-настоящему – не цедят сквозь зубы пару слов в признание того, что и они не ангелы, не жертвуют церкви тысячу рублей, чтобы им простилась кража миллиарда, устраивая затем банкет на сто тысяч для тех, кто призван воспеть их жертвенность, а каются горячо, искренне, не жалея слов для самообличения и – всей жизни для возмещения причиненного ущерба, – тогда котел покаяния преображает их так же, как тот котел, из которого Иванушка-дурачок вынырнул Иваном Царевичем.

Одно время коммунисты интуитивно чувствовали ценность покаяния: вступающий в партию или комсомол должен был публично каяться во всех грехах, и упаси бог ему было о чем-то «забыть». Но ни греховности самой нашей природы, ни разницы между раскаянным и нераскаянным грехом, ни очистительного смысла покаяния – ничего этого коммунисты не понимали. Поэтому своими «чистками» они старались очистить партию не от грехов, а от грешников. Но избавиться от грешников можно было, только «закрыв партию». Вот тогда-то коммунисты и стали обманывать себя: партию, состоявшую уже не просто из грешников, а из грешников, принципиально отрицающих раскаяние, они объявили безгрешной. Для судьбы самого коммунизма этот самообман стал роковым: уверенные в правильности «линии партии», коммунисты заклинили руль своего корабля, чтобы «верной дорогой» плыть до самых рифов.

Третий урок архистратига.

Копье любви

Как обаятельны (для тех, кто понимает) все наши глупости и мелкие злодейства. Как обаятельны сами эти окуджавские строчки. Нет, нет, конечно, это не глупость. Хотя на первый взгляд и непонятно: ну какое может быть обаяние у глупости и тем более у злодейств (хотя бы и мелких)? Это же наши прямые враги. Их ненавидеть надо, а не искать в них обаяние. Но магия окуджавского текста не оставляет места для таких вопросов. В чем же ее секрет, этой поэтической магии? А секрет в том, что Окуджава своей острейшей художественной интуицией нащупал важнейший нерв Жизни: невозможно бороться с глупостями с позиции других глупостей. В этом-то и состоит «пляжный волейбол»: стоит нам возненавидеть одну глупость, как мы сразу оказываемся в плену у другой. И, только поднявшись над глупостью, можно вырваться из этого круга. Но тогда мы видим ее уже не как глупость, а как «полуглупость-полуправду». И тогда мы ее уже не ненавидим – мы ее рассматриваем и, может быть, даже любуемся причудливой игрой мысли, и даже любим. Так любящие родители относятся к глупостям, которые болтают их дети. Это «родительское» отношение и есть то оружие любви, перед которым бессильны все противостоящие нам драконы. Да и как им не быть бессильными, когда оружие это превращает любого ужасного дракона в забавную ящерку.

В этом и состоит третий урок архистратига: смертельное для врагов Жизни «Жизненосное» оружие – это оружие любви. А это значит, что любые наши дела, включая такие опасные для души, как насилие, должны быть делами любви.

Конечно, Новому все время приходится бороться со старым. И эта борьба все время чревата опасностью проникнуться к врагу такой же ненавистью, которую он питает к тебе, и тем самым дать ненависти засосать тебя в свой заколдованный круг. Тем-то и трудна эта борьба, что нам необходимо противопоставить ненависти врага к нам свою любовь к врагу. А для этого нужно видеть во враге (не важно, с кем мы воюем – с враждебным человеком, или с враждебным обществом, или с враждебной идеей) две стороны – темную и светлую, и ставить перед собой задачу не уничтожить врага, а помочь ему преодолеть свое темное.

В истории советского коммунизма было несколько очень интересных эпизодов, когда партия пыталась оградить народ от ненависти к «внешним» врагам. «Мы воюем с фашистами, а не с немцами» (хотя в то время фашистами было абсолютное большинство немцев), «мы против американских буржуев, но за американских рабочих» (хотя в это время американский пролетариат уже обуржуазился настолько, что перестал быть пролетариатом) – все эти и другие подобные лозунги были попытками выразить простое «мы против плохого, но за хорошее в душе немецкого (американского, английского, китайского) народа».

Сходный мотив звучит и во время сегодняшних империалистических войн: политики Европы и даже США (и даже Израиля) всячески пытаются не скатываться до животной ненависти к тем, на кого они нападают, и всячески пытаются придать своим войнам характер «заботы о противнике». Иначе им было бы трудно получить санкцию на войну от определяющих их политическую судьбу граждан. Все-таки очень значительная часть их избирателей уже достаточно выросла, чтобы не оправдывать откровенный разбой только потому, что он «наш».

Но общий принцип «возлюби врага», когда дело доходит до дела, превратить в конкретные дела непросто. Потому что на практике все равно необходимо смирять врага силой. Есть родители, которые настолько хладнокровны, что позволяют ребенку засунуть пальцы в розетку, чтобы только не ограничивать его «самость», но нормальный человек не станет спокойно смотреть, как ребенок пробует жидкость из бутылки с надписью «Яд» или тем более пытается поджечь дом. Так же и Светолюбам не избежать насилия. Ведь единственный язык, который понимают невысокие люди – не важно, расшалившиеся ли дети, или расшалившиеся взрослые, – это язык наказаний. Но как при этом не перешагнуть ту черту «зло порождает зло», за которой обуздание плохого само то и дело становится плохим? Как «палачу» уберечь от злобы себя и уберечь от озлобления «жертву»? Вот это-то как раз и удается только любящим родителям. Они наказывают своих детей, но наказывают, любя, и любят, наказывая. Когда наказание – акт любви и когда «жертва» понимает, за что ее наказывают, но главное, чувствует, что ее «любят наказанием», только тогда «палач» перестает быть палачом, а «жертва» – жертвой.

Но одно дело – наказывать отдельного человека, и совсем другое – наказывать целое общество. Наказывая общество, приходится убивать отдельных людей и иногда – многих людей. Может ли Совесть требовать таких наказаний? Поспешно ответить «Нет, не может» не получается: ясно, что до того, чтобы обходиться совсем без войн, нам еще расти и расти. Так что иногда (хотя совсем не так часто, как нам хотелось бы оправдаться за свою драчливость) Совесть велит нам воевать и, естественно, убивать врагов. Но чего Совесть точно не приказывает никогда, – это ненавидеть врага и тем самым убивать свою душу. А воевать без ненависти мы не можем. И поэтому ясно, что никто и никогда (ни в несправедливых захватнических войнах, ни в «справедливых» освободительных войнах, ни в войнах «за веру», ни казня страшных преступников) не убивал врагов по велению Совести.

Может ли быть иначе? Можно ли любить даже того, кого ты убиваешь? Когда на десятиклассника с кулаками набрасывается обиженный брат-первоклассник, старший брат вряд ли разозлится по-настоящему. Но это не помешает ему ответить так, чтобы младший почувствовал всю серьезность отпора. Поэтому, к слову, первоклассники не часто нападают на десятиклассников. Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас – возможно ли это? Для большинства современных людей, конечно, нет. Но это становится возможным, когда мы вырастаем. Тогда насилие и ненависть, которые долго были склеены в нашем сознании в одно целое, «расходятся по разным углам»: ненависть становится абсолютным «табу», а за насилием закрепляются определенные «права гражданства» – «право» быть средством воспитания невысоких людей. Именно в этом качестве оно и существует в нашей жизни испокон веку.

В том-то все дело, что и «копье любви» мы получаем, только поднявшись на ту Высоту, куда ведут все наши пути. Оставаясь внизу, мы бессильны. Здесь нет ни Света, ни любви. Лишь их тени, их жалкие крохи перепадают на нашу долю, чтобы мы уж совсем не зачахли. И только Дома, в нашей Земле Обетованной, блудного сына ждет Большее.

Вход в раздел «Общестройка» (бавший «партстройка»)