СВЕТ

ЖИЗНИ

История человечества

в    психосфере    Земли

 

 

 

А.И. Зеличенко

 

ОТКРЫТЫЙ МИР МОСКВА 2006, CreateSpace 2009

 

УДК 930.1

ББК 60.03

     З-49

 

Зеличенко А.И.

З-49      Свет Жизни (история человечества в психосфере Земли). – М.: Открытый мир, 2006. – 701 с.

 

ISBN 5 – 9743 – 0046 –7 

ISBN-10: 1441483799

 

Как История делает душу человека? И Кто делает саму Историю? И какое место в Истории занимаем мы?

Книга продолжает линии метаисторической мысли Шпенглера, Выготского, Даниила Андреева и Льва Гумилева.

 

 

Все права на книгу принадлежат автору.

 

 

 

 

Корректор И.В. Леонтьева

 

 

 

 

Купить книгуможно в Amazon http://www.amazon.com/Svet-Zhizni-Istoriya-Chelovechestva-Psikhosfere/dp/1441483799/ref=sr_1_2?s=books&ie=UTF8&qid=1297444455&sr=1-2. 

 

Написать автору Вы можете по электронной почте: russkiysvet@yandex.ru

 

Web-site автора:  russkiysvet.narod.ru

 

 

© А.И.Зеличенко, 2006-2011

Оглавление

Предисловие                               

Книга первая. Начала истории

 

Часть I. Вводная

Глава 1. Работа Света и наша Вспышка           .      

Глава 2. Реальный Мир                   .      

Глава 3. Свет человека, или анатомия ауры                

Глава 4. История с человеческим лицом и «хорошая субъективность»                  .      

Глава 5. Река времени и пирамида Истории           .     

 

Часть II. На заре

Глава 6. Изготовление человека                     

Глава 7. Чудеса и тайны начала Истории            .    

Глава 8. Вспышка Истории                 .    

Глава 9. Хранение Света, или память о Главном            

Глава 10. Книга                         

 

Часть III. Начало истории Центра

Глава 11. Единство Центрального мира и структура его истории  .    

Глава 12. «Догреческий» Центр – 3 первые Вспышки      .    

Глава 13. Античная Вспышка и человек-II           .    

Глава 14. История античного Света и смена эпох           

 

Книга вторая. Наша эра

 

Часть IV. Первохристианство

Глава 15. Свет истинный                  .    

Глава 16. Человек-III и первохристианская метакультура        

Глава 17. Перед схваткой. Плацдарм             .    

Глава 18. «Античное христианство», или силки для солнечного зайчика                     .    

Глава 19. Свет перед плотиной                   

 

Часть V. Исламская Вспышка и Центр-III

Глава 20. Свет ислама                       

Глава 21. Подъем в культуру-III и исламская метакультура    .    

Глава 22. Воскрешение метарелигии             .    

Глава 23. «Исламская» Европа-III                  

Глава 24. Византия. Призрачная и настоящая         .    

 

Часть VI. Европейское тысячелетие

 

Глава 25. Двуликость Европы                .    

Глава 26. Католическая Вспышка               .    

Глава 27. Деяния Католической Вспышки           .    

Глава 28. Гуманистическая Вспышка и гуманистическая метакультура                       

 

Книга третья. Поиск Солнца в пасмурном небе

 

Часть VII. Центр, Восток, Запад, или что-то Главное пропало

Глава 29. Свет сегодня                       

Глава 30. Западный архетип                 .    

Глава 31. Астральные кочевники               .    

Глава 32. Центро-Запад                      

Глава 33. Восточный архетип. Садовники              

Глава 34. Путь Востока. Поднимающееся Небо и растущий холм     

Глава 35. Под Небом буддизма                   

 

Часть VIII. История русской души

Глава 36. Навна                      .    

Глава 37. Героиня русской истории                 

Глава 38. Всемирная русскость                .    

Глава 39. Лестница Света                  .    

Глава 40. Радость                     .    

Глава 41. Лепота                      .    

Глава 42. Соборное православие-1. Собор              

Глава 43. Соборное православие-2. Православие        .    

Глава 44. Интеллигентность и интеллигенты          .    

Глава 45. Трудная тема                   .    

 

Часть IX. Растить!

Глава 46. Приказ нам                       

Глава 47. С чего начинается Работа                 

Глава 48. Русское дело                       

Глава 49. Шанс                          

Глава 50. Три урока архистратига                  

 

Приложения

Приложение 1. Шкала яркости вещей             .    

Приложение 2. Проблемы метода                  

Приложение 3. Таблица яркости психических состояний     .    

Приложение 4. На сколько человек вырастает за жизнь?  (К проблеме реинкарнации)                

Приложение 5. Критика истории               .    .

Людям Света

 

 

 

 

 

 

У Тебя источник жизни; во свете Твоем мы видим свет

Псалом 36:10

 

Вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот Ангелы Божьи восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней

 Бытие 28:12,13

 

И сказали они: построим себе город и башню до небес, и сделаем себе имя

Бытие 11:4

 

Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему

От Матфея 3:3, От Марка 1:3, От Луки 3:4

Предисловие

Светлое и невыразимо прекрасное чувство русского величия и... грязь – вот два главных цвета в картине сегодняшней России. Впрочем, грязь даже не цвет, это целая палитра. «Грязь есть грязь, в какой ты цвет ее ни крась» – вот мы и видим и красную грязь, и белую грязь, и коричневую грязь, и бело-сине-красную грязь, и черно-золотисто-белую грязь, и... Мы пытаемся к ней привыкнуть. Нас уже ничем не испугать – ни бесчеловечной жестокостью, ни потоками крови – и в самом деле, нельзя же жить, когда все время боишься. Мы даже думать о ней не хотим. Да что там думать – мы даже смеяться над ней не можем. Вот читаем: вице-IIрезидент Санкт-IIетербургской духовной академии Константин Яковлев, более известный как криминальный авторитет Костя Могила,– и даже не улыбнемся – а что, нормально. И в самом деле нормально: не замечать – нормальная защитная реакция психики.

Но не замечать не получается: мешает второй (на самом деле, конечно же, первый) цвет русской жизни – яркий цвет чувства русской миссии. Нет, это чувство не галлюцинация и не мания величия, как кажется тем, кто не утратил способности видеть нашу грязь. Это совсем другое. Это – предчувствие будущего, отклик народной души на Зов, который она слышит.

Но хотя мы слышим, что нас зовут куда-то, и даже не куда-то, а Куда-то, за собственным гамом слов Зова мы не различаем. И потому, как и сто пятьдесят лет назад, русская миссия или русская идея все так же остается недоступным для понимания, неуловимым и сверхлетучим Нечто.

А услышать слова Зова совсем не так трудно. Нужно только сделать два дела – промыть глаза и распахнуть их пошире.

Промыть глаза – значит перестать считать само собой разумеющимися кровь, жестокость, ложь, воровство, похабщину, бескультурье, одурманивание, растление, продажность, всевластие бандитов, грабежи, детскую проституцию, беспризорность, порнографию, наркотики, дедовщину, рэкет, «беспредел», «разборки», «разводки», «отморозков», «пацанов», «мочить», «по понятиям»... Ну и такие «мелочи», как деградация науки, искусства и образования, тоже перестать рассматривать как неизбежные издержки перехода к светлому капиталистическому завтра. Промыть глаза – значит вспомнить про совесть и вместо десятков разных вопросов: выгодно ли это? целесообразно ли это? демократично ли это? патриотично ли это? и даже справедливо ли это? – начать задавать один-единственный вопрос: а по совести ли это?

Но прочистить совесть – это только одно дело, дело необходимое, но не достаточное. Чтобы разобрать слова Зова, нужно перестать смотреть на Россию, как будто ничего другого в мире нет. Иначе мы так и будем видеть каждый – свой кусочек России и до хрипоты спорить с соседом: «Моя Россия есть, а твоей нет». – «Нет, это моя есть, а твоей нет». – «Нет, это я вижу реальность, а ты галлюцинируешь». – «Нет, ничего ты не видишь, это я вижу, а ты клевещешь». Мы привыкли считать всей правдой о России только ту свою маленькую полуправду, которую мы видим со своей кочки. «Социально близкие» мне «демократы» видят сегодняшние беды как расплату за советские преступления и совковую безответственность. Правда, конечно. Но не вся правда и не самая главная правда. А «социально далекие» от меня «патриоты» (хотя я сам патриот не меньше их) в ответ на буравящие душу «почему?» и «за что?» говорят про разворованную «демократами» Россию. И это правда. И тоже не вся и не самая главная. И таких наших «маленьких правд» не сосчитать: от коммунистической до технократической, от западнической до евразийской, от интеллигентской до бандитской... И в каждой из них есть частица «большой правды». Когда в темном зале, где висит огромная картина, изображающая вишневый сад, один включает фонарик и видит цветок вишни, а другой своим фонариком выхватывает ползущую по стволу гусеницу, они горло готовы друг другу перегрызть, споря о том, что изображено на картине – цветы или гусеницы. Начни говорить либералам про русскую миссию, про особенность России и ее несходство с Европой, про величие православной или, хуже того, коммунистической идеи, про родство коммунизма и православия или про «православный коммунизм» – исщипятся, уши заткнут. А скажи «почвенникам» о необходимости заменить нужники на дворе теплыми ватерклозетами, а главное, чистить нужники в душе – заулюлюкают. Одни не хотят видеть жемчуг, другие не могут признать, что жемчуг перемазан навозом: что-то одно – любо жемчуг, либо навоз. А попробуй докричаться до прагматиков-технократов, чтобы они услышали про совесть, про покаяние!

Большую правду можно увидеть только сверху. «Лицом к лицу лица не увидать», и русская идея (миссия) становится понятной не в контексте русской жизни, а в гораздо более широком контексте – в контексте мира и мировой истории. Но и такого расширения контекста недостаточно, потому что история мира, в свою очередь, может быть понята только как часть жизни того большого Мира, о котором сегодня помнят лишь религии. Всемирная история – история изменений человека. А путь человека от колеса и глиняной плошки через архимедов рычаг и терракоту к пороху и глазурованной посуде, а затем – к паровому двигателю и фарфору – тот путь, который казался раньше путем от рабовладения к капитализму и дальше, – это путь Наверх.

«Cвет Жизни» рос небыстро. Почти шесть лет назад я начал писать книгу с условным названием «Идеи, которые мы реализуем» – путевые очерки и заметки по культурно- исторической психологии. Но чем больше я писал, тем больше понимал, что тему нужно расширить. Так стала появляться «Лестница в Небо» – книга о всемирной истории, продолжавшая и соединявшая в одну три линии исторической мысли: Освальда Шпенглера, Даниила Андреева и Льва Гумилева. Но оказалась, что и такая книга не может быть закончена. И тогда «Лестница...» начала превращаться в «Свет Жизни» – книгу о том, как делается человек и как делается история. Место России в этих трех книгах было разным: в «Идеях...» русская часть была просто одной из многих, в «Лестнице...» главы о России вообще не было, но зато в самом «Свете Жизни» из его пятидесяти глав русской теме посвящены пятнадцать. А получилось это потому, что история не закончена, она продолжает делаться и сейчас, и последнее звено в длинной цепи «вчера» истории – «сегодня», наша «новейшая история» – завтра само станет «вчера». А место России в истории как раз в этом ее последнем звене. Но понять его можно, только видя всю цепь.

 

К оглавлению

Книга первая. Начала истории

Часть I. Вводная

Глава 1. Работа Света и наша Вспышка

Вавилонская башня

Эту башню строят дети. Строят – и растут. Сначала в песочнице был «котлован», и трехлетние малыши засыпали его своими совками. Через год им дали кубики. Из кубиков, уложенных поверх «песчаной подушки», вышел «фундамент». Еще через год они получили пластилин и научились «склеивать» из кубиков стены. Это был первый, наземный этаж. А еще через год им подарили металлический конструктор, и над первым этажом вырос второй – из железных реек. И теперь дети ждут очередной подарок.

Чем выше башня, чем старше дети, тем они сильнее, умнее и добрее. Незаметно? Сильнее – еще туда-сюда, но не умнее? И тем более не добрее? Конечно, дети растут не так быстро, как хочется им самим. Это только взрослые вздыхают: «Как быстро они растут!» Но не нужно особой наблюдательности, чтобы заметить, что сегодня меньше тех, кто получает удовольствие от публичных казней. А тех, кто знает таблицу умножения, – больше. Что о мире сегодняшние люди знают больше. И, выражаясь технически, «информации» потребляют и производят больше. И больше у них своих – не таких, как у соседа, – мыслей, чувств и желаний. Более того, сегодня мы (конечно, только в среднем) умнее греков времени Платона, и наш внутренний мир богаче – нам доступны переживания, которые им были недоступны. В общем, у современного человека «больше души», «больше психики» в том смысле, в каком у человека «больше психики», чем у животного.

Руководит строительством башни Свет. Раз в году невысокий потолок комнаты, где трудятся наши строители, раздвигается, и комнату заливает Свет. И уж только затем сверху спускается корзинка с новыми «стройматериалами». А дальше закипает новое строительство, и люк в потолке постепенно закрывается. И в комнате становится темнее. А потом все повторяется: снова раздвигается потолок, Свет снова врывается в комнату и снова приносит обновление в жизнь строителей.

Вот так Свет и делает свое Дело – Историю и Человека. И моя книга как раз об этом – о том, как Свет сделал всю известную нам историю и сделал нас самих такими, какие мы есть. Но самое главное, она о том, как Свет продолжает свою работу сегодня. Потому что мы живем в такое время, когда Свет снова разгорается.

Интеллигентские сомнения

Чем яснее я различал «сквозь магический кристалл», о Чем пишу, тем больше сомневался. Можно ли об Этом написать? Могу ли об Этом писать я? Имею ли право?

То, что Свет привносит в душу, невозможно описать никакими словами. «Вселенская любовь», «неземная радость», «высшее счастье», «всепонимание» – все это лишь блеклые тени Света в душе. Как описать приказ Света, который в каждом своем атоме напитан бурлящей энергией деятельности? Как описать тот особый заряд, которым Свет насыщает воздух и который не позволяет нам жить как живется, – заряд, который, как зов боевой трубы, наполняет души энтузиазмом и силой для еще неведомого Дела? Как описать то, что настолько насыщено «информацией», что мы не можем ее вместить – ни своим обычным, ни даже своим высшим, обычно не задействованным нами разумом? И зачем об Этом писать, когда Свет сам о себе все рассказывает? «Имеющий уши, да услышит». Тем более что, как ни пиши, все равно получается пересказ одним ребенком другому «взрослого» кино: «Ну, там, значит... Она его не любила. А любила другого... Вот, а он с лошади упал... А потом она, значит, заболела... А он застрелился... Ну, это вот, а тот, значит, не хотел ей сына отдать... Чтобы ей было плохо... А потом она под поезд бросилась... Вот». Кому нужен такой пересказ?

Ободряющие ответы отыскивались не сразу. Конечно, описать Свет невозможно. Но описывать Его необходимо. Потому что любые (конечно, всегда несовершенные) «описания Света» – это звенья в цепи тех превращений, которое Он претерпевает на пути из своего начального и естественного, «огненного» состояния в состояние конечное, «земляное». Свет вспыхивает не просто так – Он вспыхивает, чтобы изменить нашу жизнь, и, хотя сам Свет может казаться чем-то эфемерным, жизнь меняет Он «весомо, грубо и зримо». Вот этот-то путь от эфемерности до «весомости и зримости» проложен через человека – через наше понимание Света, через наши рассказы о Свете, в общем, через все те стадии, которые предваряют момент, когда мы закатываем рукава и начинаем конкретную («весомую и зримую») работу по воплощению плана Света.

А что касается права?.. Конечно, у меня нет никакого права писать о Свете. Я отнюдь не святой (еще какой не святой), и не то что с историей – с самим собой мне еще разбираться и разбираться... Но в том-то все и дело, что права не писать у меня уж совсем нет.

Но если я сам такой, мягко говоря, несовершенный человек, то можно ли тогда верить тому, что я рассказываю? Ни в коем случае. Но дело здесь не во мне. Будь я светлейший и огромнейший человек, и тогда бы этот прекрасный я (конечно, сам того не желая) обманул бы поверивших мне на слово. Единственный способ не быть обманутым – это не верить, а понимать, то есть самому пережить то, о чем читаешь. Для этого-то мы и пишем: пусть наши «слепки Света» не сохраняют Его жизненности, но они зовут других детей увидеть то же «кино» – зовут раздернуть шторы и смотреть не только туда, куда солнце давно уже закатилось, но и туда, где на горизонте еще только зажигается белая полоска (хотя ее белизна и кажется нам поначалу лишь темно-серым просветом между черными тучами).

Ауроскоп и машина времени: светящийся человек, светящаяся Земля, светящаяся история

Представьте себе ауроскоп – прибор, показывающий ауру, свечение человека. (Это свечение можно видеть и без всякого ауроскопа – просто в глазах.) Когда человек одухотворен, его аура светит ярко, а когда принижен, аура гаснет. Вот человек захвачен состраданием и весь рвется на помощь – аура горит ярко. Теперь он зачарованно любуется закатом – аура снова горит ярко. А вот он тупо поедает обед – света нет. Ругается с соседом – очень тусклое свечение. Орет на трибуне – опять почти полная темнота. Психические состояния, состояния души, все время меняются, становясь то ярче, то тусклее. Человек – это то горящая ровным светом, то мигающая, то мерцающая лампа. (По-другому можно сказать, что, переживая яркие состояния, человек вырастает, становится как бы выше ростом, а переживая тусклые – «съеживается»: его рост уменьшается. Гиганты – это гениальные художники, ученые, полководцы...)

А теперь представьте, что ауроскоп вмонтирован в иллюминатор космического корабля и что мы можем менять увеличение ауроскопа так же, как в телескопе или микроскопе. Человек виден в ауроскоп при максимальном увеличении. А при минимальном видна вся Земля. Когда постепенно уменьшаешь увеличение, светящиеся люди сначала превращаются в мерцающие, как звезды, точки, а затем эти звезды отдельных людей начинают сливаться, и мы видим светящийся дом, улицу, город, страну и, наконец, светящуюся Землю.

Разные страны светятся по-разному. Север Сибири и север Канады, острова Полинезии, джунгли Амазонки – еле-еле поблескивающие, едва различимые звездочки. А вот Индия – здесь среди таких же почти невидимых звездочек, как на черном шелке, горят яркие огни сверкающих бриллиантов. А вот Европа. Здесь огоньки поярче амазонских, но тусклее «индийских бриллиантов».

А теперь превратим наш космический корабль в машину времени. Настроим ауроскоп на максимальное увеличение, отъедем на несколько тысячелетий назад и начнем медленно разгоняться. Первое, что мы теряем из виду, – это мерцание одного человека. Мы уже не различаем смены секунд и минут – перед нами мелькают дни и годы, и мерцание человека превращается просто в неяркое горение. Продолжим разгонять машину времени, а увеличение ауроскопа доведем до минимума. Свечения отдельных людей сливаются в свечения поколений и эпох, а пятна света, которые мы видели из космического корабля, теперь, когда мы смотрим на них из машины времени, оживают – вспыхивают и гаснут. Как будто в черный кофе падают капли молока. Каждая «упавшая капля» создает на поверхности «кофе» свой особый, неповторимый узор. Постепенно этот узор становится все более блеклым. Но гораздо раньше, чем он исчезнет совсем, падает другая «капля». И конечно, каждая новая «капля» падает во все более светлый «кофе». Все вместе эти сменяющие друг друга световые узоры напоминают фейерверк.

Теперь будем замедлять машину времени и увеличивать изображение. Мы видим, что внутри каждого расплывающегося узора есть много таких же расплывающихся узорчиков. Как будто капля молока не только расплывается по поверхности, но и разбрызгивается мелкими и мельчайшими капельками, каждая из которых тоже и расплывается, и разбрызгивается.

Меняя увеличение ауроскопа и скорость машины времени, мы можем видеть узоры разного размера: жизни государств, народов, городов, родов, поколений, всевозможных групп, а кроме того, жизни художественных стилей, научных теорий, мод, вкусов... в общем, всего того, что наполняет жизни людей и общества. Все это рождается и умирает, так же как рождаются и умирают люди.

Описывая эту картину по отношению к этносам, Гумилев сравнил падение капли с ударом энергетического бича. Нас в самом деле побуждают пошевеливаться. Как лягушку, тонущую в банке с молоком, у которой единственный шанс на спасение – взбить лапками молоко в масло и выпрыгнуть из банки.

Мелкие узоры объединяются в более крупные. Эти крупные узоры мы называем культурами. Самые крупные из узоров, которые мы видим в ауроскоп, можно назвать «метакультурами». Метакультурами являются, например, культура Шумера, или культура Египта, или античность, или культура ислама, или культура буддистского Китая. Каждая метакультура создана своей гигантской «каплей Света». И за каждой тянется, как хвост кометы, шлейф рожденных ее «брызгами» вторичных культур (таких, как, например, финикийская по отношению к египетской), рожденных «брызгами брызг» третичных культур (например, этрусская по отношению к финикийской и египетской) и так далее.

Метакультуры кажутся самыми крупными из мазков, которыми написана картина истории. Но, вглядевшись пристально, мы можем заметить, что метакультуры тоже образуют единый узор: гигантские «капли», которыми они порождены, сами «брызги» еще более огромной «капли». Огромные метакультуры как бы соединяются в явление почти запредельно большого для нас масштаба – Историю.

Масштаб этого явления – История – такой же, как у «поколений» Гесиода или «рас» Блаватской. Чтобы увидеть фейерверк таких гигантских узоров, нам нужно было бы отъехать назад не на тысячи, а на десятки тысяч лет и разогнать машину времени еще быстрее. Но этого мы сделать не можем – нашему зрению доступны только исторические свидетельства в форме вещей, а от тех запредельно далеких от нас времен таких свидетельств сохранилось совсем мало.

История образует весь небосклон нашего исторического видения. И хотя обычно мы смотрим только в какую-то одну его точку, если изменить этой привычке и постараться охватить взглядом все небо целиком, можно увидеть на нем много интересного. Например, что чем ближе к нашему времени, тем жизнь людей становится светлее. Или что позади остались такие яркие искры и проблески, каких сегодня не видно. Или что метакультуры различаются яркостью.

Яркость разных метакультур как бы разных «рангов». Историю начинают довольно тусклые метакультуры ранга I, такие, как культура Шумера, первые культуры Китая и «доклассические» культуры Америки. Затем их сменяют метакультуры ранга II: культура античности, культура даосского Китая и «классическая» доколумбова культура Америки. Продолжают историю метакультуры ранга III – ислам и буддистский Китай. И наконец, «венец творения», вершина истории – метакультура ранга IV, европейская культура. Выстравается как бы пирамида – чем выше ранг, тем меньше метакультур этого ранга. Человечество как бы поднимается по ступеням – от более низких к более высоким культурам. Чем выше ступень, тем ярче жизнь людей соответствующей культуры и тем ярче сами эти люди. Так, поднимаясь выше и выше, мы благоустраиваем Землю и, что не менее важно, благоустраиваем себя. В этом и заключается строительство нашей башни от земли до Неба.

Конечно, прыгнув на одну ступень, жизнь не замирает, отдыхая перед следующим прыжком. Поток истории непрерывен. Но, как и непрерывный горный поток, он перекатывается с порога на порог. (Хотя мы не можем определить ни час, ни даже год начала нового «порога»; в лучшем случае – век.)

Приглядевшись внимательнее (а это легче всего сделать по отношению к «своей» истории – истории «своих» и соседних метакультур), видно, что в пирамиде истории не четыре, а восемь ступеней, и подъем на один ранг происходит как бы в два скачка – через две метакультуры. То, что мы привыкли считать европейской культурой, оказывается не одной, а двумя метакультурами – «католической» и «гуманистической». Зрелая культура ранга III – метакультура ислама – готовилась промежуточной между культурами-II и культурами-III первохристианской метакультурой. И точно так же зрелую культуру ранга II – античную метакультуру – готовила ассироперсидская метакультура, более яркая, чем культуры-I, но все же еще не совсем культура-II.

Но хотя 8-ступенчатая схема и делает историческое движение более плавным, она не меняет главного – мы движемся вверх, и движемся импульсами.

Шпенглер прав, когда пишет о несходстве и даже несравнимости психических конституций людей разных культур, например (эта пара была известна ему лучше других) «аполлоновского» человека античности и «фаустовского» западноевропейца. То, что их различает, больше, чем просто представления о мире: не просто один считает так, а другой эдак. Не просто один знает больше другого. Само мировидение и мирочувствование у них разное. Анализ Шпенглера глубок и точен. Правы по-своему и те, кто считает человека вообще одним и тем же во все исторические эпохи. В самом деле, у современного человека все так же две ноги и две руки, как это было тысячу и пять тысяч лет назад. Но неизменность в одном и несравнимость в другом не означают, что не существует третьего, в чем люди одних культур выше, а люди других – ниже. Мир пианиста и мир футболиста несравнимы, хотя оба они едят, пьют и дышат. Но ни несравнимость, ни сходство не мешают футболисту быть сильнее физически, а пианисту – более музыкальным. Точно так же у «фаустовского» человека (скажем, у современного француза) в среднем «больше души», чем у «аполлоновского». Такие понятия, как «прогресс» или «эволюция», как раз и отражают эту историческую динамику: потомки (конечно, только в среднем) выше предков. Можно сказать даже больше: обыватели высокой культуры перерастают элиту низкой – не только средний житель сегодняшнего Рима выше среднего римлянина времен Диоклетиана, но и сегодняшний средний программист выше среднего римского патриция (хотя, конечно, и ниже Порфирия).

Когда мы смотрим на пирамиду сверху, мы видим не пирамиду, а квадрат, перечеркнутый двумя диагоналями. В этом ракурсе самое интересное для нас – различие между четырьмя треугольниками, образующими квадрат, – гранями пирамиды. Таким был взгляд на историю Шпенглера. Но если мы смотрим на пирамиду сбоку, со стороны одной из ее граней, то, хотя мы и не замечаем различия между гранями и даже можем не догадываться о том, что их четыре, а не одна, но зато мы видим, что вершина пирамиды выше основания. Так видят историю, например, марксисты.

Только марксистская философия истории – исторический материализм – сводит восходящий характер истории к совершенствованию производственных отношений (правда, не очень четко определяя критерий этого совершенствования). А культуры разных рангов отличаются всем образом жизни – от мирочувствования и мировосприятия до норм поведения, способов познания, используемых инструментов и т.д. и т.п., и экономика, способ производства, производственные отношения только один из цветков в этом соцветии разных проявлений жизни, но никак не его стебель и тем более не корень.

Но самое главное, что мы видим в узоре Истории, – это то, что он еще не закончен. Пирамида Истории, построенная из блоков-культур, не достроена, и ее верхняя ступень – европейская культура только кажется «венцом творения». Но она не вершина, а всего только один, правда хронологически последний, но уже во многом пройденный этап. Сегодня, когда последний из ярких узоров прошлого уже значительно поблек, новая «капля Света» начинает новый узор.

Серость будней

Непосредственно перед тем, как рождается новая метакультура, наступают «тусклые времена». Новая Вспышка уже здесь, но она еще не разгорелась: будущие создатели новой культуры хотя и предчувствуют свою роль, но пока еще только примериваются к ней. А старая культура уже почти полностью исчерпала свою творческую энергию и продолжается как бы по инерции. В это время насыщенной, полнокровной жизнью живут разве что «дикари» – те, кто только недавно начал культурное восхождение и для кого старая культура еще сохраняет «сказочно-прекрасность». А для остальных жизнь как бы лишена красок.

Такие «тусклые времена» не раз бывали в истории – и в Персии Ахеменидов, и в Риме, и в халифате. В такое «тусклое время» живем и мы. Проблески нового еще не оформились, а старое кажется лишенным души и потому каким-то ненастоящим. Это видно во всем. Даже те, кто еще только осваивает европейскую культуру, «развиваются» не очень стремительно. Порывы в цивилизацию «азиатских драконов», как показывает судьба Японии, длятся недолго. Они выходят на уровень развитых стран и останавливаются. Старая культура не может им больше ничего предложить. Как будто «европейский паровоз» уже сжег весь уголь. Таким богам, как комфорт или технический прогресс, как и богу свободы, хорошо молиться, когда они далеко, – когда они рядом, то из богов превращаются в предметы обстановки. А еще один европейский бог – наука все чаще демонстрирует свое бессилие: мы не только пасуем перед тяжелыми болезнями, но даже не можем предсказывать землетрясения.

Но гораздо сильнее, чем в развивающихся странах, вялость жизни заметна в самой Европе. Что ни делают европейцы: объединяют ли Европу, снимают ли кино, молятся ли богу или просто играют в футбол – на всем лежит печать вялости и бессилия. И этой апатии в европейской жизни становится все больше и больше; так что уже и рябь шестидесятых годов кажется по сравнению с сегодняшней гладью волнением. По большому счету все западные цели достигнуты. Но от этого западный человек не стал лучше жить. Он продолжает делать в экономике и политике то, что привык, но во всем этом нет «куража», нет внутреннего огня. Его жизнь как бы выхолощена, заурядна. Поэтому и европейские лидеры так мало отличаются от «рядовых». Среди них нет гениев, гигантов духа. Таланты редки не только в искусстве, но и в науке. Поставить в ряд с лидерами прошлого, такими, как Аристотель, Петрарка или Ньютон, некого. Современное «развитое» общество оказалось обществом плоских людей – людей, в чьих жизнях нет ничего такого, ради чего стоило бы рваться жить: нет ни больших чувств, ни больших идей... Даже у более живых американцев: феминисток, или «защитников животных», или «борцов за гомосексуализм» – нет того запала, какой был у их прапрадедушек – героев Фенимора Купера или хотя бы героев Маргарет Митчелл. А ведь и те не знали ни огня крестоносцев, ни огня первых христиан. А европейцы уж совсем обессилены. Вот такая жизнь «по инерции».

И понятно, что такая бескрылая жизнь далеко не всем кажется привлекательной. Поэтому и грезы глобалистов о Соединенных Штатах Мира – мире, организованном по западному образцу, – у многих вызывает бурный протест.

Не видеть скудости своих жизней, конечно, пытаются многие. Средства для этого хорошо известны: куда-нибудь убежать – в семью, работу, хобби, пьянство, наркотики – не важно куда, но, главное, чтобы не видеть этой пустоты, этой бессмысленности и, хуже того, этой полной безнадежности – отсутствия какой бы то ни было надежды найти смысл. Но убежать получается не у всех. И когда наиболее смелые решаются приоткрыть глаза, соседи узнают об этом по хриплому стону ужаса. Случается это все чаще.

Призрак света, или про-свет

Тьма, беспросветность, в лучшем случае – сумерки, закат. Не менее ста пятидесяти лет это настроение господствует в Европе, причем не только в маленькой Европе – географической, но и в огромной Европе – культурной. Мы как будто забыли, что на свете есть Свет.

А Он не просто есть – Он есть в нашей жизни. Есть «здесь и теперь». И разгораться Он начал как раз около ста пятидесяти лет назад. И как раз Его первые всполохи, первые всполохи Нового заставили наиболее чутких людей ощутить сумерки старого. Конечно, эти «сумерки» – не то, что не ночь, но даже еще и не закат: европейская гуманистическая метакультура не так давно перевалила за полдень. Но по сравнению с разгорающимся рассветом Нового меркнущий европейские свет и в самом деле кажется сумерками. Так что в жалобах на беспросветность старой культуры больше исторического оптимизма, чем пессимизма, – больше надежды на Новое. В том-то все и дело, что все эти сто пятьдесят лет люди чувствуют, и чем дальше, тем сильнее, как воздух насыщается новым Живительным Током.

Эта надежда и сегодня еще довольно смутная, но она наполняет все больше жизней и, хотя и не освещает их, все же делает гораздо более сносными по сравнению с беспросветностью существования их соседей. Люди чувствуют что-то «витающее в воздухе» и пытаются идти к этому «что-то». Но где оно, это «что-то»? Одни ищут его там, другие – здесь: диапазон поисков – от старых религий до наркомании и сатанизма. Такое вот духовное брожение. А это и есть брожение. Причем брожение в двух смыслах – и в смысле химической реакции, которая создает вино (алкоголь – спирт – spirit – дух), и в смысле еще не оформленного движения какого-то призрака, который, подобно Марксову «призраку коммунизма», бродит по сегодняшнему миру. (А может быть, это все тот же призрак?) Но он не только бродит. Он становится все более реальным участником жизни, а так как, в отличие от других, гаснущих идей, это мирочувствование, наоборот, разгорается, то, может быть, и самым реальным.

Если говорить на языке старых религий, то главное в новом мирочувствовании – желание Бога и чувство, что Бог где-то здесь, рядом. Но снова тот же вопрос: а где это «рядом»? Спереди или сзади, справа или слева? Или вообще в другом измерении – в «параллельном мире»? И главное, как туда, в это «рядом», попасть? Через пост и молитву? Йогу? Шаманские ритуалы? ЛСД? Пока вопрос не поставлен четко – и ответы на него могут быть самыми разными. И только очень постепенно всполохи сегодняшнего Света открывают искателям, что «рядом» – это Вверху.

Но все тот же самый вопрос все равно остается: что такое «Вверху» и как туда попасть? За несколько веков непрекращающихся попыток гуманистической культуры «отвернуться от бога» мы начисто забыли об этом. (Впрочем, у нашей «забывчивости» есть и другая причина – психическая конституция многих из нас такова, что измерения «Вверх» для них просто не существует.) Вот и приходится сегодняшнему Свету открывать нам Верх заново. Но Свет не просто показывает нам Верх – Он делает гораздо больше.

Наше строительство вавилонской башни, наш подъем на пирамиду непростое дело. Благоустраивая Землю и себя самих, мы ползаем в собственной грязи: страданиях, злобе, страхах, алчности. Но у нас не очень-то получается «подняться на ноги». Ручонки, которыми мы хватаемся за высокое, у нас совсем слабые. Мы тянемся, пытаемся зацепиться и подтянуть «нижнюю часть» – и опять срываемся: «нижняя часть» перевешивает.

В самом начале работы над этой книгой, летом 2000 года, я видел маленького козленка, который пытался взобраться по крутому и скользкому склону: слабые передние ножки никак не хотели держать его и он снова и снова скатывался вниз. Но в конце концов, конечно, взобрался.

Но наше положение гораздо лучше, чем у моего козленка. Козленок карабкался сам. А мы в своих неуклюжих попытках не одиноки. Заботливая Рука поддерживает нас, не давая залеживаться после очередного падения, и неуклонно влечет Вверх. И мы чувствуем эту Руку. Даже не отдавая себе в этом ясного отчета. И любим Ее. Вот что такое гумилевский «бич» – спасительная веревка, на которой нас тянут Наверх. И несет эта веревка нам не боль, а Радость Жизни.

Это тоже чувствуют сегодня многие. И потому стараются ухватиться за протянутую нам Руку. Как наигравшиеся во дворе дети, мы вспоминаем сегодня о том, о чем в глубине души никогда и не забывали, – что нам надо Туда, где нас ждут, Откуда зовут. И как у нагулявшего аппетит сорванца, наша жажда Света становится все сильнее, и все настойчивее мы смотрим Наверх и все яснее слышим: «Домой!»

Но общее для многих чувство разные люди объясняют по-разному. Далеко не все из тех, кто чувствует, Что с нами происходит, и догадывается, Кто в этом «виноват», позволяют себе поверить в такие еще совсем недавно казавшиеся просто смешными эфемерности, как Бог, Свет, Рука... И вот тут нам на помощь приходит история. Когда мы смотрим на «сегодня» как на итог длинной цепи «вчера», итог, который завтра сам станет «вчера», и видим, как мы попали в «сегодня» и куда отправляемся дальше, мы уже больше не догадываемся о том, что происходит сегодня. Теперь мы это понимаем.

К оглавлению

Глава 2. Реальный Мир

Не нужно духовидения

Свет. Бог. Все это очень красивые слова. Да, допустим, мы не одни. Допустим, что-то движет историю. Но при чем здесь Свет? И при чем здесь Бог? И вообще, что такое Бог? Нельзя же, в самом деле, верить в детские сказки про старика на облаке! А ведь верующие и сегодня расспрашивают космонавтов, не видели ли они Бога. Президент Буш рассказывал, что напасть на Ирак ему велел Бог. Предположим, что это правда и ему в самом деле было «явление». Если бы он знал, кто, какие самозванцы представляются, что они – Бог, он никогда не решился бы рассказать об этом поручении. Но и он, и большинство американских христиан восприняли это «явление» не как явный признак одержимости бесом, а как что-то само собой разумеющееся. Как, впрочем, и все те, кто ссылками на волю Бога оправдывает «справедливые убийства» и «справедливые истязания», даже не догадываясь о мере своего кощунства.

Но если не сказка, если не огромный человек, так кто – кто такой (или что такое) Бог? И как убедиться в Его существовании? Что, для этого нужно быть великим духовидцем (и убеждать невежд, что ты не галлюцинируешь)? Вовсе нет. Ничего «специального», такого, что скрыто от других – обычных людей, видеть не нужно. Того, что видим мы все, вполне достаточно, чтобы разглядеть если не весь (конечно, не весь) Реальный Мир, то хотя бы Его общие контуры. Но то, что действительно нужно, – это понимать, что мы все видим.

До Бога высоко

Но начинать разговор нужно не с Бога. То, что монотеистские религии называют «Бог», настолько больше человека, что какие бы то ни было наши рассуждения об Этом имеют ту же ценность, какую имели бы рассуждения инфузории о Вселенной. Ареал нашего обитания – это только крошечный кусочек Мира, но вовсе не весь Мир, и, соответственно, существа, с которыми мы имеем дело и которые определяют наши жизнь, гораздо меньше, чем То, невероятно Великое, что называют «Бог». Но хотя наш маленький мирок – это только часть Мира, когда мы видим эту часть такой, какая она есть, нам начинает открываться и картина бесконечного Мира, и «дорога к Богу».

Религии называют тех, с кем мы взаимодействуем непосредственно и кого поэтому хорошо знаем, бесами, а самых высоких партнеров самых высоких людей – ангелами. Но так как все вместе наши партнеры (и высокие, и не очень) почти полностью определяют наши жизни, старые («языческие») религии называли их богами. Этот «языческий пережиток» сохранился до нашего времени, и, как показывает, например, тот же случай с Бушем, да и многие другие похожие случаи, часто мы забываем, что боги – это еще далеко не Бог.

Человек воспринимает этих существ (если только он не наделен даром духовидения) как собственные мысли, чувства или желания: бесов – как темные, низменные желания и мелкие мыслишки; ангелов – как светлые и возвышенные мысли и переживания. Но в том-то и дело, что и те и другие вовсе не «наши собственные». Скорее наоборот. И убедиться в этом совсем нетрудно. Стоит только попробовать хотя бы пять минут не думать о белом медведе, чтобы понять: не мы распоряжаемся мыслями и желаниями, а они нами.

Мы привыкли думать, что мысли и желания – это «продукты» нашей психики. А на самом деле они «ментальные образы», которыми мы воспринимаем тонкие реалии Мира, точно так же как пятью органами чувств мы воспринимаем вещественные реалии в виде перцептивных образов.

Но уберем налет мистики: то, что религии называют бесами, ангелами и даже богами, в метафизике имеет название, куда менее режущее научное ухо, – «идеи». На первый взгляд это кажется странным. И в самом деле, как же так? Ведь ангелы и бесы – это бесплотные существа. Как же существа могут быть идеями, а идеи существами? Существа – это одно, а идеи – совсем другое. Так мы привыкли думать.

Идея или существо

Казалось бы, «чистая идея»: «При строительстве социализма классовая борьба обостряется». Несколько слов. А то, что выражают эти слова, уж совсем бесплотно – не то оно есть, не то нет. А ведь этот монстр погубил десятки (если не сотни) миллионов жизней. На каждую из них наползло огромное существо, не фантастическое, а вполне реальное (уж они-то ощутили – насколько реальное!) и вполне видимое. У этого существа не было двух рук и двух ног. У него были миллионы рук, ног и голов – руки, ноги и головы судей, прокуроров, следователей, вохровцев и всех прочих участников этого кровопускания.

Не менее реальны и существа по имени Порядок, Дисциплина, или Свобода, Фашизм, Социализм, или Глобализм, Государственная Политика, или Законы.

Но ведь идея – это просто мысль, кем-то придуманная, а затем распространяемая по другим головам, – в общем, «выдумка», «сказка». Все те же, привычные возражения – привычные наши мысли, хорошо знакомые нам идеи. А ведь уже один только факт, что одна и та же мысль независимо «приходит в голову» разным людям, должен был бы наводить на совсем другие мысли – мысли об «объективности» мыслей. Большие идеи мы не придумываем – мы их улавливаем, подобно тому как радиоприемник ловит радиопередачу. Ни гуманизм, ни фашизм не были выдуманы людьми.

«Отдельные» вещи, или что делает много одним

Два шара – красный и белый – лежат на столе. А в голове бильярдиста уже созрело решение, и он бьет кием по красному шару. Тот катится, ударяет по белому, и белый закатывается в лузу. Любые «отдельные» вещи отдельны, как эти два шара.

Миллионы автомобилей одной модели как бы отдельны. Но у всех них общая идея – конструкция. И эта общность делает их одним – членами одного семейства.

«Танец маленьких лебедей» танцуют четыре балерины. Но балерин по отдельности видят только их родители или профессиональные балетмейстеры. Для обычного зрителя танцуют не четыре балерины, а «четверка» балерин – одно «коллективное» существо: восемь ног, «плетенка» из рук, четыре головы, полное единство движения, и за всем этим одна душа – музыка Чайковского и фантазия Льва Иванова.

Вот марширует колонна на военном параде. Можно, конечно, сказать, что идут двести человек, но так этого никто не воспринимает: идет колонна, особое существо с единой волей, подчиняющееся одному замыслу. – в общем, тоже с одной душой.

Любая группа людей, которые делают одно дело, реализуют одну идею, становится одним существом. И их общее дело, идея, спаявшая эту группу, не что иное, как душа этого существа.

Каждый человек состоит из многих «отдельных» вещей: сердца, желудка и т.п. Их общее дело – поддерживать жизнь человека. Но человек не только ансамбль «отдельных» малых вещей, но и сам – «отдельная» часть больших вещей-ансамблей. Эти большие вещи прежде всего человеческие сообщества: семья, род, племя, класс, партия, сословие, профессия, землячество, поколение, нация, сверхнарод, историческая эпоха, цивилизация, культура, вплоть до самого большого сообщества – человечества. И у каждого из этих сообществ есть своя душа – свои общие дела, свои идеи, которые «цементируют» их, превращают множество их членов в одно единство. А еще человек – часть Земли, а также часть частей Земли: стран, городов, местностей (по крайней мере в том смысле, в каком живущие в желудке бактерии – часть человека и часть желудка). Через Землю человек (как и человечество) связан со Вселенной – самой большой вещью: Вещью вещей. И у всех этих огромных вещей тоже есть свои души – свои общие дела, свои идеи, хотя чаще всего мы о них мало что знаем.

Идеи и души

Жизнь и мира в целом, и любой его частички – это неостанавливающееся движение. А любое движение происходит как-то, определенным образом. Этот «определенный образ» – идея движения. Идея, то есть схема, программа, сценарий движения, как бы оживляет то, что движется. Именно в этом смысле ее можно считать причиной, или душой, движения. По сути дела, оба эти слова – «идея» и «душа» – просто разные названия одного и того же: первое – на философском языке, второе – на религиозном (и в какой-то мере психологическом).

Не только идеи и существа одно и то же. Привычное нам деление Мира на «вещи», «существа» и «идеи» – это не особенность Мира: части Мира кажутся нам то вещами, то существами, то идеями, в зависимости от того, с какой стороны мы на них смотрим. Вещью кажется то, в чем мы видим «сгусток материи». Существом – в чем мы видим действие, как это делается, происходит. А идею – когда видим, что эти процессы делают, что ими движет, что они означают, – другими словами, когда мы смотрим за действие. Идея – пьеса, существо – театральная труппа, вещь – спектакль.

Идеи, которые мы реализуем

Все, что есть в душе человека, в психике, – это недореализованные идеи, которые необходимо дореализовать. И вся жизнь, единственное занятие человека – их дореализация. Плачем мы или смеемся, обедаем или занимаемся бизнесом – все, что мы делаем, – это реализация наших идей, разыгрывание наших больших и малых сценариев.

Одни идеи человек реализует «сам по себе», как индивид. Реализация таких идей видна в том, что отличает людей друг от друга: в особенностях биографии, чувстве «я», характере, манере поведения, всякого рода «пунктиках», вроде привычки причмокивать или щелкать пальцами. Но доля «индивидуальных идей» в общей массе того, что делает человек, невелика. Другой полюс реализуемых человеком идей – идеи космические: Любовь, Творчество, Разрушение, Ум. Впрочем, все эти слова только псевдонимы, так как космические идеи в их огромности невыразимы словами.

А между этими двумя полюсами – великое множество идей человеческих сообществ, которые реализуются «руками» их членов. Следы этих идей (а значит, и душ сообществ, к которым мы принадлежим) отпечатаны в нашем культурном багаже: знаниях, вкусах, нормах поведения и т.п.

Чтобы осмыслить себя, нужно осмыслить и эти идеи – узнать, что в тебе от человека вообще, а что от человека 20-го века; что от русского, а что от тебя лично. А для этого нужно понять свои сообщества – и современников, и предшественников. Не зная, какими были предшественники, что за идеи они воплощали и какие нитки тянутся от них к нам, не понять, что за люди мы. В этом «эгоистичный» мотив изучения истории.

Идеи, которые роднят нас с человечеством в целом, или с миром живого, или тем более с Землей, мы, как правило, не осознаем. Масштаб всего того, что кажется нам важным, гораздо меньше. Но, даже когда мы не понимаем, что, играя с собакой, мы очеловечиваем мир зверей, а копая грядку, преображаем Землю, это все равно так и без нашего понимания.

Более заметны в психике идеи «частей Земли». Например, любовь к родной земле. В психике отпечатываются и особенности ландшафта, окружающего человека («люди леса» не похожи на «людей степей» или «людей гор»), и особенности городской среды (москвичи не такие, как питерцы, а одесситы не такие, как парижане).

Многослойные души

Души многослойны. Как слоеные пироги. И число слоев души тем больше, чем сложнее одушевляемая ею вещь. Душа – это система управления вещью. Для управления движениями безжизненной вещи достаточно одного уровня – физического, реализуемого обычными физическими силами: у таких вещей, как атом, душа – одноэтажная. Для управления живой вещью нужен еще один уровень – уровень «жизненных сил». Душа вирусов – двухэтажная. А для управления вещью, наделенной психикой, нужен еще один этаж.

Врачи с большим опытом знают или, во всяком случае, догадываются о «жизненных силах», хотя для академической науки с ее грубыми позитивистскими инструментами эти реалии недоступны.

Многослойность психики. Сам «психический этаж» души тоже многослоен. Его нижний слой – это физические ощущения и действия. Немного выше находятся страхи, алчность, ненависть. Еще выше – мысли. Еще выше – самосознание. А еще выше открывается путь к сверхсознанию и дальше – к тому, что выше психики. Когда человек задумывается, размышляет, он уходит наверх, а чтобы вбить гвоздь, ему нужно спуститься вниз. Без спуска невозможно что бы то ни было воплотить в физическом мире.

Многие вещи, которые мы считаем «неодушевленными», не проще тех, о которых мы знаем, что у них есть психика. Мы отказываем им в «одушевленности», во-первых, в силу привычки, а еще потому, что не умеем вчувствоваться в их душу. На самом деле они «одушевлены». Сложными являются и хитросплетенные, и просто большие вещи. И если стокилограммовый валун, конечно, проще человека, то в отношении горы это не так очевидно. Тем более в отношении Среднерусской возвышенности. Души есть и у городов («что ни город, то норов»), и у леса, и у реки.

Тем более есть душа у Земли. Про жизнь Земли, за исключением того, что она вращается вокруг Солнца, мы вообще ничего не знаем. Но это не означает, что Земля живет жизнью шарика, который раскручивают на веревочке. Душа Земли – психосфера – несопоставимо сложнее души человека. Например, в психосфере есть «культурные слои» – портреты Земли, какой она была сто лет назад, двести и т.д. Такие портреты Земли («глобусы») наслаиваются: «глобус» 20-го века – на «глобус» 19-го века, а тот – на «глобус» 18-го. Земля растет. Но психосфера содержит не только воспоминания о прошлом, но и «планы на будущее» – прообразы того, что будет происходить на вещественной Земле.

Иногда психосферу называют «ноосферой». Но Тейяр де Шарден и Вернадский, вводя в культурный обиход слово «ноосфера», использовали его в другом значении. Ноосфера в их понимании вещественна – это преобразованное разумной деятельностью человека вещество Земли: города, дороги и т.п. А психосфера невещественна. Так же как «пневматосфера» Флоренского – средоточие мировой информации без вещественного носителя. (Конечно, рассмотрение души в узких рамках теории информации не адекватно сложности предмета. И Флоренский, конечно, это понимал.)

Чем больше вещь, тем сложнее и тем многоуровневее ее душа. И психичность – показатель не самой высокой сложности. Как живые вещи сложнее неживых, а психические – сложнее непсихических, так же есть и вещи сложнее психических. У таких, по нашим меркам, сверхсложных вещей есть не только психика, но и «сверхпсихика». Об этой реальности мы только что-то слышали. Правда, мы о ней часто мечтаем, но что это такое, знаем только по ее слабому отсвету в наших высших переживаниях. Например, в переживании нашей «центральной части» – той, которую называют или «высшим Я», или «индивидуальным духом», или «душой души». Эта центральная часть и есть наши ворота в сверхпсихическое, наша пуповина, которая связывает «отдельного» человека с высшими мирами.

Все, что выше психического, мы называем «духовным». Это наш шлагбаум. Только умозрительно мы можем продолжить линию, которая поднимается от неживого через живое и психическое к духовному, еще выше вверх и говорить о «духовном 1-го порядка», «духовном 2-го порядка» и т.д. Почувствовать, что это такое, мы можем разве что «духовное 1-го порядка». Но мы можем логически умозаключить, что «духовное 3-го порядка» существо отличается от человека сильнее, чем человек – от амебы. А «духовное 8-го порядка» от «духовного 3-го порядка» – еще сильнее.

Дерево Мира и миры причин

Сколько же слоев в Душе Мира? Этого мы не знаем. Но мы знаем, что Душа Мира похожа на дерево, от ствола которого – Первопричины – расходятся толстые ветви, а от них – все более и более тонкие, пока не доходит до того, что кажется отдельными листьями, – явлений. Эти листья растут на тоненьких веточках – причинах явлений, – каждая из которых ответвляется от веток покрупнее – причины причин и т.д. Другими словами, за миром явлений – кроной Дерева – есть множество «причинных» миров – миров все более и более глубоких причин. В этих мирах мы и те, с кем мы связаны и взаимодействуем, одно: у нас общая идея – идея нашей связанности и взаимодействия. Она-то, эта наша общая идея (или общая причина), и есть наша общая, «большая» душа, которая охватывает наши отдельные, «маленькие» души. А самая большая идея, которая охватывает весь Мир, – это Мировая Идея. Если бы Ее не было, Мир даже не был бы хаосом – Его бы вообще не было. Чтобы быть, Он должен быть каким-то, а то, что определяет это «каким-то», и есть Мировая Идея.

Астральный, или психический, мир. Один из самых близких к вещественному миру явлений причинный мир называют «астральным». Многим этот мир кажется очень далеким, таинственным и труднодоступным. Этим-то он и притягивает современных искателей приключений. А на самом деле астральный мир находится не где-то «в другом измерении», а здесь и теперь, и мы не просто хорошо его знаем, но просто живем в нем. Все, что есть в психике человека: мысли, желания, чувства, воспоминания, намерения, фантазии, – все это оформленные «по-человечески» астральные вещи. Из всего этого «сделана» душа человека, и из того же материала «сделаны» и «психические слои» других душ. Правда, мы знаем только небольшую часть астрального мира – свою «астральную квартиру». А уже чужая душа для большинства – «потемки». Но и вещественный мир мы знаем не лучше. Не говоря уж о других планетах, и на Земле «лично знакомы» мы только с ее крошечной частью.

Когда человек не видит Мировой Идеи, делающей Мир единым, он видит не Мир, а только маленькие кусочки «оболочки» Мира, только крону Дерева: видит кукол, но не видит ни кукловодов, ни режиссера, ни автора пьесы. Конечно, кроме листьев он замечает и их черенки, и некоторые тонкие веточки Дерева. Скажем, наука уже сегодня знает о «цементе», соединяющем куски материи, – физических силах. Да и без всякой науки нам известны многие идеи вокруг и внутри себя. Но только немногие видят Дерево в целом. (Хотя и они, конечно, видят Его очень неполно.)

Реализация и Реализатор Мировой Идеи – 2 ракурса

Жизнь Мирового Дерева – это пульсация. Дерево дает ростки – от очень крупных ветвей до совсем мелких листочков, – а эти ростки «возвращают себя» Дереву, подобно тому как листья питают обычное дерево. Дерево сначала разрастается ветками и листьями, а затем вновь сжимается, выбирая из выросших веток и листьев квинтэссенцию их жизней. Эту пульсацию можно увидеть в двух ракурсах: в первом ракурсе – как реализацию Мировой Идеи, а во втором ракурсе – как жизнь Мирового Существа: Всемирной Организация всех существ, или Мирового Организма, в котором в качестве Его органов (или клеток) все существа взаимосвязаны и взаимодействуют.

Первый ракурс. Подобно тому как любое большое дело состоит из множества дел помельче, а те – из еще более мелких, так и Самое Большое Дело – Мировая Идея – рассыпается необозримым множеством «дочерних», «внучатых» и так далее идей. Так устроена Иерархия идей. Дочерние идеи – это этапы реализации материнской. Их реализация нужна материнской зачем-то. Дочерняя идея получает это зачем-то как замысел, который ей предстоит сначала развернуть – во-плот-ить, сделать плотным, грубым, а затем свернуть – извлечь из грубого воплощения его тонкую квинтэссенцию – смысл, и вернуть этот смысл материнской идее, чтобы та реализовывалась дальше.

Второй ракурс. Каждую идею реализует свое существо. И поэтому Мировая Иерархия идей оказывается в то же время и Мировой Иерархией существ. Во главе Иерархии стоит Верховное Существо – Творец Всего. В Иерархии старшее существо как бы продлевает себя младшими – создает младшее, чтобы то «работало на него». Творение начинается с души – «зародыша» будущего существа. Этот тонкий зародыш растет, «обрастает плотью и кровью», а затем развоплощается – прожившая свою жизнь душа обогащается смыслом прожитого и возвращается к своему создателю. Так Мировое существо живет жизнью своих клеток. Все наши жизни – части Жизни Мира. Все, что мы делаем, делает Мир.

Физика тонких материй и тонких воздействий. Как происходят те переходы тонкого в грубое и наоборот, которыми живет Мировое Дерево? Ведь если взять самый близкий нам пример, то, казалось бы, психическое и вещественное совсем разные миры, никак между собой не связанные. Но на самом деле это, конечно, не так. Переходы тонкого в грубое и наоборот возможны потому, что тонкие вещи («идеальное») тоже материальны. Тонкие материи более «разряжены» по сравнению с материей физического мира, но, подобно тому как лед может превращаться в воду и пар и наоборот, грубые материи превращаются в тонкие, а тонкие в грубые. Правда, точнее сравнивать материи разной тонкости не с разными агрегатными состояниями вещества (вода, лед), а с волнами разной частоты: разными нотами музыкальной гаммы или разными октавами, разными цветами радуги, разными радиостанциями. Любая материя – это волны. И чем материя тоньше, тем выше частота ее волн. Волновая природа вещества, из которого построен физический мир, уже известна физике. Волны же более тонких материй ей еще предстоит открыть.

Человек-творец

Схема «воплощение-осмысление» абсолютно универсальна: «так весь мир вертится» – от космических до микроскопических процессов. Но наиболее четко она видна в психической жизни человека. Люди именно так решают свои задачи: пробуют что-то, потом оценивают – а что же получилось, и если получилось «нехорошо», пробуют дальше.

И при этом они творят новых существ. Например, президент своим указом создает министра. Конечно, и до президентского указа был и пост министра, и человек NN. Но NN не был министром. Существо «министр NN» сделал президент. Когда NN перестанет устраивать президента, то есть когда президент получил от него все что можно, NN отправляют в отставку. Это смерть. Конечно, не смерть человека NN, но смерть созданного президентом «министра NN».

Я боюсь собак и на прогулке подбираю палку. Так из своего страха я создаю сначала замысел – «мне нужно средство обороны», а затем из этого замысла – и новое существо, Палку-Пугалку. Палка-Пугалка живет не до тех пор, пока палка сломается, а пока я ее не выброшу за ненадобностью, убедившись, что никаких собак нет. Но я могу и не выбросить палку, а «похоронив» Палку-Пугалку, начать использовать ту же палку как посох, создав таким образом другое существо – Палку-Опиралку.

Творить новых существ можно не только из внешнего материала, но и из себя самого. Когда я решил писать эту книгу, я создал внутри себя, из себя новое существо – «автора этой книги». Теперь этот автор следит, чтобы книга продвигалась, и время от времени создает себе помощников, например «авторов разных глав», которые «умирают», сделав свое дело. Вообще, всякий раз, когда нам приходит в голову та или иная идея, мы рождаем существ, которые будут эту идею реализовывать: пойдут в кино, будут писать статью или начнут создавать новую партию.

«Внутренние люди». В человеке есть и такие «внутренние люди», которые созданы не им самим, например «нежный отец» и «жестокий начальник». Это те, кого Гурджиев и Успенский называют «множественные Я», а Ассаджоли – «суб-личности». Из-за них человек часто кажется противоречивым. Они почти так же самостоятельны и «отдельны», как самостоятельны и «отдельны» разные люди. Конечно, у них общее физическое тело. Но у двух пильщиков дров тоже общая пила.

Впрочем, я зря похвастался. Замысел «моей» книги «витал в воздухе». Об этом свидетельствует многочисленность книг о наступлении новой эры. И «автора этой книги» создал не только и не столько я. Он, как и существа «авторы других похожих книг», создан этой витающей в воздухе идеей. Она, эта идея, тоже существо, и очень плодовитое существо. Она уже написала тысячи книг. И все мы, писатели, в своем служении этому существу становимся его «руками».

От Создателя к Создателю

Возврат дочерней ветви к материнской, создания к создателю – это слияние душ. Душа-родитель получает состарившуюся душу ребенка. Младшая душа кончается как отдельная сущность, но она продолжается «внутри» старшей (родительской) души. Для душ, наделенных самосознанием – чувством своего «я», своей идентичности, это означает полное отождествление с создателем.

Как и все другие существа, человек тоже реализует замысел своего Создателя, чтобы преображенным вернуться к Нему и вернуть Ему смысл проделанной работы.

Работа человека слишком большая, чтобы успеть сделать ее за одну жизнь. Вот почему умершие часто кажутся такими неуспевшими, неокончившими. Человеку нужно больше времени. Поэтому на пути от Создателя к Создателю он проходит через ряд этапов, из которых жизнь – от рождения до смерти – только один. Смерть – это не конец человека, а конец одного воплощения, когда человек «теряет человеческий облик». Смерть превращает человека в другое существо: грубо говоря, человек сбрасывает одни, пришедшие в негодность оболочки и претерпевает разного рода метаморфозы, связанные с таким «раздеванием».

В чем правы отрицающие бессмертие. В принципе ничто не мешает ограничивать существование человека одним воплощением. Если мы считаем создателем человека его собственную «душу души», его «высшее Я», тогда в самом деле после смерти человек возвращается к своему создателю. Это дело вкуса – как определять идею человека: как идею всей цепочки превращений или как идею только одного ее звена, одного этапа пути. Во втором случае, упрощая его идею, мы сокращаем век человека и, по сути, низводим его до такого же существа, как умирающий на выпускном балу Школьник (его «похороны» и вносят в выпускные празднества оттенок грусти). За свою жизнь мы переживаем и хороним множество таких существ.

Как ни странно, это не так важно – считать ли человека смертным или бессмертным. Важно понимать, во-первых, что мы связаны с Миром, а во-вторых, как мы связаны с Миром.

Человек среди других существ

Человек производит и потребляет разную тонкую продукцию, так же как он производит и потребляет разные физические вещи. Все, что делает человек – пашет ли землю или любуется луной, – он делает для кого-то. У любой человеческой продукции свои потребители. И наоборот, весь мир человека: судьба, «удачи» и «неудачи», мысли и стремления – все это вылеплено для человека и из человека кем-то и зачем-то. Сегодня нередко можно услышать разговоры о «кодировании» или «зомбировании», и те, кто ведут эти разговоры, обычно очень боятся – как бы их не «закодировали». А бояться здесь нечего: вся наша жизнь как раз в том и состоит, что нас постоянно «кодируют» и «зомбируют». И единственное, что мы можем этому противопоставить, – это сознательно решать, кому позволить себя «кодировать», чьи приказы исполнять.

Главные партнеры

Наши главные контакты – с теми, кто выше нас: с носителями самых высоких из доступных нам идей. Главные партнеры у каждого свои. У школьника главным партнером может быть, например, учитель. Для многих людей главные партнеры – книги. Но у самых высоких людей и, конечно, у крупных сообществ главные партнеры – существа совсем иного масштаба...

Неслучайно старые религии называли их богами. Они и в самом деле боги – существа с не нашим могуществом, но главное – с не нашей душой: не нашим умом и ненашей любовью. С нашим умом мы не можем их понять. Но нам это и не нужно. То, что нам нужно, – это «прилепляться» к ним любовью. Конечно, и так мы прилеплены к ним: одной своей частью мы – это они. Но эта наша «божественная» часть может быть больше или меньше. И чем она больше, тем больше мы сами.

Эти существа и питают нас Светом – той нашей самой тонкой пищей, о которой Иисус сказал: Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Однажды попробовавший это Вино всегда томится Жаждой, которая превращает его из пассивного орудия в активного со-трудника Света.

А впрочем, сказать, что наши главные партнеры питают нас Светом, не совсем точно. Потому что они сами и есть Свет.

Личное. Вот здесь мне нужно прерваться и обратиться уже не к читателю.

Я не сразу понял, что ты есть и что ты ведешь меня по жизни и работе. Но слишком необычна и причудлива ткань моей судьбы, чтобы предположить, что все «само собой так получается». Как раз наоборот – то, что должно было бы выходить «само собой», у меня не получалось. А получалось то, чего я совсем не планировал и не мог бы планировать. И нужно сказать, все получалось всегда «к лучшему».

Я знаю – тебе не нужна    т а к а я    благодарность. Не для тебя – для себя говорю это: я счастлив работать под твоим водительством.

Путь «большого человека»

Герой этой книги – человечество, «большой человек». В основных чертах его жизнь похожа на жизнь обычного, «малого» человека. И он получил от своего Создателя идею, реализовав которую он вернется к Создателю. Только идея его больше, чем у «малого» человека, и путь длиннее.

Мы не знаем, каков век «большого человека». Не знаем, первое ли это его воплощение на Земле или он уже прожил здесь (или не здесь) одну (а может быть, и не одну) жизнь. И потому даже приблизительно не знаем дату его рождения. Миллион лет назад? Или тридцать тысяч? Или десять? Или пять? Во всяком случае, это существо, которое все еще набирает вес и ходит в синяках, совсем юное.

Идея «большого человека» это и есть идея Истории. Эта Идея роднит всех людей, участвующих в Ее реализации. Другими словами, все мы «родственники в Истории». Так идея Истории скрепляет члены «большого человека», превращая его из совокупности отдельных людей и групп в единое существо.

Чтобы реализовывать идею Истории, «большой человек», как и «малый», тоже создает себе помощников – новые существа. Впрочем, этих помощников можно считать и детьми «большого человека». Дети-помощники «большого человека» – метакультуры. (Поэтому люди – родственники не только «в Истории», но и «в метакультурах».) Моменты (они соответствуют нашим столетиям) рождения «детей большого человека» знаменуются вспышками Света. Свет несет «большому человеку» задачи (идеи метакультур), которые и становятся душами его «детей».

А еще эти Вспышки освещают Дерево Мира – только в их Свете мы и можем хоть как-то видеть Его целиком.

Идеи культур и судьбы сообществ

Биологически одни поколения сменяют другие. Дети вырастают и становятся родителями своих детей, которые повторяют тот же путь. Но на этом «биологическом субстрате» сменяющих друг друга поколений разворачивается и другая жизнь – жизнь культуры. Группы людей проникаются общей идеей, которая становится их общей душой – душой сообщества, реализующего эту идею. Сообщество создает культуру. А когда культурное строительство завершено и идея сообщества реализована, сообщество заканчивается, «умирает».

Но «смерть» сообщества не влечет за собой гибель его членов. Члены погибшего сообщества продолжают жить, потому что все они (во всяком случае, абсолютное большинство) реализуют не одну, а сразу множество разных идей и поэтому одновременно являются членами нескольких сообществ. Даже очень крупных идей метакультур мы одновременно реализуем тоже несколько – три или четыре. Получается это потому, что новые метакультуры рождаются примерно раз в 500 лет, а живут около 2000. Поэтому жизненные циклы метакультур пересекаются, и мы в одно и то же время начинаем одну метакультуру, продолжаем другую и заканчиваем третью.

Шпенглер и Гумилев пишут о 1200 годах как о времени жизни мировых культур (Шпенглер) и о максимальном времени жизни этносов (Гумилев). Но этот период соответствует только активным фазам жизни метакультуры. Затем начинается долгая старость – время, когда идея метакультуры полностью осмысляется.

В результате часто мы можем вообще почти не замечать, как заканчивается та или иная метакультура и умирает ее сообщество. Так, когда в 12-м веке закончилась античная метакультура, хранившие ее старость византийцы продолжали жить, хотя и с иными историческими функциями. Например, они оставались носителями первохристианской метакультуры. И точно так же мы мало почувствовали в 18-м веке кончину первохристианской метакультуры. Все те, кто сохранял ее, к этому времени были включены в жизнь еще нескольких метакультур.

Но, хотя «смерть» культуры и не убивает ее носителей, культурное строительство ведет к износу человеческого материала. Поэтому роль культурных лидеров человечества все время переходит от одних сообществ к другим.

Архетипы и культурогенез

Свет несет культурообразующую идею, которая, воплощаясь многими поколениями сообщества, становится наконец культурой. Эту идею Свет отпечатывает в самых верхних слоях души – в сверхсознании. Там она существует как огромная, не умещающаяся в сознании программа жизни сообщества. Эта программа – архетип сообщества – рассчитана не на одно поколение, и поэтому она передается «по наследству» от отцов к детям. Такие невидимые следы Света в душе сообщества («коллективном бессознательном») сохраняются иногда многие века.

До тех пор пока идея сообщества не будет реализована полностью, архетип все время разворачивается в поведение и отдельных людей, и сообщества в целом – становится представлениями, стремлениями, планами действий и, наконец, конкретными делами. Проходя через душу (психику) человека, Свет как бы «сгущается»: «воздушные» мечтания сначала «конденсируются» в «жидкие» планы, а затем и «замерзают» в «твердые» дела.

Результаты такого «сгущения» Света двоякие: во-первых, рождается новая культура (процесс ее появления можно назвать «культурным фотосинтезом»), а во-вторых, меняются души создателей и носителей этой новой культуры («психический фотосинтез»).

Как Свет изменяет оСвещенную Им душу, можно видеть на примере тех трансмутаций, которые произвела в российском обществе идея коммунизма. Эта идея падала в русские низы и сначала была чистой мечтой на фоне серой реальности. Но уже следующие поколения – те, кто горел коммунизмом в двадцатых – пятидесятых годах и чья жизнь была наполнена высоким смыслом, – разительно отличались от болота, в котором жили их деды и отцы – персонажи Гоголя, Чехова (и даже еще персонажи Зощенко). И когда, уже в брежневское время, от идеи коммунизма в советской редакции не осталось ничего, оказалось, что сгорела она не бесследно: внуки и даже дети грубых хамов под действием мечты о прекрасном обществе стали более-менее культурными людьми.

Фазы жизни метакультуры

В жизни метакультуры я выделяю 6 фаз. Первые 5 из них продолжительностью примерно по 200 лет – это молодость метакультуры, активная половина ее жизни; последняя фаза, длящаяся от 800 до 1000 лет, – ее пассивная старость.

Первая («внутриутробная») фаза жизни метакультуры – «всполохи», или «просветы». В это время Вспышки как таковой еще нет, но наиболее чуткие люди ее уже чувствуют. Все чаще и чаще «в воздухе пахнет» будущим. Основное изменение, которое «всполохи» привносят в души людей, – это усиление духовной жажды, жажды Света – желания слышать Бога и следовать Богу. Мы сегодня живем в такое время.

Вторая фаза – собственно Вспышка. Ее основная примета – массовый энтузиазм, массовый всплеск новой религиозности, всеобщее и очень сильное религиозное чувство, которое необходимо каким-то образом «приручить», понять, что оно значит и каких дел требует от нас. В это время гении метакультуры создают ее самые яркие произведения.

Три следующие фазы я называю «пар», «вода» и «лед». Точно так же, как Свет «сгущается» в душе одного человека, Он сгущается и в душе сообщества, делая формы метакультуры все более определенными, а саму ее – все менее яркой, но зато все более массовой.

И наконец, стадия старости – «конец Вспышки». В это время творческий потенциал метакультуры уже полностью исчерпан, но зато она, теперь уже совсем созревшая, распространяется все шире и шире и становится культурой все новых и новых людей.

К оглавлению

Глава 3. Свет человека, или анатомия ауры

Разноцветные люди

Представьте четырех людей. Первого, совсем карлика, зовут Черный, второго, повыше, но все равно коротышку, – Синий, третьего, среднего роста, – Зеленый, а четвертого, самого высокого, – Желтый.

Черный – почти животное. Если он не лежит, как в коме, то месит глину или таскает тяжести. Весь его мир – он сам. Его главные враги – голод и холод. Изредка его трясет страх или он впадает в ярость. Но обычно он просто делает то, что ему велят. И верит всему, что слышит, например, что бог живет в церкви. Развлечения ему неизвестны. Одет он в черный мешок с прорезями для рук. От Черного не исходит никакого свечения – его аура черна.

Синий – «кухарка»: убирает, стирает, готовит. Может написать поздравительную открытку. Все, к чему он стремится, – это благополучие семьи. Заботится только о сегодняшнем дне. Обидчив, ревнив. Делает то, что принято; думает, как научили, например что бог правит миром и наказывает за грехи. К новому относится то подозрительно, но сверхдоверчиво. Любит футбол, триллеры, мыльные оперы. Его мечты – что-нибудь купить. Его игра – «в дурачка». Одет он в синий халатик. Свечение Синего – как небо в глубокие сумерки.

Зеленый – служащий, «обыватель». Звезд с неба не хватает, но работу свою знает. Его мир ограничен людьми, с которыми он знаком лично. Он понимает, что делает и почему. Строит планы на несколько лет и добивается намеченного. Любит и помечтать. Не прочь соригинальничать, только у него это не очень получается. Его кругозор за рамками профессии – из популярных брошюр. На слово верит редко – сравнивает услышанное с тем, что знает, оценивает авторитетность источника. Способен на нежность, сочувствие... Любит красивые вещи. Еще любит ток-шоу, познавательные передачи, добротные, хотя и «однодневное» фильмы. Играет в покер. Одет в зеленый костюм. Свечение Зеленого – это свет керосиновой лампы под абажуром цвета еловой хвои.

Желтый – высокий профессионал, «мастер». Он решает крупные задачи, руководит большими коллективами. Работает уже не для знакомых, а для людей вообще – соотечественников, коллег... Планирует на десятилетия. У него сильная интуиция. Из игр его – игра на бирже. Знает свои недостатки. Житейски мудр. Знаком с последними научными достижениями. В прочитанном пытается понять, что имел в виду автор. Иногда яркое воображение уносит его далеко от земных реалий. Знает и светлую печаль, и грустную иронию, видит красоту обыденного – дерева, поля... Любит Гоголя, Моцарта. Читает Гегеля. Носит элегантную рубашку из желтого шелка. Свечение Желтого – это свет электрической лампочки.

Таких людей: Черного, Синего, Зеленого и Желтого – нет. В том смысле, что никто не светит постоянно, двадцать четыре часа в сутки «одним цветом», не важно каким – черным, синим, зеленым или желтым. Каждый человек часть своей жизни похож на Черного, а часть – на Синего. Многие бывают похожи и на Зеленого, а некоторые – и на Желтого. Когда человек спит и не видит снов, он черный; когда ест – чаще всего синий; болтает с приятелем – зеленый; когда его озаряет – желтый. Люди все время меняют свои цвета, и у каждого свой спектр. Конечно, кроме чистых цветов в этом спектре есть и полутона – человек бывает и черно-синим, и бирюзовым – зелено-синим, и изумрудным – сине-зеленым, и лимонно-желтым... Жизнь – это «поток сознания», непрерывная смена одних состояний сознания другими.

Поток этот никогда не останавливается, но его можно остановить мысленно. Тогда мы получим «срез», мгновенное состояние сознания.

На самом деле срез потока сознания, как и срез потока воды, – это теоретическая абстракция. То, что в самом деле можно сделать, – не срез, а «вырез». Можно вырезать кусочек потока сознания – час, или секунду, или даже десятую долю секунды – и проанализировать, из чего этот кусочек состоит.

Например, я сейчас пишу – один компонент состояния. У меня побаливает бок (второй компонент). Я ипохондрично беспокоюсь о причине этой боли (третий компонент) и рассуждаю о возможных причинах (четвертый). А есть и пятый – самоанализ. И все они меняют один другой. Это если «вырезать» секунд десять. А если вырезать одну секунду, состояние окажется проще, но все равно в нем будет несколько мерцающих составляющих.

Обычный человек почти никогда не поднимается к состояниям, которые ярче желтых. Но если бы люди не почти, а просто никогда не поднимались бы выше, наша жизнь была бы совсем другой – мы оставались бы «в пещерах». Желтые только кажутся лидерами, но на самом деле они не народоводители, а только колонновожатые. А вперед нашу четверку ведут гигант Оранжевый и уходящий головой в Небо Красный.

Оранжевый. Духовный лидер человечества. Работает для эпох, конфессий... Его окружение – не столько люди, сколько светлые духи. В нем почти нет личного – все сознательно подчинено Тем, Кто Выше его. Знает Все. Себя осознает полностью, вплоть до физиологических процессов. Его эмоции – то, что известно нам как истинное религиозное чувство. Его свечение – огонь костра.

Красный. Его не назовешь иначе чем «бог». Его работа – Освещать и Освящать все человечество. В Нем нет «я» – Он неотделим от Своего тончайшего мира. Ни знаний, ни эмоций у Него нет – Он выше и того и другого. Его «знание» – это даже не Всезнание (знание всего обо всем), а Всебытие – бытие со всем и во всем. Он светит солнечным светом.

Не важно, были ли такие люди. То, что нам важно, – что многим доводилось почувствовать в себе частичку Оранжевого, а некоторым счастливчикам – и проблеск Красного.

Спектр и рост

Введем шкалу яркости – от 0 до 100 люм (так я буду называть единицу измерения психической яркости – по созвучию с единицей светового потока в физике – люменом). На этой шкале участок Черного, или «черные» состояния, – от 0 (черный) до 10; участок Синего, «синие» состояния, – от 10 (черно-синий) до 30 (сине-зеленый); Зеленого – от 30 до 50 (зелено-желтый); Желтого – от 50 до 70 (желто-оранжевый); Оранжевого – от 70 до 90 (оранжево-красный), а Красного – от 90 до 100. («Чистым» цветам соответствуют: 20 – синему, 40 – зеленому, 60 – желтому, 80 – оранжевому, 100 – красному).

Хотя яркость свечения человека меняется непрерывно и очень быстро, средняя яркость за неделю или месяц – величина устойчивая. Но у разных людей разная: есть люди со средней яркостью 10 люм, а есть – 30 люм. Такие понятия, как «одаренность», «талант», «масштаб личности», тесно связаны со средней яркостью, или, как ее еще можно назвать, «психическим ростом» (хотя тем, что она то немного увеличивается, то немного уменьшается, средняя яркость больше похожа на вес).

Чтобы определить психический рост, нужно подсчитать, в каких состояниях сколько времени проводит человек в среднем – из чего состоит его средний день: сколько он спит, сколько и как работает, и т.д. Так мы получаем спектр человека – из каких свечений складывается его жизнь. А дальше нужно этот спектр усреднить. Например, пусть В.М. 6 часов в сутки проводит в состоянии-0 (глубокий сон), 5 часов – в состоянии-20 (простые бытовые дела), 7 часов – в состоянии-40 (рутинная социальная активность) и 6 часов – в состоянии-60 (творческая работа и работа с учениками). Усредняя, получаем рост В.М. 31 люм. Это очень много.

Средний рост взрослого человека в разных слоях современных обществ колеблется от 10 до 30 люм. Выше вырастают единицы, никак не больше 1 процента. Выделим из этого диапазона 5 представителей – людей ростом 10, 15, 20, 25 и 30 люм – и посмотрим, из чего складываются их жизни. Для простоты предположим, что всего градаций яркости – 4, то есть что яркость любого состояния – либо 0, либо 20, либо 40, либо 60 люм. (Состояния 80 и 100 настолько редки, что они не вносят арифметического вклада в рост абсолютного большинства людей. Эти искры очень важны, но важны не арифметически.) Все остальные состояния я буду «раскладывать по этому базису»: например, буду заменять одну минуту в состоянии-10 на полминуты в состоянии-0 и полминуты в состоянии-20, а одну минуту в состоянии-25 – на четверть минуты в состоянии-40 и три четверти минуты в состоянии-20.

Люди-30 («элита»). Их жизнь поделена между базовыми состояниями 0, 20, 40 и 60 примерно поровну. Спектр такого человека можно обозначить как (25–25–25–25): на каждое из четырех базисных состояний приходится около 25 процентов его жизни. До этого уровня дорастают хорошие бизнесмены, менеджеры, лучшие профессора.

Люди-25 («интеллектуалы»). Характерный спектр этой группы – (25–35–30–10). Они поднимаются в «желтые» состояния-60, на пики профессиональной деятельности: что-то придумать, что-то понять, кого-то в чем-то убедить, но сравнительно ненадолго – часа на два-три в день. Остальное время они делят между более рутинными (зелеными) и бытовыми (синими) «пластами». Четверть жизни у них (как и у «элиты») уходит на сон.

В каждом из трех следующих (нижних) классов видны два типажа – те, чья жизнь протекает в близких по яркости состояниях без резких перепадов, и те, чья жизнь наполнена резкими скачками – то он почти животное, то творец.

То же можно обнаружить и в двух высших классах. Например, в Индии можно встретить людей-30 со спектром (25–10–60–0–5) (5 процентов проводящих в состояниях-80, но не знающих состояний-60). Но если брать не только Индию, а мир в целом, то таких «экстравагантных» людей-30 немного.

Люди-20 («продвинутые обыватели»). Это чуть выше среднего роста в современном развитом обществе. Первый характерный тип – «балагур» (25–50–25–0); второй – «синий чулок» (25–60–5–10). Первым «желтые» состояния недоступны, но зато они проводят очень много времени в «зеленом» состоянии-40. Работники они так себе, но очень любят перекуры. Вторые поднимаются в «желтые» состояния, но они гораздо менее социабельны – кроме работы их жизнь протекает «в кругу семьи».

Люди-15 («обыватели-низы»). Первый типичный спектр – «домработница» (25–75–0–0); второй – «выпивоха» (40–45–15–0) (в усиленном варианте – «опустившийся художник» (45–45–0–10)). У первых вся жизнь протекает исключительно в «синих» состояниях. Вторые за свои подъемы в «зеленые» состояния (а третьи за взлеты в «желтые») платят «озверением» – в «черных» (животных) состояниях они проводят немалую часть своей жизни и помимо сна.

Люди-10 («деклассированные», «полудикари»). Первый спектр – «хранительница очага» (50–50–0–0); второй – «знахарь» (60–35–0–5).

Яркость сообществ

Точно так же можно определять спектр и среднюю яркость любых сообществ: соплеменников, земляков, современников и т.д., вплоть до культур. Если при определении средней яркости человека усредняются яркости его состояний, то при определении яркости группы усредняются яркости ее членов.

Из путевых заметок. Так я оценил яркость взрослого населения некоторых знакомых мне стран.

Арифметически ощутимый вклад в среднюю яркость страны вносят только достаточно большие группы, скажем не меньше 5 процентов. Оценить среднюю яркость можно, прикинув «на глазок» (с точностью до тех же самых 5 процентов) спектр сообщества: сколько процентов населения относится к диапазону 10–15 люм, сколько – к 15–20, сколько – к 20–25 и сколько – к 25–30.

Отпечатки света

Яркость свечения другого человека мы определяем по тому, в какое состояние его свечение переводит нас самих. Это «эффект заражения»: видя злого, мы злимся, видя доброго – смягчаемся, высокий человек поднимает нас, а низкий приземляет. Поток ругани яркостью 10 люм легко подхватит интеллигента и обрушит его, скажем, из состояния-40 в состояние, которое будет немногим ярче тех самых 10 люм, когда ему самому захочется материться. (Правда, у человека есть возможность активно сопротивляться как подъему, так и спуску – достаточно небольшого усилия, чтобы не дать матерщине засосать себя.)

Поднимать и опускать нас могут не только сами люди, но и созданные ими вещи. Творец передает творению свое свечение, как бы вдувает душу в свое творение: сотворенная им вещь сама начинает светиться и освещать других людей. Яркая вещь делает человека ярче, а тусклая – тусклее: первая поднимает вверх, а вторая утягивает вниз. Так работают сказанные слова, книги, статуи, картины, фильмы, костюмы, мебель, здания, научные и философские теории... Как и яркость человека, яркость вещи определяется яркостью состояния, в которое вещь способна перевести человека. (Измерять яркость вещей, как и яркость состояний, я буду тоже в люмах.)

Конечно, вещь редко может поднять человека выше его «зоны обитания». Если первокласснику прочитать учебник для института, он, скорее всего, ничего не поймет. Правда, стремление понять выведет его на верхнюю границу его внутренней жизни, скажем в состояние-25. Но тем не менее учебник, который поднимает студента в состояние-50, поднять туда первоклассника не сможет.

По яркости вещи можно изучать яркость людей – ее творцов и «потребителей», когда нет возможности оценить их яркость непосредственно. Ясно, насколько это важно при изучении истории.

Три вида вещей. Вещи можно разделить на до-эстетические (чья яркость меньше 30 люм), эстетические (30–70 люм) и после-эстетические (выше 70 люм). К последним относятся вершины религиозной литературы, архитектуры, живописи. Огромная «плотность» переживаний, в которые они погружают подготовленного к их восприятию человека, поднимает их над «красиво» и придает им другое качество. В эстетическом впечатлении присутствует автор: произведение искусства – сообщение человека-автора человеку-зрителю (читателю, слушателю). В после-эстетических произведениях личности автора нет. Это сообщения Мира человеку. И тот, кто это сообщение передает, уже не автор, а только посредник-передатчик.

Но есть и такие вещи, которые уже и не сообщения вовсе. Они просто помещают тебя в Поток Всего. Описать Его невозможно – можно только пережить. Мне это удалось трижды.

В Приложении 1 я привожу свои оценки яркости разных вещей. Вот несколько моих оценок яркости разных предметов, теорий и книг (в люмах):

 

7 гамбургер

12 малогабаритная квартира

17 средняя газетная статья

24 телефон

29 пасхальные яйца Фаберже

30 ноутбук

35 ньютоновская механика

40 дарвинизм

43 марксизм

48 «Обломов»

51 «Отцы и дети»

56 «Преступление и наказание»

62 «Мастер и Маргарита»

66 «Евгений Онегин», монадология Лейбница

69 церковь Покрова на Нерли

80 Евангелие от Иоанна

Об измерении яркости-высоты и о высотомере «Александр Зеличенко»

Процедура измерения яркости (высоты) вещи принципиально очень проста. Нужно оценить высоту состояния, куда вещь тебя «выносит».

То, что это принципиально можно делать и, более того, что это постоянно делается, видно из того, как работает понятие «знаменитое». Общее правило состоит в том, что знаменитые картины, книги, теории и т.д. ярки, а яркие – знамениты. А знамениты они во многом оттого, что любой человек, вовсе не обязательно специалист, чувствует их силу. Часто по тем или иным причинам пытаются замолчать высокую вещь или возвысить посредственную. Но это нельзя сделать надолго. Посредственная вещь все равно никого никуда не поднимает, а яркая поднимает высоко, и люди, даже бессознательно, будут к ней тянуться.

Но принципиальная возможность не означает, что при измерениях яркости-высоты нет «подводных камней». Их очень много. Некоторые из теоретических и методических проблем этих измерений обсуждаются в Приложении 2. Но на двух вопросах нужно остановиться здесь.

Легко сравнивать большое с маленьким: все видят, что гигант Николай Васильевич Гоголь выше карлика Акакия Акакиевича Башмачкина. Но труднее сравнивать вещи и людей, которые близки по высоте. В отношении людей эта трудность усиливается еще и изменчивостью самой характеристики – то один становится выше другого, то наоборот. Так же, как нам трудно сказать, кто выше – стройный человек ростом 180 сантиметров или сутулый ростом 183. Или – кто весит больше: тот, у кого средний вес – 70, или тот, у кого средний вес 71 килограммов: «тонкий» иногда поправляется на пару килограмм, а «толстый» худеет и становится легче «тонкого».

Высотомер – это человек, и разные люди – разные по качеству высотомеры. У каждого своя инструментальная погрешность. К счастью, измерять высоту можно учиться: каждый может стать лучшей линейкой, чем он есть.

Важный для читателя в этой связи вопрос: насколько хорош высотомер «Александр Зеличенко»? Какова его инструментальная погрешность? Как относиться к приводимым по всей книге оценкам яркости? Прежде всего нужно сказать, что все оценки яркости-высоты в соответствии с принятой в математике терминологией – нечеткие (fuzzy). Это означает, что каждая оценка – это не точное число, а некий интервал. Скажем, когда я пишу о вещи яркостью Х люм, то имею в виду, что ее яркость – между (X - Y) и (X + Y). Например, средний рост 19.8 люм в таблице 1 нужно интерпретировать как нечеткую, или интервальную оценку «где-то между 19.4 – 19.5 и 20.1 – 20.2 люм».

Значения моих ошибок измерения – Y – зависят от того, что я измеряю. Если речь идет о среднем росте человека, то мой Y может достигать и 10–12 процентов Х. Однако при многократных усреднениях, например при оценке среднего роста большой группы, Y уменьшается, хотя и в этом случае он не меньше 2 процентов. У моих оценок произведений искусства Y тоже порядка нескольких процентов – надеюсь, не больше двух-трех. А вот мои оценки предметов быта или научных теорий могут быть и гораздо менее точными. Величина моей инструментальной погрешности здесь легко может достигать и 10 процентов, и даже быть еще выше.

Впрочем, и 10, и даже 20 процентов для измерений в истории – это очень высокая точность.

Светящаяся паутина и два поворота дороги от черного к красному

Идеи связывают разнообразные части мира разнообразными отношениями. Мир – это хитро сплетенная сеть. Атомы, связанные в молекулы; ходы шахматиста, связанные в комбинацию; поступки, связанные в стратегию поведения; страны, связанные договорами, – все это разные уровни Мировой Сети.

Воздействия Мира на человека несут человеку фрагменты знания о Мире, и Мир как бы отпечатывается в человеке. Но конечно, отпечатывается неполно – в виде маленьких копий большого Мира. Маленькие копии тоже сети, но очень сильно прореженные по сравнению с Мировой Сетью. Эти «личные сети» и вплетают человека в ткань мира.

Фундаментальный факт состоит в том, что нити в сетях человека горят, как нити в лампе накаливания, как горит в августовском солнце паутина. Освещает свою паутину человек сознанием. Все мысли человека о мире, все чувства, все осознаваемые дела, намерения и планы, воспоминания и предчувствия – все это нити, горящие в свете сознания. Яркость состояния сознания – это суммарный свет нитей в человеке-лампе. Формально это можно выразить так: яркость состояния сознания определяется его сложностью – количеством осознаваемых связей. В ярких состояниях человек воспринимает мир большим и сложным, в тусклых – маленьким и простым.

Подробно состав состояний разной яркости показан в таблицах Приложения 3. Здесь же я просто обозначу несколько линий, вдоль которых происходит этот рост. Одна из линий – нарастание абстрактности: от конкретных образов – к обобщению конкретных образов – понятиям первого ранга, таким, как «высота»; от понятий первого ранга – к обобщению понятий первого ранга – понятиям второго ранга, таким, как «свойство», и т.д. Другая линия – нарастание рефлексивности: от восприятия мира – к восприятию своего восприятия; от восприятия восприятия к восприятию восприятия восприятия и т.д. Третья – отождествление со все большими делами. «Объективно» человек в каждый момент реализует много идей и делает много дел. Одни дела, такие, как рукопожатие, длятся секунды, другие, как карьера, – десятилетия. Мелкие действия складываются в крупные. Жизнь, например, самое крупное «личное» дело человека, самое крупное дело, которое он делает в одиночку, но далеко не самое крупное из дел, в которых он участвует как один из «членов команды». Но это «объективно». А осознает себя человек в каждый момент участником не всего этого огромного множества дел, которые он делает и в которых участвует, а, как правило, не больше одного-двух, и, как правило, не самых крупных. Если спросить школьника: «Что ты делаешь?», окажется, что он «делает уроки», но не «изучает математику» и тем более не «получает образование», не говоря уж о том, что он не «готовит кадры для будущего». Яркость определяется масштабом осознаваемых дел. Если это большие и сложные дела, состояние яркое. Если маленькие и простые – тусклое.

На первый взгляд может показаться, что дела сами по себе различаются по яркости. Скажем, человек смотрит футбол в состоянии-17, ведет машину – в состоянии-35, пишет статью – в состоянии-50... Но такие оценки очень условны. Смотреть футбол можно по-разному: футбольный тренер делает это не так, как десятилетний фанат. А главное – осознавать свое действие человек может не так, как его воспринимают со стороны. То, что постороннему кажется «веду машину», может оказаться «еду за подарками к Новому году, хочу порадовать семью», и управление машиной из состояния-35 превратится в состояние-45.

Когда человек заканчивает делать мелкое дело и осмысляет, что у него получилось, он принимается осознанно делать более крупное дело. В этом переходе от мелкого к крупному и растет его душа. Средняя яркость, или рост человека, – это не данность, с которой ему предстоит прожить всю жизнь. Живя, человек растет. (О том, как быстро растет человек, речь идет в Приложении 4.) Все более и более крупные дела (то есть идеи) образуют наши лестницы в Небо. Так мы поднимаемся: «я люблю котлеты – я люблю читать – я люблю Москву – я люблю Россию – я люблю людей – я люблю Бога...». Или: «я строю карточный домик – я строю загородный дом – я строю завод – я строю новый город – я строю Новую Жизнь...». А одновременно с этими подъемами растет и градус нашего внутреннего состояния: «сонная скука – раздражительность – заинтересованность – задумчивость – очарованность – вдохновение...».

На первый взгляд «желтые» состояния в этой линии разгорания яркости кажутся «потолковыми». Крупные политики, бизнесмены, инженеры, художники находят здесь решения своих задач. Куда же выше? Вроде бы дальше идти некуда. И незачем. Чего же еще желать, как не того, чтобы все стали такими, как Сорос или Гейтс, Чубайс или Церетели?

«Оранжевые» и «красные» состояния выглядят «нелогичными». Чтобы увидеть в этой «нелогичности» логику, нужно проследить линию психологического восхождения человека, начиная с самых темных, животных состояний.

 Оказывается, в этой линии есть изломы: яркость разных состояний растет зигзагообразно. Сначала горит только одна нить, и яркость растет, как в обычной лампе, когда реостатом увеличивают ток. Ярче – более сильные ощущения и чувства, более напряженные, с более высоким «градусом». Такой рост характерен для «животной» стадии – «черных» состояний 0–9 люм. Это то, что мы унаследовали от совсем далеких предков. (К слову, эти состояния не биологически, а психологически доказывают наше родство с животными. Были у нас и такие родственники. Но были и Другие.)

Рассмотрим «черные» состояния более подробно (см. таблицу 2). Интересно, что в этом ряду две группы «состояний домашних животных» (6 и 7 люм) – которые очень важны потому, что именно от них тянется линия наверх, к человеческим состояниям, – занимают не самое высокое место: хотя и в верхней половине шкалы, но они не такие яркие, как «состояние тигра».

Первый зигзаг. «Выживает сильнейший» – это правило применимо не только к животным, но и к некоторым группам людей. Например, к детям и подросткам. «Сила есть – ума не надо» правит любыми малоразвитыми сообществами. Здесь четко видно, кто выше, кто ниже. Вот у этого глаза сверкают, шкура лоснится, движения уверенные. А у этого блеска ни в глазах, ни в шкуре, ни в движениях. Им и драться не надо, чтобы решить, кому продолжать род. Самки это тоже чувствуют безошибочно.

Но в тенденцию, кажущуюся такой явной у зверей, в человеческих сообществах по мере их развития вклинивается другая тенденция – не противоположная, а именно другая («перпендикулярная» – как будто бы кривая развития делает поворот на девяносто градусов; см. рис.1). Ее видно уже в юношеских группах. Оказывается, что начиная с какого-то момента дальше важна не сила, а ум, искусность. Теперь уже бывший «очкарик» становится лидером, а судьба бывшего силача и драчуна зависит от того, как он распорядится своей силой. Впрочем, этот поворот просто виднее в развитии взрослеющего человека, в онтогенезе. Но он просматривается и в филогенезе, в эволюции животных. Приматы – сильные, но не самые сильные звери. Но они свернули (а может быть, их повернули) с магистральной дороги, ведущей в тупик, на боковую тропинку, которая и стала магистральной дорогой.

Из-за этого зигзага мы знаем два типа героев – сильных и тонких. Тут как бы две яркости – яркость-сила и яркость-тонкость: ярки и очень сильные, и тонкие чувства. Яркая фигура – Дон Жуан, и яркая фигура – Ромео. Яркая фигура – Багратион, и яркая фигура – Барклай-де-Толли. Они ярки равно, но не одинаково. Сила компенсирует в этих случаях недостаток искусности. Но компенсировать силой искусность можно только в определенных пределах. Становясь очень сильным, можно вырасти по сравнению со средним ростом, скажем, на 2 люма, в то время как, становясь более искусным, можно вырасти и на 20. Поэтому первые герои «атавистичны», а вторые «перспективны». Быть большим донжуаном, чем Дон Жуан, нельзя, а от Ромео ведет дорога к Петрарке.

 

 

Рисунок 1. Первый зигзаг развития

 

Рост искусности – это расширение сознания, когда вместо одной нити-страсти зажигается узор из многих тонких ниточек. На смену простому «упереться рогом» или сильнее ударить тем же рогом приходит другое – перехитрить, из мелких действий сплести сложную сеть и поймать в нее врага. Так Одиссей побеждает циклопа.

Каждая ниточка в узоре может гореть и не очень ярко, но по отдельности они не светят – только вместе, весь узор. А суммарная яркость всего узора быстро затмевает даже самую яркую нить-одиночку. И чем выше искусность, тем сложнее узор, а значит, и тем ярче.

Рост искусности достигает предела в состояниях яркостью 60–70 люм. Это вершины. Но миллионы наших современников поднимались выше. И это не самые рослые и, во всяком случае, не самые искусные из сегодняшних людей. Скорее они ближе к маргиналам, чем к элите. Во времена хиппи эта тенденция была заметнее, но и сегодня социально успешные профессионалы (кроме самых высоких) тяготеют к консерватизму не только в культуре, но и во внутренней жизни.

То, что невысокие вырастают выше высоких, и причем следуя не путем высоких, а совсем иным путем, наводит на мысль, что мы видим второй зигзаг развития – вместо дальнейшего совершенствования в искусности человечество поворачивается в новом направлении. И как при первом повороте лидерами были не самые сильные, так и сейчас движение начинают не самые искусные.

 

Рисунок 2. Второй зигзаг развития

Второй зигзаг. В «животной» психике связь человека с миром «однолинейна» – одна толстая или тонкая, яркая или тусклая нить, сильное или слабое, но доминирующее в сей момент ощущение или чувство. После первого зигзага, уже в «человеческой» психике, связь становится множественной. Первый зигзаг превратил одномерный, линейный мир в двумерный, плоский.

Но паутина остается эгоцентричной. Мир в голове человека центрирован на нем самом – паутина человека похожа на паутину вокруг паука. Человек все так же видит мир «со своей колокольни», как его далекие и даже самые далекие предки. Все, что человек видит, он оценивает как хорошее или плохое, полезное или вредное либо по отношению к себе лично, либо по отношению к своей маленькой группе.

Но по мере усложнения задач оценивать полезность становится все сложнее. То, что полезно с одной точки зрения, оказывается вредным с другой – быть «богатым и здоровым» не получается. То, что полезно сегодня, оказывается вредным завтра. Пока человек думал только о сегодняшнем дне и вопрос стоял так: либо ты убьешь, либо тебя убьют, единственной проблемой было: как убить? Но когда к этой дилемме добавилось (собственно, это всегда так было, но люди только сейчас начинают это замечать) «если ты убьешь сегодня, то тебя убьют завтра», задача для старой методологии становится неразрешимой, и, значит, появляется нужда в новой методологии.

В технологическом обществе первыми это ощутили те, кто пытается иметь дело с самыми сложными объектами, например экономисты или политологи. И они же столкнулись с тем, что новую методологию не получается создать по образцу старых. Например, появился так называемый системный подход – призыв рассматривать явление во всей совокупности (системе) его связей. Намерение вполне благое, так как любая однобокость при анализе сложных явлений приводит к неправильным выводам. Но оказалось, что при современном состоянии сознания это благое намерение нельзя реализовать. Профессиональное сознание узко для «системного» знания. Оно допускает две крайности. Одна – это специализация: специалист знает много, но о малом. Другая – дилетантизм: дилетант знает мало о многом (на дилетантов тоже есть спрос на рынке труда, например в некоторых видах журналистики или педагогики). Но, по мере того как человеку приходится иметь дело со все большими «кусками мира», ему нельзя оставаться ни специалистом, ни дилетантом. Ему нужно знать «много о многом». А чтобы уместить большое, «системное» знание, нужно расширить сознание. «Обычное» сознание не вмещает знания «многого о многом».

Знать «многое о многом» – значит отражать больше мира. А это означает, что паутина сознания перестает быть эгоцентрической, а становится «распределенной» – в ней появляется много равных по значимости центров. Так, геополитики сегодня начинают понимать, что забота только о «своих» интересах и игнорирование интересов «противника» превращают их в политиканов, которые обречены сами или обрекают преемников расхлебывать кашу, которую они заварили, когда «тянули одеяло на себя». Конечно, это пока только начинает осознаваться широко, но даже такого осознания не было еще, скажем, лет сто назад.

Но появление многих центров вместо одного не полно описывает происходящее. Как при первом зигзаге паутина из одномерной, линейной стала двумерной, плоской, так и сейчас она превращается из двумерной, плоской в трехмерную, объемную. Когда человек ищет решений, направленных не на сиюминутную выгоду, а на долгосрочную перспективу, он как бы поднимается над своей ситуацией и отождествляется с высшими существами. Можно сказать, что от многих центров паутины в одной плоскости протягиваются нити к Другому Центру, лежащему вне этой плоскости. Центром паутины перестают быть «я» человека и его маленьких групп, а становится «я» человечества и даже, если можно Это так назвать, «я» Еще Больших Существ.

Все люди работают и на себя, и на человечество. Но понимают, на кого они работают и частью чего, таким образом, они являются сами, люди разного роста по-разному. Чем выше становится человек в своем пути «из черного в красное», тем к большим сообществам он себя относит. Самым темным людям кажется, что они работают только на себя. Становясь ярче, они начинают понимать, что работают на свою семью, затем – на своих знакомых, своих соотечественников, единоверцев и так далее.

В истории эта динамика видна как рост человеческих сообществ и появление все более и более крупных групповых существ. Чем ярче становятся люди, тем в большие группы они объединяются, то есть тем больше становится тех, кого они считают «своими». На смену семьям приходят племена, затем народы, сверхнароды, конфессии...

Переход от «желтых» состояний к «оранжевым» и «красным» не меняет, а продолжает эту общую тенденцию. Новым же является то, что работать на человечество нужно иначе, чем на корпорацию или даже государство. Впрочем, в этом «иначе» и скрыта причина настороженного отношения к таким работникам со стороны работодателей. Работники с расширенным сознанием работают лучше, но работодателей – покупателей на рынке труда – не всегда устраивает то, что в расширенном сознании мир из «мира для меня» превращается сначала в «мир, каков он есть, и я в этом мире», а затем в «Мир, каков Он есть, и я в Мире». Так не остается места для эгоизма. А лишенный группового эгоизма профессионал не может обслуживать узкогрупповые интересы. Работодатели сегодня еще готовы мириться с будущими бедами во имя сиюминутной выгоды. Сегодня еще можно выбросить на рынок партию вредных лекарств, если их вредность откроется не сразу, а через несколько лет. Или затеять политическую авантюру, расплачиваться за которую придется следующему поколению. Именно потому лидерами движения к расширенному сознанию и стали непрофессионалы.

Но это положение меняется. Поворот к расширенному сознанию уже ясно обозначился, и число тех, кто знаком с психическим оранжевого и даже красного цвета, все время растет.

К оглавлению

Глава 4. История с человеческим лицом и «хорошая субъективность»

«Фактодробилка»

Картина истории, о которой я рассказываю в этой книге, складывалась, как мозаика, – «по камешку». Мы много ездили по миру, сначала просто как обычные туристы, а позднее специально организуя специальные экспедиции – «поездки за историей». Вот в этих-то поездках, сначала как бы случайно, а чем дальше, тем все менее и менее случайно, я и отыскивал камешки для своей мозаики. Но странное дело... Открывающаяся мне картина была мало похожа на школьную историю. Я видел не то, что знал по учебникам. И естественно, как любой человек, который видит на клетке со слоном надпись «Тигр», я стал искать причины этого расхождения. Так мне пришлось задуматься о том, как работает академическая история, а затем и начать знакомиться с ее болезнями. И хотя анализ проблем истории как «науки» не входит в задачи этой книги (некоторые из них я обсуждаю в Приложении 5), об одной ее болезни сказать необходимо. Иначе останется непонятным, почему я стал писать еще одну историю и чем «моя» история лучше других.

Болезнь эта – «фактодефицит», дефицит фактов. Удивительно, но при огромном количестве исторического материала – вещественных и письменных исторических памятников – истории катастрофически не хватает фактов. В чем тут дело? Материал плохой? Или его хотя и много, но все-таки недостаточно? Или же причина «фактодефицита» в чем-то еще? Даже поверхностное знакомство с тем, как работают историки, открывает, что дело тут не в качестве материала и не в его малом количестве. Дело в другом – историки нерачительно относятся к тому, что имеют. И получается так из-за того, что академическая история стремится превратить причудливые по своей форме камни исторических фактов в аккуратные кирпичики. А для этого ей приходится распиливать огромные камни на крошечные части. И в результате почти весь исходный материал попадает в отходы и просто выбрасывается, а те фактики, которые историки выпилили из огромных фактов, оказываются таким мелким песком, который пригоден лишь для строительства замков на пляже. Впрочем, и этого «песка» в результате такого бесхозяйственного обращения с исходным материалом оказывается совсем мало.

А все дело в том, что историки стремятся к «объективности». А «объективно» они могут уверенно сказать, что римский Пантеон – это бетонная постройка с центральным куполом, которая сооружена (хотя здесь уверенности будет уже поменьше) во 2-м веке. Но рассказа этой постройки о грандиознейшем изменении, произошедшем в душах людей, открывшем нашу эру и во многом создавшем современного человека, – этого рассказа настроившийся «на волну объективизма» историк пытается не слышать. Правда, совсем не слышать удается лишь самым глухим или самым «упертым» из них. Большинство же, конечно, слышит, но требование «объективности» не позволяет им включить услышанное в историческую картину.

Точно так же, желая быть «объективными», историки обязаны просеивать древние тексты, с тем чтобы отбирать из них в качестве несомненных фактов лишь то, что повторяется разными авторами, которых они считают независимыми. А в результате, с одной стороны, мы теряем для истории и не желающую успокаиваться пытливость ума современников Платона, и огонь Веры авторов евангелий, и любовь к Богу соратников Мухаммеда. А с другой, мы видим историю глазами Геродота и Ксенофонта: видим то, что интересовало их, то есть в основном военную и политическую историю, но не видим того, что их интересовать не могло, но зато очень интересует нас самих: не видим ни истории наук, ни истории технологий, ни истории религии, ни истории искусств. И понятно: как можно их увидеть, когда нет фактов?

Огранить кирпичик исторического знания, то есть точно ответить на вопросы: что произошло? где? и когда? – историки могут совсем нечасто. И в результате они оказываются с таким набором фактов, с которыми историю даже переписать нельзя. Оставаясь «объективным», историк лишь очень редко может сказать: «Это было не так, а вот так». Обычно все, что он может утверждать, – это: «Совершенно необязательно, что это было так. Это могло быть и по-другому. Я не знаю, как это было. И более того, узнать, как это было, вообще невозможно».

Поэтому нашему историческому зрению и присуща такая хронологическая и культурно-географическая аберрация. Когда из своего окна смотришь на город, то, что ближе к тебе, видишь лучше, что дальше – хуже. Так же мы видим и историю: о том, что ближе к нам, о «своих» культурах знаем больше, о том, что дальше, – меньше. Историю 20-го века своей страны мы знаем неплохо (хотя и хуже, чем думаем). Историю 15-го века соседних стран – как-то. А еще дальше наши знания становятся совсем отрывочными. Даже «крупные» события мы различаем не все: греко-персидские войны, завоевания Александра, птолемеевский Египет, возвышение Рима вроде бы видим, а гораздо более близкое к нам становление ислама или время Карла Великого совсем туманны. Что уж говорить о событиях помельче, которые теряются почти полностью. Огромные куски истории покрыты белыми пятнами. Из-за этой аберрации и «всемирная» история всегда оказывается историей родины историка. Хорошо еще, когда не исключительно, а только преимущественно. А что поделать? Нет фактов.

Так и получается, что мы имеем, что имеем, – фрагментарную и не очень достоверную, но, самое главное, не очень интересную историю – авантюрный роман, где кто-то все время куда-то скачет, кто-то с кем-то дерется, кто-то кого-то свергает, но где за всеми этими книжными схемами нет биения реальной жизни. И естественно, в такой истории нет ни слова о том, как менялась душа людей.

И понятно: ведь История, которая растит человека, – это не история тех мелких событий, которые происходят в течение жизни одного поколения на маленьких клочках земли, вроде войн или смен правителей. Такие события, конечно, важны для их участников и, безусловно, меняют не только их судьбы, но и их самих. Но сильные эти изменения уже в следующих поколениях сходят на нет. Дети оказываются совсем непохожими на отцов, а психологический след когда-то казавшихся грандиозными событий – настолько незаметным, что можно сказать, что политические события вообще ничего не меняют в человеке. Человека меняют другие события – события, которые гораздо больше политических. Но для академической истории эти «большие события» неуловимы – она не может их зафиксировать, подобно тому как нельзя сачком поймать песню.

Но может ли быть по-другому? Может ли история обрести «человеческое лицо»? Может. Конечно, чтобы писать историю души, в которой, естественно, должно быть место меняющим души людей «большим событиям», нужны факты. Но у нас есть откуда их брать. И это место – не какое-то секретное «фактохранилище», куда есть доступ лишь избранным, а все та же каменоломня, откуда берут исходное сырье для своей «фактодробилки» все историки. Оттуда брал материал для «моей» истории и я. Только обрабатывал я «исходное сырье» по-другому, не так, как это делает академическая история. В том-то все и дело, что метод, которым я пользовался, когда складывал свою историческую мозаику (сначала неосознанно, а чем дальше, тем более осознанно), позволяет не уродовать факт, пропуская его через сито объективизма, а извлекать из него то, что в нем есть.

Что же это за «мой» метод? В его основе лежат три постулата.

Отпечатки прошлого

Факты – это отпечатки прошлого на дошедших до нас вещах. Старые вещи сохраняют мысли, чувства, стремления – одним словом, состояния исторических людей и в принципе могут рассказать о том, кем, как, для чего они были сделаны, и кем, как, для чего они «использовались». Подобные же отпечатки людей и событий остаются и просто в местах, где жили эти люди и происходили эти события. Земля сохраняет следы бывших обитателей. И подобные отпечатки умерших людей остаются в их потомках. Существование всех этих отпечатков – это первый фундаментальный постулат, на котором основан «мой» метод.

Тонкое зрение

Второй фундаментальный постулат: мы можем видеть и читать эти отпечатки – и на людях, и на земле, и на вещах. Например, мы можем читать старые вещи: дома, мебель, посуду, одежду, орудия и оружие, статуи, фрески, музыкальные пьесы – так же, как мы читаем книги. Так, по скульптурам Микеланджело и его фреске в Сикстинской капелле можно видеть, как он метался между Богом и безбожием, как искал и звал Бога, как мучился своей глухотой, которую он принимал за безответность. И видеть все это так же ясно, как то, что «Давид» – белый.

В этом и состоит идея «моего» метода. Если творец передает свое состояние творению-вещи, а творение-вещь передает дальше это же состояние другому человеку, то по состоянию сегодняшнего зрителя (читателя, слушателя) можно воссоздать состояние автора того, что видит зритель (читает читатель, слушает слушатель), даже когда автор умер сотни и даже тысячи лет назад. И не только состояние давно умершего автора, но и состояние его современника – также давно умершего зрителя (читателя, слушателя), для которого вещь была создана.

Способность воспринимать отпечаток души творца в творении – одна из фундаментальных человеческих способностей. Человек наделен тонким зрением – когда разные люди смотрят «тонкими глазами» на одну вещь, они видят одно и то же. Видят, что человек волнуется, или боится, или увлечен. У разных людей – общий образ их знакомого. Более того, общий образ поэтов, например жизнелюбивого Пушкина или сумрачного Лермонтова, которых они знают только по стихам.

Здесь сразу же возникает «вопрос скептика»: видим мы эти отпечатки или придумываем? Самый осторожный ответ – те, кто не полностью слеп, почти всегда не только придумывают, но и что-то видят. Видят общее для всех, придумывают каждый свое. Но придумывают тоже не на пустом месте, а на основе того общего, что видят. Это третий фундаментальный постулат – что-то от тонких отпечатков прошлого видят все.

К увиденному общему люди добавляют от себя свои фантазии и свои «хочу, чтобы это было так». Тот, кто видит меньше, часто добавляет больше – отсебятиной он компенсирует недостаток видения. В отношении истории это означает, что частичное знание истории (то общее, что люди видят) превращается в историческую беллетристику (увиденное общее плюс индивидуальная отсебятина). Например, двое чувствуют (видят) мощь Пирамид, но у одного ощущение мощи превращается в фантазию о пришельцах, а у другого – в фантазию о могущественных фараонах. Тот, кто знает о двух компонентах своих мнений – виденном и придуманном, может сознательно стремиться отделять одно от другого и стараться видеть больше, а придумывать меньше, минимизируя таким образом элемент «романизма» в своем «историческом романе».

Причины разноголосицы

Отсебятина не единственная причина разноголосицы. То, что разные люди видят общее для всех, не означает, что они видят это общее одинаково. Причины неодинаковости тонкого видения те же, что и причины неодинаковости обычного видения.

Во-первых, мы смотрим на разное: один – на часть, другой – на целое; один – на одну часть, другой – на другую; один – в одном ракурсе, другой – в другом. Для одного «Какой глупый!» – для другого «Какой обаятельный!». Один видит Петра Первого безжалостным губителем России, другой – ее самоотверженным спасителем; один видит Александра Первого христианнейшим государем, другой – хитроумным «византийцем», третий – коварным отцеубийцей; один видит Николая Второго добрым отцом и любящим мужем, другой – мучеником, третий – бестолковым правителем.

Во-вторых, предвзятость: если я жду, что в комнату войдет урод, и красавец покажется мне уродом.

В-третьих, интерпретация: мы называем увиденное разными словами, связываем с разными понятийными системами, запускаем разные ассоциативные ряды и приходим к разным выводам. Одно и то же событие для одного – «глупость», для другого – «дебилизм», для третьего – «ошибка».

В-четвертых, острота зрения: один легко читает последнюю строчку таблицы окулиста, а другой с трудом разбирает первую. Первый видит детальные картины, второй – только смутные тени. В местах с богатым историческим прошлым (таких, как Пирамиды, Нотр-Дам или Айя-София) смутное, но сильное чувство охватывает многих. А у тех, у кого тонкое зрение острее, это смутное чувство вырастает в отчетливую «картину».

Личное. Впервые это произошло со мной в Ватикане. Я не грезил, не видел исторического «кино». Было нечто иное. Просто я понял происходившее пятьсот лет назад. Пересказ пришедшего понимания вылился бы не в исторический роман, а в довольно сухой отчет. Но в этом понимании не было надуманности. А была полная очевидность, как будто я побывал там, в том времени, и знаю его не по рассказам. Конечно, я знал не все, но я знал главное. Знал судьбу католичества, знал, чем было Возрождение, знал, что роднит Микеланджело и Рафаэля и что так отличает их обоих от Леонардо.

Такие «картины» и стали моими учебниками истории.

«Иди и смотри»

«Мой» метод очень прост: «иди и смотри», смотри и видь. Лично знакомься со старыми и очень старыми вещами. Смотри на старые вещи, на исторические места, на потомков былых героев истории, на самого себя (можно рассмотреть многое в истории своего народа).

И не нужно никому верить и никому ничего доказывать. Зачем верить, когда, чтобы проверить, достаточно всего только посмотреть на ту же вещь? Более того, верить на слово вообще нельзя. Если я «просто верю» тому, что слышу, например, об Иерусалиме, я вместо знания получаю еще один миф. А когда я сам отправляюсь в Иерусалим (читаю «Божественную комедию», захожу в Тадж-Махал) и вижу то, о чем раньше только слышал, это уже знание.

Конечно, «мой» метод придуман не мной. Его используют все историки. Но делают они это как бы не вполне легально, как бы из-под полы.

Две субъективности и элитарность исторического знания

Неизбежные здесь упреки в субъективности: дескать, то, что вы увидели так, другой увидит иначе – вполне справедливы. Чтение отпечатков прошлого субъективно. Но это «хорошая субъективность», ничего общего не имеющая с «плохой субъективностью», которой так боятся гуманитарные науки.

«Плохая субъективность» – это субъективность исторического фантазера, который мало видит и много придумывает. Почитав, скажем, Ленина, он может вообразить безжалостного тирана, а может – «самого человечного человека».

Ученые очень боятся таких фантазий. Но психоаналитик разглядел бы в их страхе бессознательное нежелание признавать очевидную бездоказательность собственных мнений. В любой почтенной исторической теории много придуманного. Любой историк или сам фантазирует, или повторяет чужие фантазии. Но признают это только самые смелые.

Более того, непроизвольно, не отдавая себе отчета в том, что они делают, «ученые»-историки фантазируют не так уж часто. Нередко (да еще как нередко) они фантазируют «на заказ». Оттого-то и история у них получается такой тенденциозной. И в этом, конечно, нет ничего удивительного. История слишком важна для политиков, чтобы допустить непредвзятость. Отношение к той или иной политике, а значит, к тому или иному политику напрямую зависит от того, какое представление об истории будет у «населения». Скажем, одно дело – представить кавказские войны Николая Первого бесстыдным захватом и совсем другое – помощью братским горским народам в преодолении вековой отсталости. От этого зависит, куда направятся большие деньги сегодня. Хорошо помню у себя в 11-12 лет чувство гордости и все-таки временами проскальзывающую тень сомнения: в какой замечательной стране я живу – «наши» никогда не вели ни одной «плохой» войны. Что писатели привнесли в написанную ими «на заказ» историческую картину в угоду заказчикам? Мы этого просто не знаем. Но знаем, что определенные события, если они имели место, не могли бы найти в истории адекватного отражения. Много ли сохранилось сведений о грехах римских пап, или о безнравственности королей, или о превосходстве восточных народов над западными?

Так что страх историков перед субъективностью вполне понятен. Но его не было бы, если бы они использовали «мой» метод не исподтишка и не стеснялись бы его субъективности. Но для этого им нужно научиться различать «плохую» и «хорошую» субъективность и понять, что «хорошая субъективность» – это и есть единственно возможная объективность исторического знания.

«Хорошая субъективность» – это субъективность грамотного, умеющего читать по сравнению с неграмотным. Семилетний ученый смотрит в книгу, где под картинкой что-то написано, и уверенно заявляет: «Мама мыла Машу». И он точен, потому что в его распоряжении больше данных, чем у его четырехлетних коллег, один из которых склонен строго придерживаться фактов и потому заключает об увиденном на той же картинке: «Тетя купает девочку», а другой, менее скурпулезный, но зато наделенный большим воображением – «Тетя Наташа поливает водичкой племянницу Мариночку, чтобы ей не было жарко».

Когда речь идет о спорте или о математике, все понимают, что обученный человек вооружен методами, которых нет у необученного, а способный – методами, недоступными неспособному. Но гуманитарные науки еще требовательнее к тем, кто ими занимается. У людей-40 совсем не те же возможности в познании истории, что у людей-30; у людей-30 не те же, что у людей-20, а у людей-20 не те, что у людей-10, для которых не только истории, но и познания не существует.

Историческое знание доступно не всем (впрочем, как и любое знание), а только тем, кто способен его «прочитать». Чтобы принципиальная возможность непосредственного доступа к истории – чтение отпечатков прошлого – превратилась в реальный инструмент, нужно научиться их читать: рукописи Шекспира ничего не расскажут ни слепому, ни тому зрячему, который не знает английского языка. Это понимают, конечно. Но понимают не до конца. Понимают в отношении знания древних языков или знакомства с историческим материалом. И не понимают в отношении тонкого зрения. А тем не менее именно тонкое зрение делает историческое знание элитарным, даже более элитарным, чем высшая математика или теоретическая физика. Потому что именно развитое тонкое зрение обеспечивает элите одинаковый для всех (!) непосредственный (!!) доступ к историческим реалиям, а значит, и общее для всех опытное (!!!) историческое знание.

О деталях метода

Есть много вопросов по уточнению процедуры и возможностей «моего» метода. На что смотреть? Как смотреть? Какие вещи выбирать для смотрения? Что можно и что нельзя увидеть?

Но несмотря на привычность для методологического разговора и кажущуюся закономерность такого рода вопросов, они не очень осмысленны. Дело в том, что разным людям с разной остротой тонкого зрения открываются разные вещи и о разном рассказывает одна и та же вещь. Я могу говорить о том, на что смотрю я сам, и я буду говорить об этом все время, но это имеет мало отношения к «методологии». Тем более, что любому человеку вещь, которая вчера молчала, сегодня может начать рассказывать. Поэтому следующие замечания больше относятся к моим личным отношениям с моими учебниками.

Одни вещи рассказывали мне больше, другие меньше. И часто в рассказе вещи мне было трудно отличить типичное, относящееся к духу времени и народа, от относящегося к личности ее создателя. По этой причине уникальная, но не очень яркая вещь, например церквушка необычной архитектуры, часто оказывалась для меня малоинформативной. Из-за уникальности таких вещей я не мог понять, что именно в них типично для их времени.

Информативнее для меня были типичные невысокие вещи, которые во множестве можно видеть в любом музее. Но мне такие «мелочи» больше рассказывают о повседневной жизни их творцов, чем о главных идеях их времени. Большая идея отпечатывается на мелких вещах, но я в каждом из таких оттисков часто могу видеть только ее малую часть: для меня большая идея «рассыпается в мелочах». Поэтому для меня самыми важными были крупные вещи.

С тонким восприятием то же самое, что и с обычным: крупные вещи информативнее мелких – они говорят громче и больше могут рассказать слабослышащему. Поэтому даже очень богатые музеи не могли заменить мне путешествий. Музеи не могут вместить самую крупную вещь – место действия. Не могут они вместить и вещи помельче – здания. И конечно, в них не поместишь людей – потомков, несущих черты предков. За всем этим нужно ехать «на натуру». Никакой, даже самый богатый египетский музей не заменил бы мне даже в малой степени поездки, например, в Абу-Симбел. Посещение Эфеса или Парфенона, лишенных скульптур, дало мне куда больше, чем знакомство с вывезенными оттуда, соответственно, в Вену и Лондон скульптурами. Однажды я попытался вообразить, что бы мне рассказала богатейшая мексиканская коллекция в Берлине, если бы я не был в Мексике, и понял, что – ничего. Когда нужно писать о Месопотамии и Перу, которые я знаю только по музеям и книгам, но в которых сам не был, я вынужден о многом догадываться. А это хотя и не совсем то же самое, что фантазировать, но совсем не то, что видеть.

Мое тонкое зрение таково, что мне нужно смотреть много. Я тем полнее вижу эпоху, чем больше знаю вещей и текстов из нее. Если от эпохи ничего не сохранилось, я не только ничего не могу о ней узнать, но иногда даже начинаю сомневаться: «а был ли мальчик?».

История и этнография. И психология

Из-за того что часто одних только исторических памятников для полноценной историко-психологической реконструкции мне не хватало, я все чаще стал бывать в этнографических музеях и все пристальнее всматриваться в потомков тех людей, жизнь которых я пытался представить. И эти «информаторы» рассказали мне много из того, о чем умалчивал материал, «официально записанный за историей», – древние тексты и археологические находки. Скажем, только на основе археологии доисторические люди кажутся совсем дикими – «черно-синими». Но ведь вполне возможно, что их самые яркие состояния просто не оставили по себе материальных свидетельств. Скажем, самые сложные их изделия просто не дошли до нас. Мы по инерции продолжаем называть их время каменным веком, а век этот был деревянным не меньше, чем каменным. В этнографических музеях можно увидеть, например, катамараны длиной под 25 метров с двумя парусами площадью не меньше 15 квадратных метров. Такой же катамаран, но древний, сделанный десять тысяч лет назад, давно бы сгнил.

Простые вещи сами по себе еще не доказывают отсутствия высоких состояний. Многие «первобытно-простые» вещи можно встретить и сейчас в обиходе не дикарей, а крестьян стран, знаменитых своими ремесленниками, таких, как Китай или Швейцария. Тем более, что часто переход к технологиям, кажущимся прогрессивными, не оправдан в конкретных условиях жизни – например, зачем при повышенной влажности заменять каменную мотыгу железной, когда железо ржавеет, а камень – нет? Археолог, живущий через несколько тысяч лет, не много поймет про крестьянскую культуру 19-го века по обуглившимся фрагментам резного наличника, почти рассыпающемуся, насквозь проржавевшему колуну и даже по обломку дымковской игрушки и следам много раз подновлявшейся избы.

Идея переноса данных этнографии на историю подсказана сходством орудий современных и исторических «дикарей» – экспонатов этнографических и археологических музеев. Отсюда и напрашивается гипотеза, что обитатели джунглей Африки и Южной Америки похожи на доисторических людей, а изолированные от внешнего мира места – это естественные лаборатории, в которых жизнь сохранилась такой, какой она была несколько тысяч лет назад. Принять эту гипотезу очень хочется, потому что она оживляет картину первобытной жизни. В частности, делает бессмысленным скрупулезное изучение осколков каменных топоров и обломков костяных игл, которые могут рассказать о жизни, из которой они пришли, совсем мало.

Конечно, теоретическая сомнительность переноса данных этнографии на историю очевидна. Например, странно думать, что «дикари» не изменились за тысячи лет. Мы же не переносим знания о поведении современных человекообразных обезьян на поведение самых древних предков человека. Но, при всей весомости этих аргументов «против», есть и весомый аргумент «за». При нашей «методической нищете» не до сверхщепетильности. Конечно, нужно осторожно относиться к полученным выводам, но это в не меньшей степени относится ко всем методам эмпирической истории.

Наиболее интригующие этнографические данные – это данные этнопсихологии. Здесь мы воочию можем видеть людей-0 и людей-I. Но на самом деле мы можем найти среди современных сообществ и людей-II, и людей-III. Людьми-III остаются, например, многие мусульмане. А людьми-II стали многие сообщества (например, в Океании), которые тронулись «из дикости в цивилизацию» сравнительно недавно. Но у нас не меньше прав дополнить этнопсихологические данные данными возрастной психологии и данными той отрасли психологии, которую можно назвать «культурно-исторический анализ». Ребенок, взрослея, проходит через примерно те же стадии, через которые проходит взрослеющее человечество. И хотя кажется, что невозможно в сегодняшнем мире отыскать «живых античных греков», на самом деле это совсем не так трудно. Мы видим их в детях 10–12 лет. Мы видим их в себе самих. Вопрос здесь только в том, чтобы отслоить свою «античную часть» от более глубоких и более поверхностных слоев. Такое отслаивание и есть предмет культурно-исторического анализа.

Измерение яркости – «формализация» и «выхолащивание»

Видеть в вещи отпечатки прошлого – исчерпывающее содержание «моего» метода. Но при практическом его использовании часто бывает удобно заменить расплывчатое «видение» на более формальное «измерение».

Конечно, видение картинки на экране не то же самое, что оценка средней яркости экрана. Яркость – это интегральная, обобщающая характеристика. Знания яркости достаточно, чтобы оценить значимость явления, хотя и недостаточно, чтобы понять явление во всей его объемности. Цифра не исчерпывает содержания картинки, но удобна для сравнения двух картинок, которые часто кажутся разными до несравнимости.

К оглавлению

Глава 5. Река времени и пирамида Истории

Культурно-историческая география. Три мира

Исторический мир распадается на три географические зоны – три мира, которые долго жили каждый своей жизнью. Это Западный мир (Америка), Центральный мир («Мир Книги») и Восточный («Буддистский») мир. Граница между двумя последними проходит через Индостан и горы Центральной Азии: Гималаи, Гиндукуш, Памир, Тянь-Шань.

Правда, мы, люди Центрального мира, единым свой мир не считаем, и сейчас, пожалуй, меньше, чем когда-либо. Мы делим его на мир ислама и мир христианства. Но, хотя различие между ними и в самом деле бросается в глаза, изучение истории показывает, что оно совсем иной природы, чем граница между Центральным и Восточным мирами. Это различие не между двоюродными братьями, а между отцами и детьми: когда-то (причем в исторических масштабах совсем не так давно) граница между исламом и христианством разделила старую культуру («отцов») и молодую культуру («детей»). А сейчас, когда и культура «детей» уже успела состариться, эта граница отделяет совсем одряхлевшую культуру от просто пожилой.

Естественно, уже названия миров определены моим собственным происхождением. Японец «Центральным» назвал бы мой Восточный мир, «Восточным» – мой Западный, а «Западным» – мой Центральный. Земля круглая, хотя нам все еще трудно это прочувствовать, как когда-то было трудно признать теоретически. Из-за того что я смотрю на Землю из Европы, я и не вижу «полумиров» внутри Восточного и Западного миров. Человеку Центрального мира такие «мелочи», как различия между непальцами и корейцами или бурятами и вьетнамцами, не бросаются в глаза. Главное – как они непохожи на нас.

Гидрография реки времени

Машина времени, летящая над Землей, слишком совершенный инструмент исторического исследования. Увы, мы видим историю не из иллюминатора машины времени, а с плывущего по реке времени плота. Река течет очень медленно: за десять лет – один метр. И понятно – ведь она течет по болоту. Над рекой-болотом стелется очень странный туман. Впереди – очень густой: ничего не видно, по бокам его почти совсем нет, а сзади он сгущается, хотя и не сразу. И сгущается как-то клочками – где-то видно чуть ли на 500 метров, а в других местах и 100 метров не видно.

Два каменных кряжа делят болото на три зоны: Восток, Запад, Центр. В наше время они ушли под воду, и только отдельные торчащие над водой камни напоминают о них. А еще метрах в 10–20-ти от нас (лет 100–200 назад) восточный кряж был довольно высоким. Западный кряж кончился раньше – метрах в 50-ти.

Река течет по болоту отдельными протоками. Временами эти протоки теряются в болоте. Такое «заболачивание» – смерть культуры. Но вода никуда не девается – она продолжает течь в других руслах-культурах.

Главные, самые широкие русла реки времени (еще совсем недавно их было три – по одному в каждой зоне; сейчас они почти слились в одно), если приглядеться к ним внимательно, образованы многими потоками-рукавами – «вторичными», «третичными» и так далее культурами. Иногда такой «второстепенный» рукав долго тянется вдоль главного русла, а потом, когда главное русло заболачивается, сам становится главным руслом – вбирает всю воду реки времени и сам прокладывает ей путь. В такие моменты вода в реке закипает, бурлит, пенится.

С восточной стороны совсем близко сзади, метров 5–10, кончается полоса болота, которая до этого тянется метров 60–70. Правда, болотом эта полоса кажется только на первый взгляд. Всмотревшись, видишь, как по краям болота бегут узкие ручейки. Но самое интересное на востоке другое: за полосой болота открывается очень длинная, метров 250-300, а может, и больше, полоса воды, протока. Что за нею, откуда она начинается – не видно. Если присмотреться, можно заметить порог, который эту длинную протоку разделяет на две. Это две китайские культуры: «буддистская» культура ранга III и «до-буддистская» – ранга II. А если всмотреться еще внимательнее, можно заметить порог и на «до-буддистской» части китайской протоки. За ним – китайская культура ранга I.

Посмотрим в другую сторону – на запад. До того как в 50 метрах от нас западное и центральное русла слились в одно и отдельной западной земли и западной воды не стало, а стала одна река – «центрально-западная», видно, как в западной зоне метров 60 тянется болото, которое затопил «центральный разлив». А еще дальше видно, как в этом болоте теряется длинная, минимум метров 150 – начала не видно, протока. Это «индейская» культура Западного мира. Ее ранг тоже II. И на ней (правда, здесь уже нужно всматриваться совсем напряженно) тоже можно заметить порог, а за ним – индейскую культуру ранга I.

Это по сторонам – восток, запад. Теперь посмотрим прямо назад, на главное (для нас, людей Центрального мира) русло. Его хорошо видно метров на 50 и еще на 50 – более-менее прилично. Дальние от нас 50 метров довольно узкий ручей пробирается через топкие берега, а ближние к нам 50 метров, миновав бурный порог, как я уже сказал, он начинает разливаться и разливается все шире и шире. Это наша, «европейская» культура ранга IV. Она только родилась в Центральном мире, а затем единственная из всех культур преодолела границы между мирами и стала в известном смысле всемирной.

Мы более-менее ясно видим ее исток: с западной стороны ручей собирается из мелких ручейков. А восточнее этих ручейков вьется змеей, то сдвигаясь немного западнее, то возвращаясь на восток, еще одна широкая протока. Эта вторая протока начала заболачиваться метрах в 60–80-ти от нас и сейчас уже почти полностью потерялась в болоте. Но в самом ее начале (а начинается она метрах в 200-х от нас) видно по крайней мере 100 метров чистой воды. Из них ближние к нам 35–40 метров отделены от остальной протоки довольно высоким и бурным порогом. Культуру второй протоки (ее ранг – III) Шпенглер называет «арабской» или «магической», а я буду называть «Богостремительной».

Хотя дальше чем на 100 метров видно смутно, тем не менее, можно разглядеть, что метрах в 200-х от нас с западной стороны от второй протоки начинает заболачиваться третья. Ее длина – несколько десятков метров, тут уже трудно что-то сказать определенно. Но на ней, в 250-ти метрах от нас, отчетливо виден порог. Исток третьей протоки едва-едва различим: образовавшие ее ручьи скорее угадываются. Третья протока – это Центральная (Центрального мира) культура ранга II – «античная» (у Шпенглера «аполлоновская»), а ручьи – многочисленные «догреческие» культуры. Если вооружиться биноклем, то среди них можно увидеть и культуры ранга I, и культуры, переходные от ранга I к рангу II. В бинокль видно, что эти кажущиеся невооруженному глазу совсем узкими ручьи на самом деле довольно широкие протоки. Всего таких проток можно насчитать три. Всю эту систему Центральных культур, чей ранг не выше II, школьная история называет Древним миром (правда, она включает сюда еще и Индию с Китаем).

В конце концов заболачиваются все протоки, хотя место, где появляются первые признаки заболачивания, и место, где протока полностью исчезает в болоте, отстоят друг от друга чуть ли не на 100 метров. Но уже при появлении первых признаков заболачивания, если не раньше, одним из своих рукавов третья протока впадает во вторую, а вторая – в первую, в «европейский ручей», образуя таким образом их истоки. Другими словами, третья, «античная» протока начинает главное Центральное русло, а вторая, «Богостремительная» и первая, «европейская» протоки это русло продолжают.

Но самое загадочное на нашем болоте-реке времени – это странные гидротехнические сооружения: каналы, трубы, туннели... Как будто здесь поработала команда мелиораторов. (Иногда, впрочем, кажется, что и сами протоки – это искусственные каналы.)

Вот очень странное сооружение, начинающееся где-то за границами нашего видения. Оттуда спускается узкий акведук, по которому бежит мощная струя. Дальше этот акведук опускается на уровень земли и разветвляется очень похоже на дельту Нила. Рукава этой «дельты» питают водой и образующие «античную» протоку ручьи, и ее саму непосредственно. Но еще до образования «дельты» небольшая часть воды из акведука каскадом падает на землю и попадает в узкий канал, по которому продолжает течь, теперь уже по земле, пока в конце концов этот канал тоже не заболачивается. Совсем он исчезает из вида метрах в 100 от нас. Все это сооружение, акведук и канал, Египет.

Но часть воды из египетского акведука вообще не попадает на землю. Эта вода расходится по системе труб, которые тянутся вдоль всей реки и исчезают в тумане впереди нашего плота. Одна из труб довольно широкая, с множеством отверстий по всей ее длине. Потоки воды, хлещущие через эти отверстия, в конечном итоге попадают в Центральное русло. Особенно заметны две такие струи: в самом начале и в середине «Богостремительной» протоки. Впрочем, и внутри трубы остается достаточно воды. Эта труба – еврейство.

Болото сливается с горизонтом, и нетрудно догадаться (если бы на нашем плоту была мачта, то с ее верхушки можно было бы и увидеть), что вода есть и «за горизонтом». Впрочем, и так почти на самом горизонте (это метров 400–500, а может, и больше) виден небольшой бассейн, откуда вытекает довольно широкий ручей, который через сеть других ручьев в конце концов впадает в третью, «античную» протоку. Этот бассейн – шумеры.

А вот еще одно гидротехническое сооружение. Сеть трех Центральных проток отделена от Восточной огромной трубой, даже не трубой, а целым туннелем, который тянется сколько глаз хватает вдоль разделяющего Восток и Центр кряжа. Начала этого тунеля не видно. Зато ясно видно, как то там, то здесь из его стенок брызжет особенно чистая и прозрачная, почти хрустальная вода. Это Индия.

Какого цвета вода в реке времени?

У каждого времени свой преобладающий тон. Сегодня он зеленоватый: в спектрах современных людей из развитых обществ, чей рост меняется от 15 до 25 люм, наиболее сильно выражена зеленая, 40-люмная компонента. Впрочем, и синего, и черного тона в сегодняшней воде хватает. Что же касается самого начала истории, то, естественно, люди тогда были гораздо темнее, но не совсем черными. В их спектрах явно просматривается глубокий отлив в синеву. По-видимому, они были в среднем не ниже 8 люм.

Но, вообще, во все времена в реке времени видны блики, которые переливаются и играют всеми цветами радуги. Особенно много ярких бликов – в начале проток и на порогах: там вода как бы закипает и искрит Светом. А по мере того как протока заболачивается, бликов, естественно, становится все меньше.

Когда смотришь не назад – в прошлое, а по сторонам – в сегодня, видишь общую воду – общую жизнь. Конечно, не все сегодняшние люди живут уж совсем одной жизнью, но – похоже: одеваются в джинсы и рубашки, зарабатывают на жизнь, отправляют детей в школу, играют в футбол, ходят в кино, сидят у телевизора, даже едят одни и те же биг-маки. Конечно, кое-где плавает больше бумажного ссора, а кое где – мазутных пятен, но разный мусор быстро перемешивается: одна жизнь, одна культура. Конечно, в одних местах вода зеленее, а в других – чернее. Но сегодняшние сине-черные пятна зеленеют быстро.

Расизм: рациональное зерно и шелуха. Разница между самыми яркими и самыми тусклыми человеческими сообществами – около 10 люм: примерно такая же, как разница между самыми яркими пятью процентами европейцев и самыми тусклыми. Среди маргиналов развитых стран попадаются самые настоящие дикари. И смешно, когда белый недоумок ростом 9 люм клянет засилье 12-люмных цветных иммигрантов, которые ему «малокультурны».

Конечно, различия яркости разных сообществ вполне ощутимы. И расистские теории появились не на пустом месте. Не нужно особой наблюдательности, чтобы заметить, что одни люди выше других, и гуманисты зря расходуют порох, споря с очевидным. Но чего расисты не понимают – это того, как быстро отставание наверстывается. Их презрение к «низшим» расам сродни презрению дурака-взрослого к маленькому ребенку. Ребенок и в самом деле пока глуп, и взрослому приятно осознавать, что кто-то глупее его. Но ребенок быстро догонит и перегонит такого взрослого оболтуса.

Из путевых заметок. Негры США и сегодня немного тусклее белых (в среднем, конечно, – многие негры гораздо выше среднеамериканского  уровня). Если всмотреться в лица на улицах Гарлема, такая «уличная статистика» даст средний рост около 18 люм, люма на 2 ниже среднего по стране. Но за те десять – пятнадцать поколений, которые прошли после того, как их предки покинули дикую Африку, негры догнали, если не перегнали своих бывших хозяев – среднего плантатора 18-го века. Америка вырастила черных американцев не менее чем на 5 люм за то же самое время, за которое белые выросли не больше чем люма на 3.

Современные «дикари» – такие же люди, как мы: яркость трехлетнего папуаса и трехлетнего норвежца – те же 2–2.5 люма. Их «дикарство» характеризует не другую психическую конституцию, а другую культуру (пусть даже с точки зрения «европейских шовинистов» и отсутствие культуры). Но это не мешает «дикарю», воспитанному в белой культурной среде, легко обгонять сводных братьев в любом отношении. И поэтому при наличии подходящих условий так быстро «дикари» цивилизуются. Так было всегда: как только отношения «культурного» и «некультурного» народов становились достаточно тесными, разрыв между ними преодолевался за несколько поколений.

Но в сегодняшней воде интересна не ее разноцветность. Интересно, насколько она спокойна. Так спокойна, что между плавающим мусором то там, то здесь появляются над водой камыши и осока. И с каждым метром их становится все больше. Вот что интересно: река-то наша, оказывается, заболачивается! Хотя еще недавно она казалась, да и сегодня еще кажется многим, такой мощной.

Но и это еще не самое интересное. А самое интересное, что в этом спокойном течении начинается «кипение». И кипение это усиливается. А еще интересно наблюдать, как течение в рукаве, который долго тянулся вдоль разделяющего Восток и Центр кряжа, будучи сначала совсем хилым ручейком и постепенно набираясь силы, сегодня усилилось настолько, что этот рукав начинает претендовать на то, чтобы стать главным руслом реки времени – и не какой-то одной из ее проток, а всей реки в целом. В общем, с одной стороны, все та же картина заболачивания и смены главного русла, которую мы не раз видели в прошлом. А с другой? С другой – в ней много нового, того, чего раньше не было. И это-то как раз и есть самое интересное!

Пять ярусов пирамиды истории

Чем выше ранг культуры, тем сложнее ее жизнь. Это проявляется во всем – от организации общества до технологий. Все шире становится круг тех, кого люди считают своими в противовес «чужим». Все крупнее – задачи, которые решают люди. Все более отвлеченными – понятия, которыми они оперируют. Все более сложной – математика культуры. (Здесь тоже заслуга Шпенглера – это он заметил и, во всяком случае, впервые четко сформулировал ключевую роль математики для понимания культур.) И работают люди со все более искусственными материалами и инструментами. И так далее – жизнь более высоких культур сложнее не в каком-то одном, а во всех отношениях. И конечно, чем сложнее становится жизнь, тем ярче делаются души людей.

Вспышка, которая создает культуру, несет генеральную идею этой культуры. Воплощенная генеральная идея – это и есть культура. А средоточием культуры является ее религия. Религия – это своего рода сгусток генеральной идеи культуры, и именно в особенностях религий легче всего заметить, чем культуры одного ранга отличаются от культур другого ранга. Так, характер пантеона религии рассказывает нам, как культура видит мир, а характер набожности – о том, какие задачи, какой приказ, какое предписание «как жить» несет Свет людям созданной им культуры. Религии разных рангов различаются «этажностью» пантеона и масштабностью набожности. Чем выше ранг религии, тем больше «этажей» в ее пантеоне – грубо говоря, тем выше и могущественнее ее главные боги. Старые боги при этом тоже остаются, но остаются внизу – их статус меняется. Так, лешие, бывшие для древних славян или германцев важными богами, сейчас низведены до положения мелких духов, в которых можно верить (и как не верить сензитивному человеку, чувствующему душу леса), но поклоняться им уже неудобно.

Спекуляции о том, отражает ли религия жизнь или жизнь – религию, имеют ту же ценность, что и спор, что первично – материальное или идеальное. Но сама по себе связь между религией и жизнью кричаще самоочевидна.

Разговор об Истории я начну с обсуждения загадок предыстории, потому что именно они особенно ясно показывают несостоятельность многих представлений, которые мы вынесли из школы и в истинности которых не только не сомневаемся, но нам и в голову не приходит, что можно усомниться в таких самоочевидных вещах. Но загадки эти я вынужден оставить без отгадок. Изучение того, что происходило до неолита, – а это огромный и в высшей степени загадочный период – требует доступа к таким источникам Знания, к которым я доступа не имею. Поэтому я вынужден исключить тему до-Истории из книги и принять за точку отсчета («дикие» культуры-0) культуры неолита, на фоне которых и появляются первые герои Истории – культуры шумеров, египтян, китайцев и т.д.

Жизненное пространство людей-0 – одноэтажное: это «природная» жизнь без всяких надстроек сверху. Есть природные вещи с их именами: Солнце, река, камень. Из таких природных вещей, как камень или дерево, человек делает вещи для себя. Пантеон-0 включает духов предков и стихиалии – духов природных явлений, таких, как дождь, и природных объектов, таких, как река. Присутствует в пантеоне-0 и дух всего мира – верховный дух. Набожность-0 – это расположить бога к себе и ни в коем случае не настраивать его против себя. Точно так же, как нужно вести себя со всяким, кто сильнее тебя.

Генеральная идея-I – «социальное расслоение и специализация» – как бы надстраивает над одноэтажной жизнью-0 еще один этаж. Укрупняются сообщества людей – над оседлыми поселениями-0, деревнями появляются государства-I – государства-города, объединения деревень, «деревни 2-го порядка». Правители теперь правят не только теми, кого знают лично, но и теми, кого никогда не видели. (Апогея этот тип государственности достиг в Персии Ахеменидов – очень-очень большой «деревне 2-го порядка».) В укрупненных сообществах-I есть богатые и бедные. Появляются и «профессии»: ремесленники, чиновники, воины, купцы, писцы, жрецы. «Двухэтажным» становится и производство. Над материалами-0 – природным сырьем – надстраивается этаж материалов-I: бронза, ткани, доски, кирпичи. Все это делают из природного сырья, но не как конечный продукт, а как «искусственное сырье» для последующего изготовления конечного продукта. Точно так же и на смену инструментам, сделанным голыми руками, приходят инструменты, сделанные с помощью других инструментов. Соответственно, два этажа видны и в «мире профессий»: лесорубы и столяры, кожевники и сапожники, рудокопы и металлурги. И конечно, более сложной, а значит, и более яркой становится жизнь людей. Растут «аппетиты»: не просто наесться, а вкусно поесть; не просто иметь еду, а иметь ее постоянно. Усложняется и мышление: над именами вещей (понятиями-0) появляются имена групп вещей (понятия-I), такие, как «одежда» или «оружие». Все эти новации-I, с точки зрения человека-0, излишества. Для чего это нужно – воевать, торговать, проводить жизнь в душной мастерской? И сейчас этот вопрос актуален для тех, кто стремится «назад, к природе».

В пантеоне-I появляются духи-боги государств и народов, городов, умерших царей, духи ремесел и т.д. Это следующий этаж, следующий уровень иерархии. Боги-I – это господа людей. И в отношении к ним вместе с отношением слабого к сильному появляется еще одна модальность – отношение низшего к высшему, чего нет в набожности-0: богов-I обслуживают – украшают, моют и даже кормят. Жрец – это в буквальном смысле раб, то есть слуга бога. Богам-I даже льстят. Ублажают богов-I (как сейчас мы бы сказали, «тешат бесов», причем в буквальном смысле) и совершением особых «божьих дел». Такими делами была храмовая проституция в храмах богов любви в Центральном мире или обряды кровопускания на Западе.

По меньшей мере одна религия-I – японский синтоизм – сохранилась до нашего времени практически без изменений.

Генеральная идея-II – «искусственность, культура» – над двухэтажным («варварским») миром-I надстраивает следующий («культурный») этаж: над практическим – теоретическое, над «естественной жизнью» – красоту, нравственность, воспитанность, опрятность. (Соответственно обозначаются противоположные полюса, неизвестные человеку-0 и почти неизвестные человеку-I: уродливое, безнравственное, невоспитанное.) Очередные этажи появляются и в мышлении – понятия-II, «понятия понятий», такие, как «красота»; и в политическом устройстве мира – «государство государств» (таким был эллинский мир, такой совокупностью удельных княжеств была домонгольская Русь); и в технологии: конечные изделия изготавливают из заготовок – материалов-II, которые делают из материалов-I. (В Таблице 1 показано, как все эти линии развиваются дальше: от понятий-II к понятиям-III, а от них к понятиям-IV; от материалов-II к материалам-III, а затем и к материалам-IV и т.д.)

Вместе с новым этажом в жизни-II появляются и новые «излишества». Опрятность, или красивость, или нравственность – все это излишества для человека-I. Излишества для него и такие новации жизни-II, как спорт, искусство, философия... В самом деле, зачем тратить жизненные силы на пустые состязания в силе и скорости? Зачем нужны бессмысленные рассуждения или дуракавалянье на сцене?

В пантеоне-II выше отдельных богов появляется над-божественная реальность. У китайцев-II это – дао. У греков – это боги, множественное существо, которое главнее богов из пантеона-I: богини любви Афродиты, бога войны Ареса, богини плодородия Деметры, бога торговли Гермеса или бога ремесел Гефеста, главнее даже более характерных именно для культур-II и оттого более почитаемых богов искусств и мудрости – Аполлона и Афины, и даже главнее царя богов Зевса. Только боги – все боги вместе определяют течение земных дел. А в тех культурах-II, которые возникли под влиянием христианства (например, в результате крещения народов-I), над-божественной сущностью становились Христос или Троица. (Для христиан-II они были совсем не тем, чем для христиан-III и христиан-IV.) Новое в набожности-II – это подражание богам: стать как боги, жить божественно – этот лейтмотив ясно звучит и у греков, и у индейцев, и у китайцев.

 

 

Генеральная идея-III «Бог, к Богу» надстраивает над «искусственным» миром культур-II следующий этаж, и снова по всей широте жизни – от технологии и политики до психологии. Выше умного появляется мудрое, над логикой – интуиция, над красивым – горнее, над гармоничным – изысканное, над правильным – праведное, над душой – дух, над торсом – взгляд, над государством – церковь. Все это тоже излишества, но уже излишества для человека-II. И действительно, что может быть бессмысленнее для эпикурейца, чем умерщвление плоти, а для скептика – чем бесплодные мечтания о Боге? В пантеоне-III выше богов появляется новый уровень – Бог. Бог – это Центр Мира, Вершина Мира, Купол Мира. А главное в набожности-III – что эта Вершина не недоступна. В человеке есть Божественное Начало. Богочеловек и Богочеловеческое – квинтэссенция религий-III. Отсюда и их строгая устремленность к Вершине Мира, к Богу. Это Богоцентрированные, «Богостремительные» культуры. В этом отношении стремление в Царство Небесное в Центре и стремление к Нирване на Востоке одинаковы.

Генеральная идея-IV продолжает то же строительство: над умозрением вырастает исследование, над рассуждением – рефлексия, над уверенностью – сомнение и т.д. И все это тоже излишества для человека-III. Как можно в погоне за мирским забывать о Боге? И для чего истощать душу сомнениями? И не глупо ли стараться проникнуть в Божественные тайны? В мире-III есть Вершина, и эта Вершина – Бог. В мире-IV вершины нет. Этот мир распахнут в Бесконечность. Бесконечность, запредельность, трансцендентность – вот символы мира-IV. Трансцендентный (за-предельный, за-всем) Бог-Абсолют уже не возглавляет пантеон-IV, а находится вне, за пантеоном. Абсолют – это позитив в негативе, положительное в отрицательном. Это не существо, не идея, не что-то знакомое человеку, что можно назвать, но в то же время Это – Все. Если набожность-III – это идти на свет огня, то набожность-IV – это идти на свет звезды, и даже не на свет звезды, потому что у Света нет источника, а на свет Зарева, и даже не столько идти на Свет, сколько стремиться за Свет. Устремленность в Бесконечность: бесконечная устремленность и бесконечное расширение. Дойти до   с а м о й   сути. Здесь очень важно – самой. Бесконечное овладение, освоение, покорение мира. «Въедание» в мир. Но и это не позитивное определение. Не столько идти к Свету, сколько нести Свет. Люди-IV – «светоносцы». Поэтому-то они и начинались как крестоносцы. Они центробежно расширяют Центр, а не центростремительно рвутся к нему, как люди-Ш. Отсюда их миссионерство, самораспространение на все человечество. Люди-IV – слуги Абсолюта, но, конечно, не в том смысле, в каком обслуживали жрецы богов  религий-I, а в  том  смысле, что люди-IV несут Волю Абсолюта, являются Его руками. Конечно, не руками, а только руками рук рук... рук Абсолюта.

Итак, четыре этажа все более и более сложной жизни. И чем сложнее, тем ярче становилась эта жизнь. Ярче пики культуры – те заоблачные высоты, которых достигают в своих самых ярких произведениях гении культуры. И ярче созданные культурой люди. Об этом можно судить и косвенно – по яркости самых совершенных вещей, производство которых освоено данной культурой, и непосредственно измеряя спектры и средний рост наших современников – людей глубоких сумерек культур-III и людей предзакатного времени культуры-IV. Ярче становится их знаемая зона – потолковые переживания обывателей и самые высокие из тех переживаний элиты, которые вносят вклад в средний рост (то есть «арифметически» значимы).

Формально знаемую зону можно определить, например, как яркость 5 процентов самых ярких переживаний сообщества, за исключением ничтожной доли процента ярчайших, о которых можно судить по пикам культуры.

Ярче становится и освоенная зона, или «верхняя половина» спектра, – те высокие состояния, на которые приходится 50 процентов общей жизнедеятельности общества. Естественно, все эти числа коррелируют друг с другом и с рангом культуры: чем выше ранг, тем ярче пики и выше освоенная и знаемая зоны.

В таблице 1 сведены вместе разные «срезы жизни» культур разных рангов. А ее «цифровая часть» (таблица 2) показывает культурно-историческую динамику в цифрах.

 

К оглавлению

Часть II. На заре

Глава 6. Изготовление человека

Явление героя

О начале истории люди всегда знали по преданиям. Например, по записанному в Библии преданию о шести днях творения, об изгнании из Рая и о Всемирном потопе. Но кто в наше просвещенное время верит в сказки? И скептический девятнадцатый век придумал свою версию начала человечества: «Обезьяна начала работать и постепенно стала человеком. Потом, продолжая работать, она стала культурным человеком. И началась история». Такой уж был дух этого века – все только естественно и только научно. Конечно, детали менялись – теорию не переставали ремонтировать. Сегодня она выглядит так: «5 миллионов лет назад разошлись эволюционные пути человека и шимпанзе, и “большой человек” отправился из обезьян в люди».

Нетрудно сосчитать, что 99.9 процент этого пути приходится на каменный век. Другими словами, если представить, что сейчас «большому человеку» 20 лет, то из каменного века он вышел в «культурное состояние» ровно неделю назад. О том, что было с ним раньше, известно не много. Большая часть этого «не много» приходится на неолит («новый» каменный век) – это еще неделя-полторы из 20-летней жизни «большого человека»: в начале этого периода (то есть примерно 15 дней назад) за пару-тройку дней «большой человек» научился сельскому хозяйству и стал крестьянином. Гораздо меньше мы знаем о верхнем палеолите (конце «старого» каменного века). Это еще около месяца. А дальше – а это 99 процентов всей жизни «большого человека» – почти полная тьма.

Но если в «человечности» людей верхнего палеолита сомневаться не приходится, то в отношении более ранних людей такой уверенности нет: ничего человеческого из этой тьмы не доносится. Ни каменные орудия, в какой бы технике они ни были созданы («олдувай», «ашель» ... и так вплоть до неардельтальского «мустье» – признаки человечности появляются лишь начиная с открывающей верхний палеолит техники «ориньяк»), ни останки разных австралопитеков («робустус», «эфиопикус», «африканус» и т.д.) и разных «хомо» (habilis, rudolfensis, erectus и даже «архаичные» homo sapiens, вплоть до неандертальцев), ни следы их жизней – ничто не позволяет сказать: «Это определенно люди». В совокупности все эти факты говорят о том, что «большой человек» прожил всю свою двадцатилетнюю жизнь почти животным, пока в прошлом месяце вдруг не пережил духовное обновление. Ясно, что что-то здесь не так и что, скорее всего, мы попали из огня да в полымя: заменили «религиозную» сказку «научной».

У «научной сказки», безусловно, есть рациональная основа: человек физиологически и во многом психологически – животное. Это факт. Но он недостаточен для вывода о постепенной эволюции в духе Дарвина или Энгельса. Хотя бы потому, что человек не только животное. Гипотеза о естественном, постепенном, медленном превращении человекообразной обезьяны в человека еще менее правдоподобна, чем рассказ о создании человека в конце «дня шестого». Она просто не согласуется с фактами. Нам ничего не известно ни о 50-процентных людях – полуобезьянах-полулюдях, ни о 70-процентных людях (на 70% человек, а на 30% обезьяна). Все факты говорят, что люди появились сразу как 100-процентные люди. И в возрастной психологии мы не видим повторения растущим человеком «эволюционных ступеней»: совершенно невозможно уподобить неандертальцев двухлетним детям, а питекантропов – годовалым.

Конечно, на вопрос «Что такое человек и чем он отличается от обезьяны?» отвечать можно по-разному и, соответственно, по-разному определять дату рождения человека. Один советский философ видел решающее отличие от обезьяны в наличии у человека ягодиц. Если считать человеком бесхвостую, или прямоходящую, или бесшерстную обезьяну, или обезьяну, пользующуюся камнем, чтобы раскалывать кокосы, или даже обезьяну, для этой же цели затачивающую камень, то человек в самом деле весьма древнее существо.

Но если считать главным в человеке «душу живую» – то самое, по наличию чего мы легко отличаем людей от не-людей, человек сразу «молодеет». Впервые след «души живой» мы видим всего несколько десятков тысяч лет назад. И что самое интересное – появляется «душа живая» вдруг. (Это признают и эволюционисты, когда называют появление души «верхнепалеолитической революцией».) В Европе вдруг (каким именно образом – мы не знаем) появляются современные, «100-процентные» люди. Они не отличались от нас физически и решительно отличались от более ранних «недо-людей» технологиями и образом жизни. Но дело даже не в этом. Едва появившись, живая душа сразу же заявила о себе – и не туманными намеками и полушепотом, а во весь голос. Первые люди сразу же начали рисовать. Конечно, мы не знаем языка души самых первых людей и не понимаем их рассказа, но то, что это членораздельная речь, а не мычание, мы слышим ясно. Неандертальцы не рисовали ни как пятилетние дети, ни как двухлетние. Они не рисовали и как умственнонеполноценные дети. Они не рисовали никак. Как никак не рисуют шимпанзе. А человек начал рисовать сразу и, что совсем интересно, сразу искусно.

Большинство пещер с рисунками закрыты для посетителей, и, когда я впервые увидел фотографии из самой знаменитой пещеры Ласко (Lascaux), они меня не поразили. Сработал, конечно, и стереотип: ну что там может быть такого, в этих пещерах? Тем более, что главный сюжет из Lascaux – «мертвый человек» и в самом деле нарисован по-детсадовски наивно. Впервые я понял, что здесь скрыта тайна, когда увидел (тоже на фотографиях) рисунки из другой пещеры – открытой совсем недавно, но уже ставшей не менее знаменитой, чем Lascaux, – пещеры Chauvet. Львы, лошади, некоторые носороги и даже более схематичные медведи не могли быть нарисованы никем, кроме опытного художника. Светотень, перспектива – все это нужно знать и со всем этим нужно уметь работать. Обычный современный человек так не нарисует. Этому нужно учиться. А в каких училищах учились художники палеолита?

Еще больше поражают бизоны из испанской Альтамиры (Altamira). Их я видел уже не на фотографии, а в объемной копии: в мюнхенском Deutsches Museum воспроизвели фрагмент одного из залов Альтамиры. Это уже уровень не художественной школы, а Суриковского училища. Тут к другим элементам мастерства добавляется использование естественного рельефа потолка и игра с цветом – это как бы раскрашенные барельефы. А увидеть в неровностях потолка бизонов надо было в кромешной тьме пещеры.

Интересно, что обнаружили этих бизонов случайно, когда пещера была уже хорошо известна. Очень долго их просто не замечали.

Но это все были копии. Тут еще оставалось место для сомнений – мало ли что? Может, копии лучше оригиналов. Фотографии подретушированы, а барельефы улучшены реставраторами. С реставрациями такое случается. И тогда, чтобы рассеять все сомнения, я решил познакомиться с теми несколькими пещерами, которые открыты для публики. И мы поехали.

Личное. Я так и буду писать все время – то «я», то «мы». Потому что «я» и «мы» – это одно и то же: мы – я и моя жена Катя – вдвоем живем одну жизнь. И над этой книгой мы работали вместе и поровну. Если вы не понимаете, как можно вдвоем жить одну жизнь, я могу добавить, что понимать надо буквально и что если в нашей судьбе есть что-то завидное, то это именно она – одна жизнь на двоих.

Из путевых заметок. Мы видели знаменитые французские пещеры Font de Gaume, Rouffignac, Niaux и менее знаменитые Les Combarelles и Pech-Merle, а заодно уж посмотрели и два убежища (скальные навесы), под которыми сохранились барельефы – метровый барельеф лосося в Abri du Poisson и десятиметровый скульптурный портрет группы лошадей в Abri du Cap-Blanc.

Это поразительно! Поразительно и мастерство (особенно кричащее в Font de Gaume), но еще больше удивляет совершенно непонятная мотивация этих художников – что побуждало их создавать все эти произведения? В Niaux и Rouffignac разрисованы холлы в километре от входа, хотя места для рисования предостаточно и гораздо ближе. Что заставляло их забираться в такую глубь? Не говоря уже о том, что это и небезопасно: в огромной пещере Rouffignac легко заблудиться и погибнуть. Таких случаев было немало в гораздо более близкие к нам времена. Почему, с какой целью они шли и рисовали?

Чтобы понять это, нужно представлять, какими они были – те, кто жил от Франции до Байкала и о ком мы не знаем ничего, кроме того, что они были людьми. Помимо пещерного искусства они оставили нам достаточно мелочей, которые ясно показывают их «человечность». Это и знаменитая «мадам Brassempouy» с лебединой шеей и «сеткой для волос» из парижского музея в St-Germain-en-Laye, и лошадка из немецкого Фогельхерда (Vogelherd), и «венеры» из Гагарино, и находки в захоронениях Сунгиря под Владимиром, и «птицы» из восточносибирской Мальты.

Ясно, что они были совсем не похожи на Пятницу из «Робинзона Крузо», какими их рисует школьная история. По сравнению с дикарями Миклухо-Маклая или Гогена пещерные живописцы кажутся существами высшей расы. Но все было, вероятно, еще сложнее. Рядом с искусными рисунками много наивного. Мастерство и наив могут быть тесно переплетены даже в одном рисунке, не говоря уже о соседних. Как будто один сделан неспособным к рисованию первоклассником, а другой – учеником художественной школы. Были ли наивные рисунки поздними неумелыми попытками следовать прекрасным древним образцам? Или люди высокой культуры обучали более диких художников? Непонятно. Но ясно, что следующий раз такой уровень мастерства встречается только во времена великих культур. Недаром сначала рисунки французских пещер приписывали примерно в 10 раз более «молодым» кельтам. Но в том-то и дело, что кельты, хотя и не чуждые эстетическому чувству, так рисовать не умели. Через тысячи и даже десятки тысяч лет после пещерных живописцев – во времена неолита и даже бронзы – рисовали и лепили гораздо наивней. Даже изображения животных на архаических греческих вазах очень неуверенны, как будто сделаны детьми. А насколько наивней их статуэтки Циклад или древнего Леванта! (Хотя Левант и не такой уж древний – четыре-пять тысяч лет назад.) Как будто это рисовали совсем маленькие дети.

Что означает внезапное появление человека? Прежде всего что он появился не «сам собой» в результате естественного видоизменения обезьяно-людей. Здесь возможны два варианта. Первый – что человека откуда-то завезли и выпустили жить на Землю. Но эта возможность скорее теоретическая – она слишком маловероятна из-за очевидного родства человека с другими земными животными. Мы не только звери, мы не просто звери, и главное в нас не звериное, но тем не менее мы звери. Второй, а на самом деле единственно возможный вариант – человека сделали из земного материала. Как, кто и из какого именно материала? Было ли это мощное воздействие неизвестной нам природы на до-людей, таких, как неандертальцы? Или – скрещивание «сынов божьих» и «дочерей человечьих»? Клонирование? Сколько на это ушло времени? Год? Или тысяча лет? Этого мы не знаем. Но нам и не нужно этого знать. Достаточно понимать, что творцы людей были несравненно выше нас сегодняшних, – мы так никого сделать не можем.

Загадки «неолитической революции»

Следующим звеном цепи до-исторических загадок является еще одна «революция» – неолитическая. Человек занялся производством – перешел от собирательства и охоты к земледелию и животноводству: вместо того чтобы брать пищу у природы, стал производить ее сам. Это было второе рождение человека. Возможно, новый, неолитический человек был не выше человека верхнего палеолита. Мы не видим высокого (а по сути, и вообще никакого) неолитического искусства. Но он стал другим. В человеке были посеяны семена созидания, которые позднее расцветут великими культурами.

Только на первый взгляд кажется, что в «неолитической революции» нет ничего загадочного. Ну перешли к «производящему хозяйству» какие-то первобытные дикари – ну и что? А ведь это событие – удивительнейшее, и чем больше с ним знакомишься, тем более удивительным оно оказывается. Загадочно здесь все. Просто мы разучились удивляться.

Взять хотя бы доместикацию, одомашнивание диких животных. Даже не одомашнить, а только приручить животное очень трудно. Мы знаем (а они не знали), как к этому подступиться в принципе: взять новорожденных зверенышей, выкормить (а для этого нужно отдавать им свою еду, которой и так не в избытке) и выучить (сколько времени и терпения это требует – знают дрессировщики диких зверей). Так вот, попробуйте проделать это с волчатами – чтобы подросший волк, который «сколько его ни корми, все в лес смотрит», перестал «смотреть в лес» и начал защищать вас от врагов и делиться добычей.

Из путевых заметок. Дрессированные волки в цирке – не помню, видел ли я их. Во всяком случае, реже, чем дрессированных медведей. Но зато я помню глаза волков из зоопарков, тех, что были как бы на полпути к приручению. А еще помню, как горели глаза вполне дикого волка, который выскочил перед нашей машиной в Йосемитском парке в Калифорнии. Машины он совсем не испугался. Сначала просто рассматривал нас, а потом нехотя затрусил по дороге, никуда не сворачивая и дорогу нам не уступая. Так мы и ехали за ним минуту или две. От взгляда овчарки огонь его глаз отличался куда сильнее, чем глаза мартышки от человечьих.

Но между приручить и одомашнить огромная разница. Слоны служат человеку много тысячелетий. Но одомашнить их не получается – можно только приручать диких. Или те же медведи. Приручить их в какой-то мере иногда удается, а сделать домашними не получается. А как было бы приятно вместо плюшевого мишки играть с живым медведем-болонкой и каким подспорьем в хозяйстве был бы сторожевой медведь-волкодав или тягловый медведь-тяжеловоз.

А собаки стали домашними раньше всех остальных животных и повсеместно, даже у самых диких дикарей. Как их одомашнивали? Может быть, предком собаки был не волк, а кто-то с большей склонностью к жизни в конуре, скажем шакал? Вот передо мной описание многолетних попыток даже не одомашнить шакала, а «всего лишь» вывести гибрид собаки и шакала, с тем чтобы использовать тончайший нюх шакалов при разного рода розысках. Сколько знаний, терпения, сколько работы! И никаких ощутимых результатов. Вот другой отчет. Научно-исследовательский институт десятилетиями пытается одомашнить чернобурых лисиц. И снова результаты очень бледные – насилу добились, чтобы лисицы перестали бояться человека.

Как же собаку все же одомашнили? Совершенно непонятно. Специалисты чувствуют загадочность произошедшего и поневоле все чаще от простых теорий о выращивании волчат в пещерных условиях переходят к гораздо более фантастически изощренным – вроде симбиоза стай человеко-обезьян и волко-шакалов, которые вместе охотились и настолько подружились, что первые одомашнили (хотя у них и домов-то еще не было) вторых (непонятно только, почему вторые не «о-логови-ли» первых).

И то же самое со всеми остальными главными «помощниками» человека. Как пугливых и независимых горных баранов, к которым и на сто метров не подойдешь, превратили в будто ждущих, когда их зарежут, покорных овечек? Как свирепых диких быков и кабанов сделали совершенно безразличными к собственной судьбе коровами и свиньями? Или почему давно знакомая человеку в качестве охотничьей добычи лошадь, чьими изображениями покрыты стены стольких пещер, – та самая лошадь, у которой столько прекрасных качеств: она и возит, и одевает, и кормит, – была одомашнена чуть ли не последней? Почему список домашних животных так медленно и неохотно расширяется последние тысячелетия? За две тысячи лет почти никого нового одомашнить не удалось. А «домашняя» жизнь тех, кого удалось, например северных оленей, не сильно отличается от их «дикой» жизни. И наконец, самый главный вопрос: как человек преодолел психологический барьер: «Зачем мне кормить животных, которые созданы, чтобы кормить меня?»?

Поневоле напрашиваются мысли, что домашние животные – это вовсе не одомашненные дикие.

На это же намекает и Библия: И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так. И  создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его. То есть души скотов не то же самое, что души зверей, и созданы звери и скот независимо друг от друга.

Похожие вопросы возникают и с происхождением земледелия. И здесь одна загадка нанизывается на другую. Как и почему почти одновременно земледелие возникло и в Мезоамерике, и в Перу, и в Китае, и в Индии, и в Средней и Передней Азии, и в Абиссинии, и в Средиземноморье? Современные собиратели тратят на обеспечение себя пищей от двух до четырех часов в день. Почему их предки решились променять эту райскую жизнь на каторжный труд? Много ли вспашешь палкой? Много ли сожнешь одним камнем и намелешь между двумя другими? А неурожаи – тут ведь нельзя все бросить и отправиться на поиски пищи в более благополучные места. И как они вообще умудрились не умереть с голоду? А почему они выбрали злаки, когда есть немало других культур, с более высокой урожайностью, которые и выращивать, и обрабатывать проще? А тот же самый психологический барьер: что можно придумать более дикое, чем бросать еду в землю?! Мы даже деньги боимся инвестировать. И правильно делаем – потерять «отданное в рост» гораздо легче, чем разбогатеть. Насколько же этот самый страх должен был быть сильнее у первобытных дикарей!

То же самое можно сказать о любой другой составляющей неолитической революции: строительстве, мелиорации, гончарном деле, ткачестве. Все это очень сложные дела, которым даже учиться нужно долго, и «в квадрате» долго – открывать все это самому. Что побудило их взвалить на себя эту обузу? И ведь все это происходило очень быстро – даже по «официальным данным», несколько десятков поколений, не больше. И это, если верить написанному эволюционистами учебнику, после тысяч «бесплодных» поколений.

Мы хорошо знаем, как неохотно современные охотники-собиратели, например пигмеи или бушмены, начинают заниматься сельским хозяйством. И первых пастухов и земледельцев изменить привычный образ жизни могла вынудить только очень серьезная причина.

То, что переход к неолиту, который кажется совершенно невозможным, противоестественным, произошел под влиянием внешнего воздействия, не отрицает никто – ни эволюционисты-естественники, ни креационисты-теологи. Но какого воздействия? Это не мог быть слабый, но действующий долго фактор, такой, как постепенное изменение климата. Воздействие было быстрым и мощным. И хотя это работает против их теории, но даже ортодоксальные дарвинисты не отрицают взрывного характера перехода к производству. Отсюда и само название – «неолитическая революция». Было ли это воздействие природного катаклизма? Вряд ли. Такой катаклизм скорее бы убил человечество, чем научил его земледелию. Здесь ясно ощутима Рука. Кто-то научил людей животноводству и земледелию и, скорее всего, дал самих животных и семена. Кто-то научил ремеслам.

Если учитель обнаруживает, что отпетый двоечник написал диктант без единой ошибки, то его первая мысль – «У кого списал?». Он не прекраснодушничает: «Они никогда не списывают. (Или – ну у кого ему списывать?) Значит, сам написал. Какой молодец!» Когда мы сталкиваемся (а это в истории происходит часто), что кто-то совершает нечто невероятное, всегда нужно помнить об этой учительской логике.

«Отпечатки пальцев»

То, что рядом с людьми кто-то был, чувствуется во всей предыстории: Рука оставила «отпечатки пальцев». Чтобы заметить их, достаточно обратить внимание на сходство «до-культурных» вещей из разных стран. В музеях Китая, Европы, Ближнего Востока и Египта, Мексики – всюду каменные скребки, ножи, топоры, наконечники стрел, иглы из костей одинаковы. Похожи и самые грубые керамические вещи, и застывшие в сырой глине оттиски плетеных корзин и циновок. Как будто у всех них был один учитель.

Одинаковы не только вещи, но и «дикарское» знание. О сотворении мира, о предшественниках современных людей, о Всемирном потопе. О многослойных невидимых мирах, населенных разными богами. Им известно и об Иерархии, и о Главном Боге, которому подчинены «мелкие» духи, – символика пирамид и пагод легко читается в «многоэтажных истуканах» из Океании. Известно о духах-друзьях и духах-врагах. О духах местностей. (Но, так как Верхи Иерархии не участвуют в их жизни, богами людей-0 стали нижние духи.) Известно о душе и ее судьбе при жизни и после развоплощения. О девятом и сороковом днях траура. Души предков руководят живущими; без них не узнать, как себя вести. Человек преходящ, может выжить только общество (или не выжить), а человек – только как его член. Индивида нет, есть только общность. (Прямая связь с библейскими «приложиться к отцам» или «приложиться к своему народу». В их мире это так и было.) Как будто все тот же общий учитель рассказал одно и то же всем нашим предкам: островитянам Полинезии, пра-индоевропейцам, индейцам Амазонки, эскимосам Гренландии, древним китайцам...

У скептиков (на самом деле они не скептики, а самые доверчивые люди, однажды поверившие и с тех пор не допускающие и тени сомнений в непогрешимой правоте такого незыблемого авторитета, как их собственный школьный учитель) обычно наготове вопрос: если у младенческого человечества был общий учитель, почему мы не находим его зримых следов? Но в том-то и дело, что мы их постоянно находим. Только, увидев следы, мы не понимаем, что это именно они, следы.

В самых заурядных вещах неолита таинственности больше чем достаточно. Как и в палеолитических пещерах, в музейных залах, посвященных неолиту, попадаются удивительные вещи.

Из путевых заметок. В швейцарском Фрайбурге мы видели тонко вырезанную женскую головку в накидке, по стилю напоминающей 17-й век. Она похожа на «мадам Brassempouy», но моложе ее на 15–20 тысяч лет и элегантней.

Каменные молотки с идеально круглыми дырками и чисто обработанными поверхностями формы, настолько сложной, что и сегодня среди металлических молотков такие увидишь нечасто.

Болгарские вазы и украшения пятого тысячелетия до нашей эры. Потом вещи такого уровня исчезают из Европы чуть ли не на три тысячи лет.

А вот другое. Статуя, найденная в Иордании и выставленная в Лувре (в Британском музее есть ее «двойник», но луврская выразительней). Ее датируют восьмым тысячелетием до нашей эры. Кто ее ваял? Дикари? А откуда эта щемящая грусть в глазах, это одиночество, эти тонкие черты лица и глубина взгляда, сохраняющиеся столько тысяч лет?

Впечатление от всего этого – как будто на выставке детских рисунков обнаруживаешь пусть и не шедевры из Эрмитажа, но, во всяком случае, репродукции добротных портретов современных художников.

Этот ряд сюрпризов продолжают более крупные произведения рук человека (или не-человека?) – сооружения, которые непонятно кем и как построены.

Из путевых заметок. Неолитическая деревня Кирокитиа на Кипре. Предположительный возраст – около 9 тысяч лет. Многие из найденных здесь предметов вполне «первобытны» – кое-как обработанные поверхности, угловатые, ломаные линии. А рядом совсем не «первобытные» – сложной формы, отшлифованные каменные сосуды, и даже с некоторой избыточностью орнамента. Но еще удивительней – как несколько десятков человек, обремененных заботами о хлебе насущном, построили десятки каменных домов, толщина стен которых достигала двух метров (!), а внешний диаметр – десяти? Как, а главное, зачем не вокруг, а в середине деревни они выложили каменную стену длиной около 200 метров? Непонятно и то, как эти люди вообще оказались на острове, – до материка плыть 70 километров. Как у них появились орудия из вулканического стекла – обсидиана, которого нет на Кипре?

К слову, о заселении островов. Тур Хейердал потратил жизнь на доказывание возможностей дальних морских путешествий на примитивных судах. Но он понимал, зачем он это делает, – у него был понятный мотив. А что звало неизвестно куда первобытных дикарей? Да и географию они знали хуже, чем Хейердал. Кто приплыл в Австралию больше, чем 60 000 лет назад? Зачем? И почему после этого до англичан туда больше никто не приплывал – почему более развитые северные соседи австралийцев не попали в Австралию? Хотя, согласно «официальной» точке зрения, они колонизировали всю Океанию, вплоть до острова Пасхи (7000 (!!!) километров от Новой Зеландии и 2000 – до ближайшего острова) и Гавайев (примерно столь же уединенных).

Из путевых заметок. Каменные головы с острова Пасхи (мы видели только одну из них, в Лувре), с их глубокими, пронзительными взглядами, своей яркостью (40–50 люм) разительно отличаются от прочего искусства Океании (на котором тоже, кстати, нетрудно разглядеть отсвет высокой культуры).

Первая мысль, которая приходит при взгляде на них, – о погибшей высокой тихоокеанской цивилизации (Лемурии). Такие же мысли порой возникают и при знакомстве с древнейшим Китаем, и при знакомстве с началом культуры в Перу.

Из путевых заметок. Знаменитый Стонхендж (Stonehenge) в Англии. Только при больном воображении можно представить, что это первобытная постройка. Многометровые и многотонные каменные блоки транспортировались десятки, а некоторые – сотни километров. Как? И зачем это понадобилось первобытным дикарям? Почему нельзя было построить Стонхендж поближе к месту, откуда доставляли материалы? Точные геометрические формы. Огромные размеры. Но даже если предположить, что это построили дикари, жившие в этом, кстати, отнюдь не благодатном климате, все равно остается главный вопрос: что их подвигло на эту гигантскую работу?

А вот и подсказка. У места очень странная и довольно высокая энергетика. Ее ясно чувствуют «паломники», особенно нью-эйджевцы. Они просто греются в этих невидимых лучах – «балдеют». Что это? Приемник? Передатчик? Аккумулятор?

Мегалитических («мега» – большой, «лит» – камень) памятников много. Но степень их «мега-сти» неодинакова. До Стонхенджа мы видели мегалитические комплексы Мальты. Та же форма камней, те же П-образные перекрытия. Но масштабы меньше, и «чудесного» здесь не больше, чем в детской постройке из домино. Впрочем, по сравнению со Стонхенджем они и кажутся детскими – так дети строят замки из песка, подражая тем, которые они видят в кино или в книжках.

Те же мысли часто приходят и в Шотландии. Здесь много «каменных кругов» – круглых площадок, окруженных стоящими камнями. Кто их строил? Правдоподобными кажутся две версии. Одна – людям высокой культуры, посещавшим Британию несколько тысяч лет назад (а может быть, и гораздо раньше), зачем-то понадобилось разметить ее территорию такими кругами. Но возможна и другая, более «академическая версия»: жившие здесь «дикари», найдя несколько грандиозных «каменных кругов», начали воспроизводить их как могли – массово, но гораздо более миниатюрными. За эту версию говорит в том числе современная мода строить такие же «круги» (но уже не из камней, а из бетона). Но безусловно одно – некоторые из «кругов» не могли быть построены «дикарями». Во всяком случае, Кольцо Бродгара (Ring of Brodgar) на Оркнейских островах (Orkney Islands) или «стоящие камни Калланиш» (Callanish Standing Stones) на острове Льюис (Lewis) были воздвигнуты кем-то обладавшим совсем не дикарскими знаниями и умениями. Стоящие многие тысячи лет каменные пластины высотой до пяти метров и шириной до полутора – более современным строителям такое повторить не удавалось. Но главное даже не это, а все та же магия, которая так явно ощутима в Стонхендже. Она почти так же явно ощутима и в Кольце Бродгара, и в «камнях Калланиш». А вот в других «каменных кругах», составленных необработанными или почти необработанными глыбами гораздо более скромных размеров, этой магии нет. Не «дикарями» была сооружена и Маэс Хоу (Maes Howe) на Оркнейских островах. Камера, выложенная из точно отесанных каменных «кирпичиков» длиной до 3 метров. Использовали в своей постройке строители Маэс Хоу и монолит весом 30 тонн. Явно не дикарского происхождения «брохи» (от broch) – сложенные без раствора многоэтажные башни высотой до 13 метров. Между двумя концентрическими кругами стен (каждая толщиной около метра) выложена винтовая лестница, поднимающаяся на верх башни. И это в таких местах, где еще сто лет назад люди жили в куда более примитивных сооружениях – отапливаемых по-черному каменных загонах высотой метра два, перекрытых засыпанной землей деревянной решеткой. Самый знаменитый из брохов построен на маленьком необитаемом островке Муса (Mousa) – одном из Шетлендских островов (Shetland Islands), отделенном от соседнего острова довольно широким проливом, который и сегодня большую часть года невозможно переплыть из-за сильных ветров. На самом островке, кроме птичьих гнездовий, ничего нет – неслучайно он так и остался необитаемым. Кто, как, а главное, зачем построил там это грандиозное сооружение? Кто построил брох на Льюисе – на берегу моря, почти на утесе (и ведь стоит, стоит без всякого цемента), в месте, крайне малопригодном для жизни? Конечно, многие брохи находившие их позднее «дикие» люди использовали и для жилья, и для обороны, как, скорее всего, они использовали и «стоящие камни» в ритуальных целях. Вероятно, они пытались что-то из грандиозной древней архитектуры повторять сами (таких «реплик», например землянок-гробниц со стенами, выложенными мелкими камнями, сохранилось довольно много). Но все это совершенно не объясняет происхождения оригинальных сооружений.

Французские мегалиты. В бретонском Carnac это огромные поля с разбросанными более-менее регулярно камнями. Работа, посильная и для «дикарей». Но совершенно непонятно – зачем они этим занимались? А рядом, всего в нескольких километрах, Locmariaquer. Здесь лежит расколовшийся каменный «столбик» высотой метров 20 и с площадью сечения у основания под 20 квадратных метров. Сотни кубометров, сотни тонн. Это-то уж точно не «детское строительство». Кто привез сюда этот «столбик», кто поставил его вертикально? Километров 250–300 на юго-восток – другой памятник, Bougon. Могила, которую перекрывает камень весом 90 тонн. Внутри были найдены скелеты со множественными трепанациями черепа. А рядом маленькие погребальные камерки, которые вполне могли устроить и «дикари».

Микенские гробницы. Греция. И здесь не все однородно. И здесь вполне возможно, что некоторые из них микенцы сделали сами, пытаясь повторить дошедшие до них образцы. Качество строительства разных гробниц неодинаково: и прочность сводов, и обработка материала – иногда это сравнительно мелкие, плохо обработанные камни. Но нет никаких сомнений в том, что часть этих просторных залов с точными архитектурными формами люди, которые пришли в северо-восточный Пелопоннес и которые известны нам как микенцы, просто нашли брошенными и использовали для погребений. Прежде всего это относится к самой знаменитой гробнице – «Сокровищнице Атрея» (Treasury of Atreus). Это куполообразный, в форме артиллерийского снаряда зал, поражающий точными линиями формы и качеством обработки каменных блоков. Самое удивительное – монолитное перекрытие входа: плита весом около 120 тонн. Кто и как поднял ее на пятиметровую высоту, а главное – зачем? Историки, как и всегда в таких случаях, боятся удивляться и предпочитают не задавать вопросов. А удивляться в Микенах и их окрестностях есть чему. Например, «циклопической» кладке. Камни по нескольку кубометров – настоящие мега-литы – использовали постоянно. Причем, кажется, без особой нужды. Стены греческих городов еще много веков после Микен строят из гораздо более компактного материала. Львицы на воротах тоже не самая греческая черта: ни потом, ни в то же время ничего подобного больше не было. То, что называют «первым кругом могил», тоже не кажется построенным дикарями. Точный круг, напоминающий о Стонхендже, образован точными, как будто они сделаны на станке, параллелепипедами плит. Похоже на маяк на поверхности Земли. Впрочем, это гипотезы. Но несходство с тем, как строили микенцы, очевидно. Они не только жили в несравнимо более убогих помещениях, они и похоронили своего царя не в «Сокровищнице» – что-то их от этого удержало, – а в смежной пещерке, которую они, вне всяких сомнений, вырыли сами и которая показывает, на что они были способны как строители: метра 2-3 высотой и метра 4 диаметром, с необработанными стенами неправильных форм – это и есть погребальная камера.

Такие же, не микенские следы видны и в других микенских центрах – и в святилище Геры в Ирео (Ireo), и в цитадели Тиринфа (Tirintha): всюду микенцы находили остатки старого и всюду использовали эти остатки для своих нужд. Так же, как это делали и многие поколения после них, когда превращали античные храмы в христианские церкви, церкви – в музеи, дворянские клубы – в концертные залы.

Линии Наска в Перу. Еще одно знаменитое место. И здесь ясно, что полудикие индейцы не могли проложить через холмы точные прямые линии длиной в километры. Давайте задумаемся:  а сегодня мы, со всей нашей техникой, со всеми нашими сетями дорог и разного рода коммуникаций – оставляем ли мы на земле регулярные следы такого масштаба? Когда смотришь из самолета, кажется, что наши железные дороги, шоссе, каналы, квадраты полей все же более хаотичны – они «приспосабливаются» к местности, поворачивают и изгибаются. Много ли сегодня мест, чьи фотографии с воздуха выглядят так же, как линии Наска, – так же масштабно, регулярно, геометрично? И много ли было таких мест сто лет назад?

Пришельцы. Это модная тема последние десятилетия – НЛО, пришельцы. Я не знаю, были они или нет. Но что вполне ясно – что «научно-фантастический» интерес к пришельцам отвлекает от реальных проблем истории. Пришельцев представляют существами нашего психологического уровня: с нашей эгоистичностью и своекорыстием, с нашим умом и нашей глупостью, с нашей добротой и нашей злобой – и разве что с более развитой техникой. Это понятно – иначе как писать приключенческие романы и снимать фильмы про «звездные войны»? Но такие «голливудские пришельцы» ничего общего с реальными пришельцами (если они были) иметь не могут. Реальные пришельцы (если они были) должны быть существами, несравнимыми с человеком, прежде всего психологически. Для нас они (если они были) боги. И если задуматься, что за интересы могут быть у таких высоких существ, мы перестанем грезить о «звездных войнах». Они нуждаются в нас не больше, чем мы в муравьях, а мы с муравьями не воюем и муравьев не завоевываем.

Но думать о пришельцах как о богах интересанты не могут. Сам дух теории пришельцев в том, чтобы сохранить наивный атеизм девятнадцатого века. Она пытается ответить на вопросы, непосильные для ортодоксальной науки, не ломая ее главных мировоззренческих догм. И зря ее так атакуют «радетели научности» – теория пришельцев рождена научным мировоззрением и защищает научное мировоззрение со всеми его ограничениями. Она, конечно, не в состоянии спасти его, но может на какое-то время отвлечь внимание от необходимости его пересмотра, канализируя критический запал тех, кто видит «проколы» академической истории.

Подсказки Библии

О сотворенности человека и о нескольких, сменяющих друга человечествах писали много – от Гесиода до Блаватской и от Библии до Платона. Что именно стоит за этими рассказами, мы, со своими познавательными инструментами, узнать не можем. Но мы можем понять, как мало мы знаем. Конечно, бессмысленно интерпретировать Библию буквально. Божественные шесть дней творения вовсе не равны шести человеческим дням, то есть шести оборотам Солнца вокруг Земли, как думали в древности, или шести оборотам Земли вокруг своей оси, как знаем мы. Таких дней просто не могло быть до сотворения Солнца в четвертый день, которое, кстати, и создано для отделения дня от ночи. Но из того, что невозможно запрячь в воз щуку или рака, вовсе не следует, что крыловская басня бессмысленна. В «сказках» Книги Бытия есть множество «намеков». Например: создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою. «Прах земной» – это не тело, в которое Бог «вдунул» душу, а животная душа обезьянообразного недо-человека, состоящая, как и любая животная душа, из голода, усталости, страха, злобы и т.п. – в общем, из «праха». А «вдунул» Бог в нее «человеческую психику», и в том числе сознание. Все творение начиналось с сотворения душ: сотворил Бог... всякую душу животных или да произведет земля душу живую... скотов, и гадов, и зверей... И только после этого создал Бог зверей.... и скот... и всех гадов. И в Раю, естественно, жили не люди в физических телах. В главе 3 Книги Бытия описываются события из жизни душ разного масштаба, происходившие в тонком мире. А сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные как раз и означает «одел души в тела».

Но главный «намек» Библии в другом – в том, что «большой человек» никогда не был одинок. Его вели с самого начала до-истории, пока наконец не ввели в «культурную историю».

К оглавлению

Глава 7. Чудеса и тайны начала Истории

Ослепительные глубины

То, что в до-истории что-то происходило, понятно. Понятно и то, что это «что-то» было мало похоже на картинки из школьных учебников. Но что это за «что-то», что именно происходило, понять невозможно. Мы вылавливаем всякие интересные штучки, которые приплыли к нам из неведомой дали, понимаем, что они интересные, но что они означают – понять не можем. Понять это можно только по тому, что происходило дальше – там, где мы начинаем видеть историю как непрерывный поток.

Начало «культурной истории» не менее таинственно. Но теперь мы видим уже не просто интересные, а очень яркие вещи. И по мере того как мы открываем все больше и больше таких вещей, мы догадываемся о том, какое грандиозное событие произошло тогда, и более того, не «произошло», а «началось» – потому что это Событие еще не закончилось.

Одна из таких вещей – «Веды».

Не было ни сущего, ни не-сущего тогда.

Ни воздуха, ни свода над ним.

Что колыхалось тогда? Где? У кого?

Что за вода была без дна?

 

Не было ни смерти, ни бесcмертья тогда.

Не было ни признака дня-ночи.

Лишь дыхание Закона Одного,

И – ничего другого.

 

Мрак был сокрыт мраком –

Неразличима пучина.

Творящая Пустота

Зародилась от жара!

 

Она помыслила –

И родилось желание.

Рождение сущего от не-сущего

Мудрый зрит в сердце.

 

Шнур разделил низ и верх.

И упало семя. И взошло.

И росло. И рвалось наверх

К радости верха.

 

Кто истину знает, как мир явился?

Ведь даже боги сотворены позже...

Видевший это с высшего неба,

Лишь он то знает. Или не знает.

Это написано в начале истории.

И это не единичный шедевр – плод случайного озарения древнего стихотворца с бусами на шее и кольцом в носу. Это массовая продукция, один из более чем тысячи гимнов Ригведы, отличающийся от других меньшей иносказательностью и оттого более нам понятный. В других гимнах смысл под иносказаниями скрыт глубже.

Иносказания Ригведы рисуют картину тонких энергетических взаимообменов между мирами разной тонкости. Для современных «ведоведов» эти тексты непонятны, потому что они не знают описываемой ими реальности. Представьте на минуту, что авторы Ригведы знали квантовую механику и хотели описать такие два квантовомеханических события: первое – электрон поглощает фотон и переходит на другую орбиту; второе – электрон испускает фотон и возвращается в исходное состояние. На языке Вед это звучало бы примерно так: «Лучезарный Светунда сочетался с томившейся в плену Элесвати и бежал с ней от старого Ядруна, но красавица Элесвати, родив сына Светунды Свешну, вернулась к Ядруну». А, например, такой стих: «О ты, Элесвати, основа основ, что везде и нигде, дай нам силу тепла, освети нас светом!» – мог бы быть очень приличным заклинанием перед тем, как ввернуть пробку. Современные интерпретаторы не понимают даже совсем элементарных вещей, вроде Рождение сущего от не-сущего мудрый зрит в сердце. Они чувствуют величие Ригведы, но не понимают, в чем оно. И от этого такими забавными кажутся их попытки снисходительно похлопывать по плечу кажущихся им полудикими авторов Ригведы. Они бы и Эйнштейна пожурили бы за нападки на Ньютона: «Как скорость света постоянна? Ведь свет фар едущего автомобиля движется быстрее света фар стоящего автомобиля. Что же вы, Эйнштейн, простейших вещей не знаете?» В самом деле, даже чтобы увидеть, что Земля – это большая черепаха, мало догадаться, что речь идет не о земном шаре, а о земле в смысле «суша» – огромном материке Евразия, на краю которого живут индусы, и мало заметить сходство Евразии на глобусе с панцирем черепахи; нужно еще допустить мысль, что несколько тысяч лет назад кто-то мог видеть Евразию как часть выпуклой поверхности земного шара. Чтобы догадаться, что таинственный Сома – один из главных героев Ригведы – это не сок неизвестного растения, а некая субстанция, вроде электромагнитного поля, нужно не только знать о таких «субстанциях-полях» – нужно «разрешить» авторам Ригведы знать то, о чем не знали десятки и сотни более современных поколений. Без этого, даже найдя в Ведах таблицу Менделеева, интерпретаторы все равно увидят в ней только причуду фантазии древних поэтов.

Другие вещи – Сфинкс и Пирамиды в Египте.

Из путевых заметок. Это трудно передать словами. Сначала чувствуешь себя внутри какого-то непонятного потока. Через какое-то время понимаешь, что это не поток, а Поток, и Поток этот накрывает тебя с головой. А потом Он начинает рассказывать. Обо Всем. Здесь можно получить ответ на любой вопрос. И более того, здесь нельзя остаться без ответа. Только спрашивай. Но и это не главное. Пирамиды собирают, а Сфинкс направляет на тебя не только мощнейший поток Всезнания, но и поток Жизненной Силы, и поток Могущества Любви – и всего этого сразу. Сколько ни смотришь в его горящие глаза, столько наполняешься Чем-то ярким настолько, насколько ты способен вместить. Ничего ярче Сфинкса я не видел нигде – это верхний конец моей шкалы, 100 люм.

Это было тем неожиданней, что впервые мы оказались там случайно и ничего подобного не ожидали. Я видел много египетских штучек, но они ни о чем мне не говорили. И в учебнике по истории о Египте ничего интересного я не помнил: так, какое-то предисловие к истории Древнего мира. И сам Египет казался мне каким-то грязным захолустьем. Это, впрочем, во многом так и есть. Но в этом «захолустье» разбросаны даже не жемчужные, а бриллиантовые «зерна».

Кто написал Веды? Кто построил Пирамиды со всеми их инженерными чудесами – многотонными плитами, между которыми не просунуть и лезвие ножа, точной ориентацией, а главное, с этой удивительной способностью концентрировать «тонкие энергии»? Кто изваял Сфинкса? Те же люди, которые не могли вылепить приличного глиняного горшка? Которые сшивали шкуры костяными иглами и носили ожерелья из ракушек? Конечно, нет. В Индии и Египте за только-только появляющимися полудикими культурами-I отчетливо видны культуры, до которых нашему «венцу творения» – европейской культуре-IV – мягко говоря, далеко.

Впрочем, нам не нужно особенно гадать, что это были за люди (или не люди), потому что от них к нам протянулась непрерывная цепь. Они оставили наследников – посвятили их в свои тайны, а их наследники посвятили своих наследников, и так далее. Продолжатели этой цепи Посвященных живут и сегодня.

...И просто яркие

Веды и Сфинкс – это недосягаемые вершины. Но в начале истории видны и просто очень высокие, повыше нас сегодняшних, люди и вещи. И их можно обнаружить не только в Индии и Египте.

Вот, например, Мезоамерика – территория между южными районами современной Мексики и западными районами Гондураса и Сальвадора. Там, на побережье Мексиканского залива, где сейчас мексиканские штаты Табаско и Веракрус, начинало культурную Америку племя, которое ученые впоследствии назвали по имени других, гораздо более поздних обитателей этих мест ольмеками (olmec).

Мы не знаем, кто создавал культуру ольмеков, но видим, какими они были. До нас дошли портреты – гигантские головы, с большим искусством вырезанные из огромных, высотой больше полутора метров, прямоугольных базальтовых блоков.

Из путевых заметок. Яркость «голов» как произведений искусства – люм 55–60. Для Мезоамерики это потолок. А изображены на портретах люди, чей рост никак не ниже 30 люм. Глубокие, умные глаза. Иногда грустные, иногда тоскующие. Есть и улыбающиеся (это большая редкость в Мезоамерике). Четко читаются характеры – разные у разных голов. Вот суровость, вот грустная мягкость, вот мизантропия, вот самоуглубленность. Одного взгляда на любую из «голов» достаточно, чтобы понять, что это не дикари, а существа высшей расы.

В других местах (например, в Египте или Китае) такие лица не встречаются. Широкие ноздри и толстые, чуть оттопыренные губы кажутся негроидными. Но глаза у них европейские. На некоторых портретах просматривается техническая атрибутика, похожая на части скафандров.

На мысль о пришельцах наводят и другие портреты, гораздо более близкие к нам по времени (точнее, даже не портреты, а «иконы» – канонические образы великих перво-индейцев) – «носолобые интеллигенты» майя. Первый раз я увидел такой «портрет-икону» в Лувре, а потом – и в нескольких мексиканских музеях: в Халапе (Jalapa), Комалькалько (Comalcalco) и Паленке (Palenque). Сторонники теории пришельцев считают, что необычная анатомия этих лиц – нос, «растущий» от середины лба, – с определенностью указывает на инопланетное происхождение портретируемых. Аргумент небесспорный – мало ли фантастических «пришельцев» рисуют наши абстракционисты. Но дело тут вовсе не в «носолобости». Дело в интеллигентности. Это высокие люди ростом не меньше, чем люм 25–30. Тонкие черты лица, глубокие, мудрые, всепонимающие глаза. Эти «портреты-иконы» отличаются от других, «дикарских» изображений майя – например, свирепых персонажей знаменитых фресок в Бонампаке (Bonampak) – сильнее, чем портреты участников научного симпозиума – от фотографий имбицилов. Инопланетным кажется и барельеф «мудреца в очках» перед Северным акрополем в Монте-Альбане (Monte Alban): глубокий взгляд, тонкие черты лица. Он тоже совсем непохож на более поздние портреты индейских «вельмож». Кто это?

Из путевых заметок. О пришельцах думается и когда видишь древний религиозный обряд – voladores de Papantla («папантлаские летуны»), который сегодня все больше превращается в шоу для туристов.

Вокруг высокого, метров пятнадцать столба-цилиндра, способного вращаться вокруг своей оси, намотаны четыре каната. Пять человек поднимаются на небольшую платформу, которая закреплена на вершине столба. Четверо из них (пятый аккомпанирует) прикрепляют концы канатов к себе и бросаются вниз. Разматываясь, канаты вращают столб, и «летуны» по все более расходящейся спирали опускаются на землю. Зрелище очень красочное. Что стоит за этим прозрачным намеком на спуск богов на Землю?

Но пришельцы или не пришельцы – это не важно. Ясно, что это другая «раса». И откуда бы эти люди (или не люди) ни пришли – из космоса или из соседней страны, они все равно «пришельцы». Так же, как «пришельцами» были белые на полинезийских островах и даже – декабристы в Сибири.

Впрочем, создатели культуры ольмеков пришли не из соседней страны. Характер ольмекской скульптуры довольно прозрачно намекает, что она растет из того же корня, что и культуры Восточного и Центрального миров. Через ольмеков перекидывается мост между Америкой и остальным миром. Позднее этот «ольмекский мост» растает, подобно льдам Берингова пролива, по которым, согласно «официальной» точке зрения, происходило заселение Америки. Скульптуры и рельефы индейцев станут совершенно непохожи на что-либо знакомое человеку Центрального мира. Но у ольмеков постоянно слышны культурные переклички с Центральным и Восточным мирами.

Из путевых заметок. Странная эта ольмекская скульптура! То мелькнет что-то похожее на египетского Сфинкса, то на Мадонну с Младенцем, то на столпников. Вот люди в шляпах и плащах со шпагами (такие придут сюда, как минимум, через 2000 лет), над ними «ангелы», змея подползает к девушке (правда, без яблока). Вот очень странный прямоугольный камень (ольмековеды назвали такие камни «алтарями») – вблизи это просто большая голова с глубоким взглядом исподлобья, а когда отходишь на несколько шагов, то видишь, что нос и рот этой головы превращаются в сидящего в позе лотоса человека («будду»), который, как атлант, поддерживает некий свод – лоб большой головы. Но есть у ольмеков и такое, чего не встретишь в иных местах. Обезьяна, смотрящая в небо, – кажется, в Центральном мире никто так хлестко не определял сущность человека.

Скульптуру ольмеков роднят с искусством Востока и Центра и отличают от более позднего индейского «искусства» не только тематические переклички. Она реалистична и человечна. Их художественная система остается живой, подвижной, вибрирующей. В поздних, «классического» и «постклассического» времени мезоамериканских скульптурах и рельефах этой жизни уже не будет. «Искусство» станет почти чисто символичным – задачей «художника» (так же как и задачей писца пиктографического письма) будет не изобразить, а обозначить.

А вот древний Шумер. Здесь тоже сохранились портреты.

Из путевых заметок. Лувр, залы Месопотамии. Удивительные лица: знаменитый «интендант» из Мари – окраины шумерского мира – или не менее знаменитые принцы. Мягкость, даже застенчивость, тихая грусть и покорность – и даже тоска и потерянность. А глаза глубокие. Как... у современных интеллигентов. И вообще, у них лица «интеллигентов в изгнании». И здесь, как и в Мезоамерике, интеллигентные лица. Потом таких не будет несколько тысяч лет. Рост этих людей – около 25 люм: гораздо выше, чем средний рост в сегодняшних развитых странах.

Сохранились не только их лица, но и голоса. Шумеры оставили огромные библиотеки самых разных текстов.

Эти тексты интересны даже тем, на чем и как они написаны. Например, «шумерская бумага» – клинописные таблички: аккуратный, изящный прямоугольник со скругленными углами и гладкой поверхностью напоминает даже не просто бумагу, а специальную «элегантную» бумагу, которую используют для создания имиджа, – какую-нибудь кремовую, плотную с тиснением, водяными знаками и виньетками. И исписаны эти таблички бисерной скорописью.

Писание для шумеров было делом совершенно повседневным. Они писали деловые письма, расписки, учетные книги, наставления-инструкции. Например, такое наставление пахарю: Один плуг может вспахать 65 гектаров, но, если очень устал, можно ограничиться и 52 гектарами. Расход посевного зерна – 180 литров на каждые 6 гектаров. 8 борозд на 6 метров ширины (для ячменя больше). Зерно должно падать в землю на глубину 3.5 сантиметра. И так далее – подробная, «техническая» инструкция, просто учебник для сельхозтехникума.

А вот из отеческих наставлений сыну просто «по жизни»: Не ручайся за другого, чтобы тот не получил власть над тобой... Держись в стороне от ссоры... Не спи с рабыней: она получит власть над тобой (дословно – сжует тебя)... Не проклинай другого; проклятие отскочит на тебя... Богатство может вырасти, но оно не станет лучше того малого, что имеешь... Не выноси суждений, когда пьешь пиво... Небеса далеко, земля – самое драгоценное, но это небеса умножают твое богатство... Молитва – холодная вода, которая охлаждает сердце... Не работай только глазами, не увеличивай имения только языком... Ничто на свете, кроме самой жизни, не имеет ценности. Вещи должны служить тебе, а не ты им... Без окраин нет и центра города...

Была у них и поэзия. Вот так описывает свою мать любящий сын Лу-дижира:

Ягненок, мед, сладкоструйное масло...

Яркий свет в небе.

Горная серна. Утренняя звезда,

Что не меркнет и в полдень...

Самородок золота и серебра,

Но живущий и дышаший...

Дождь с небес.

Канал, несущий воду саду.

Вода для лучших семян.

Урожай тучных колосьев.

Сад, полный смехом...

Первый плод...

Та, что наполняет праздники радостью.

Дитя царя, песня...

Любовница, любящее сердце,

Что никогда не пресыщается радостью...

Добрая весть, что пленник шлет своей матери...

Пальма со сладчайшими плодами...

Прекрасное благоухающее платье...

Фиал, сделанный из страусинного яйца,

Переполненный тончайшими маслами.

И внутренняя жизнь шумеров была насыщенной и напряженной. Мой бог, ты мой отец, ты породил меня, подними мое лицо к тебе (не наоборот – «обрати свое лицо ко мне», а именно так – «подними мое лицо к тебе»!)... Я знающ. Но... истина, которую я говорю, превращается в ложь... Юноша должен преданно восхвалять слова своего бога; жители праведной земли должны распутывать их, как запутавшиеся нитки... Дай мне достичь благородной силы. Сколько еще ты будешь оставлять меня своей заботой? Я бы поднимался к тебе, но ты не даешь мне подниматься, не даешь встать на правильный путь... В твоем святом сердце может быть милость и сострадание ко мне, юному. Мой трепет может восстановить твое сердце ко мне... Я устремил свой взгляд на тебя, как на восходящее солнце. Ты дал мне испытать великую силу. Мой бог, ты смотрел на меня издали своими добрыми животворящими глазами. Дозволь мне воспеть твою святую силу.

Конечно, это не слова эволюционирующего первобытного дикаря. И даже не дикаря, который вдруг, сразу, моментально «развился». После шумеров в истории долго не слышно подобных слов. Да что там в истории! Только очень немногим из современных людей знакомы состояния, в которых были произнесены эти слова. А ведь больше-то и молить-то не о чем. Дай мне достичь благородной силы – подними мое лицо к Тебе! Дозволь мне воспеть Твою святую силу!

Кто такие первые шумеры и откуда они появились? Вопрос этот интригующе интересен. Шумеры несравнимо выше диких соседей – жителей Ирана, Леванта, Аравии. Их средний рост кажется не ниже 15 люм. Они гораздо выше не только современников, но и далеких потомков. Такого среднего роста люди Центра достигнут только к нашему тысячелетию, больше чем через 3000 лет после расцвета Шумера. Впечатление такое, что какие-то высшие племена выбрали Месопотамию местом своего жительства. Но, хотя шумеры и гулливеры по сравнению с соседями, по сравнению с Перво-египтянами они лилипуты.

Были ли первые шумеры, Перво-египтяне и Перво-индусы современниками или соплеменниками? Например, шумеры – людьми нижней касты, а Перво-индусы и Перво-египтяне – высшей, но той же расы (или того же «поколения» по Гесиоду)? Или же титаны Перво-египтяне жили раньше гигантов первых шумеров? Все эти загадки заставляют снова и снова вчитываться в те главы Библии, в которых расказывается о потопе и первых поколениях потомков Ноя.

В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди. И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время... Всякая плоть извратила путь свой на земле.

Это и стало причиной потопа, который пережили лишь немногие праведники. Группа этих праведных наследников исполинов-полубогов пришла с востока в Месопотамию. В отношении того, оказались ли в Месопотамии все пережившие потоп или часть «потомков Ноя» сразу отправилась в другие места (Индию, Египет), в Библии ничего не сказано. Впервые о шумерских землях упоминается всвязи с Нимродом – правнуком Ноя. Ничего не сказано и о том, что занятые поселенцами земли были необитаемы. Вполне допустима интерпретация, что, с точки зрения авторов Книги Бытия, те, кто жил в Месопотамии до прибытия туда «потомков Ноя», просто еще не доросли до того, чтобы называть их людьми. Так европейские колонизаторы часто отказывали в праве называться людьми, например, аборигенам Африки. Это ли имеет в виду Библия? Снова загадка.

Из первого Китая портреты до нас не дошли. Но зато дошли легенды. Такие, как легенда о небесных императорах (Суй Жэнь, Фу-си, Шэнь-нун, Хуан-ди), или запечатленная в эмблеме Кантона легенда о пятерке бессмертных–рам, спустившихся на землю в виде козлов (сторонники теории пришельцев увидели бы в козлиных рогах антенны скафандров), или легенда об «атлантах», которые поселились в Китае и превратили местных жителей в своих слуг (хотя, казалось бы, окультуривать Китай было бы больше с руки обитателям Тихого, а не Атлантического океана). Вот эти пришельцы-благодетели и научили китайцев всем ремеслам и искусствам: огню, земледелию, календарю, шелководству, военному делу, иероглифам, медицине... И хотя их портреты до нас не дошли, но в любых из самых ранних культурных вещей Китая чувствуется «рука старшего брата», который не ниже нас, современных людей. Особенно явно она ощутима в находках из Саньсиндуй (Sanxingdui). Бронзовые портреты демонов из Саньсиндуй поражают мастерством, за которым должна стоять традиция, художественная школа. Но... о такой традиции ничего не известно.

Много выше неолита

И наконец, последнее, по сравнению с двумя первыми самое маленькое, но тоже чудо. При всех переходах из культуры-0 в культуру-I виден невысокий, но тем не менее вполне заметный скачок – резко меняется и характер вещей, и образ жизни. Людей-0 как бы подбрасывает вверх. Новые вещи, вещи-I, которыми начинают пользоваться люди-I, качественно отличаются от вещей людей-0, и появляются эти вещи-I не в результате долгого процесса постепенного, эволюционного совершенствования вещей-0, а сразу, скачком. У тех африканцев или индейцев, которые вступают в «культурную историю» только сегодня, мы не видим постепенного превращения набедренных повязок в джинсы. Точно так же в Китае, Индии, Шумере, Египте, в Америке – всюду тонкие, «культурные» вещи приходят на смену грубым, «диким» вещам вдруг, сразу. Нигде нет постепенного совершенствования: вот вещи грубые, а вот потоньше, еще потоньше, еще – и, наконец, тонкие, «культурные». Нигде мы не видим длинной шеренги глиняных горшков, постепенно превращающихся в изящные вазы: с постепенно утончающимися формами, со становящимися все чище и чище поверхностями, со все менее и менее наивными рисунками.

Как именно происходил подъем из неолита первых народов-I, яснее всего видно в Японии. Ранняя японская история интересна тем, что попыток ввести Японию в историю было несколько. Первые были сделаны очень рано, но успехом не увенчались, а последние, более удачные (хотя и они не сделали японцев «корневой» культурой Восточного мира) относятся уже к тому времени, когда соседи Японии жили в культуре-II. Но «окультуривали» Японию не они.

Из путевых заметок. Первая попытка поднять в культурную историю Японию, возможно, была вообще первой в Восточном мире. Японская керамика Дзёмон (Jomon) – одна из самых удивительных загадок ранней истории человечества. Не говоря уже о том, что в Японии керамика появилась гораздо раньше, чем в других местах, ее художественный уровень несопоставим с другой ранней керамикой. «Пламенеющая» керамика среднего Дзёмон (по датировкам в японских музеях – примерно от 3500 до 2000 лет до нашей эры) – настоящие произведения прикладного искусства, не имеющие аналогов ни в других регионах в 4–3-м тысячелетиях до нашей эры, ни в самой Японии еще добрых несколько тысяч лет. Трудно поверить, что эти яркие (люм под 20), крупные (до метра высотой) сосуды, изукрашенные орнаментом в виде взлетающих языков пламени, были сделаны за несколько тысяч лет до нашей эры. Изваянный огонь следующий раз возникает в истории искусств только в соборах пламенеющей готики. Кем были создавшие эти вещи гончары, неизвестно, но жили они в разных областях Японии и, судя по всему, работали очень активно. Но продолжения их искусство не получило.

Из археологических находок видно, что Япония-I началась вместе с нашей эрой и, просуществовав ни шатко ни валко несколько столетий, в 6-7-м веках была подхвачена и унесена вверх буддизмом. Но среди более ранних свидетельств археологии есть и такие, которые наводят на мысль, что работа по созданию Японии-I могла занять и несколько веков непосредственно перед началом нашей эры. О том же свидетельствуют и легенды о начале японской истории. Но безотносительно ко времени рождения Японии-I ясно, что в отличие от Японии-II и Японии-III, созданных китайским влиянием, среди «родителей» Японии-I Китая не было. А создана Япония-I была религией, остающейся не менее двух тысяч лет едва ли не синонимом Японии, – синтоизмом.

Из путевых заметок. Синтоистских святилищ (дзиндзя) в Японии, наверное, сотни тысяч, а может быть, и миллионы – есть совсем маленькие, домашние, есть районные и городские, а есть и гигантские государственные центры синтоизма – храмы главных богов и места многомиллионных паломничеств, такие, как Исе (Ise), Идзумо Тайся (Izumo Taisha) или Котохира (Kotohira), поражающие своей удивительной энергетикой, особой атмосферой, какой-то густой напитанностью воздуха чем-то таким, что ни на минуту не позволяет забыть, где ты находишься. Политика эпохи Мейдзи, когда синтоизм был объявлен государственной религией, привела к тому, что святилища стали устраивать даже внутри дзэнских монастырей. (Правда, часто монахи «хитрили» и пытались вынести их подальше от монастырских центров.)

Синтоизм – типичная религия-I, которая уникальна тем, что японцы бережнейшим образом сохраняют ее более двух тысяч лет.

Из путевых заметок. Сохраняется, например, внешний облик дзиндзя: во всех них есть П-образные ворота (тории) – иногда высотой в метр, а иногда и – под десять метров, протянутая вдоль верхней перекладины веревка (диаметр самых толстых – около метра, самых тонких – меньше сантиметра), белое бумажное «опахало». В Исе главное святилище перестраивается каждые 20 лет по одному и тому же проекту: покрытая толстым (толщиной сантиметров семьдесят) слоем соломы-тростника простая деревянная хижина, крыша которой скреплена позолоченным перекрестьем балок; четыре частокола образуют четыре вложенных один в другой двора, из которых во внутренние вход разрешен только жрецам (этой планировкой синтоистcкие святилища напоминают египетские и индуистские храмы). Сохраняют синтоисты и такие мелочи, как «форма одежды»: белые рубашки, красные или голубые шаровары, немного напоминающие запорожские, остроконечные колпаки. У жрецов высокого ранга они темные, с золотистым узором.

Некоторые обряды, такие, как танец со львом, который охотники танцуют, чтобы сделать охоту удачной, своим сходством с общими для многих шаманских культур-0 ритуалами указывают на древность корней синтоизма. Но в религиях-0 нет таких ритуальных церемониалов, которые синтоизм хранит так же тщательно, как и все, что он хранит.

Из путевых заметок. В Идзумо Тайся мы видели вот такой ритуал кормления божества. Группа жрецов медленно поднимается к входу в святилище под звуки протяжной мелодии флейты, ритмизированной барабаном. Мелодия совсем не «дикая». Ассистенты по очереди приносят и передают главному жрецу заранее подготовленные блюда, которые он с поклоном вносит в святилище. Вся процедура длится, наверное, минут двадцать, пока процессия наконец не удаляется.

Это типичный ритуал-I, который не мог появиться в результате «естественной эволюции» шаманизма. (Более того, подобного рода «естественной эволюции» шаманизма мы вообще не видим нигде с мире.) Такие ритуалы, как и весь синтоизм, могли быть только кем-то завезены в Японию, подобно тому как сегодня христианство завозится в Океанию или Африку.

Легенды о происхождении синтоизма похожи на аналогичные легенды других народов: боги спустились с неба в Японии и научили будущих японцев всему. Но отличие японских легенд о богах – в том, что боги синтоизма оставили множество вполне материальных свидетельств своего пребывания в Японии. Например, императорские регалии, такие, как бронзовое зеркало праматери императоров – богини Солнца Аматэрасу, хранящееся в святилище Найку (Naiku) в Исе. Но эти регалии мало кто видел. (И даже вроде бы последнюю тысячу лет не видел никто.) Но есть и более доступные для публики свидетельства.

Из путевых заметок. Знаменитые японские статуэтки «пришельцев в скафандрах». Их датируют первой половиной первого тысячелетия до нашей эры. Выполнены они мастерски, других вещичек такого уровня от этого времени до нас не дошло. Но интересней другое – в этих изображениях не видно никакой авторской фантазии: все статуэтки вполне канонично изображают одно и то же существо, похожее на человека, хотя назвать его человеком просто не поворачивается язык.

И наконец, еще одно «материальное свидетельство» – продолжающаяся до нашего времени династия императоров, которую основали создатели Японии. В соответствии с официальной генеалогией императоров произошло это в той же первой половине первого тысячелетия, когда, по мнению археологов, были сделаны и статуэтки «пришельцев».

К оглавлению

Глава 8. Вспышка Истории

Кто или Что?

Кто они были – эти высокие культуры, от которых разгоралось пламя культурной истории и чье присутствие столь явно ощутимо в ее начале? Атланты? Или лемурийцы? Или космические пришельцы? Или вообще воплотившиеся ангелы? Или же, как соглашается думать академическая история, среди дикарей «естественным образом» рождались гениальные архитекторы, скульпторы, поэты, изобретатели? Эти вопросы щекочут любопытство и будоражат воображение. Но, несмотря на интригующую таинственность, они не такие уж и важные для понимания истории. Все это вопросы о том, каких работников Хозяин Дома нанял первыми. Но гораздо важнее вопрос – для какой работы? Не так важно, кто они были. Гораздо важнее, что, а точнее, Что они сделали, Что принесли людям.

Переходы людей-0 в культуру-I мы видим всю историю. Все живущие сегодня и жившие раньше культурные народы когда-то либо сами были народами-I, либо народами-I были их предки. Всех их в свое время «культурный смерч» втянул в историю. И сегодня на Земле живут люди-0, и некоторые из них сегодня только превращаются в людей-I. Этот переход всегда происходит при контакте с более высокой культурой («учителями народа»). Сегодня людей-0 в культуру-I поднимает контакт с культурой-IV. А раньше учителями людей-0 становились и люди-III (например, мусульмане по отношению к индонезийцам), и люди-II (например, римляне по отношению к берберам), и, конечно, люди-I (например, те же шумеры по отношению ко всем своим соседям). И вопреки мнению «эволюционистов» мы видим, что и самые первые («корневые») культуры-I были созданы контактами с неизвестными нам высокими культурами. Но одного контакта мало. Чтобы ученики могли чему-то научиться, мало наличия учителя. Необходимо еще желание учиться.

Вот это – происхождение желания подниматься Наверх – и есть самое загадочное и самое важное в начале культурной истории.

Мы стараемся этому не удивляться – в самом деле, что ж тут удивительного, что дикари, увидев прекрасную культурную жизнь, загораются желанием жить такой жизнью. Понятно – завидуют, и зависть побуждает их пошевеливаться и бросаться вдогонку. Но в том-то и дело, что завидуют и бросаются вдогонку далеко не все. Одни бросаются, а другие готовы все отдать, только чтобы их не трогали и дали жить привычной жизнью.

«Бегство от цивилизации» некоторых из сегодняшних людей-0 – жителей Южной Америки или Африки – показывает, что изолированность племени от мира – это не причина культурной отсталости, а следствие нежелания окультуриваться. Те, кто подниматься в культуру не хотят, всячески пытаются сохранить привычный образ жизни, а так как в соседстве с цивилизацией это невозможно, они уходят все дальше в не освоенные (пока) цивилизацией девственные уголки.

Нет, тут дело не в зависти. Что-то другое толкало их в культуру. Что? Почему без всяких видимых причин в разных местах Земли дикари неолита принимались за огромную и на первый взгляд должную казаться им ненужной работу? Как их предкам ни к чему было переходить к земледельческой оседлости, так же и людям на заре культуры, казалось бы, было ни к чему предаваться всем этим излишествам: тратить силы на ненужные храмовые постройки или добровольно запирать себя в четырех стенах и проводить жизнь, крутя гончарный круг, либо задыхаясь рядом с плавильной печью, либо раскраивая и сшивая куски кожи. Ни к чему им было и претерпевать тяготы торговых экспедиций и тем более рисковать жизнью на войне. Веками люди-0 прекрасно обходились без всего этого (обходятся без всего этого и современные люди-0). И вдруг на заре Истории что-то происходит – что-то, что погнало тогдашних людей в Историю: заставило включаться в историческую работу и создавать первые культуры. Но «погнало», «заставило» – все это не те слова. Первые творцы Истории работали не из-под палки. Они горели желанием работать. И вот это-то и есть самое интересное – откуда взялось это их желание, эта их внутренняя энергия, которая в конечном итоге и воплотилась в первые культуры?

Из путевых заметок. Одна из самых удивительных загадок египетских пирамид – что побуждало первых египтян строить их? Та же загадка и с пирамидами американскими. Что? Что заставляло ольмеков доставлять многотонные валуны для своих скульптур за многие десятки и сотни километров – по бездорожью, без помощи тяглового скота, без колесных повозок? Какая сила побуждала их к этой работе? То же самое больше всего поражает и в Монте-Альбан – чтобы подготовить идеально ровную площадку примерно 300 на 500 метров, на которой и было построено все остальное, нужно было буквально срезать – как ножом – верхушку холма, который метров на 300 возвышается над долиной. То есть передвинуть миллионы кубометров камней и далеко не самой мягкой земли. Что заставляло их – отнюдь не купающихся в изобилии бездельников, не знающих, чем себя занять, – это делать?

Каким образом в сердца людей неолита была внедрена страсть делать свою работу? Мы, современные люди-IV, можем научить сегодняшних дикарей читать и считать. Мы можем заставить их пахать землю и сеять хлеб. Но мы не можем наделить их тем творческим порывом, той энергией творчества, какая была у первых китайцев, индусов или египтян. Мы не можем заразить своих подопечных тем «массовым психозом», который превратил обывателей неолита в делателей истории.

Но могли ли сделать это учителя первых культурных людей? Может быть, да, но скорее всего – нет. Дело в том, что подобные вспышки «массового психоза» мы видим всю историю, включая самые близкие к нам времена, когда в роли учителей выступали, уж во всяком случае, не инопланетяне. Не инопланетяне учили римлян эллинской культуре, а русских – европейской. Это делали вполне земные и хорошо известные нам учителя. Но эти учителя только указывали дорогу. А желание идти несли не они. У «массового психоза» был другой Источник. Желание идти нес Свет. Свет заряжал души (и не какую-то одну, может быть, слишком «нервическую», слишком экзальтированную, слишком склонную к фантазиям душу, а все души) особым зарядом и переводил их в то особое состояние, которое известно только творцам истории. В этом состоянии было много страсти делать огромную работу Света. А еще в нем было понимание, что нужно делать и как. Свет не только зовет Вверх, но и открывает Верх. Свет как бы освещает невидимый (без Него) мир и тем самым распахивает плоский мир повседневности, превращая его в объемный – в мир, в котором есть Верх. И в результате тот, кто мог только ползать по едва фосфоресцирующей поверхности, при вспышке Света видит, что эта поверхность – не весь мир, а только дно глубокого колодца, и видит, во-первых, что из колодца можно выбраться, а во-вторых, как из него нужно выбираться.

Понятие «пассионарность» у Гумилева акцентирует внимание на энергии Света. Но «информационная составляющая» Света не менее важна. Неся энергию делать, Свет тем самым несет информацию – знание, что делать, то есть идею, или проект, работы, которую предстоит выполнить.

Не сама по себе жизнь высокой культуры вызывает зависть у людей низкой культуры. Русские крестьяне нисколько не завидовали европейцам, несмотря на то что европейская культура была выше их собственной. Зависть появляется, когда высшая культура озарена Светом. Тогда люди низшей культуры видят ее не рядом, а над собой, и она превращается из чудаковатого чужеземного способа жить, совершенно непригодного для нас самих, в ступеньку Лестницы в Небо.

И одновременно с завистью рождается мечта. Задолго до того, как они начинают строить планы подъема Наверх, те «рожденные ползать», кто увидел над собой Небо, но еще не заметил поднимающейся из колодца лестницы, уже мечтают о полете. Неслучайно умеющая летать змея стала одним из самых широко распространенных символов в самых разных культурах: от змеи в оперении (Кецалькоатля) индейцев до наших змей с крыльями, вроде русского Змея Горыныча.

Застывающий Свет и народная душа

Я сказал, что «культурный смерч» уносит народ в Историю, но это не вполне точно. Свет не уносит народ, а создает его – из племен, селений, отдельных людей, – создает как инструмент для своей работы.

В ходе «психического фотосинтеза» Свет превращается через кажущиеся эфемерными состояния энтузиазма в конкретные дела, которые приносят конкретные результаты, такие, как сказанные слова или сделанные вещи. А в своей совокупности эти результаты суть не что иное, как результат «культурного фотосинтеза» – созданная народом культура. «Культурный фотосинтез» через дела людей, которые становятся делами – а значит, и жизнью, историей – народа, превращает Свет в культуру народа.

Но культура – это «внешняя оболочка» народной души, это уже плоды на дереве души. А растить душу Свет начинает с посева архетипа народа – «группового гена», ответственного за сохранение и передачу идеи народа все новым и новым поколениям ее «реализаторов». В индивидуальной душе этот «подарок Света» живет как постоянное (хотя обычно и очень смутное) предчувствие будущего моего народа, его исторической миссии – той работы, которую ему (а значит, и мне) надлежит делать в истории. Такой «подарок» получает каждый вливающийся в народ человек вместе со всеми другими «семейными реликвиями»: народной культурой, кармой, грехами и т.д. и т.п. В этот «джентльменский набор» входит и народный характер. Архетип включает не только знание миссии и судьбы народа, не только что, но и как – как народ будет жить и работать. Это как – характер, «выражение лица» народа – отличает народы друг от друга и определяет то сразу узнаваемое внутреннее единство художественных стилей, мирочувствования и жизнечувствования, которое у каждого народа свое.

Рассыпающаяся Вспышка Истории

Точно так же, как большое дело состоит из дел поменьше, которые, в свою очередь, состоят из еще меньших дел, и приказ сделать большое дело тоже распадается на множество приказов делать дела поменьше, которые, в свою очередь, распадаются на приказы делать еще меньшие дела, и так далее. И как «большой» приказ несет «большая» вспышка, каждый из составляющих его «маленьких» приказов несут свои «маленькие» вспышки. Другими словами, «большая» вспышка как бы рассыпается все меньшими и меньшими, подобно тому как рассыпаются гроздья праздничного фейерверка. В начальной Вспышке все «маленькие» приказы собраны вместе, как «разделяющиеся боеголовки», каждой из которых в свое время предстоит стать самостоятельной, чтобы сделать свою «работу» (отличие только в том, что работа «боеголовок Света» – не разрушать, а создавать).

Чем больше приказ, тем ярче несущий его Свет. (Рассыпаясь на «маленькие» приказы, Свет тускнеет – солнце превращается в тучу светлячков.) И чем ярче Свет, тем ярче Его образы – состояния, которые Свет зажигает в душе человека, и вещи, в которые воплощает человек эти состояния. Очень яркий Свет наполняет человека гениальностью и застывает в ярчайших, гениальных произведениях. А самый яркий Свет, который вспыхнул в истории единственный раз – в ее начале, создал сверхъяркие произведения. Их-то, эти самые яркие из созданных людьми произведения мы и обнаруживаем в Индии и Египте. Их яркость потрясает. Но когда первое потрясение превращается в понимание, Что ты видишь, возникает вопрос, который на первый взгляд кажется совершенно необъяснимым: зачем такие «куски Солнца» были брошены почти слепым обитателям древнего Египта и древней Индии? Ведь это то же самое, что читать в детском саду лекцию по квантовой механике. И только постепенно приходит понимание, что Учителя древних египтян и индусов учили не только их, но и нас и что произведения Перво-индусов и Перво-египтян адресованы не только людям неолита, но и нам и нашим далеким потомкам. Вот почему сегодня миллионы путешественников (сами не понимая почему) так зачарованы Египтом, а миллионы «духовных паломников» так рвутся в Индию. Там наши общие истоки: будучи «родственниками в Истории», все мы «братья в Египте» и «братья в Индии». Свет, посеянный в наших душах как архетип Истории, резонирует с таким же Светом Истории, застывшим в камнях Египта и гимнах Индии. Оттого-то их ярчайшее искусство и пробуждает в нас ярчайшее «чувство Бога» и как бы подбрасывает нас «выше головы», открывая каждому самые яркие (из доступных ему) реальности.

Но о том, что за Свет несла Вспышка Истории, мы знаем не только по Его застывшим сгусткам, сохраненным Индией и Египтом. Свет Истории оставил (а точнее, оставляет) и другой памятник – саму историю, всю нашу жизнь, которую Он сделал (а точнее не сделал, а делает). Оттого-то Вспышка Света на заре истории и была такой невыразимо яркой, что она несла идею (программу) всей Истории.

Это только на первый взгляд кажется, что никакая Она не история, а множество разных историй. Но когда видишь единство отдельных культур, а над ним – единство историй отдельных народов и единство историй миров, то еще выше все яснее видишь и единство Истории. Слово «история» уже само по себе подразумевает единство – это одна история, с одной фабулой и сюжетом: «вот какая история произошла», «интересная история» и т.п. Казалось бы, естественнее было бы назвать все пестрое многообразие исторических событий не «историей», а «историями», но даже в английском языке, где форма множественного числа используется для названия математики (mathematics – «математики») и физики (physics – «физики»), название истории (history) подчеркивает ее единство. Англичане, в отличие от русских, уже на уровне языка отмечают существование многих математик (арифметики, геометрии, алгебры и т.д.) и многих физик (механики, оптики, термодинамики и т.д.). Но не истории – история одна.

Конечно, во всей ее огромности идею Истории человек понять не может. Но мы можем почувствовать Ее главные линии. Когда мы раскрываем глаза настолько широко, что можем смотреть на Историю в целом, мы видим главное в Идее Истории, слышим Ее лейтмотив. Это то, что проходит с нами через всю историю, – то задание, которое мы получили очень давно, которое (конечно, почти никогда не отдавая себе в этом отчета) выполняем до сих пор и которое нам предстоит исполнить до конца. Если попытаться облечь это Огромное, Яркое и Невыразимое в слова, получится идея Бога: человеческого служения Богу, оБожения Земли – превращения «естественной» Земли во все более «искусственную», которой надлежит стать Божьим садом, Раем, и, наконец, идея Пути к Богу – становления «животного» человека все более Божественным, или, другими словами, его прихода (возвращения) к Богу.

Эта Идея создает самый большой народ, «народ народов» – человечество. А грозди ее «салюта» создали все остальные народы – и «народы миров» (Восточного, Центрального, Западного), и «народы метакультур», и более мелкие народы. Наши «групповые гены» – души-идеи наших сообществ – похожи на матрешку: например, душа-идея европейской метакультуры находится внутри души-идеи Центрального мира, а та – внутри души-идеи человечества.

Начало истории интересно прежде всего возможностью увидеть всю Вспышку Истории и еще цельной, и уже начавшей разлетаться первыми гроздьями. Так мы можем увидеть во Вспышке Истории Вспышки историй миров. Это «вспышки 2-го порядка». В Египте и Индии Вспышки историй миров не очень заметны – и они, и Вспышки египетской и индийской культур-I теряются на фоне Вспышки Истории, как свечи на фоне солнца. Но зато Вспышки историй миров очень заметны в Шумере, Америке и Китае, где Они застыли вещами, хотя и не такими яркими, как индийские или египетские, но все-таки не менее яркими, чем наша современная жизнь.

Внутреннее единство «народов миров»: Восточного, Центрального и Западного – это то, что роднит сегодняшних японцев или непальцев с китайцами три тысячи лет назад, а сегодняшних англичан – с подданными Хаммурапи и даже (хотя здесь нужно всмотреться пристальнее) сегодняшних чикагцев с индейцами Чичен-Ицы.

В чем же эта общность между современными европейцами и прадедами Авраама? Обнаружить ее совсем нетрудно. Например, наш практицизм и наша заземленность – это шумерское наследство. И сегодня отцы так же учат своих сыновей, делясь полученной еще от своих отцов и обогащенной собственным жизненным опытом, глубокой, но уж слишком приземленной мудростью. И сегодня мы, так же как шумеры, больше всего интересуемся благоустройством своей земли и своей жизни и не видим ничего дальше ограды своего города. И сегодня разве что из тщеславия мы замахиваемся на что-то большее, чем их зиккураты. Строительство пирамид (во всяком случае, сегодня) не для нас. И искусство наше (сегодня) не ярче искусства шумеров – изящных, но писанных вовсе не кровью стихов. И такая же, как у них, наша религия: молитва только способ охладить сердце; небеса только место, где решаются материальные вопросы. Как и их, действительность, которую нельзя «употребить в дело», нас не интересует. Вот магия (а судя по цилиндрическим печатям, шумеры немало знали о нижнем астрале) – другое дело. Историки неслучайно чувствуют в шумерах «родственную душу»: шумеры-прагматики, шумеры-реалисты, шумеры-атеисты, не витающие в облаках, а работающие на земле, развивающие материальную культуру, а не какие-нибудь дикари-египтяне или дикари-индусы, лежащие ниц непонятно перед чем. От этой «духовной близости» и пошел взгляд на шумеров как на основоположников цивилизации.

Но шумеры оставили нам и другое наследство – тоску по Богу, мотив «потерянного рая». Боже мой! для чего Ты оставил меня? щемящей нотой звучит у них вовсю. За их «безбожием» явно угадывается, что они не то что никогда не знали Бога, а забыли Его и как бы пытаются вспомнить, но не могут.

Идеи истории миров ответственны за разную «окраску» Света Египта и Света Индии. В главном Свет Египта и Свет Индии – об Одном. Но в своем «втором слое» Свет Египта – идея Центрального мира – другой по сравнению со «вторым слоем» Света Индии, который задает главное направление Восточной духовности. Задачи в Индии и Египте были поставлены по-разному. У индусов цель (если выразить ее языком Центра) – Божественный человек, человек, преодолевший в себе человеческое. А в Центральном мире на первом месте стоит оБожение Земли, преобразование Земли в Божественный сад. Конечно, оБожение Земли невозможно без оБожения человека. Преображая Землю, человек преображается сам, и, чтобы преображать Землю, ему необходимо преображаться самому. Но индусы как бы выпячивают одну сторону этого процесса и «забывают» о второй, а в истории, начатой Египтом, наоборот, часто «забывали» о первой и «выпячивали» вторую.

«Вспышки 2-го порядка», Вспышки историй миров, в свою очередь, рассыпались множеством «вспышек 3-го порядка». Этими Вспышками созданы и сами метакультуры, и «народы метакультур» – их творцы. То, что обеспечивает единство таких «народов метакультур», роднит современников Лопе де Веги с сегодняшними жителями Стокгольма или Вены, а учеников Руми с продавцами туристического базара в Иерусалиме.

Первыми Свет создал метакультуры-I и, соответственно, их главных героев (первых героев Истории): шумеров, китайцев, индейцев. Но для нас эти метакультуры интересны не столько сами по себе, сколько тем, что они начинают Историю. Конечно, культуры-I с их городами и государствами, ремесленниками и ремеслами, торговцами и торговлей, воинами и войнами, с их письменностью и арифметикой заложили основы нашей культуры. Правда, мы пишем не клинописью и не на глиняных табличках, но что это такое – писать, и как это делается в принципе, что такое число, расстояние, площадь и что такое считать и измерять – все эти базисные для нас знания мы унаследовали от культур-I. Все это, конечно, важно. Но, в конце концов, мы уже давно переросли культуры-I и даже саму их жизнь, несмотря на множество сохранившихся материальных памятников и текстов, представляем плохо – больше придумываем, чем видим. Но что нас действительно заставляет пристально всматриваться в начало истории – это то, что культуры-I были первым шагом долгого и еще отнюдь не пройденного нами Пути.

Если продолжить раскрывать «матрешку» архетипов, то мы можем найти внутри души-идеи европейской метакультуры, например, душу-идею славян, а внутри нее, например, душу-идею поляков. Но внутри души «народов миров» можно обнаружить не только души «народов метакультур», но и души «народов-долгожителей», которые сохранили свою идентичность («оставались сами собой»), побывав людьми разных метакультур и пройдя через несколько ступеней пирамиды Истории. Так, мы видим, что подданные Хеопса и подданные Клеопатры, несмотря на разделяющие их минимум две тысячи лет, похожи. И те и другие – египтяне, и сходство их бросается в глаза даже сильнее, чем различия. Точно так же и современные китайцы, которые моложе подданных династии Шан минимум на три тысячи лет, имеют с ними множество общих черт. То же самое и с индусами. Минимум четыре тысячи лет своей истории они остаются все теми же индусами. Нечто похожее происходило и с французами, и с германцами-немцами, и с арабами, и с японцами, и с русскими...

К оглавлению

Глава 9. Хранение Света, или память о Главном

Световоды: архетипы, люди, «камни»

История похожа на многоступенчатую ракету. Топливо одной ступени выгорает, и ракета как будто лишается энергии, но в это время взрыв отбрасывает отработавшую ступень, и начинают работать свежие силы следующей ступени. Но это все та же ракета, и летит она все в том же направлении, заданном программой полета в самом начале.

Программу Истории несет Свет, а сохраняют ее и доставляют в наше время Световоды. Архетипы – «во-психиченные» идеи и под-идеи истории – это одна из разновидностей Световодов. Но не единственная. И, безусловно, не самая заметная. А самая заметная форма хранения Света – это «вмораживание» Его в вещи и слова. Так были созданы величайшие произведения искусства и написаны величайшие книги, которые через тысячелетия доносят до нас невообразимую яркость первой Вспышки.

Но Свет Истории в наше время доставляют не только ярчайшие части нашей души и не только ярчайшие произведения искусства, но и ярчайшие ученики ярчайших учителей, образующие особые субкультуры – субкультуры Посвященных. Посвященные – это люди Истории: они видят Историю в суматохе мелких повседневных событий. Обычный человек отчетливо знает, что ему нужно сделать через пять минут, менее отчетливо – что нужно сделать в этом году, но для него не имеют никакого смысла вопросы, что ему делать через сто или тем более через тысячу лет – какая тысяча, когда и через сто лет обо мне уже забудут? Осмысленны эти вопросы только для тех людей, кто чувствует свою принадлежность к большим (и потому долгоживущим) сообществам, таким, как народ или даже все человечество. Конечно, принадлежность к ним чувствует любой человек, но у большинства это чувство – чувство Истории – очень слабое. Усиливает его Свет.

Свет делает «обычных людей» творцами Истории, создающими новое, не бывшее ранее. Потом новому учатся другие люди, и новое постепенно становится старым и общеизвестным. Творцы истории более-менее ясно осознают свою миссию. Для них работа на историю (как бы они ее ни называли сами для себя: служением Богу, царю и отечеству, утверждением идеалов свободы и демократии или строительством коммунизма) – это главное или, во всяком случае, одно из главных дел в жизни. Этим они отличаются от обывателей, для которых главными являются личные дела или дела своей маленькой группки – семьи, компании и т.д. Творцы истории есть в любом обществе. То, что меняется, – это их соотношение с обывателями. Когда творцов совсем мало, общество становится обывательским. Когда Свет увеличивает их число, творить историю начинает все общество.

Но когда Вспышка затухает (топливо очередной ступени ракеты Истории выгорает) и превращается в культуру, на место людей Истории возвращаются «обычные люди», смотрящие себе под ноги и не видящие дальше собственного носа, – люди, для которых никакой Истории нет. Но «обычными» становятся не все. В обществе всегда есть те, кто сохраняет Свет Истории в ожидании новой Вспышки. Пока Она не вспыхнет, их главная задача – готовить себе смену, новых людей Истории, чтобы этот тонкий ручеек не пересыхал. А потом вспыхивает новая Вспышка и превращает массы «обычных людей» в людей Истории, а тонкий ручеек – в мощный поток. Это время – звездный час Посвященных, когда множество самых высоких людей обращаются к ним за разъяснением происходящего и жадно ловят каждое их слово. И понятно почему – ведь только у них есть ключ к пониманию приказа нового Света: знание Идеи Истории, то есть контекста, в котором только и могут быть поняты ее дочерние идеи, одну из которых и приносит новая Вспышка.

Аура индийской Школы

Подготовка Посвященными своей смены со стороны кажется чем-то очень таинственным. Но причина этой таинственности не в нежелании Посвященных делиться секретами. (Наоборот, Посвященные об этом только и мечтают.) Все дело в том, что тайное («мистическое») знание недоступно тому, у кого нет необходимого для его понимания опыта. Поэтому о «мистическом» можно сколько угодно рассказывать – профан ничего не поймет. Точно так же, как детсадовец не поймет ни рассказа о квантовой механике, ни тем более бергмановской «Земляничной поляны». Оттого-то обычный, не имеющий «мистического» опыта человек и не верит в «мистику». И он прав – в его мире «мистики» действительно нет. По той же причине не только квантовая механика мистична для детсадовцев, но и электродинамика, с которой он познакомится через пару лет, мистична для семиклассника. Так что, чтобы готовить себе смену, у Посвященных есть только один путь – растить учеников и помогать им обрести необходимый Опыт. Дело это очень долгое. Иногда, чтобы доделать его, не хватает и жизни. Но другого пути нет, и все школы Посвященных устроены именно так.

Школы Посвященных далеко не всегда тайные общества или даже просто организации, находящиеся в определенном месте («имеющие адрес») и состоящие из конкретных людей, связанных между собою отношениями подчинения (например, старший учитель и младший учитель или учитель и ученик). Все бывает и гораздо менее заорганизовано. Часто «школа» просто люди, которые сделали целью своей жизни Свет. Есть люди, чувствующие внутреннюю потребность (Зов) встать на Путь, сознательно расти и искать Знания (Посвящения), и есть люди, которые в той или иной мере продвинулись по Пути. Все эти люди стремятся к двум вещам: найти Учителя, с помощью которого можно продвинуться дальше, и найти учеников, которым ты можешь помочь подняться до своего уровня. Другими словами, учителя и ученики школы Посвященных все время ищут друг друга. Что же касается взаимодействия учителя и ученика, то оно может быть как непосредственным личным контактом, так и опосредованным, например книгами. (Возможны и более «мистические» контакты.)

Самая большая и самая знаменитая из школ Посвященных – Индия. Здесь лучше всего видно, как хранят Свет люди Истории. Вся Индия – это огромный Световод, а хранение Света – главный нерв индийской жизни. Приходили и уходили завоеватели, приносили свои культуры, что-то строили, чему-то даже пытались обучать индусов. Но сама Индия, «внутренняя Индия» неизменно занималась своим главным делом – хранила Свет.

Конечно, Индия не только хранит, но и делится Светом. Так появились «индуизм для Востока» – буддизм, и «индуизм для Центра» – зороастризм. А в наше время рождаются современные «индуизмы для Центро-Запада», такие, как теософия, учение кришнаитов и множество менее знаменитых «нью-эйджевских» версий индуизма.

Все индийское общество организовано вокруг школ Посвященных. Общество обеспечивает для Посвященных возможность физического выживания. И, что еще важнее, общество поставляет огромное количество желающих – и даже не просто желающих, а жаждущих – учиться в школах Посвященных. Необходимость поддерживать жизнедеятельность школ: кормить, одевать, защищать школьников – не позволяет всем индусам стать йогами. Целиком сосредоточиться на духовной работе могут только сравнительно немногие. Но мечтают об этом все. Это общий градиент индийской жизни – главное для всех индусов. Поэтому храмы и ашрамы наполнены по всей стране.

Из путевых заметок. Самых высоких индусов я не видел. Но я читал их книги. И эти книги – Шри Ауробинды или Шрилы Прабхупады – были из тех, которые мне было нужно прочесть. А вот «просто высоких» индусов мы встречали очень много. И мудрых браминов со светящимися глазами, которые сразу погружают тебя в атмосферу храма. И похожих на цапель аскетов, точно как Махатма Ганди на знаменитом портрете. И бесконечное множество духовных странников, едущих или идущих от одного святого места к другому. И просто «обычных» людей – лодочников, красильщиков, продавцов, которые, как о чем-то вполне повседневном, рассуждают о мировых энергиях.

Конечно, мы видели не только высоких людей, но и множество коротышек. Но и их жизни были наполнены стремлением Наверх. Во Врандаване, там, где прошло детство Кришны, стайка деревенских женщин впорхнула в храм, семенящими шажками, не поднимая глаз, обежала статуи божеств, поклонившись каждой, но так, чтобы не осквернить ее своим присутствием, и точно так же выпорхнула наружу. Их глаза не светились ни силой, ни каким-то особым светом. Но и в лицах, и во всех их движениях была... распластанность перед Богом.

Индусы очень разные. Есть очень богатые. В «Шератоне» Агры на Новый год невозможно было забронировать номер. Европейцев среди постояльцев было очень мало. Огромными семьями приезжали индусы. А это одна из самых дорогих гостиниц, в которых мы останавливались, и не только в Индии, но и вообще в наших путешествиях. А есть и совершенно неимущие индусы. Огромное количество нищих во всей стране. На сельхозрабочих, молотивших хлеб под Мадрасом, не было даже набедренной повязки – крошечные переднички прикрывали срамные места. Много философов, способных понимать Веды. Но огромные аудитории собирает и индийское кино. Деревенского интеллигента, погруженного в газету, видишь на пороге хижины, вылепленной из высохшего навоза. Очень много (естественно) и торгового люда. В самолетах можно встретить и «прозападных индусов».

И все это людское разнообразие – одни совершенно безоглядно, другие неся груз «земных дел» – устремлено в одном направлении, Вверх.

В индийской школе были выращены огромные души и огромное количество просто высоких душ. Этими душами и создана совершенно особая индийская аура. Вот о ней-то рассказать труднее всего. Как поймать солнечный зайчик.

Из путевых заметок. Мы не видели в Индии древностей – ничего, что было бы старше, скажем, тысячи лет. И мы постоянно видели то, что гораздо древнее, – самих индусов. Когда смотришь в эти глаза, кажется, что заглядываешь в бездонный колодец времени. Чуть ли не первый встречный – шофер, который вез нас из аэропорта в гостиницу, вовсе не казался интеллектуалом. Но глаза его я запомнил (наверное, потому что они были первыми) – таким глубоким огнем они горели. А потом эти бездонные сияющие глаза, смотрящие в самую душу, мы видели повсюду. Самый запоминающийся эпизод – «монах», который ужинал со своей обезьяной. Они сидели друг напротив друга и неспеша, едва ли не церемонно – даже не скажешь «ели» – скорее трапезничали. Что за поток должен был идти от этого человека, чтобы обезьяна, которые обычно моментально хватают (пока не отняли) любую еду, так изменила своей природе!

Горящие глаза – это часть индийской ауры. Но это не все. Сама эта земля «колдовская». И опять... Как об этом рассказать? Ведь «колдовство» это для каждого оказывается своим. Каждый открывает свою собственную Индию, и сокровенный, тонкий, интимный слой «индийского опыта» у каждого свой. И ехать в Индию стоит не из-за того, из-за чего рвутся туда неофиты, – не для того, чтобы быстренько найти духовного учителя, который быстренько проведет за ручку через весь Путь, – а за этим опытом: чтобы погрузиться в индийскую ауру и почувствовать ее волшебство.

Личное. Для меня это была новогодняя сказка. Даже собирались мы туда необычно. Как-то вечером я вдруг подумал (а точнее, мне пришла в голову мысль), что нужно поехать в Индию не когда-нибудь, как я собирался к тому времени уже года полтора, а сейчас. Это было в воскресенье. А в субботу днем мы уже были в Дели. За эту неделю сами собой достались и билеты (в перегруженное предрождественское время их надо бронировать за несколько недель), и визы (обычно тоже занимает недели), и определился план (даже к куда менее насыщенным поездкам я готовился месяцами).

А еще был странный серовато-голубоватый туман. Мы увидели его уже через иллюминатор самолета и видели все наши три с лишним индийские недели. И ясное, как нигде в другом месте (разве что еще в Египте), чувство особой энергетики самой этой земли, напитанности самого этого воздуха чем-то светлым и важным. Я назвал это «индийской аурой».

А еще был какой-то как будто беспричинный восторг – и тоже все три недели.

Вот этот восторг. Ну, а его как описать? Как рассказать про Золотой Храм Амритсара, и хрустальную чистоту Кулу, и перенасыщенный благочестием Решикеш, и про воздушных змеев в небе над розовым Джайпуром, и просто о змеях – в корзинках «факиров» и без всяких корзинок ползающих вокруг храма в Банголоре – самом прозападном индийском городе, и про верблюдов, запряженных в телеги, и про многоцветные наряды женщин Раджастхана, и про птиц, закрывающих крыльями небо на закате, и о песне горя – Тадж-Махале, которая непостижимым мастерством своего архитектора и зачаровывает, и раздавливает тебя, как ни одно другое надгробие, и про наполненные присутствием Кришны Врандаван и Матуру, и о тантрических храмах Каджурао, и о священном Варанаси, и о буддистской Бодх-Гайе, и о космополитичной Калькутте, и о Пури с его Белой и Черной «пагодами», и о штаб-квартире теософов в Мадрасе, и про ашрам Ауробиндо в Пандишери, и о десятках новых и старых храмов повсюду, где мы были? И о множестве горящих глаз и мимолетных разговоров? И о поразительной атмосфере храмов, которая создана не архитектурой, как в Центральном мире, а эманациями верующих? Как рассказать обо всем этом?

Храм может быть построен полгода назад и расписан в высшей степени аляповато (с европейской точки зрения), но его атмосфера – это атмосфера храма. Здесь хочется молиться. И очень скоро перестаешь удивляться, когда видишь, как пожилые брамины – почтенные люди с глазами мудрее, чем у наших профессоров, – распластываются на полу перед статуей бога или украшают эту статую цветами или как немолодые сикхи с царственными лицами в вечерних костямах шествуют (иначе не скажешь) босиком по холодной декабрьской мостовой от гардероба, в котором оставляют обувь, к дверям храма.

А еще были не решенные мною в Москве задачки, которые, как в популярной книжке о карме, предложила мне Индия.

Но я зря стараюсь – волшебство словами не передать.

Этим привлекательна Индия для иностранцев. Этим рождены легенды об индийских сокровищах и чудесах. И в частности – об опасности этих сокровищ: о кобрах, стерегущих драгоценности, и об алмазах, навлекающих несчастья на головы своих владельцев.

Посвященные Египта

Подобная индийской субкультура Посвященных была создана и в Египте.

Из-за того что эта субкультура была гораздо ярче окружающей ее жизни, когда смотришь на Древний Египет издалека – из нашего времени, часто, кроме нее, в Египте вообще ничего не видно. Это-то и есть то солнце, на фоне которого трудно разглядеть блеклую «обычную» жизнь обычных египтян. И, только всмотревшись, понимаешь, что «египтов» всегда было два – ярчайший Египет хранителей Света Истории («Верхний Египет») и «нижний Египет» обычных людей, которые осваивали ту относительно малую часть Света Истории, которую были способны вместить, – создавали египетскую культуру-I.

Из путевых заметок. В музеях выставлены два типа портретов первых египтян. Воссоздавая земной мир в гробницах, египтяне ваяли бытовые сценки: женщина печет хлеб, мужчина варит пиво и т.п. Все вполне реалистично, как будто древние этнографы заботились о потомках, которые будут стремиться проникнуть в тайны Египта. А рядом, в тех же музеях, портреты фараонов, сановников, жрецов. Они отличаются от «этнографических зарисовок» сильнее, чем портрет кембриджского профессора от портрета полинезийского охотника, причем не голых (я имею в виду профессора), а одетых в свои обычные костюмы. Портреты высоких египтян гораздо выше, скажем, знаменитых римских портретов. Выше и по искусству художников – как произведения искусства. Но выше и сами портретируемые – египетские «сановники» выше римских. И не только римлян. Многие из них выше нас, современных людей. Как будто это какая-то другая раса. Особенно выразительны статуи со светящимися глазами. Например, знаменитый «писец» из Лувра. Достаточно просто посмотреть ему в глаза. Недолго, хотя бы секунд десять. Ощущение не забудется. Оттого-то он и знаменит.

Два типа древнеегипетских портретов только одно из проявлений египетской двойственности. «Верхние египтяне» были окружены прекрасными вещами, а «нижние» – довольно убогими. Но заметней всего двойственность в смыслах египетской религии. Религия «нижнего Египта» была религией-I. А до религии «Верхнего Египта» мы не доросли и сегодня. Форма «Верхней» и «нижней» религии была общей, но значение одних и тех же слов и действий – совершенно разным. Например, Ра простолюдина – это небесное светило, Солнце. А Ра Посвященного – Абсолют.

Из-за того что в археологических находках убогие «первобытные» вещи «нижнего Египта» перемешаны с ярчайшими вещами «Верхнего», мы постоянно впадаем в одну из крайностей – то превозносим «нижних египтян», то принижаем «Верхних».

Почувствовать атмосферу египетской Школы мы можем по немногим чудом сохранившимся фрагментам гностической, и в частности «герметической», литературы. Вот, например, знаменитые строки из «Изумрудной скрижали»:

То, что внизу, подобно тому, что наверху, и то, что наверху, подобно тому, что внизу, ради чуда единого... Ты отделишь землю от огня, тонкое от грубого с большим искусством. Он поднимается из земли к небу и снова опускается в землю и получает силу всех вещей, как высших, так и низших. Этим способом ты приобретешь всю славу мира, и вся тьма удалится от тебя. Эта сила – сильнейшая из всех сил, так как она победит всякую тонкую вещь и проникнет в вещь плотную. Так был сотворен мир.

В отличие от индийских Посвященных, которым скрываться было не от кого, египетские Посвященные и особенно продолжатели их дела, которые рассеялись по всему Центральному миру, жили в окружении людей, с головой погруженных во вполне земные дела и заботы. От таких людей часто нужно было прятаться. Без этого Посвященных просто бы уничтожили. Разрушить то, чего не понимаешь и в величии чего чувствуешь угрозу своей мелкости, – в Центральном мире это самое обычное дело. Например, так было искорежено лицо Сфинкса. Так недавно талибы разрушали гигантские статуи Будды. Или взять хотя бы распространенное сегодня отношение к масонам. Необходимость прятаться привела к тому, что египетская линия личной передачи то и дело скрывается из виду. Ясно мы видим ее, пожалуй, только когда жажда Света становилась всеобщей и к закрытым до поры фонтанам выстраивались очереди страждущих. В такие времена и напитывались египетским Светом, например, юное христианство и юный ислам. Мы знаем не всех, но даже среди известных нам первых христианских учителей многие работали в Египте – от Филона Александрийского и евангелиста Марка до Оригена и Антония Великого. Евангельский эпизод «бегство в Египет» неслучаен и глубоко символичен. Христианские и исламские «мистики», то есть те, кто дальше продвинулся в понимании сути христианства и ислама, были продолжателями дела первых египетских Посвященных.

Свет в камне

Но знаменитым Египет сделал «художественный класс» его школы Посвященных. На протяжении всей своей истории Египет передавал из поколения в поколение умение делать ярчайшие вещи – Свет, «вмороженный» в камни, «каменные Световоды».

Из путевых заметок. Сфинкс и Пирамиды настолько ярки, что невольно возникает та же мысль, что и, например, в Микенах: не были ли они созданы задолго до начала Египта, а египтянами просто использовались? Трудно сказать определенно, но против этого предположения говорит тот несомненный факт, что от Сфинкса тянется непрерывная линия, которая дотягивается если не до наших дней, то, во всяком случае, до нашего (я имею в виду второе) тысячелетия. В том-то все и дело, что, хотя, конечно, Сфинкс – это не массовая продукция, в раннем Египте был создан не только Сфинкс.

В Саккаре (Saqqara) рядом со знаменитой ступенчатой пирамидой Джоссера сохранились фрагменты погребального храма Джоссера: фасад, колоннада, участок задней стены. Это чистейшая и высочайшая философская поэзия в камне – завораживающая поэма о жизни и смерти. А средства – самые простые: особые («египетские») пропорции вертикалей и горизонталей, уводящий вглубь провал в фасаде...

Дашур (Dhashur). В этом относительно редко посещаемом туристами месте сохранились две пирамиды и развалины третьей. В одну из них (Красную) можно спуститься. Ее внутренние залы, перекрытые «готическими» сводами, насыщены той особой атмосферой, какая бывает только в самых великих церквях.

Гробница (мастаба) Ти. Тоже в Саккаре. Тончайшие барельефы и росписи! Но еще сильнее, чем мастерство художника, поражает характер его «незнания» тех или иных изобразительных законов. Его «ошибки» – это на самом деле подсказки: нам предлагают обратить внимание на символику «ошибок». Например, люди несут подношения божеству и между их ладонями и блюдами с подношениями есть зазор. Кажется, что наивный художник просто не умеет изобразить руку, держащую тяжесть. Но нет – такая, «нагруженная» рука изображена тут же рядом, на этой же стене. Просто в первом случае художник подчеркивает невесомый, «нематериальный» характер подношения. И такими вторыми и третьими скрытыми смыслами наполнены все «бытовые» сцены мастабы.

В своем безмерном европейском эгоцентризме многие историки и теоретики искусства обвиняют египтян в наивности. Например, за то, что они не знали перспективы. А в основе этого обвинения просто непонимание того, что египтяне изображали не то, что изображают европейцы. В европейской живописи главный герой – пространство, главная тема – преодоление пространства, и поэтому главные изобразительные средства – перспектива и игра света: без этого пространство не изобразить. Но египтяне рисовали и лепили совсем не пространство. Их главная тема – время. Отсюда и одномерная линейность их изобразительных рядов.

Умение «напитать камень духом» сохранялось (хотя, может быть, и не без потерь) и во времена Нового Царства.

Из путевых заметок. Абу-Симбел. Нам повезло – мы провели здесь почти сутки. Было время всмотреться.

Сооружение это совершенно удивительное. Удивительно и тем, где и как оно построено – далеко в Нубии, на 250 километров южнее порога Филе, в скале выдолблен огромный храм. Но еще удивительней, что это за храм! Концентрация тонкой энергии Всезнания здесь не многим ниже, чем на Пирамидах. И так же как Сфинкс, Абу-Симбел тоже все время рассказывает своим Светом что-то очень важное. Только здесь проще определить темы рассказов.

Главная тема – та же, что и в Ригведе: рассказ о тех же тонких энергетических взаимообменах. Все залы покрыты бесконечными сценами подношений богам и одаривания богами смертных.

Есть и батальные сцены. Но и в них, как минимум, два смысловых слоя. Враги, с которыми идут битвы, – это не политические противники. Это враги, преграждающие Путь, внутренние враги – те, кого мы называем «бесы». И в этой борьбе людям помогают боги. Очень символично вручение богом фараону меча.

А своей архитектурной композицией Абу-Симбел рассказывает о той же идее Пути, что и Пирамиды. Четыре «двора», один в другом, ведущие к Центру, святилищу.

И все процессии и ритмически повторяющиеся последовательности уже даже не говорят, а кричат о времени и о преодолении времени.

Но главное в Абу-Симбеле так легко словами не передать. Вообще говоря, все это: и архитектурную композицию, и горящие Сфинксовым светом глаза фараонов, и процессии, и барельефы подношений богам – все это можно увидеть и в других храмах. В том числе и в почти немых птолемеевских храмах в уже почти безжизненном Египте (например, в Дендере). Чего в других храмах гораздо меньше – это Света. И поэтому то, о чем Абу-Симбел кричит, они тихо-тихо шепчут.

Впрочем, шепчут, конечно, не все. Во времена Нового царства и кроме Абу-Симбела было создано много громкоголосого (хотя и не такого громкого). Из самых звенящих – погребальный храм Хатшепсут и храм Сети Первого в Абидосе. В обоих все как бы очень просто. И очень мощно.

Мощь вообще отличительный признак этой архитектуры. Мощью насыщены и Карнак, и Рамессеум – погребальный храм Рамзеса Второго, и комплекс Рамзеса Третьего с его странной магией. Все они подчеркивают ничтожество отдельного человека и даже могут показаться каменными гимнами тщеславию фараонов или (если перенести в древность наши реалии) гимнами мощи государства. Но на самом деле они воспевают совсем другую Мощь.

Но мощь храмов Хатшепсут и Сети Первого иной природы. Это не просто сила, а сила «информационно насыщенная», сила Света. Как и у Абу-Симбела, и у Сфинкса, это мощь не подавляющая, а просветляющая и наполняющая.

Той же природы и росписи гробницы Тутанхамона. Вообще, в египетских гробницах любого периода не то что нет никакой скорби, но чаще всего среди других настроений преобладает светлая радость. Но в гробнице Тутанхамона настроение особое – торжественность. Фрески создают очень насыщенную атмосферу торжественного гимна таинству смерти.

И еще одно произведение Нового Царства, о котором нельзя не сказать, – маленькая головка Нефертити с ее тончайшими чертами, живой мимикой и глубочайшим взглядом единственного сохранившегося глаза. Именно по этой головке хорошо видно, насколько невредимым искусство скульптурного портрета перешло из Старого (Древнего) Царства в Новое.

После Нового Царства линия «Светящегося искусства» надолго исчезает из виду. На первый взгляд кажется, что в птолемеевский и римский периоды Египет умирает, – творческий потенциал истощен и ничего подобного высотам прошлого египтяне создать уже не могут. Но...

Из путевых заметок. Фаюмские портреты. Их вделывали в верхнюю часть (в голову) мумий, и они таким образом заменяли лица умерших. Писали их больше чем за тысячу лет до расцвета европейской живописи. Но по мастерству (по психологической глубине и достоверности, по точности рисунка – в общем, по всему) они не уступают лучшим европейским работам. Их яркость доходит до 70 люм. Во всяком случае, выше 60. (И это во мне еще говорит склонность занизить – все же не известный, уважаемый человек писал, а какие-то «бедуины» из какого-то оазиса – даже имен не осталось. Да и писали их массово – сколько народу нужно было мумифицировать. А то для некоторых портретов я бы, пожалуй, и на 75 люм расщедрился.) И это не один живописец, а целая школа больших (я все ищу слова посдержаннее) художников.

Фаюмские портреты недвусмысленны в том, что египтяне сохраняли умение делать Светлое искусство вплоть до первых веков нашей эры. Фаюм как бы передает египетское умение «замораживать» Свет самым высоким из византийских иконописцев, от которых оно перейдет к гениальным художникам Европы.

Свет в словах

Но «Искусство Света» – это далеко не всегда изобразительное искусство. Не реже, а пожалуй, и чаще это книги. Так, Свет «записан» в Ведах, и в каком-то смысле хранение индусами Света – это хранение Вед. Конечно, хранят индусы не столько слова (хотя и их тоже), сколько записанное словами Знание. Для этого и понадобилось такое огромное хранилище – индийская школа Посвященных. Хранить слова легко – можно выбить их на скале, или заставить учить их наизусть, или переписывать их по многу раз. А вот хранить о чем Веды – это в самом деле задача гигантская.

Но, может быть, самая удивительная – история хранения другой Книги Света, самого известного и самого тайного из Световодов.

 

К оглавлению

Глава 10. Книга

Многозначность

Самый удивительный Световод Центрального мира – Книга. Мы Ее вроде бы и знаем, и в то же время совсем не знаем. Мы не замечаем ни что Книга нами не дочитана, ни тем более что Она не дописана. И конечно, не понимаем, что Она живая и живет нами, так же как и мы – Ею. История того, как Книга писалась и дописывалась, понималась и исполнялась, – это наша история, история Центрального мира.

Многозначно в Книге все. Например, Ханаан, Земля обетованная. Это территория Палестины. Но это и та Преображенная, оБоженная Земля – Божий сад, – какой ей надлежит стать в результате всей Истории. Эта Земля нам пока только обетована, но мы туда еще не пришли.

Божий народ. На первый взгляд это евреи. Но есть и более глубокий смысл – Книга рассказывает о том, как История делает из «просто людей» Божий народ.

Бог. Еще одна гигантская загадка. То Его называют Богом, то Ангелом Божьим. То Его нельзя увидеть, не умерев, то, оказывается, можно. Авраам принимает Бога в гостях, угощает, провожает в дорогу и беседует (даже почти спорит) о судьбе Содома и Гоморры. А во времена Моисея Бог появляется то пламенем куста, то облаком, а человеку (даже Моисею) нельзя увидеть Его лицо. Если Бог – это творец мира, то почему казни египетские, уничтожение египетской армии или обеспечение евреев пищей и водой приводятся как доказательства Его могущества? Если Моисей силой Бога творил чудеса перед фараоном, то чьей силой творили такие же чудеса египетские волхвы? В каких отношениях находится Бог с другими богами, которым евреи не должны поклоняться? Кто они? Слуги Бога? Соперники? Или младшие братья? И разве Бог – Бог только евреев? А кто же Бог, скажем, египтян? Богу приписывают множество совсем не-Божеских черт. Чего стоит один только разговор с Моисеем! После истории с золотым тельцом Бог говорит, что истребит евреев и создаст из потомков Моисея народ получше. Моисей возражает (Кому?!) – дескать, не делай этого, чтобы не сказали, что Он специально вывел их из Египта только для того, чтобы погубить в пустыне. И Бог соглашается. Грубо говоря, Моисей берет Бога «на слабо». Что можно представить, с одной стороны, нелепей, а с другой – кощунственней?! Все эти «загадки» нельзя отгадать, если не знать, что речь все время идет о разном, что это Имя – собирательное и относится к разным Существам – едва ли не ко всему Верху Иерархии: и к тому Богу, который в евангелиях будет назван Отцом, и к Творцу Вселенной, о котором говорится в первых стихах Книги Бытия, и к Создателю Земли (и человека), и в том числе к Богу еврейского народа. Такой могла бы быть солдатская байка про Генерала, где образ Генерала создан на основе деяний разных реальных начальников – от майора до маршала. Только человек, знающий всех «генералов», из которых слеплен образ Генерала, понимает, откуда и что взялось в байке.

О многозначности Книги особенно громко кричат ее «несуразности». Например, зачем так много чисел и почему эти числа такие странные? Что стоит за долголетием первых людей? Или откуда взялись 600 тысяч взрослых мужчин и, значит, минимум 2 миллиона всего народа, вышедшего из Египта? Моисей и Аарон – правнуки Левия и, соответственно, праправнуки Иакова. Семья Иакова, пришедшая в Египет, состояла из 70 мужчин. Как за три поколения она выросла почти в 10000 раз? С другой стороны, за 430 лет, которые евреи провели в Египте, должно было смениться не три, а минимум десять поколений. И такие «нелепицы» даже не на каждой странице – чуть ли не в каждом стихе. Как эти два миллиона располагались станом во время своих странствий по пустыне? Это должен был бы быть огромный блуждающий город – гораздо больше, чем Рим в период своего расцвета. А зачем так подробно описывать устройство скинии, ковчега, жертвенника, одежд священников и т.д.? И эти повторы одного и того же по многу раз... Что это, недосмотр составителей Книги? Об этом и думать нелепо. Книгу писали не двоечники. И тогда остается единственное объяснение – скрытый код, тайнопись.

«Несуразности» просто указывают на тайнопись. Пусть, например, я хочу передать потомкам особый рецепт приготовления кофе. Рецепт же состоит в том, что на одну ложку кофе нужно положить семь ложек сахара. Если я напишу о танце, в котором негр танцует с семью белыми партнершами, это привлечет меньше внимания, чем если я напишу о карлике негре, танцующем с белой великаншей, которая выше его в семь раз.

О цифровом коде Книги сейчас пишут много. Это модная тема. Но доступ к тайнам Библии открывает не искусство дешифровщика. Только дорастая до того или иного понимания, человек «вдруг» обнаруживает, что дни творения – это не дни, а миллионы лет, что первые люди – это не люди, а человеческие расы, а потоп – это просто последняя из мировых катастроф. И тогда его не смущает больше, что светила созданы после света, а когда он натыкается (а это все равно происходит постоянно) на непонятные места, то уже не пытается объяснять их наивностью авторов Книги. Впрочем, одно из чудес Книги – в том, что она сама поднимает к пониманию непонятных «нелепостей».

Насколько все эти скрытые смыслы в самом деле присутствуют в Книге, а не привносятся современными интерпретаторами? В конце концов, человек, знающий, скажем, закон всемирного тяготения, может увидеть намек на этот закон и в любом рассказе о разлученных влюбленных – о Тристане и Изольде или о Ромео и Джульетте, хотя авторы этих рассказов и не имели в виду ничего подобного. То, что Книга и в самом деле наполнена скрытыми смыслами, видно по тому, что всегда были люди, понимающий ее Истинный Смысл, – люди, которые вычитывают в Книге все то, что знают о Мире египетские и все другие Посвященные.

Египетское происхождение Книги на первый взгляд кажется неочевидным. Прямых указаний на это в самой Книге нет. Есть только намеки. Не говоря уже о раннем визите Авраама в Египет, крупнейшим египетским вельможей и зятем египетского жреца был Иосиф, приемным сыном дочери фараона – Моисей. С другой стороны, примерно во время Исхода хорошо известна знаменитая попытка Эхнатона установить в Египте единобожие. Судя по тому, что мы знаем, Эхнатон поторопился популяризировать то, к пониманию чего «нижние египтяне» еще не были готовы. Не исключено, что реакцией на эту неудачу и стало создание Книги. Недаром Книга рассказывает, что, покидая Египет, евреи унесли египетское серебро и золото, использованные позже для изготовления еврейских святынь: Ковчега Завета, стола, светильника, жертвенника для курений... Из египетского золота был сделан и золотой телец, которого Моисей сжег, растер в порошок, растворил в воде и напоил этой водой евреев. Ее вкус каждый еврей чувствует и сегодня.

Но гораздо серьезней, чем эти намеки, другое: следы того Знания, которое скрыто в Книге, мы видим из стран древнего Центрального мира только в Египте, причем видим их гораздо раньше появления Книги. А дальше логика простая: если вы узнаете от Петра секрет, который из его знакомых знал только Иван, то понимаете, что Петр узнал секрет от Ивана, хотя если рассуждать строго, то нельзя исключить и то, что Петру рассказал его кто-то еще.

Ковчег Завета

Но вернемся к многозначности. Ковчег Завета. На первый взгляд это деревянный ящик для хранения Откровения. При более глубоком понимании Ковчег – это сами евреи. Несколько тысяч лет евреи своими жизнями разыгрывают мистерию, которая символизирует Откровение. Стержень еврейской жизни – это тщательно разработанный ритуал, состоящий из произнесения множества слов, и в том числе перечитывания или прослушивания минимум раз в году всей Книги всеми людьми народа, и выполнения множества действий, которые на первый взгляд кажутся бессмысленными. Но они вовсе не бессмыслены: просто их истинное значение – символическое.

Взять хотя бы обрезание. Казалось бы, что может быть ясней – хирургическая операция по удалению крайней плоти. «Божьих людей» таким образом отмечают, подобно тому как клеймят скот. Но уже Моисей чаще и чаще говорит об обрезании сердца: об удалении черствости и обнажении сущностной сердцевины – Любви к Богу. А еще глубже тот смысл обрезания, который в «Изумрудной скрижали» назван «отделением тонкого от грубого». Отделение глубоких смыслов Книги от поверхностных – это тоже обрезание.

А суббота. Тоже, кажется, просто – день недели, когда запрещено работать, день обязательного отдыха. Но суббота – это еще и бескровная жертва каждого седьмого дня своей жизни Богу. А еще это символ вечного покоя завершения человеческого пути и символ Вечного Покоя завершения, а точнее, перерыва в Работе Бога – то, о чем менее аллегорически рассказывает индийская космология с ее Мировыми Циклами.

Но евреи придают ритуалу не символическое, а магическое значение. Повторение слов молитвы или празднование субботы мы воспринимаем не как символ некоторых правильных действий, которые еще только нужно научиться делать, а как действия, непосредственно приближающие к Богу. Такую «слепоту» в Книге символизирует запрет заглядывать внутрь Ковчега. Это и отличает евреев от индусов: индусы ни о чем другом, кроме того чтобы заглянуть Туда, и не мечтают, а евреи (почти все) к этому запрету относятся так же, как, например, к запрету есть свинину, – как к данности, которая не обсуждается. И поэтому евреи очень редко поднимаются в те состояния, в которых открывается смысл произносимых ими слов и совершаемых действий.

Из путевых заметок. Правда, Иерусалим буквально напоен, насыщен непередаваемой, совершенно особой атмосферой. Вполне понятно, почему за него так дрались крестоносцы и сарацины или дерутся сейчас евреи и арабы. В самом деле духовная столица Центрального мира. Но благость Иерусалима создана не эманациями израильских евреев...

Но взаимен права заглядывать в Ковчег евреям вменено в обязанность не расставаться с Ним. И не зная, Что они хранят, многие евреи ощущают себя хранителями Чего-то Невероятно Ценного. Это чувство живет как мечта о Боге. Но не только. Есть еще нечто – тот самый вкус Моисеевой воды. Как будто тонкая, но очень крепкая нить связывает нас с Содержанием Ковчега. Проявляет себя эта нить в обостренном чутье на не-еврейство, на ересь, на отклонение от Завета, на свое и чужое отступничество. Евреи не знают «как надо», но остро чувствуют, как не надо. Стоит только чуть-чуть отклонить «нить», как она начинает звенеть струной. И она звенит всю историю – сначала на собственное богоотступничество, а позднее – на отступничество христиан и мусульман: не поняв ни великий Позитив учения Иисуса, ни прямой Путь Мухаммеда, евреи остро реагировали на ту практику, которая складывалась в христианских и мусульманских общинах и которая выхолащивала этот Позитив и искривляла этот Путь.

Эта нить составляет одну часть еврейского архетипа. Другой, не менее важной его частью является еврейская психическая конституция. Материал для хранения Завета выбирался самый твердый. Упрямство и фанатизм – то, что Книга называет «жестоковыйностью». Преданность служения тому, что считаешь правильным, считаешь своим, – главная черта еврейской психической конституции. Свои идеи становятся «идеями-фикс». Им мы служим не за страх, а за совесть. Это только кажется, что в своем себялюбии мы не способны ни к какой службе. На самом деле лучших слуг просто нет. Нужно только убедить нас, что эта служба – наша. И тогда держись – все сметем на своем пути. Во имя чего? Это у каждого свое: кто – во имя своих детей, кто – во имя своей карьеры, кто – во имя своего государства, а кто и во имя всеобщего счастья.

Из путевых заметок. Этим поражает Израиль – силой человеческой энергии, направленной на воплощение сионистской идеи. Поневоле начинаешь гордиться, когда смотришь на созданное за каких-то сорок-пятьдесят лет рукотворное чудо – каменную пустыню, превращенную в зеленые ландшафты.

Такой вот человеческий материал. Авраам, беспрекословно готовый убить сына по слову Бога, – это очень по-еврейски.

Еврейская психическая конституция – упрямство и фанатизм – то, как живут евреи, объединяет евреев больше, чем общая судьба, и уж заведомо больше, чем такие «объединители» других народов, как язык или культура. Мы все сделаны из одного материала, хотя наши сосуды и наполнены разным содержанием.

Есть в них еврейское содержание: еврейские мысли: мы – избранный Богом народ; мы лучше всех, еврей должен оставаться евреем и т.д.; еврейские чувства – гордость своим еврейством, ненависть и в то же время презрение к гонителям. А еще – еврейская боль: след от ударов еврейской судьбы, того окрика «жид!», которого так долго ждали, втянув голову в сутулые плечи, евреи и который с регулярностью хлыста обрушивался на нас (как быстро забыл Израиль эти «чувства на идиш»!).

А есть и содержание, совсем не еврейское.

Личное. Я еврей по рождению и, конечно, по конституции. Все еврейские черты – мои, и, возможно, даже больше, чем у «среднего еврея». Но «еврейского» содержания во мне мало. Несравнимо больше русского.

А для всего мира я не еврей, потому что «еврей» – это не национальность, а вероисповедание, как «православный» или «мусульманин». Для мира я «рашн» (Russian, русский), потому что родился в России и мой родной язык – русский. К слову, быть «рашн» в мире не лучше, чем быть евреем в России: реакция со стороны окружающих та же – те же презрение и подозрительность.

Откуда взялись евреи – неизвестно. По психической конституции мы настолько отличаемся от других ближневосточных народов, что можно подумать, что первые евреи были не соплеменниками, связанными кровными узами (чтобы породниться, у евреев и потом было достаточно времени), а что их отбирали по ценным для их миссии качествам, подобно тому как отбирают сильных рабов для тяжелой работы.

Иногда считают, что предками евреев было кочевое племя, обитавшее между Синаем и Палестиной. В документах Амарны есть донесения египетским фараонам Аменофису (Аменхотепу) III и Тутанхамону (по еврейской историографии, это время – 14-й век до н.э. – отводится на Исход и странствия по пустыне) с упоминаниями о «хапири» – людях, которые не имеют государства и живут в холмах набегами на города. Есть и более раннее упоминание о «хапири». Среди них довольно долго жил бежавший в Ханаан от своих подданных в Алалакхе (территория Сирии) Идрим – о его истории рассказывает стела в Британском музее. На стеле – портрет с явно шумерскими чертами. Эту историю датируют 16-м веком до н. э. – по еврейской историографии, время египетского плена. Но твердых оснований для отождествления первых евреев с «хапири» тоже нет.

Строители Ковчега позаботились не только о крепости его материала, но и о том, чтобы защитить его от эрозии: евреям было запрещено смешиваться с другими народами. Но Ковчег укрепили еще и по-другому – обтянули стальным обручем антисемитизма: евреи должны были с самого начала вызывать неприязнь.

Личное. Мое детство прошло в огромной коммунальной квартире и в самом обычном московском дворе. И вот к семи годам, не зная о евреях вообще ничего, я твердо знал одно: это ужасные люди. И какое это было страшное открытие, когда (не от родителей – родители имели достаточно причин не говорить со мной об этом) я узнал, что я еврей. Я, конечно, не поверил и стал спрашивать маму. Мама не без замешательства подтвердила и, так как я не смог скрыть своего горя, долго, как это были вынуждены делать многие еврейские мамы, объясняла мне, что в этом нет ничего страшного, что многие хорошие люди: Карл Маркс, Эйнштейн, ну и так далее – евреи. И как многие еврейские мальчики, совершившие это открытие, в конце концов я почти успокоился – а что мне еще оставалось делать?.. Но, конечно, мама лукавила. Быть евреем оказалось действительно ужасно. Это стало проклятием моего мальчишества, и юности, и ранней зрелости.

Отторжение чужих и пренебрежение их интересами уже достаточная причина для встречной неприязни. «Ну и что, что я наступил ему на ногу, – мне же нужно было пройти» – эта логика раскалила антисемитизм в Израиле до такого градуса, когда взрыв становится неминуем. (Я написал это летом 2000 года, за несколько месяцев до начала того пожара, который не стихает уже который год.)

Из путевых заметок. Многолюдные палестинские кварталы Вифлеема – как будто идешь сквозь строй: столько ненависти было в каждом взгляде. Не по отношению к нам – вообще ненависти. А ночью мы зашли в арабскую часть Старого Иерусалима. Просто гуляли. Было абсолютно безлюдно. Но ненависть висела в воздухе. Только добежав до патруля, который посмотрел на нас как на сумасшедших, мы почувствовали себя в безопасности. А ведь ничего не происходило. И приехали мы в Израиль без всяких страхов. И даже без всяких страхов отправились на ту ночную прогулку.

Но проклятие для каждого еврея в отдельности – спасение для еврейства. Антисемитизм, не давая евреям забывать, что они евреи, цементирует и этим заботливейшим образом сохраняет то, против чего выступает, – еврейство. Даже когда, казалось бы, уже ничто не требовало от еврея, чтобы он оставался евреем, и, казалось бы, еврейство было ввергнуто в глубочайший кризис и вот-вот должно было кончиться, спасительный антисемитизм приходил на помощь и спасал – нет, не евреев, конечно, – еврейство от неминуемого исчезновения. И что самое поразительное – как редко антисемиты об этом догадываются.

Но Ковчег – это не только ящик, но и его Содержание. И среди евреев испокон веку тянется линия тех, кто сохраняет это Содержание. Это каббалисты – та школа Посвященных, которая умеет читать в Книге то, что в Ней написано.

Каббала многослойна: внутри каббалы, как и внутри любой школы, есть свои градации Знания. Это особенно заметно сейчас, когда внешние слои каббалы становятся все более и более популярными, а число «каббалистов» и «каббалистических организаций» растет с каждым днем. Вот эта-то «каббала для всех» и открывает бесконечность Пути, который начинается за приоткрываемой ею дверью.

Богоборчество, неисполнимый Закон и идолы

Сон Иакова, после которого он получил имя Израиль, оказался вещим. Потомки Израиля никогда не прекращали борьбу с Богом. Но борьба эта очень странная. Евреи все время упрямо делают не то, что хочет Бог. Но самое интересное, что при этом они все время пытаются следовать Божьему Закону. Вот такой парадокс. Почему так получается? Разгадка этой загадки на первый взгляд тоже кажется парадоксальной: Закон требует невозможного, Его невозможно исполнить. Но эта парадоксальность – зачем нужен Закон, который нельзя исполнить, – рассеивается, когда вчитываешься в Книгу и понимаешь, Что это за Закон.

Закон очень «простой» – жить по-Божески. В Пятикнижии он сформулирован так: Святы будьте, ибо свят Я Господь, Бог ваш. В евангелиях – Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный. Но что это значит – будьте святы (или совершенны), и во времена Моисея, и во времена Иисуса, и сегодня, кроме самых высоких Гигантов, не понимает никто. И поэтому, естественно, никто не может Приказ выполнить. Люди стараются жить по-Божески, но у них это не получается: то, что они считают «по-Божески», на самом деле оказывается вовсе не «по-Божески».

В самом деле, легко сказать: Святы будьте, ибо свят Я Господь, Бог ваш. Но как? Как быть святым? Книга объясняет: Положи на сердце твое, что Господь есть Бог на небе вверху и на земле внизу, [и] нет еще [кроме Его]. И потому нужно ходить всеми путями Его и прилепляться к Нему, чтобы ты слушал глас Его. А для этого люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими. (Выделено везде мной. – А.З.) Ибо в этом твоя жизнь. Это значит, что нужно служить Ему от всего сердца вашего и от всей души вашей. Ему [одному] служи. Вот поэтому и не обращайтесь к идолам. Не делайте себе кумиров. Чтобы не обольстилось сердце ваше, и вы не уклонились и не стали служить иным богам и не поклонились им.

Хорошо. Но ведь Бог невидим и невообразим. Любой Его образ как раз и будет тем кумиром, которых нельзя делать. То есть любить нужно то, что невозможно себе даже представить. И нельзя любить ничего другого. Но разве это возможно? Хотя для кого. Книга дает направление, как к этому прийти: правды, правды ищи. Но это вообще. А в частности? А в частности: до сего дня не дал вам Господь сердца, чтобы разуметь, очей, чтобы видеть, и ушей, чтобы слышать.

Вся жизнь обычного человека «до сего дня» (и не до Моисеева «сего», а до нашего, сегодняшнего) состоит в сотворении себе кумиров и служении им. Деньги, власть, благополучие, здоровье, карьера, семья, дети, наука, искусство – все это наши кумиры. Им мы служим и поклоняемся.

Соподчинять все те низкие и все те возвышенные вещи, из которых состоит наша жизнь, Богу: научиться превращать наше служение науке в работу для Бога, нашу заботу о детях – в работу для Бога, нашу влюбленность – в работу для Бога и даже нашу погоню за деньгами – в работу для Бога – до этого нам и сегодня очень далеко. Но разве об этих кумирах идет речь в Пятикнижии? Ведь там имеются в виду просто «истуканы» – статуи божеств, которым поклоняются язычники. В самом поверхностном смысловом слое это так и есть. Но стоит заглянуть чуть глубже, как немедленно обнаруживаешь, что мы превращаем в кумиров и Иисуса, и Богоматерь, а гордящиеся своим «однобожием» евреи и мусульмане, не говоря уже о поклонении все тем же общим кумирам, которых «весь род людской чтит», часто превращают в кумира и самого Бога.

Можно ли вырваться из этого заколдованного круга, когда все, к чему мы ни прикасаемся, мы превращаем в кумиров, которым нам нельзя поклоняться и служить, а Тот, Кому мы должны поклоняться и служить, нам недоступен? Или же мы обречены на жизнь белки в колесе – все так же стремиться к Богу и все так же богоотступничать? Обречены, но вовсе не «все так же». Вырастая, мы начинаем стремиться к Богу по-новому, и хотя богоотступничать мы и не перестаем, но начинаем богоотступничать тоже по-новому. «По-новому» означает, что мы больше понимаем, что такое «по-Божески». И когда мы начинаем жить в соответствии со своим новым пониманием, мы делаем шаг Наверх. Несмотря на то, что хотя мы поняли больше, но – далеко не Все и что со временем нам предстоит понять еще больше. Так мы растем: делаемся выше и лучше понимаем Книгу, лучше понимаем Книгу и делаемся выше. Поэтому наш «заколдованный круг» – не круг, а винтовая лестница, и в своем кружении мы поднимаемся вверх. В этом и состоит мистерия Книги.

Четыре слоя Свитка

Среди многих глубочайших символов в еврейской традиции символичен сам способ хранения и чтения самой старой, центральной части Книги – Пятикнижия, по-еврейски – Торы. Тора написана на очень длинном (несколько десятков метров) листе, который свернут в рулон. К внешнему и внутреннему краям листа прикреплены шесты. При чтении – а евреи читают Тору целый год, каждую неделю свои главы, – свиток перематывается с «внутреннего» шеста на «внешний», и «внутренний» шест становится внешним, а «внешний» – внутренним.

Но не только евреи – все мы читаем Книгу именно таким образом: «раскручиваем свиток» – переходим от все более поверхностного ко все более глубокому пониманию одних и тех же слов. Так углубляется понимание и отдельных читателей Книги, и того группового читателя, который не перестает читать Книгу уже три тысячи лет. Но этот читатель – не только читатель, но и писатель. Чем глубже он понимает прочитанное, тем больше пишет «комментариев», в которых отражено его все более и более глубокое понимание. Перематывание Торы с шеста на шест символизирует и этот процесс – не только то, как мы читаем Книгу, но и то, как мы Ее дописываем. Прочитав очередной слой, на его обороте мы записываем понятое. В результате, когда «свиток чтения» раскручивается, накручивается «свиток комментариев (или продолжений)» – к Книге добавляются все новые и новые слои. Все «продолжения» одинаковы по содержанию: каждое из них – это та же Книга. Но каждое новое «продолжение» раскрывает смысл, который в более ранних частях Книги был скрыт. Моисеево Пятикнижие, Псалмы Давида, Евангелие, Коран – все это разные слои свитка Книги. Но это не конец. История Книги – это история о том, как слой за слоем разворачивался Свиток, все больше и больше открывая свой внутренний Свет и все ярче и ярче освещая Центральный мир.

Самый внешний слой Книги превратил людей-0 в народ-I. Законы Моисея были написаны для совсем диких людей. Люди-0, станьте людьми-I: смирите буйство, подчинитесь Закону и начните жить по-человечески – вот лейтмотив Пятикнижия при его буквальном прочтении.

Отсюда видна, с одной стороны, древность Пятикнижия, а с другой – что и в вопросе о происхождении евреев нельзя понимать Книгу буквально: евреи не несли явного отпечатка ни египетской, ни месопотамской культуры. Вряд ли они вообще долго жили среди египтян. Евреи во время Исхода – люди-0, а египтяне и месопотамцы к тому времени уже долго были людьми-I. По сравнению с законами Моисея старовавилонские законы Хаммурапи, которые старше на несколько веков, отражают жизнь куда более мирного и организованного общества.

От этого законы Моисея и кажутся такими жестокими – диких жеребцов не треножат шелковой ленточкой. Моисею было что смирять. Поэтому родителям не просто разрешалось, а предписывалось убивать непокорных детей. Поэтому так подробно прописаны (в 11 пунктах) ограничения, чей «наготы не открывать» и на кого не посягать (включая мачех, теток, сводных сестер и тещ). Все это, как и гомосексуализм и скотоложество, до Закона было, по-видимому, обычными явлениями. Не заставляй дочь блудить. Не грабительствуй, не давай подножку слепому, не злословь глухого. (Боюсь, не нарушить бы мне сейчас последнюю заповедь.)

Впрочем, часто мы не понимаем смысла Закона. Например, сейчас «око за око» кажется призывом к насилию – «тебе выбили глаз, и ты выбей глаз». А на самом деле его смысл не подстрекающий, а сдерживающий: «одно око за одно око – если тебе выбили один глаз, не выбивай обидчику оба». Конечно, это еще далеко от «подставь другую щеку», но это ограничение «беспредела». Такими же ограничениями необузданной жестокости являются запрет убивать отцов за вину детей, а детей – за вину отцов или очень гуманный для того, да и для более позднего, времени запрет калечить – давать виновному больше сорока ударов. И в том, как подробно определены виды жертв, тоже есть значимое ограничение – неявный запрет на человеческие жертвоприношения. Но есть и особые жертвы, которые перекидывают мостик от этих первых времен в далекое будущее. Такова бескровная жертва Богу субботы.

Еще одна часть Закона – заповеди чистоты. Их поверхностный смысл вполне земной – профилактика болезней. Актуальным для этих людей был, например, запрет испражняться внутри стана. (Кстати, уже по одному этому видно, что в стане жили не миллионы и даже вряд ли тысячи людей.) Но за этим поверхностным были и более глубокие смыслы – заповеди внутренней чистоты, которые раскрывают другие слои-продолжения Книги.

Именно потому, что она была адресована людям-0, такой примитивной в поверхностном слое кажется религия Пятикнижия. Мы уже так далеко ушли от его первых читателей-слушателей, что нам даже трудно поставить себя на их место. А люди-0 не могли вместить больше. Поэтому такая простая здесь любовь к Богу – без какого бы то ни было «общения» и даже без прославляющих молитв. Для этих людей «любить» значило прежде всего «кормить». Поэтому все служение сведено к жертвоприношениям. И конечно, любовь несовместима с изменой, и поэтому отказ от поклонения другим богам тоже очень конкретный: это отказ от поклонения богам-0 и чужим богам-I.

Второй слой Книги – о становлении людей-I людьми-II. Здесь мы видим уже другой Израиль, Израиль «исторических» книг Ветхого Завета – люди-I, живущие жизнью-I. Евреи Давида гораздо «обузданней», «культурней» евреев Моисея. Они более-менее законопослушны – жервуют, что положено; празднуют, что положено. Они стараются жить по Закону. Но что-то в их жизни не так, и Бог ими недоволен. Ясно скажут о том, что происходит, уже в самом конце этого периода Осия и Исайя.

Осия: Милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжений.

Исайя: Слушайте слово Господне, князья Содомские; внимай закону Бога нашего, народ Гоморрский! К чему Мне множество жертв ваших? говорит Господь. Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота, и крови тельцов и агнцев и козлов не хочу. Когда вы приходите являться пред лице Мое, кто требует от вас, чтобы вы топтали дворы Мои? Не носите больше даров тщетных: курение отвратительно для Меня; новомесячий и суббот, праздничных собраний не могу терпеть: беззаконие – и празднование! Новомесячия ваши и праздники ваши ненавидит душа Моя: они бремя для Меня; Мне тяжело нести их. И когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои; и когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу... Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло; научитесь делать добро, ищите правды.

Почему? Казалось бы, только-только научились жить по Закону – делают все, что предписано. Но делать, что предписано людям-0, чтобы стать людьми-I, – это хорошо для людей-0. А для людей-I это плохо. Им нужно прочитать в предписании свое – не то, что было предписано их предкам – людям-0, а то, что предписано делать им, людям-I, чтобы стать людьми-II. Нужно делать не то, что предписано буквально, а то, что имелось в виду под этим предписанием: милость, добро, правду, Боговедение... Внешняя форма – ничто. Нужно идти к содержанию, к сути. Нужно обрезать сердце, отделять суть от формы – как в щелочи, очищу с тебя примесь, и отделю от тебя все свинцовое.

Но Исайя уже самый конец этого времени. А призыв к новой жизни – к другому Закону и другому служению – начал звучать гораздо раньше. Для евреев-I продолжил писать Книгу Давид. Его Псалмы – это второй слой Свитка – та же Книга, но написанная по-другому. Псалмы так же глубоки и многослойны, как и Пятикнижие, но поверхностные смыслы Пятикнижия адресованы людям-0, а поверхностные смыслы Псалмов – более культурным людям-I. Но и мы, люди-IV, и в Пятикнижии, и в Псалмах можем открыть бездонные глубины или, точнее, бескупольные Высоты. Главное в Псалмах – новый Бог и новое отношение к Богу. О Давидовом любовном порыве, о Давидовой личной, сыновьей связи раб Божий Моисей и не мечтал. Псалмы учили людей-I, что кроме искупительных жертв и памятования Бога во время праздников возможна и другая служба Богу – прославления, и другие, личные отношения, основанные на личной молитве. Для них это было другое, новое Небо, другое, новое направление Вверх – не дарить, а славить. Впрочем, обучение у Давида еще далеко не закончено: не только евреи три тысячи лет назад – и сегодня все мы продолжаем учиться у Давида и любви к Богу, а главное, пониманию, что Вверх может оказаться совсем не туда, куда устремляли себя наши предки.

Но хотя Псалмы не позволяют оставаться в культуре-I, зовут они не в культуру-II. Псалмы зовут Выше. Первый же псалом: Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых... и не сидит в собрании развратителей, но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь! – своим полемическим острием направлен не только против современных Давиду сборищ, но и против симпозиумов культур-II (а кстати, и против наших «тусовок» поздней культуры-IV). Но для людей-I дорога Выше проходит через культуру-II. И Соломон заземляет призыв своего отца, становясь пророком культуры-II. Культ мудрости в Притчах и особенно в Екклесиасте созвучен мотивам античной философии. Просьба Соломона у Бога «разумного сердца» ставит во главу угла не силу, а ум, и этот «ум Соломона» такой же, как и «ум Платона». И знаменитые Соломоновы Песни песней (хотя в них, конечно, есть и скрытый смысл – они не только и не столько о чувственной любви) своей чувственностью близки античной лирике. Дополняет Соломоново «евангелие культуры-II» Книга Иова, в которой отчетливо слышен мотив стоицизма (хотя и ее содержание не исчерпывается этим). Там же, в Книге Иова, появляются и сыны Божии. Это тоже черта религий-II: собрание богов и управление земными делами – почти как на Олимпе. (Замечу в скобках, что спор Господа с сатаной кажется не менее кощунственным, чем спор с Моисеем. Но это – с нашей колокольни. Оба спора вполне в духе религий-I и религий-II с их представлениями о богах как об очень могущественных людях.)

Завершил и закрепил понимание Книги в духе мышления-II Талмуд. Для мышления-II не существует развития, и Талмуд создал «единственно верное» учение. Талмуд объявлял, что «мы уже пришли в радугу, уже стоим на горизонте» – дальше идти некуда и незачем. Талмудическая схоластика – близкая родственница аристотелевой логики – отвергла живые голоса тех, кто еще на самой заре еврейской культуры-II предупреждал, что евреи-II будут не ближе к Закону, чем евреи-I: Не учитесь путям язычников... [Мудрецы] народов... во всех царствах... все до одного... бессмысленны и глупы... Безумствует всякий человек в своем знании, срамит себя всякий плавильщик истуканом [своим], ибо выплавленное им есть ложь, и нет в нем духа. Но еврейская Струна, звенящая в ответ на любое отклонение от Закона, не замедлила зазвенеть и на этот раз. Теперь она зазвучала в проповеди Иисуса (например: если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное), а подхвачена была в первых христианских общинах, которые (к слову) состояли из евреев – евреев по языку и, главное, евреев по мечте о Боге.

Не просто близкие, личные, любовные отношения с Богом – между Богом и человеком вообще нет никакого отчуждения. Это уже не Давидово из глубины взываю к Тебе, Господи, а Я в Отце и Отец во Мне – совершенно другое мирочувствование, недоступное людям-II.

Так был записан третий слой свитка Книги – Евангелие. Если Пятикнижие – это священная книга для людей-0, становящихся людьми-I, а Псалтырь – священная книга для людей-I, становящихся людьми-II, то Евангелие – это священная книга для людей-II, становящихся людьми-III. Но это все та же Книга. Как и Пятикнижие и Псалтырь, Евангелие столь же бездонно глубоко и бескупольно Высоко. Не нарушить [Закон] пришел Я, но исполнить. Христианство было не другой религией, а реформой, осовремениванием старой. И поэтому так настойчиво учителя церкви искали подтверждения Нового Завета в Ветхом – они писали не новое, они разворачивали, или (что то же самое) дописывали (хотя теперь все больше и больше не по-еврейски, а по-гречески), новый, свой слой Свитка.

Но Евангелие было уже слишком Большим, чтобы его можно было вместить в слова. И поэтому вместо одного Евангелия мы имеем Его пересказы – четыре канонических евангелия (кроме них было и несколько неканонических).

А дальше история Книги, оставаясь историей Божьего народа, перестала быть историей евреев. Евреи продолжали хранить и самую суть Завета, и Его самую внешнюю оболочку, но эта внешняя оболочка для тех, кто ушел вперед, естественно, становилась все более ветхой. А Божьим народом теперь становятся все христиане. Еврейские ортодоксы, конечно, не могли это признать, но первые христианские учителя понимали это совершенно ясно и постоянно это подчеркивали. Тогда-то и произошло то, чего так боятся антисемиты: «еврейское» влияние превратило весь Центральный мир-II в «евреев» (конечно, в переносном смысле – превратило в Божий народ).

Иная еврейская экспансия невозможна. Исторические казусы с «еврейскими государствами» в Хазарии и Йемене показывают непригодность иудаизма в качестве «религии для всех». Слепо верить в «то, чего нет», делать то, чего не понимаешь, а если бы и понял, то все равно не смог бы сделать. И все это – не получая взамен, кроме синяков, почти ничего: ни утешения в молитве, ни надежды на загробное счастье, ни помощи в повседневных делах, ни защиты от врагов. Нет, охотников вести такую жизнь немного.

Но, став Божьим народом, христиане «унаследовали» от евреев не только честь, но и проклятие – жить по Закону, который нельзя исполнить, и претерпевать наказания за «непослушание». И большинство из них было обречено так же, по-еврейски хранить давно обретенные и когда-то новые, но с тех пор уже успевшие обветшать застывшие формы, вооружившись при этом и еврейским фанатизмом, и еврейским упрямством. Христианство коснело так же, как раньше иудаизм. Новый Божий народ – христиане так же нарушали Закон-III, как раньше старый Божий народ – евреи нарушали Закон-I и Закон-II, и так же неохотно это признавали.

И тогда появилось продолжение Книги, написанное по-арабски, – в подтверждение истинности того, что было ниспослано до него, и в изъяснение писания (10:38). То, что Исайя говорил людям-I, а Иисус – людям-II, Мухаммед сказал людям-III: вы не следуете, а вам только кажется, что вы следуете Богу. Мы дали завет христианам. Но они забыли (5:17). Пишут писание сами, а потом говорят: «Это от Бога» (2:73). Хотят затушить свет Бога своими устами, но Бог не допускает иного, как только завершить Свой свет (9:32).

Это продолжение присоединило к народу Книги мусульман. И теперь уже они приняли ту же честь и то же проклятие. Но история Книги – наша история – продолжалась: найденные мусульманами формы жизни коснели так же, как и те, которые были найдены их предшественниками, и теперь уже людей-III звал дальнейший Путь – путь в культуру-IV. Развернув свой, четвертый слой Свитка, европейцы увидели там такое, что уже вообще нельзя было передать словами. И поэтому их часть Книги оказалась невидимой, она как бы написана симпатическими чернилами. Со временем маленьких «европейских евангелий» появится множество – каждое значительное теологическое, литературное или философское произведение будет таким «маленьким евангелием». Но наиболее «компактно» и ярко свое Богочувствование европейцы выразили не словами.

Но и это, даже такое огромное и «летучее» понимание Книги ждала все та же судьба: когда были созданы формы новой «жизни по-божески», они постепенно стали застывать и их покинуло живое Содержание. И пришло время разворачивать следующий, пятый слой Свитка и писать новое, пятое продолжение Книги.

К оглавлению

Часть III. Начало истории Центра

Глава 11. Единство Центрального мира и структура его истории

Один Центр или запад и восток?

История всегда история родины историка. Со своей колокольни мы видим то, что ближе, и не видим того, что дальше, видим «наше» и не видим «чужое».

Я, конечно, не исключение: на 6 глав истории «не моих» миров в этой книге приходится 18 – о четырех тысячелетиях истории «моего» мира (из которых 14 – о двух последних тысячелетиях) и 10 глав о тысяче лет «самого моего» куска «моего» мира.

Чем ниже наша «колокольня», тем меньше «наш» мир и тем более куцей оказывается «наша» история. Но смысл любой истории можно понять, только поднявшись над ней. А поднявшись, мы видим уже не «нашу», а другую, большую историю.

Конечно, с обывательской «колокольни» ни целостного Центрального мира, ни нашего единства с мусульманами не видно. Какой там! Живут они за стеной, и живут своей жизнью. А как они нас не любят! (Естественно, что мы в ответ – в ответ ли? – их тоже не любим.) Где же здесь «Центральный мир»? Это естественный ход мыслей человека, никогда не встающего с кровати. Для него нет разницы между соседями по двору, которых он видит через окно, и соседями по квартире, если они никогда к нему не заходят. (Разве что от вторых больше шума.) Для него есть разница только между теми, кто бывает в его комнате, и остальными людьми. Мы легко отличим кепку от берета, но все тюрбаны для нас просто тюрбаны. А вот для китайцев – что французы, что персы – разницы никакой: «круглоглазые» они и есть «круглоглазые». Конечно, мы этой китайской неразборчивости понять не можем, хотя и сами не видим разницы между кхмерами и тибетцами.

Поэтому и история у нас тоже «наша» (чтобы не сказать «нашенская»). «Наша» история – героическая и победоносная. Начинается она с греков. Сначала на наших (греков) напала огромная восточная орда – персы. Но наши устояли, а потом и сами эту орду завоевали (Александр). Потом весь мир был нашим (Рим), хотя нам приходилось много сражаться с разными восточными варварами (со всякими там гуннами и недобитыми персами). Потом восточные варвары снова подняли голову (арабы). Но мы снова устояли, а потом мы им показали (крестоносцы). Правда, потом восточные снова на нас навалились (монголы), но мы снова не дались и потом так им всыпали, что от них ничего не осталось. Короткая история. Даже для Египта и Месопотамии в ней нет места. Для нас даже они некая экзотика.

Правда, сейчас мы пытаемся удлинить ряд «наших». Одни – за счет кельтов, другие – за счет славян. Но сделать это оказывается непросто, потому что об этих «наших» мы практически ничего не знаем и практически ничего не можем узнать.

Мы верим в «нашу» историю как в незыблемую, каждому младенцу известную истину, вроде того что ночью темно, и не замечаем (хотя, казалось бы, трудно этого не заметить) ее политизированности и однобокой тенденциозности.

Но как только мы надстраиваем «свою колокольню» и забираемся повыше, то видим совсем другую картину. Тогда мы видим и Центральный мир, которому, конечно, в «нашей» истории места нет, и то, как плотно в нем «наша» история переплетена с «ихней».

Что значит «забраться выше»? Представьте, что на полу газетными листами выложено слово ИСТОРИЯ. Когда лежишь на полу и читаешь, что написано в газетах, ИСТОРИИ, естественно, не замечаешь. Видишь ее, только когда встаешь и перед глазами у тебя оказываются не квадратные сантиметры газетных полос, а квадратные метры площади пола. В этом и состоит секрет «подъема» – нужно заменить свои «исторические сантиметры» на «исторические метры», увеличить размеры того, на что ты смотришь, – свои единицы исторического времени и свои единицы исторического пространства. Когда мы изучаем новую (и тем более новейшую) историю, наша единица времени – десятилетия (а то и вообще годы), а единица пространства – отдельная страна или несколько соседних стран. В такие «пространственно-временные ячейки» вполне укладываются все кажущиеся историкам интересными события: военные, политические, экономические. Но при этом непреодолимые барьеры вырастают для нас не то что между народами, но и между партиями и кланами, да и вся картина, которая нам открывается, оказывается такой пестрой, что у нас начинает в буквальном смысле рябить в глазах. Оттого-то и «лицом к лицу лица не увидать». А вот когда мы за единицу времени берем не десятилетия и годы, а века (обычно такими единицами мы пользуемся только при изучении древней истории) и смотрим не на то, что происходило внутри одной страны или между соседними странами, а смотрим на все пространство, объединенное общей культурой, – тогда-то мы и надстраиваем свою «колокольню».

И с этой своей новой «колокольни» мы видим уже совсем иную картину – картину единого, общего для «нас» и для «них» Центрального мира. В этом мире всегда был один лидер – одно, «главное» государство (или метагосударство – группа государств с одинаковой культурой) – «император Центрального мира». «Император» определял лицо всего культурного Центрального мира, и весь культурный Центральный мир следовал его «приказам». Границы между западом и востоком, которые кажутся нам такими высокими, никогда не останавливали культурного влияния ни запада на восток, ни востока на запад – культурные потоки легко перекатывались через весь Центральный мир. Поэтому сменявшие друг друга на Центральном «троне» культуры не могли быть «западными» или «восточными». Они в лучшем случае могли быть только «западнорожденными» или «восточнорожденными». Но, повзрослев, они становились просто Центральными – общими для всего Центра. Конечно, «императоры» менялись, и столица Центра все время переезжала: из Вавилона и Суз в Александрию, затем в Рим и Константинополь, затем в Багдад, оттуда в Париж и Лондон (а в наше время она уезжает и оттуда), но «трон» всегда был один, и всегда один был владелец «трона».

Но тогда на чем основано привычное противопоставление «восток – запад»? Только на «политической целесообразности»? Не только. «Император» Центра почти никогда не был одинок. Стоило ему поудобнее устроиться на троне, как рядом появлялся «наследник» и начинал его оттуда стаскивать и, в конце концов, скидывал и забирался на трон сам, с тем чтобы устроиться там поудобней и дождаться, как уже его собственный «наследник» станет освобождать Центральный мир от него самого. Иногда «наследники» приходили к «императорам» с запада, как, например, греки к персам или европейцы к арабам, а иногда – с востока, как персы к Египту или арабы к византийцам. Борьбу за Центральный «трон» мы и видим как борьбу запада и востока. Но борьба за «трон» не была просто «политической возней». В этой борьбе «отцов» и «детей» Центральный мир переносил центр тяжести с одной ноги на другую, как делаем и все мы, когда поднимаемся по лестнице. Центральный мир поднимается по ступеням пирамиды Истории точно так же: когда один народ выдыхался, на смену ему приходил другой – молодой и свежий. Воцарение нового «императора» было просто шагом на очередную ступень.

Конечно, картина геополитических и культурных процессов в Центральном мире сложнее. Кроме «императора» и «наследника» третьим действующим лицом в Центре был «император в изгнании» – сохранившие независимость остатки бывшего «императора», которого сместил «император» нынешний, но которые продолжают хранить свою, уже ставшую «бывшей» культуру. «Императором в изгнании» в Центре-II были государства парфян и Сасанидов, в Центре-III в эпоху халифата это место досталось Византии, а в Центре-IV уже в наше время – «миру ислама». А часто «в изгнании» оказывались одновременно даже два бывших «императора». Так, отправившись «в изгнание», ислам еще застал там (правда, уже едва живой) когда-то свергнутую им самим Византию.

Кроме того, у каждого из этих «членов императорской фамилии» была своя «свита», свои «вассалы» – «варварские» народы, стремящиеся освоить его культуру. А у некоторых из этих «вассалов» (культур «2-го порядка») появлялись свои «свиты» – культуры «3-го порядка». Судьба обожженных огнем культуры народов – самим стать огнем и зажечь еще не горящих соседей. (Естественно, и «наследники» были когда-то чьими-то «вассалами».) Именно наличием «свиты» оправдывается существование «императоров в изгнании» – они живут, пока им есть кого поднимать на свой уровень.

Отношение «суверена» с «вассалами» строились по-разному. Одних «вассалов» втягивали в культуру силой: культурные народы завоевывали «варваров», как это происходило, например, совсем недавно в колониальных войнах. Но с точки зрения распространения культуры в конечном итоге не так важно – ты завоевал или тебя завоевали. И многие «вассалы» (например, захватившие Рим германцы или покорившие мусульман монголы) сами завоевывали своих «суверенов». Такие завоевания подобны браку вырождающегося аристократа и крестьянской девушки: свежая кровь оживляет засыхающее генеалогическое древо.

Центральные Вспышки

«Императоров» в Центре было восемь, и каждого из них выводила в историю своя Вспышка. Истории этих восьми

 

 

 

 

Вспышек, образующих историю Центрального мира, представлены в таблице и на схеме. Но строк и в таблице, и на схеме не 8, а 9. Девятую занимает наша Вспышка, чей Свет еще не разгорелся, но чьи просветы уже освещают нашу сегодняшнюю жизнь.

Новые метакультуры появляются примерно раз в 500 лет. А так как Вспышка работает около 2000 лет, то в каждый момент в Центре горели 3-4 Вспышки – когда одна только разгоралась, другая была еще в самом разгаре, а третья уже затухала (а большую часть нашей истории теплилась еще и четвертая). Другими словами, в Центральном мире всегда сосуществовало не менее трех метакультур.

Все восемь Центральных Вспышек несли и реализовывали и идею Центрального мира, и Идею Истории, и в этом смысле могут считаться искрами больших Вспышек. Но содержание Света Истории и Света Центрального мира в разных Вспышках было разным. Из-за этого и нам одни из них кажутся ярче, а другие тусклее. Так, очень яркими кажутся нам Первохристианская и Католическая Вспышки, а из более ранних – Египетская. В каждой из них наряду со Светом созданных ими метакультур было еще и много Света Истории.

То, что метакультуры пересекаются во времени, добавляет историческому процессу плавности: его схема – не «движение – остановка – движение – остановка», а «ускорение – замедление – ускорение – замедление». Когда энергия одной Вспышки еще только начинает иссякать, на помощь ей приходит следующая. Но такая плавность затрудняет задачу философов от истории, которые стремятся «нарезать историю на куски» («рабовладение – феодализм – капитализм», или «Египетская – Античная – Арабская – Западная культуры-цивилизации», или как-то иначе). На «куски» история режется плохо. В том-то все и дело, что 8 метакультур «режут на части» не столько время, территорию или население Центрального мира: дескать, это время античное, а это первохристианское; эта страна католическая, а эта гуманистическая; этот народ египетский, а этот ассироперсидский. Метакультуры «режут» душу Центрального мира, а значит, и души Центральных людей. В наших душах есть «зоны» каждой из восьми метакультур. Мы одновременно и люди гуманистической метакультуры с ее ценностями свободы и прав человека, и (хотя и в меньшей степени) люди католической метакультуры с ее чувством запредельного Бога, и (хотя и в еще меньшей степени) люди исламской метакультуры с ее переживанием Бога в себе. И нередко живущие внутри нас «внутренние люди» разных метакультур начинают конфликтовать между собой. И тогда та, что месяц «по-исламски» шила себе нарядное платье, отправляется на работу в скромном, «католическом» свитерке, а тот, кто вчера «по-гуманистически» разглагольствовал о свободной любви, сегодня «по-исламски» готов убить задержавшуюся на работе супругу.

А под этими пластами живых культур в нас живут пласты культур уже отживших. Отличие их от живых – в том, что если со своими «внутренними людьми» живых культур мы отождествляемся, то на своих «внутренних людей» отживших культур мы смотрим со стороны и как бы свысока, считая их поведение ребячеством или пережитками. Но, хотя с этим своим прошлым мы уже попрощались, мы с ним не расстались.

Непрекращающаяся битва за «императорский престол» Центрального мира – это только внешнее проявление другой битвы – битвы в душах Центральных людей и за души Центральных людей. Битва эта далеко не всегда была борьбой разных народов. Не реже «наследник» боролся с «императором» за душу одного народа. На римский «античный народ» не обрушивался иноземный «первохристианский народ» – просто выдыхающаяся идея Античной Вспышки пыталась (и, конечно же, безуспешно) отразить натиск юной первохристианской идеи. Точно так же сражались за души европейцев гуманизм и католицизм. Но, даже когда за «трон» боролись разные народы, «наследник» атаковал не только армию, но и душу «императора». Именно поэтому борьба греков и персов закончилась превращением (хотя, конечно, не полным) персов в греков, а ближневосточные завоевания египтян делали египтянами (хотя опять же не полностью) палестинцев и сирийцев.

К оглавлению

Глава 12. «Догреческий» Центр – 3 первые Вспышки

Шумерская Вспышка и Центр-I

Четыре последние Вспышки, включая Исламскую Вспышку и Гуманистическую Вспышку, нам хорошо известны и даже совсем не искушенные в истории люди, хотя и не называя их так, прекрасно чувствуют их реальность. Об Античной Вспышке мы знаем меньше, но тоже вполне достаточно, чтобы выделять античную метакультуру в общем потоке Истории. А вот первые три Вспышки как бы теряются «во тьме веков».

«Догреческая» история Центра видна нам двумя пятнами – очень ярким, но изолированным от остального мира пятном египетской культуры и гораздо менее ярким, но зато гораздо более диффузным, расползающимся пятном, в общем-то, похожей у самых разных народов культуры, которую хочется назвать культурой Центра-I. Это пятно начиналось как точка в южной Месопотамии, но за полторы тысячи лет (второе и первая половина первого тысячелетия до нашей эры) оно покрыло огромное пространство, превратив в людей-I – помимо жителей Ближнего Востока – и далеких северных скифов, и живших чуть ли не на краю земли – в холодной и дикой лесистой Европе – кельтов, и обитателей запада – финикийцев, греков и этрусков, и «дальневосточных» согдейцев и бактрийцев, и южных арабов и африканцев («ливийцев»).

Первый импульс этому центробежному процессу культурогенеза дала Шумерская Вспышка. В последние века третьего тысячелетия у шумеров быстро оформляется довольно высокая культура (во всяком случае, несравнимо более высокая, чем «культуры» их соседей), и где-то на границе третьего–второго тысячелетий эта культура начинает бурно расширять границы своего ареала. И при этом по крайней мере первые века она практически не меняется. Мир, который создали шумеры, захватывал все больше и больше народов. Люди в этом постоянно растущем мире говорили на разных языках, но их жизни были похожи, потому что строились эти жизни по общему, шумерскому образцу. На первый взгляд кажется, что никто из наследников шумеров: ни аккадцы, ни амориты-вавилоняне, ни эламиты, ни касситы, ни хетты – ничего не добавил к полученному наследию. Местная специфика, конечно, была, но при всем этом «национальном колорите» и в изделиях малазийских гончаров, и в изделиях иранских кузнецов, и в изделиях сабатейских камнерезов читается их месопотамское происхождение.

Такое культурное единство делало естественным создание общего государства, которое могло бы за сравнительно небольшую плату в виде налога на содержание центральной власти и частичного отказа от независимости обеспечить своим гражданам стабильность. Так появилось первое Центральное метагосударство. Тысячу лет – от касситов до персов – оно все росло и росло. А тем временем шумерская метакультура, которая тащила этот все удлиняющийся состав, все больше выдыхалась, пока, наконец, Александр не поставил в ее истории точку.

Но Центр-I – это не только шумерская метакультура. Большую часть «догреческой» истории рядом с шумерской были еще две метакультуры, которые готовили переход от Центра-I к Центру-II. Люди, жившие угасающей шумерской жизнью, одновременно жили и расцветающей египетской жизнью, а позднее – и расцветающей ассироперсидской жизнью.

Пятно египетской культуры вовсе не было таким изолированным, каким оно кажется на первый взгляд. Оно тоже расползлось по всему Центральному миру. Но расползлось по-другому, не так, как расползалось «шумерское пятно»: Египет разбрызгал по Центру-I свои яркие цвета. И так как египетская краска не смешивалась с шумерской в общий «серо-малиновый» цвет, ее брызги ясно видны и через три тысячи лет. И что самое интересное – не только на Центре-I, но и на Центре-II.

Но и само «шумерское пятно» тоже не было таким однородным, каким оно кажется на первый взгляд. Сначала, увеличиваясь в размере, оно выцветало. Затем на нем появились египетские блестки. А потом его цвет вдруг становится гораздо более насыщенным и приобретает иной оттенок – «блекло-серое» превращается в «серо-бурое».

Египетская Вспышка

Как народ египтяне были созданы задолго до Вспышки, которую я назвал Египетской. Архетип египтян был посеян самой Вспышкой Истории, которая начала разгораться, по-видимому, за несколько веков до того, как от нее отделилась шумерская «искра». Так что «египетский народ» не моложе шумеров (и гораздо долговечнее: «египетский народ» жил не меньше трех тысяч лет).

И своя культура-I появилась у «нижнего» Египта не позднее, чем у шумеров, и, во всяком случае, задолго до Египетской Вспышки. Об этой культуре нам рассказывает «заурядная» продукция Старого и особенно Среднего (откуда «заурядного» дошло больше) Царства. Но за пределы Египта египетская культура-I не распространялась. Египет жил затворником, готовя человеческий материал для будущего. Ранняя история египтян с ее угасаниями и подъемами, безусловно, интересна и сама по себе, но из истории Центрального мира она как бы выпадает. Так же, как история Индии «выпадает» из мировой истории. А Египетская Вспышка египетское «затворничество» закончила и, создав особую, египетскую метакультуру, сделала египтян героями истории.

И характер, и биография египетской метакультуры, естественно, лучше всего видны в самом Египте. Особенно заметны ее блистательное начало в Новом Царстве и печальный закат при Птолемеях и римлянах.

Из путевых заметок. На первый взгляд такие похожие на храмы Нового Царства – времени, когда Египетская Вспышка только разгоралась, – птолемеевские храмы отличаются от шедевров, построенных во времена Сети Первого или Рамзеса Второго, как октябрь от апреля. А за октябрем последовал и декабрь – римский Египет, – Египет, который кажется карикатурой на самого себя. Взять хотя бы статуи египетских богов в нарядах римских легионеров – такие вот легионеры с головой собаки или сокола. Но зрелище это хотя и забавное, но невеселое. Да и вообще, весь музей позднего, «греко-римского» Египта в Александрии, где собраны последние египетские камни, оставляет «кладбищенское» впечатление.

Но хотя самые яркие памятники египетской метакультуры и находятся в Египте, понять проделанную ею работу можно, только проследив влияние Египта на других героев Центральной истории. Работа эта началась сразу, как только Египетская Вспышка разгорелась и египетская культура стала преодолевать географические границы Египта и становиться культурой всего Центрального мира – метакультурой.

Первыми в зону египетского притяжения попали минойцы и микенцы. У них Египет заметнее всего. Но его нетрудно разглядеть и в вещах современников минойцев из шумерского мира – касситов и хеттов.

Из путевых заметок. В середине второго тысячелетия (а в это время шумерская метакультура входит в фазу «лед») в исскустве касситов появляются та перезрелость, по которой легко узнается и античный «лед» римлян, и исламский «лед» тимуридов, и католический «лед» барокко, и становящийся все крепче гуманистический «лед» нашего собственного времени. Вещи закатных времен кажутся доведенными до совершенства и потому «тупиковыми». Такие же и касситские «ледяные» вещи шумерской метакультуры. Но, как и во всех «закатных» вещах, интереснее всего у касситов не предчувствие конца шумерской метакультуры, а ростки нового. Ростки эти совершенно явно египетские.

Именно тогда, во второй половине второго тысячелетия Египет становится культурным лидером, к которому тянется весь Центральный мир. И этот отблеск египетской метакультуры будет сохраняться на всей жизни Центра – и на вещах, и на всем образе жизни, и на мирочувствовании – вплоть до первых веков нашей эры. Даже уже полуживой Рим был так увлечен Египтом, что молился Исиде. Александрия неслучайно стала столицей античного мира.

Конечно, и египетская метакультура никогда не была единственной метакультурой Центра. Вначале она «наслаивалась» на шумерскую, а позднее и на ассироперсидскую, и на античную. Но египетский слой легко отличить от других. Египет сеял в заполненных шумерской метакультурой душах-I нешумерскую религиозность. На небесах решаются и другие вопросы, поважнее, чем земное благополучие. И вообще, Божественное важнее земного. А земное благополучие вторично по сравнению с главным благополучием – благополучием души. Судьба души, забота о душе, выращивание души – вот что главное для человека. Египет звал Вверх. Он не показывал дорогу Туда. Но ясно задавал Направление. Египетская метакультура зажигала в душах людей-I те самые Звезды, которые застыли в египетском искусстве.

О египетских звездах трудно говорить – даже в нашем языке людей-IV для этих Реалий нет подходящих слов. «Божественно», «праведно», «сверхмудро», «сверхкрасиво» – все это мало передает Их высоту и духовную концентрацию. Египетское искусство даже «искусством» не очень можно назвать. Оно не красиво, и, во всяком случае, не просто красиво, – оно красиво особой, духовной красотой. Это выше верхней границы эстетического – 70 люм. Вот эти «зерна Света» египетская метакультура и рассыпала по душам духовных потомков шумеров.

Ассироперсидская Вспышка

В Свете Египта оказалась на рубеже второго–первого тысячелетий и Ассирия. В это время в искусстве Ассирии четко просматриваются два слоя – уже совсем блеклый шумерский и еще очень яркий египетский.

Вообще-то Ассирия выросла из Шумера. Северной окраиной шумерского мира она была еще во времена Шумерской Вспышки. Те ассирийские вещи рубежа третьего и второго тысячелетий, которые можно увидеть сегодня в музеях (особенно интересна коллекция в берлинском Пергамон-музее), кажутся совершенно шумерскими. Но именно на шумерском фоне, который вроде бы доминирует в ассирийском искусстве, влияние Египта особенно заметно. Правда, ассирийцы не копировали Египет слепо – они пропускали его через себя, и в результате мы не столько видим в Ассирии египетские образы, сколько чувствуем дух египетской метакультуры.

Из путевых заметок. И темы барельефов, и их «последовательные» композиции, и сам жанр бесконечных барельефов, украшающих дворцы ассирийских царей, – все это египетское. Египетское и ощущение мощи царских дворцов. Но главное в ассирийском искусстве – не шумерское, а египетское отношение к богам.

Самые яркие из ассирийских памятников – ламассу (lamassu): пятиногие крылатые быки и львы с человеческими головами. Их яркость – люм под 60, а некоторых, может быть, и больше. Твердо стоящие на земле (или идущие по земле – это как смотреть, в фас или в профиль), но готовые взлететь. Но самое главное у ламассу – глаза. Они горят Сфинксовым огнем, и от них почти так же невозможно оторваться. Это глаза египетские. Они-то (в гораздо большей степени, чем сочетание львиного туловища с крыльями) и делают ламассу сфинксами – ассирийскими, но сфинксами.

Но не египетское влияние само по себе сделало Ассирию. Египтяне были только учителями ассирийцев. А страсть учиться ассирийцам принесла новая Вспышка – Ассироперсидская. Эта страсть питала энергией, конечно, и военную активность ассирийцев. Ей обязана Ассирия всеми своими победами. Но, как показывает история заката Ассирии, «энергия войны» была вторичной, производной от иной энергии, энергии кипучей религиозности ранней Ассирии – той самой, что оживляет ассирийские вещи с «египетским акцентом» и наполняет их жизненной силой.

Из путевых заметок. Очень красноречивы интерьеры дворца Ашшурнасирпала Второго в Нимруде (9-й век). Единственная тема барельефов на его стенах – общение царя с богами. Когда всматриваешься в их детали – множество самых разных религиозных символов, окружающих царя, от крестов и египетских дисков с крыльями до каббалистического «дерева сефирот», – начинаешь понимать, каким насыщенным был мир ассирийской религии.

Впрочем, следы Ассироперсидской Вспышки мы обнаруживаем не только в яркой религиозности создателей Великой Ассирии и не только в их военных успехах, но и во множестве других «энергетических всплесков» конца второго и начала первого тысячелетия. Энергию этого времени легко почувствовать в библейских книгах Царств. В Свете Ассироперсидской Вспышки росли и крепли финикийцы.

Да что финикийцы – финикийцев давно уже нет, а вот другой «памятник» Ассироперсидской Вспышки жив и сегодня. «Памятник» этот – сами ассирийцы, «ассирийский народ».

Но, конечно, для истории главным результатом застывания ассироперсидского Света стала новая метакультура, которая определяла лицо Центрального мира в первой половине первого тысячелетия, и новое метагосударство Центра-I. Фазы «Свет» и «пар» Ассироперсидской Вспышки создали саму Великую Ассирию. Фаза «вода» пришлась на упадок Ассирии и Новый Вавилон.

Из путевых заметок. Духовная напряженность сохраняется в Ассирии, наверное, до Саргона Второго. В его дворце в Хорсабаде все еще дышит мощью, силой. А в 7-м веке начинается другое. Барельефы становятся более искусными по качеству резьбы, проработке деталей, но из них уходит... божественность. Стены дворца Ашшурбанипала (668–627(?)) украшают уже не религиозные, а светские сюжеты: охота, банкеты, битвы. И настроение их уже совсем не то. А в постройках Нового Вавилона эта утрата становится совсем кричащей: они и огромны, и очень красочны, но все это разноцветье фантастичных и реальных зверей просто декоративно – порыва начала Ассирии здесь нет и в помине.

Рождение Персии Ахеменидов – это самый конец «воды» ассироперсидскости, а большая часть времени Ахеменидов пришлась на ее «лед». Но Ахемениды не только ассироперсидскость. Как и другие метакультуры Центра, ассироперсидскую тоже нужно отслаивать от метакультур-современниц. В ее молодости шумерская метакультура была еще не очень дряхла, а египетская – просто бодра. Старость ассироперсидской метакультуры совпала с молодостью первохристианской. Но главной ее «соседкой» была античная метакультура. Рождение Персии Ахеменидов как раз и пришлось на Античную Вспышку, и, конечно, ее, «чужой», но разгорающийся все ярче и ярче Свет окрашивал Персию не меньше, чем «свой», но уже затухающий Свет Ассироперсидской Вспышки.

А после Ахеменидов в жизни ассироперсидской метакультуры наступила долгая фаза «конец» – еще тысяча лет, вплоть до конца Персии Сасанидов и Исламской Вспышки.

В чем был вклад Ассироперсидской Вспышки в строительство Центрального мира и Центрального человека? Если Египетская Вспышка задала направление пути, то ассироперсидская метакультура начала прокладывать дорогу в этом направлении. Египетские звезды в душах людей-I как бы повисли в вакууме. Между их Светом (60, а то и 70 люм) и обычными состояниями жизни-I (не выше 30 люм) не было ничего. «Средний этаж» психики людей-I был пуст. В их душах не было ни «красиво» и «некрасиво», ни «подло» и «благородно». И, естественно, не было ни логики, ни умения анализировать. По уровню «окультуренности» это были души детсадовцев. А без «среднего этажа» Свет не мог делать свою работу, не мог воплощаться на земле. Свету не было дороги. Ее нужно было еще только построить. А для этого, для того чтобы заполнить эту пропасть, Свету звезд предстояло сгуститься и стать благочестием, эстетикой, нравственностью, философией, благовоспитанностью...

Причем не только элиты. Всему это должно было стать массовым. Начало этой «демократизации» было положено в самом Египте. Тонкие, искусно сделанные вещи в Египте Нового царства были уже не только у самой верхушки, но и у «среднего класса» – чиновников, художников и т.д. Но все это было еще только предпосылкой «массовой эстетики» культур-II.

Вот туда-то и отправилась ассироперсидская метакультура – она начала строить мост через пропасть, зиявшую в душах-I, которые вознамерились стать душами-II. Шагом в этом направлении было изобретение финикийского алфавита. Шагом была морская торговля финикицев и их колонии по всему Средиземному морю. Шагом было общее стремление делать не просто функциональные, а красивые вещи, которое ясно видно в «восточном периоде» (orientalizing period) греческой керамики. Шагом было государственное строительство персов. Шагом был посев в душах гражданских чувств. Люди воспринимали себя уже не только членами своего рода или жителями своего города, но и подданными одного государя. Шагом было домостроительство – частная, домашняя жизнь становилась сложнее и изысканней. Шагом была великая поэзия Давида и Соломона, Гомера и Гесиода. Все это и многое другое было теми побегами ассироперсидскости, которым предстояло пышно расцвести в Свете античности.

К оглавлению

Глава 13. Античная Вспышка и человек-II

«Вдруг» и «из ничего»

Вал античности накатывает в истории так стремительно и неожиданно, что создает иллюзию, будто до этого никакой истории не было вообще и что первые культурные люди – греки появились «из ничего».

И действительно, кажется, что все произошло очень быстро, всего за несколько десятилетий. Вдруг примитивные глиняные сосуды с геометрическим орнаментом – вещи яркостью не выше 10 люм – превращаются в элегантные и изысканно расписанные вазы, красота которых и сегодня остается эталонной (их яркость легко достигала и 20 люм, если не больше). Совсем рядом стоят они в музеях – вот эти «первобытные» орнаменты и робкие попытки изобразить человека, а вот без всяких промежуточных стадий зрелые рисунки классических краснофигурных ваз. Вдруг начинается архитектура. Вдруг «хорошеет» скульптура.

Из путевых заметок. Скульптурные группы, украшавшие храм Афайи (Aphaea) на Эгине (сейчас в мюнхенской Глиптотеке), показывают, как быстро все происходило. Группа западного педимента еще архаична – застывшие фигуры с восточными лицами. Улыбки на лицах дерущихся и даже умирающих воинов. А в группе восточного педимента, выполненной всего несколькими годами позже, уже отчетливо видна классика.

Вдруг появляется и философия с десятками имен. Затем изумительная драматургия. И так далее – все вдруг: вдруг дикая жизнь становится культурной. И получается, что школьный учебник вроде бы и прав: только древние греки – настоящие герои истории, а те, кто жили рядом с ними, в лучшем случае статисты.

Но так кажется только на первый взгляд. Когда вглядываешься пристальнее, то видишь, что «античная революция» произошла, во-первых, не «вдруг», а во-вторых, вовсе не на пустом месте.

Всполохи античности

То, что произошло на границе 6-го и 5-го веков до нашей эры, началось лет на двести раньше. Большая часть памятников, которые оставили эти двести лет, не слишком ярки. Среди них нет ни прекрасных статуй, ни мощных храмов. Керамика (по крайней мере датируемая первыми ста пятидесятью из этих двухсот лет) тоже не поражает воображения. О многом известно только по рассказам потомков, живших гораздо позже современников этих событий. Но несколько фактов не вызывают сомнений. Во-первых, греки начинают очень активно колонизировать сначала Средиземное, а затем и Черное море, расселяясь от Испании до Крыма. Конечно, у этой экспансии были и объективные причины, вроде нехватки земли. Но земли почти всегда и почти всем не хватает, а снимаются с места и отправляются в неизвестность за новой жизнью далеко не все. Для такой ломки жизни нужна «свободная энергия». И в 8–7-м веках у греков она была. Косвенным свидетельством этого избытка сил кажутся и Олимпийские игры, начало которых относят также к доклассическому времени. Во-вторых, становление полисов – городов-государств – свидетельствует об усложнении жизни. Ею уже нельзя было управлять так же, как правители больших государств-I управляли своими подданными. Поэтому политические единицы должны были стать мельче – сначала нужно было научиться управлять усложнившейся жизнью небольших сообществ и только потом (это начнется гораздо позднее, во времена Александра) уже сформировавшиеся люди-II станут учиться управлять крупными сообществами.

Но все это еще не прямые свидетельства всполохов Античной Вспышки. А до нас дошли и прямые – высокая поэзия Гомера и Гесиода. И она не оставляет уже никаких сомнений – начиналось новое время. Хотя Гомер сочинил свои поэмы лет за двести до того, как вал античности вынес греков на новую ступень пирамиды истории – в культуру-II.

«Западные ассироперсы»

И точно так же, как не «вдруг», античность возникла не «из ничего». Греки были частью большого мира и сами себя воспринимали частью этого мира. В этом мире еще во времена Микен жили, например, троянцы – не греки, но такие же культурные люди, соседи, делящие с греками пиры и битвы и даже разбирающие тяжбы греческих богинь. В этом мире были и многие другие племена – и те, среди которых путешествует Одиссей, и те, к кому заносит шторм корабль возвращающегося Менелая. Еще сильнее, чем у Гомера, погруженность Греции в большой мир чувствуется у Геродота. Даже в его, уже «классическое» время Греция еще во многом остается частью, чтобы не сказать «провинцией» ассироперсидского метагосударства – Персидской империи. То же самое у Эсхила. Его «Персы» пропитаны пафосом борьбы за независимость, за греческое «самоопределение». И это несмотря на то, что греки уже не только культурно «самоопределились», но в культурном отношении и вырвались далеко вперед. И уж совсем явно принадлежность Греции к ассироперсидскому миру видна в доклассической керамике и скульптуре: восточные орнаменты восточных глиняных горшков, восточные фенотипы архаических статуй, восточные прически и бороды...

Но под пластом ассироперсидской метакультуры и в жизни всего культурного Центра, и в жизни его маленькой части – греков – был еще один пласт, египетский. И чем ближе были греки к своему звездному часу, тем большее место занимал этот пласт в их душе. Непосредственно перед Античной Вспышкой Египет в жизни греков гораздо заметнее Персии. Египетские лица мы видим на доклассических коринфских вазах. Пропорции греческих храмов только «чуть-чуть» отличаются от египетских пропорций. Статуи 6-го века (так называемые куросы) – чистые египтяне. Тот же фенотип, та же «бесполость», те же полуулыбки, даже – головные уборы. Угадываются египетские корни пифагорейства. И совсем ясно они видны у Платона. Все наиболее ценное у него продолжает древнюю традицию Посвященных.

Определить, повторяет ли человек то, что слышал от другого, или говорит от себя, обычно нетрудно. Совсем легко это сделать в отношении детей, но и у взрослых свои мысли от заимствованных отличаются разительно. Платон иногда сам указывает на свои источники, как, например, в знаменитом рассказе про Атлантиду. Но и без явных указаний услышанное Платоном от Учителей легко узнаваемо – оно заметно ярче основной массы его текста.

«Звездный» египетский пласт играл важнейшую роль в душах греков: египетские звезды были для них путеводными. И неудивительно, что Египет в античной Греции иногда чувствуется так сильно, что сама Греция начинает казаться «северным Египтом».

Античная Вспышка и ее герои

Итак, «западные ассироперсы», одни из многих. И Свет, который залил в середине первого тысячелетия их души, светил не только грекам – в Его луче оказался весь Центральный мир.

Впрочем, не только Центральный. Середина 6-го века – вообще время поразительное, когда почти одновременно возникли буддизм, джайнизм, даосизм и конфуцианство. Если добавить, что и начало мезоамериканской культуры датируют примерно тем же временем, то остается только поразиться тому, какой созидательный вихрь пронесся в это время над Землей (и к слову, на очень близких широтах Северного полушария). Нужно обладать завидным хладнокровием, чтобы интерпретировать все эти события как независимые.

А Центральному миру кроме античной метакультуры этот Свет принес еще и зороастризм. Такую форму принял религиозный подъем, рожденный Античной Вспышкой в Персии Ахеменидов. В душах персов ее Свет разгорелся огнем Ахурамазды и остывал гимнами Авесты. (Бог-Огонь роднил религию персов с еврейской. Отсюда и кажущаяся на первый взгляд странной взаимная симпатия персов и евреев. Это родство душ почувствовал Шпенглер, хотя и не стал «вдаваться в тонкости».)

Корни зороастризма явно индийские. Авеста похожа на Веды даже своим языком. (Для славян это их родство очевидно уже в самих названиях – «Весть» и «Ведомое».) Конечно, по сравнению с «классическим» индуизмом в зороастризме меньше «философии» и больше «практики» (в гурджиевском значении этих слов) – больше драматизма, действия – борьбы добра и зла, в которую вовлечены не только далекие боги, но и каждый человек. Но при всем при этом зороастризм – индуизм.

Как и индузм, зороастризм многослоен: в нем есть пласты религии-I, а есть и невероятно яркие пласты еще неизвестной нам будущей религии. Именно поэтому он живет так долго – более двух с половиной тысяч лет: если вначале, в своем популярном слое, он существовал как религия-I, то и через тысячи лет уже людям-III было что почерпнуть в этой сокровищнице. Поэтому и сегодня он привлекает многочисленных духовных искателей своими глубинами. Но, как это и положено индуизму, «Центральный индуизм» свои сокровища не раскрывает, а хранит для будущего – для тех, кто дорастет до того, что сможет ими обогатиться.

Но не последователи Заратустры стали главными героями Античной Вспышки. Ими стали другие ассироперсы, «западные», – те, кто первым почувствовал ее Свет и жадно ждал, пока Он разгорится.

Начало любой метакультуры предваряет смутное чувство, охватывающее ее будущих творцов. Вспышка превращает это чувство из смутного в ярчайшее, которое затем и материализуется в продуктах культуры: в новых вещах, в новых умениях делать эти вещи и, шире, в новом способе жить. Но начинается все со смутного чувства сопричастности Истории тех, кому предстоит взять на себя миссию Ее творцов. Так вот, – из всех ассироперсов это чувство было только у греков. Тем-то греки и отличались от своих соседей – они были гораздо открытей, гораздо восприимчивей, гораздо жаднее – в общем, гораздо отзывчивей на Свет античности. И естественно, их чувство Света было гораздо сильнее. А в результате сильнее были и они сами: сильное чувство Света превращалось в их душах в силу делать то, чего не могли делать ни этруски, ни финикийцы, – творить Историю. Даже когда это творчество не приносило материальных выгод.

Из путевых заметок. Когда видишь античные храмы в Пестуме, на Сицилии или в самой Греции, часто гораздо сильнее, чем красотой гармонии, они поражают титаническим трудом своих строителей. Вырубить и вытесать эти огромные каменные блоки объемом до нескольких кубических метров. Поднять их на многометровую высоту. И ведь храмов возводилось много. Каким же сильным должно было быть чувство, которое заставляло заниматься всем этим!

Пророк античности

Но сила – это только одна сторона свежего античного чувства, «энергетическая». А у него была и другая, «информационная» сторона. Приказ, который нес им Свет, как и любой приказ Света, был, конечно, не «просто делать», а делать нечто совершенно определенное. Первым сумел выразить это предстоящее грекам «нечто» Гомер. Он и стал пророком античности. Две его огромные поэмы, которые сохранились в то время, когда от множества гораздо более поздних авторов, включая и таких великих, как Пифагор, не дошло ни строчки, только кажутся нам светской поэзией и чуть ли не предшественницами авантюрной литературы. Для людей античности они были священными книгами.

Почему? Потому что они устанавливали между людьми и богами новые отношения. Мир людей и богов у Гомера общий. И эта общность как бы натягивает «канатную дорогу» между долинами, в которых жили люди, и Олимпом, где жили боги. Гомер как бы приглашал греков к богам.

Боги и в мифах кажутся почти людьми. Те же занятия, те же слабости. Да и браки между богами и людьми были самым обычным делом. Но у Гомера и это сходство, и эти отношения становятся гораздо более близкими. И в результате Гомер превращает богов-олимпийцев из сверхпрекрасных и сверхмогучих, нечеловечески прекрасных и нечеловечески могучих людей в идеально прекрасных и идеально могучих. В этом-то все и дело, что поэмы Гомера задавали идеал: и идеал красоты (его они задавали уже самой красотой своего языка), и идеал геройства, и идеал благопристойности, и идеал следования должному. В общем, идеал причастности к миру богов.

Идеальность богов открывала в античной жизни «третье измерение» и тем самым определяла направление античного пути. Идеальный человек – бог – становился не только объектом поклонения, но, и это прежде всего, объектом подражания. С них, со своих идеальных героев, греки «делали жизнь».

Поэтому так почитали Геракла. Казалось бы, многие боги «божественнее»: Арес, Гефест, Гермес... Так почему же Геракл? А потому, что он «выходец из низов», он добился того, о чем и мечтать нельзя, – стал богом.

На свет этой идеальности греки и пошли, постепенно превращаясь из полудикарей в культурных людей – искусных художников и любителей мудрости. В этом и была «греческая изюминка» – квинтэссенция их «культурной революции». Невообразимо высокие египетские звезды у греков утратили свою недоступность и превратились в маяки. И, стремясь на их свет, греки превращали этот свет во все более и более высокие пласты своих душ.

Производство идеала

Идеальный человек – сильный, умный, красивый (никто из современников греков не умел делать красивых вещей) и «прекрасный». Прекрасный – значит, хороший, добродетельный, следующий долгу. Прекрасный человек благочестив и благовоспитан. Прекрасный человек стойко переносит тяготы (отсюда вырастет позднее философия стоицизма, подобно тому как эпикурейство вырастет из культа телесной чувственности). Прекрасный человек совершает подвиги. Прекрасный человек предан «своим». («Свои» в ранней античности – это свой город-государство – полис, но чем дальше, тем больше «своими» становятся все культурные люди, а «чужими» – некультурные варвары.) Вот такого идеального человека, причем массово, и стали производить греки.

Конечно, они делали не человека – они делали красивые и прекрасные вещи: от посуды и одежды до трагедий и храмов. Заработал огромный завод по производству красивой керамики, красивых храмов, статуй красавцев и красавиц, поэм и трагедий о доблестных красавцах, театральных и спортивных игр этих красавцев, стройных и красивых философских теорий. Но все эти красивые и прекрасные вещи в конечном итоге делали красивого и прекрасного человека.

Как это происходило в философии, лучше всего видно у того же Платона. Вот кульминация его «Пира»:

Кто будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно прекрасное – нечто, во-первых, вечное, то есть не знающее ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, а во-вторых, не в чем-то прекрасное, а в чем-то безобразное, не когда-то, где-то, для кого-то и сравнительно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом месте, для другого и сравнительно с другим безобразное. Прекрасное это предстанет ему не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же другие разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и гибнут, а его не становится ни больше ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает. Вот каким путем нужно идти в любви – самому или под чьим-либо руководством: начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время, словно бы по ступенькам, подниматься ради самого прекрасного вверх – от одного прекрасного тела к двум, от двух – ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь наконец, что же это – прекрасное.

Это около 65 люм, только чуть тусклее египетских звезд. Но такого «чуть» уже достаточно, чтобы превратить звезду в маяк – сказку в руководство к действию. И, пытаясь идти на почти не выразимый словами блеск этого маяка, античная мысль училась ходить. Платон прекрасно отдавал себе отчет в том, как это происходит – из наук божественных выводить науки человеческие. Невыразимая мудрость – софия – становилось философией – искусством логичных рассуждений, которые античному уму казались ключом к истине. Конечно, ключом к истине философия была не всегда, но зато она стала ступенью к созданию «отраслевых» наук, таких, как астрономия, или механика, или грамматика.

То же самое видно и в других отраслях культурного производства. Таким же пиком античности, как Платон в философии, в архитектуре был Парфенон. Но даже Парфенон по сравнению с Египтом хотя и небольшой, но шаг вниз. А типовые храмы, естественно, шли вниз – к профанированию египетских вершин – гораздо дальше: греки выхолащивали самое тонкое, что было в египетской архитектуре, заменяя ее духовность античной гармонией, – их храмы красивее египетских, но в них нет египетского чувства Бога. То же относится и к скульптуре. Но зато... Зато одежда, посуда, жилища, которые окружали египетского сановника, в Греции становились вещами обычных зажиточных граждан. А вместе с этим ростом яркости обычных вещей росла и яркость тех обычных, «бытовых» состояний психики, которые и составляют добрую половину «психической массы».

Это-то и было главным достижением античности – производство красивых и прекрасных вещей производило нового человека – человека-II. Души людей-II вырастали над душами-I. В «черно-синюю» психику-I внедрялись «зеленые» тона: если у людей-I самые яркие состояния не превышали 30 люм в редкие минуты, а обычно не поднимались и выше 20, то люди-II более-менее коротко знакомились и с состояниями-40. А более сложная во всех своих проявлениях повседневная жизнь – от более сложных технологий до более сложных правил поведения (не последнее место в этом ряду занимали и более изысканные чувственные удовольствия: баня, спорт, секс, чревоугодие и возлияния) – поднимала нижнюю границу их жизненного диапазона. Если у простых людей-I эти состояния были в диапазоне 10–15 люм, то у греков – 15–20 люм.

Человек-II внутри нас

Нам совсем нетрудно понять, каким был человек-II, потому что этот новый, античный человек продолжает жить в нас самих. Маркс очень точно подметил детский характер античности. Мы входим в античность примерно тогда же, когда входим в отрочество, и покидаем ее вместе с юностью. Своей «подростковой частью» мы люди античности. И той частью, которую прививают нам учителя и воспитатели, обучая основам знаний и общепринятым нормам поведения. И той нашей частью, которая ценит физическую силу и любит бороться и драться сама или по крайней мере «болеть» на стадионе. И той, которая хочет быть героем. И той, которая зачитывается «Легендами и мифами Древней Греции» и упивается театром и кино. И той частью, которая ценит дружбу. И той, для которой выше всего справедливость – «честно-нечестно». И той, которая ищет понимания, подменяя знание кажущимися логичными рассуждениями. И той, которая впервые замирает в восторге перед красивым. И той, для которой главное в жизни – следовать долгу.

Многое из античной, «молодой» части остается с нами на всю жизнь. Почти все мы все так же преданы чувственным удовольствиям и стремимся понежиться – кто в постели, кто на спортплощадке. Все так же мы ценим демократию. Европейская мысль и сейчас во многом Аристотелева: мы рассуждаем по-аристотелевски. (И поэтому идеи Демокрита и сейчас довлеют над физиками, не говоря уж об обывателях; Гераклитово «Все течет...» и сейчас кажется новым, а вершины Платона и сейчас доступны только элите.)

Прыжок на ступень-II

Масштаб преобразования, которое совершила Античная Вспышка, ощущаешь, когда сравниваешь греков, какими они были до «античной революции» – во времена Гомера и Гесиода, с тем, какими они стали во времена эллинизма, когда главное в античной культурной работе уже было сделано и античная метакультура входила в фазу «вода» – широкомасштабного, но уже спокойного культурного производства.

Герои Гомера – это еще люди-I. Их невозможно спутать с героями авторов классического времени. Агамемнон у Гомера отличается от Агамемнона у Эсхила так же, как фонвизинский Митрофанушка от современных недорослей. Если сравнить обычную, повседневную жизнь крестьянина, описанную Гесиодом в «Работах и днях», с такой же обычной, повседневной жизнью крестьянина, описанной Ксенофонтом в «Домострое», видно, что они как бы и похожи, а вместе с тем и отличаются друг от друга не меньше, чем быт крепостного гоголевского времени от быта колхозника из современной разоренной деревни.

Греки Гомера. Обижающий Ахилла Агамемнон и обижающийся на Агамемнона Ахилл, бахвалящийся перед ослепленным Полифемом Одиссей – все это примеры такой детской непосредственности, рядом с которой эпитеты «хитроумный» или «многомудрый» кажутся откровенной насмешкой. А вот жестокости им было не занимать. Во всех смыслах положительному герою – полубогу Ахиллу мало убить Гектора, ему нужно насытиться надругательством над трупом.

А вот чему, наряду со многими другими ценными, а иногда даже эзотерическими вещами, Гесиод учит своего отнюдь не юного брата (которого зовут, кстати, Перс):

Стоя, и к солнцу лицом обратившись, мочиться негоже.

Даже тогда на ходу не мочись, как зайдет уже солнце,

Вплоть до утра – все равно по дороге ль идешь, без дороги ль;

Не обнажайся при этом: над ночью ведь властвуют боги.

(Отсюда видно, к слову, что боги у Гесиода – это еще боги-I – ночные духи, или бесы. – А.З.)

Мочится чтущий богов, рассудительный муж либо сидя,

Либо – к стене подойдя на дворе, огороженном прочно.

И чуть дальше он развивает эту тему:

Также смотри, не мочись никогда ни в истоки, ни в устье

В море впадающих рек, – берегись и подумать об этом!

Не опоражнивай в них и желудка, – то будет не лучше.

Это была проблема. О ней же пишет уже в разгар классического периода Геродот, когда сообщает о наиболее заслуживающих упоминания обычаях персов: В присутствии других людей у них (персов) не принято извергать пищу и мочиться. И далее: В реку персы не мочатся. (Как память о все еще никак не заканчивающемся нашем прошлом-I, она остается проблемой во многих больших городах и сегодня.)

А каким стал созданный античностью новый человек-II? Теофраст в своих «Характерах» обеспокоен уже другим.

Неряха. Его ноги в вередах, на руках волдыри, но он и не подумает лечить их... От мышек до бедер он, словно зверь лесной, оброс щетинистыми, густыми волосами. Зубы его черны и обломаны... После обеда он с немытыми руками отправляется спать; в бане – намажется вонючим маслом и пойдет играть в мяч.

Деревенщина. Чеснок, по его мнению, пахнет не хуже духов... Собираясь садиться, он подбирает одежду выше колен, заголяет спину... В бане он поет.

Гомеровские герои не были такими придирчивыми «неженками» и вряд ли усмотрели бы во всем этом что-то предосудительное.

В число пороков Теофраст включает суеверие.

Суеверный. Перебежит ему путь хорек – он прирастет к месту, пока не выскочит другой или пока сам не бросит через дорогу трех камней... Услышит он на пути совиный крик – дрожит, лепечет: «Афина, помилуй»... Он не сядет на могилу, не приблизится к трупу или роженице: лучше не осквернюсь, думает он... Приметит сумасшедшего или припадочного – станет плевать себе на грудь.

Для людей-I суеверия просто не было. То, что Теофраст определяет как суеверие – вера в демонические силы, – это и было их верой. Другой веры у людей-I нет. Теофраст же над такой религиозностью-I, в которой лет на двести раньше никто бы не увидел ничего «неправильного», смеется. И понятно почему. Боги греков к этому времени становятся другими – все менее телесными и все более «метафизичными». Мир богов как бы отделяется от мира людей и утрачивает «человеческие» черты. Все реже говорят об отдельных конкретных богах – Зевсе или Посейдоне, и все чаще – о богах как надчеловеческой мировой сущности.

Одно имя, например Зевс, теперь уже может относиться к нескольким, иногда совсем разным существам. Чтобы не путаться, к имени бога добавляют «поясняющую» часть, например: Зевс Лакедемонский – бог племени лакедемонян, а Зевс Ураний – бог неба (или даже Бог Неба).

Но размеры пути, пройденного греками от Гомера до Аристотеля, и наше сходство с людьми-II нельзя не только преуменьшать, но и преувеличивать. Мы прошли длинный путь и после Аристотеля и обрели немало того, чего не было у греков.

Вот Герод. Бедная вдова с далекого от центров культуры острова Кос сетует по поводу бестолкового сына:

...Не скажет он, где дверь его школы.

...Он ни аза не разберет в письме.

...Третьеводни старик отец начал

С ним по складам читать и имя взял «Марон»,

А он из «Марона» – мудрец, одно слово! –

И сделай Симона.

...Заставим иногда, я да отец, старец

Полуслепой, полуглухой, прочесть вслух нам

Из драмы монолог – к лицу оно детям! –

Он и давай цедить, совсем как из бочки

Дырявой: «Стре-ло-вер-жец... А-пол-лон». – «Слушай, –

Скажу ему, – хоть в грамоте слаба бабка,

Но и она, и первый встречный раб это

Тебе прочтут».

Такого тяготения к грамоте и культуре, да еще со стороны почти самых низов, у греков Гомера не было. Но при всей своей любви к художественной литературе эта нежная мама недолюбливающего (почему бы это?) учебу Коталла сетует не просто так. Она просит учителя Коталла, Ламприска, о помощи.

М е т р о т и м а   (м а м а).

Ламприск, пусть над тобой любезных муз будет

Благословенье, да и вкусишь ты в жизни

Всех радостей, – лишь эту дрянь

...Пори, да так пори, чтобы

Душонка гадкая лишь на губах висла!

...Коль хочешь ты от этих муз счастья

И радости, – его жалеть не будешь!

Ламприска, естественно, долго об этом просить не нужно. Вооружившись особым, «едким» бичом, он начинает «учить». Через какое-то время Ламприск останавливается. Судя по всему, он своей работой доволен. Но...

М е т р о т и м а.

Ну, что же ты, Ламприск? Надо

Не отпускать – пороть, пока зайдет солнце.

Л а м п р и с к.

Да он змеи пестрей!

Ламприск явно смущен таким упреком в нерадивости:

...Ну, хорошо. За книжкой

Еще ударов двадцать, не больше,

Получит, хоть читать начнет он

Складней, чем Клио...

Но мама все еще недовольна:

Я... принесу цепи

Тебе, Ламприск... Богини пусть смотрят –

Враги его, – как станет он в цепях прыгать.

И Теофраст приводит такой пример вопиющей невоспитанности и бестактности: ты бьешь раба, а твой гость говорит, что он тоже однажды наказал раба, а тот повесился. Нет, они не были гуманистами. Сострадание их не мучило. Но, с другой стороны, и таких подвигов, как жертвоприношение Агамемноном своей дочери, в это время мы уже не знаем.

У греков появились красивая одежда, посуда и мебель. Появились более-менее благоустроенные города с регулярной планировкой, агорами, банями, школами, административными зданиями, роскошными храмами, театрами, игорными и публичными домами... Прекрасные драматурги писали прекрасные пьесы. На пирах заговаривали и о философии. Появились более-менее разработанные законы, управляющие их жизнью. Все это так. Но любящие философию граждане культурной столицы в самое звездное время классической культуры приговаривают гордость этой культуры – Сократа – к смерти. Их мир оставался все еще очень простым, а представления о многих вещах – очень наивными. Не среднему греку, а одному из образованнейших людей своего времени – Геродоту принадлежат такие любопытные естественно-научные воззрения, как то, что Нил вытекает из океана, который омывает Африку, или о конях, которые едят змей. (Таким и останется античное естествознание. Через 700 лет после Геродота просвещенный римский энциклопедист Солин будет утверждать, что у женщин меньше зубов, чем у мужчин, и доказывать истинность этого научного факта тем, что «сохранилась запись».) И они вовсе не были склонны мучить себя неразрешимыми вопросами. Греческая трагедия – это трагедия ситуации, судьбы – без психологизма, без метания героев в попытках разрешить внутренние противоречия – в общем, без всего того, что превратит через много веков классическую трагедию в драму.

К оглавлению

Глава 14. История античного Света и смена эпох

История античности: 4 «времени года» или 6 фаз жизни

Эпоху античности естественно делить на 4 периода: доклассический (до середины 6-го века); классический (с конца 6-го века до Александра – конец 4-го века); постклассический, или эллинизм (с конца 4-го века до 1-го века до нашей эры), и римский (первые века нашей эры). Так или примерно так ее обычно и периодизируют. И в самом деле, границы между периодами кажутся четкими. Всего за несколько десятилетий на рубеже 6-го и 5-го веков «март античности» – доклассическая Эллада – превращается в «май» – Элладу классическую – совершенно другой мир. За еще более короткое время в конце 4-го века классический «май» превращается в «сентябрь» – мир эллинизма, тоже совсем другой. И наконец, в течение 1-го века до нашей эры, «сентябрь» становится «декабрем» – Римской империей, и снова совсем другим миром.

Четыре античности и похожи друг на друга, и в то же время очень непохожи. Если взять из каждого «времени года» античности по «ложке» разных сторон ее жизни, можно почувствовать, как менялся вкус всей «бочки» (см. Таблицу).

 

Но 4 «времени года», хотя и показывают общую суть происходивших с античностью изменений, смазывают картину того, как застывал Свет античности, как уже совсем застывшим он еще долго, и в самом Риме и после Рима, оставался участником жизни и самое важное – как происходила смена меркнувшего Света античности разгорающимся Светом христианства и как долго (гораздо дольше, чем это принято думать) христианство боролось с античностью.

Фазы жизни античного Света и четыре времени античного года совпадают только вначале: доклассический период – это и есть предрассветная фаза Античной Вспышки – Ее «проСветы». Дальше полного совпадения уже нет.

Фаза «Свет» пришлась на начало классики. Это время всего того, с чем ассоциируется у нас величие античности: великих храмов, скульпторов, о которых сохранились легенды, великих драматургов: Эсхила, Софокла, Еврипида, Аристофана, расцвета краснофигурной керамики – визитной карточки Афин.

Но за несколько десятилетий до окончания классического периода что-то в Греции меняется – кончаются и великая архитектура, и великая драматургия. Меняет свой характер, становится более «ширпотребной» и керамика. Это начало фазы «пар», которая занимает время, относимое обычно к концу классики и началу эллинизма.

Главные герои античного «пара» – не художники, а философы, которые постепенно превращаются в ученых. Платон, Аристотель, Эвклид, Архимед – вот четыре вехи на пути сгущения «пара» в «воду». В начале фазы «пар» Свет уже осязаем настолько, что, кажется, его можно «ухватить» словами. В это время и начинается «охота на Свет» – попытки «поймать» Его и «запереть в клетку». И чем дальше, тем «клетки для Света» становятся все теснее, а решетки, из которых их делают, – все более плотными: философы учились придумывать все более и более формальные теории.

Начинал этот путь Платон.

Пионером «пара» античности можно было бы считать и Сократа, но я не знаю способа отделить платоновского Сократа от самого Платона. Вкладывать свои мысли в чужие уста – один из самых распространенных литературных приемов, и судить по Платону, каким был реальный Сократ, можно не с большей степенью уверенности, чем судить, например, о личности и учении Гурджиева по рассказу Успенского. К тому же Сократ у Платона не кажется очень цельным. Во всяком случае, его слова поражают то мудростью, то наивностью. Задачу «реконструкции Сократа» не облегчают и попытки соединить Платона с Ксенофонтом, даже добавив к ним Аристотеля и Аристофана.

Платон первым остудил кипящее античное чувство настолько, чтобы высказать его словами. И эти слова стали величайшими прозрениями. Например, финал «Тимея»:

Восприняв в себя смертные и бессмертные живые существа и пополнившись ими, наш космос стал живым существом, чувственным богом, образом бога умопостигаемого, величайшим и наилучшим, прекраснейшим и совершеннейшим.

Но освоить подобные прозрения античный ум, конечно, не мог, и поэтому такими наивными кажутся его «посягательства» на Свет. Скажем, в том же «Тимее»:

Огонь и земля, вода и воздух суть тела, а всякое тело имеет глубину. Любая глубина ограничена поверхностями; всякая прямолинейная поверхность состоит из треугольников. Все треугольники восходят к двум, из которых каждый имеет по одному прямому углу и по два острых, но при этом у одного по обе стороны от прямого угла лежат равные углы, а у другого – неравные углы. Здесь-то мы и полагаем начало огня и всех прочих тел.

Трудно поверить, что оба фрагмента написаны одним человеком.

Аристотель продолжил платоновские попытки выразить невыразимое. Он был успешнее, потому что ограничил себя, отказавшись от погони за самым неуловимым. В результате у него античный Свет почти утрачивает свою неосязаемость. Но это был еще не конец.

Эвклид сумел выразить античный Свет таким, каким он застыл в античной душе, уже не просто логически, как Аристотель, а математически. Его геометрия и есть такое «математическое выражение души».

Эвклид как бы заканчивает движение античной мысли, которое на 250 лет раньше начал Пифагор, – движение от математики-философии невыразимо высоких всеобщих основ жизни к логически завершенной математике-системе, отражающей античное мирочувствование.

Но геометрия Эвклида еще не «чистая наука». Она больше, чем наука. А завершает движение от философии к науке не «последний философ» Эвклид, а первый «чистый ученый» Архимед. У него, наконец, «наука божественная» становится «наукой человеческой». Философствовать после Аристотеля людям-II было почти не о чем, но было к чему приложить окрепшие от философских упражнений «ментальные руки». И если в классические времена «науками человеческими» считали ремесла («плотничья наука», «кузнечная наука»), то античный «пар», сгущаясь, превращает философию уже в такие науки, как геометрия или статика.

В литературе фаза «пар» характеризуется переходом от героики к бытописательству, а в скульптуре – миниатюризацией: уникальные огромные статуи как бы рассыпаются множеством статуэток. Красивого становится все больше, но оно превращается в красивенькое.

Самое знаменитое событие фазы «пар» – завоевания Александра, когда смотришь на историю античности как на застывание Света, значительную часть своей грандиозности теряют и становятся просто началом долгого процесса оформления метагосударства Центра-II.

Походы Александра в самом деле разграничивают две эпохи. Но эти эпохи не из истории античности. Они фазы истории «ассироперсидскости» (после Александра начинается ее фаза «конец») и истории древней «шумерскости» (ее Александр просто заканчивает). Но «пар» античности начался до Александра и продолжился после него. Конечно, Александр завоевал «императорский трон» Центра, окончательно превратив Центр-I в Центр-II. Теперь даже в далеком Афганистане ваяли «жития» Будды по-эллински. Но победы Александра мало что устанавливали. Александр еще только-только начал создавать единое государство Центра-II. В государственном строительстве империя Александра была такой же попыткой остудить Свет античности, как и попытка Платона свести онтологию к треугольникам.

После фазы «пар» начинается фаза «вода». Ей соответствует конец периода эллинизма, совпадающий с расцветом республиканского Рима. Ее лейтмотив – все большее тиражирование и все большая профанация античности. В латинской литературе господствует подражательность. Наука превращается в технику. Статуи ваяют огромными тиражами – уже не маленькую статуэтку, а «полновесную» в прямом и переносном смысле античную статую может позволить себе любой состоятельный римлянин. Также тиражируются античные формы и в архитектуре. Правда, в архитектуре кроме тиражирования есть и другая тенденция – гигантизм: величие достигается теперь не красотой, а размерами. Архитектурный символ «воды» античности – «алтарь», перевезенный из Пергама в Берлин.

В имперском Риме все эти тенденции усиливаются еще больше. Это уже «лед»: тиражирование становится совсем массовым, а произведения совсем бездушными. Но живой нерв античности – то, что составляло ее славу, – чувствуется все меньше. В «ледяной» античности уже почти нет античной души – нет ни античной красоты, ни античной силы.

Из путевых заметок. В Афинах недалеко от Парфенона сохранились остатки гигантского адриановского (2-го века нашей эры) храма Зевса. Какой контраст между величием первого и потугами на величие второго!

В первые века нашей эры с античной метакультурой происходит то же самое, что и с египетской (правда, античная на тысячу лет моложе и ее фаза «конец» еще только начинается, в то время как «конец» египетской метакультуры уже завершается): античность тоже превращается в карикатуру на саму себя. Если раньше каждый богач мог заказать себе статую греческой богини, то теперь каждый богач может заказать свой собственный портрет в виде олимпийского бога.

«Конец» античности продолжался очень долго – не меньше тысячи лет. Уже давно не было Западной Римской империи, уже появилась Священная Римская империя, а Восточная Римская империя, которую историки позднее назовут Византией, все еще оберегала ее старость, сохраняя античные формы жизни и уча античности все те народы, которым нужно было подняться в культуру-II. (Среди них были и русские.)

Но мы больше всего знаем о закате античности не по его уже совсем темным сумеркам, а по тому времени, когда античное солнце еще только закатилось и горизонт был окрашен в яркие, багряно-красные цвета, – по эпохе имперского Рима.

Без солнца

Для того, кто впервые знакомится с этим временем, самое поразительное в нем – предчувствие смерти на фоне полного процветания и отсутствия каких бы то ни было внешних угроз. У римлян было все: могущественное государство, налаженная жизнь, исправно работающая экономика, производящая все, что душе угодно, восхитительное (даже по нашим меркам) мастерство ремесленников.

Из путевых заметок. Римские ювелиры умели делать настоящие шедевры. Камеи из венского музея или столовое серебро из того же музея либо из музея в Трире ничем не уступают лучшим европейским образцам 18-го века. Мастерство такое, что, казалось бы, дальше идти некуда.

Но именно потому, что «дальше идти некуда», все это великолепие и было обречено на гибель. Зрелая культура Рима – пыщущая, блещущая, но... она задыхается.

Это ясно чувствовали и сами римляне. Ощущение конца времен появляется в Риме почти одновременно с империей и нарастает параллельно с ростом ее политического могущества. Но, конечно, упадок империи не был упадком только «старого доброго республиканского Рима», как это воспринимали римляне. Это был упадок всей метакультуры античности. Эллинизм закончил античную культуру. Риму он оставил право ее похоронить.

Из путевых заметок. Огромный зал римских скульптурных портретов в мюнхенской Глиптотеке поделен на три зоны: портретов 1-го века, 2-го века и 3-го века. В каждой зоне стоит скамейка, с которой видны все портреты в этой зоне, – несколько десятков голов и бюстов расставлены так, что ни один их них не заслоняет другие. Когда смотришь на это множество портретов сразу, то общее, что есть во всех лицах («дух времени»), как бы фокусируется. И тогда, пересаживаясь из одной зоны в другую («путешествуя во времени»), видишь, как империя начинает надламываться во времена Калигулы и Нерона. Как во 2-м веке, когда Риму еще «везло» на императоров (Траян, Адриан, Антонин Пий, Марк Аврелий), все сильнее становится ощущение растерянности и даже потерянности. Будто, несмотря на продолжающееся строительство и завоевания, римляне чувствуют, что из их жизни вынута какая-то главная пружина, без которой все их деяния потеряли смысл. И наконец, в 3-м веке оказывается, что предчувствие оправдалось и произошло самое худшее – с портретов смотрят люди погибшего мира.

«Похоронный мотив» возникает в римской литературе очень рано и со временем только усиливается – и плач по погибшей античности, и стон по беспросветности своей жизни. Оркестрован этот стон был по-разному. Но, пожалуй, яснее всего мы слышим его в смехе сквозь слезы – у римских сатириков. Здесь много блистательных имен: Петроний, Ювенал, Апулей, Лукиан. Все они рисуют «разлагающиеся нравы общества без будущего». Недостатка в натуре сатирики не испытывали. Например, такой отрывок из Ювенала дает возможность почувствовать и вкус той жизни, и настроение самого автора:

– Невол, хотел бы я знать, отчего ты теперь такой мрачный?

                                                       ...Раньше, когда исполнял ты

Роли домашних шутов, остроумный ты был собутыльник.

...Нынче же вижу: лицом стал серьезен.

...Ты ведь, развратник... недавно

Храмы сквернил Ганимеда и Миры, Исиды, Цереры,

Храм Палатина с таинственным Матери культом

(Женщины ноги раздвинуть стремятся повсюду,

                                                где только есть храмы!)

Ты втихомолку склонял к своей похоти даже супругов.

Невол отвечает:

– Мало дохода от жизни такой, мне она не приносит

                                                                          богатства.

Разве поношенный плащ – вот и все, что получишь

Ты как клиент (бедняк-приживальшик, живущий подачками богача. – А.З.).

...Рок управляет людьми; есть свой рок и у тех наших членов,

Что прикрывает одежда. Коль звезды тебе не позволят,

То даже уд непомерной длины твой ничем не поможет.

...Ничего нет чудовищней, нежели жадность патрона:

«Я подарил тебе то, дал это, немало унес ты».

                                                    «...Но больше труды мои стоят.

Разве легко и удобно вгонять в тебя член мой изрядный –

И натыкаться в нутре у тебя на остатки обеда?

Или считаешь себя ты красавцем и мальчиком нежным?»

Разве патроны дадут что-нибудь своим прихвостням жалким,

Разве они снизойдут к нам, клиентам?

... «Ты притворяешься, будто услуг ты не помнишь.

                                      ...Усерден и предан

Я как клиент: без меня бы жена твоя девой осталась.

Вспомни... как часто просил ты об этом.

Что мне тогда обещал? Сколько раз удержал я в объятьях

Ту, что хотела сбежать?...Пока же за целую ночь

Я дело уладил, скулил ты за дверью. Свидетель мне – ложе;

Сам ты подслушивал голос жены да скрипенье кровати.

Много домов, где...

Расторгаемый брак прочнее скрепляет любовник.

...Скажешь, что нету моих здесь заслуг, вероломный ты,

Неблагодарный? Нету, когда от меня родился твой сыночек?

...И славит гражданская запись

Силу мужскую твою. Украшай свои двери венками,

Будто отец: я оружие дал тебе толки рассеять;

Право отцовства – твое...»     И так далее.

Бороться с беспросветностью римляне пытались по-разному. Большинство – те, кто попроще, – наполняли жизнь доступными удовольствиями: похотью, чревоугодием и т.п. Те, кто повыше, пробовали найти другие лекарства. Жить-то было нужно сейчас и в этом мире – другого мира не было. Так появляется еще одна яркая плеяда – римские стоики: Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий. Жить достойно, невзирая ни на что, – вот их пафос. И тут открывается поразительная вещь: эти умные и честные люди – олицетворение мужественности, которые, казалось бы, все понимают и ничего не боятся, на самом деле боятся – боятся задать слишком много вопросов и распахнуть ставни, которые лишают их света и воздуха.

Особенно поражает это у наиболее глубокого и яркого из них – Эпиктета. Умом Эпиктет знает о Боге все, что только может быть доступно античному уму: начало всех начал; отца мира мы называем Богом; законы правды и добра начертаны в душе. Но Божественную частицу в себе он видит только в уме – души выше ума для него нет. И поэтому главный вопрос – вопрос о личной связи человека с Богом, – хотя Эпиктет и кружит все время вокруг него, так и остается не только неотвеченным, но и неозвученным.

Эти мучения Эпиктета в попытках, не открывая ставен античного мировосприятия, оСветить свою жизнь, достигли апогея у неоплатоников: Плотина, Порфирия, Цельса и позднее у Юлиана. Их поиск особенно драматичен. То, что они искали, было у них перед глазами, они смотрели на Это, но... не видели, не хотели видеть. А ведь это были величайшие умы своего времени!

Сегодня нам нетрудно понять римлян – наша жизнь похожа на их, и в нашей сегодняшней «ностальгии по прошлому», равно как и в нашей сегодняшней «вакханалии в искусстве», отчетливо слышны такие же, «римские» всхлипы по «старому доброму времени» – времени, когда жизнь имела смысл, но в которое тем, кто задыхается в современном обществе, жить не довелось.

Зародыш души-III

Почему победоносный Рим, завоевавший все что можно, на пике своей славы чувствовал неизбежность конца? Потому что неантичные люди не могут жить античной жизнью. А римляне уже не были античными людьми: современники Плутарха отличались от современников Солона не меньше, чем современные французы от строителей Нотр-Дам.

Из путевых заметок. И скульптурные портреты, и фаюмские портреты, и фрески Помпеи изображают людей, чьи глаза горят совсем не по-античному. И совсем не по-античному каждый из них осознает себя.

Это и было главным результатом античности: «человек культурный», которого создала античность, оказался еще и «человеком самосознающим» – человеком, чувствующим свое «я» и имеющим более-менее развернутое представление о себе – образ «я».

Вот к чему привело стремление к античному идеалу. Сравнение несовершенного себя с совершенным идеалом основано на восприятии себя и, таким образом, все время формирует и развивает образ «я». Что же касается чувства «я», то его формирует уже не столько этический, сколько эстетический идеал. «Я» необходимо для переживания красоты. Красота захлестывает человека, он растворяется в ней, перестает ощущать свою отдельность, чувствует слияние с красивым. Но все это возможно только тогда, когда перед этим было ощущение самости, отделенности, отдельности. Для слияния нужно, чтобы было чему сливаться.

Появившееся «я» очень рано (еще в фазе «пар») заявило о себе попыткой продолжать философию. Казалось бы, Аристотель достроил ее здание и оставил остальных строителей без работы. И это действительно так, если иметь в виду античную философию и античных философов. Но теми «частями» своих душ, которых у людей-II еще не было, в философии было сказано немало важного и за те 23 века, которые прошли после Аристотеля. Но самое интересное, эти неантичные «части» стали обнаруживать себя сразу же, как только Аристотель завершил свое строительство. Проявились они в вопросе, который перекинул из античной философии мостик в будущее и на который так яростно стали искать ответ стоики, эпикурейцы и скептики. Всех их мало интересовало единственно важное для классических философов какой мир?, но зато очень интересовал главный вопрос пробудившегося «я» – как жить в этом мире?

Конечно, вопрос как жить? нетрудно отыскать уже у Платона, но для Платона этот вопрос еще довольно отвлеченный, «теоретический», а не такой «шкурный», каким он станет у Зенона или Эпикура.

С появления «я» и началось превращение античного человека-II в Богостремительного человека-III. Чувство «я» – это первый проблеск в сознании Высшего зерна души – «пуповины», которая связывает человека с Высшим.

Но путь от первого проблеска в сознании до хотя бы какого-то понимания, и даже еще не до понимания, а только до более-менее постоянного чувства этой Связи, – путь очень долгий. И пока он не был пройден, античные души трепало, как штормом. Совсем как у Горация:

О корабль, отнесут в море опять тебя

Волны. Что ты? Постой! Якорь брось в гавани!

   Неужель ты не видишь,

     Что твой борт потерял уже

Весла, – бурей твоя мачта надломлена, –

Снасти жутко трещат, – скрепы все сорваны,

   И едва уже днище

      Может выдержать властную

Силу волн? У тебя нет уж ни паруса

Ни богов на корме, в бедах прибежища.

   Хоть сосною понтийской –

      Леса знатного дочерью –

Ты, как матерью, горд, – род ни при чем уж твой:

На твой борт расписной можно ль надеяться

   Моряку? Ведь ты будешь

      Только ветра игралищем...  (выделено мной. – А.З.).

Само по себе их «я» не могло стать тем организующим психику центром, без которого все, что там есть, оказывается просто «сваленным в кучу» и без которого психическая машина идет вразнос (и чем машина сложнее, чем больше в ней оказавшихся предоставленными сами себе «деталей», тем «разнос» стремительнее). Поэтому попытки римлян разнообразить жизнь «механически» только ускоряли конец. В их жизни было много всего: политика, искусство, спорт, секс, гастрономия, литература, войны, торговля, философия, но все равно их жизнь была пуста. В ней не было «для чего». Сегодня это называют «экзистенциальным кризисом». Правда, «я» могло открыть такой организующий центр. Но для этого нужно было перестать прятаться от Света. На заре античности людям светили звезды. А римляне как бы специально жмурились, чтобы не видеть своих звезд, и поэтому их высокое не отличалось от их обыденного – как и все люди «закатных времен», они оказались в плоском мире, мире без необходимой для развития (читай: жизни) глубины – мире, где не к чему стремиться и нечего хотеть.

И все же то, что казалось римлянам беспросветностью, на самом деле было не отсутствием Света, а тоской по Нему. А такая тоска – верный признак того, что Свет уже здесь, уже где-то рядом, только мы пока еще не понимаем где. Конечно, ставни античности не давали Свету залить души римлян. Но Свет был не где-то далеко от них и даже не рядом с ними – всю римскую историю Свет был в них самих. И более того, именно Он и делал их на первый взгляд кажущуюся лишенной какого бы то ни была света жизнь.

Смена эпох

И «вода», и «лед» античности – это не изолированные периоды истории. И то и другое было только одной, античной стороной жизни Центра на рубеже нашей эры. А другой стороной этой жизни был разгорающийся Свет. Фаза античной «воды» совпадала с «проСветами» Первохристианской Вспышки, а фаза античного «льда» – с самой Вспышкой. И точно так же, как начало античности становится понятно только на фоне истории Египетской и Ассироперсидской Вспышек, ее окончание нельзя понять, не видя, что вся жизнь Рима (и не только имперского, где это вполне очевидно, но и республиканского, где это очевидно гораздо меньше) была окрашена двумя цветами – тускнеющим античным и разгорающимся первохристианским. Заканчивая античность, Рим начинал новое время.

Только на самый поверхностный взгляд кажется, что Рим просто продолжил эпоху эллинизма, – завоевав эллинов политически, был покорен ими культурно. На самом деле начиная с первых всполохов Первохристианской Вспышки (а они относятся минимум ко 2-му, а то и к 3-му веку до нашей эры) «чистой античности» больше не было. Была смесь «античность-первохристианство», в которой отцветающей античности становится все меньше, а расцветающего первохристианства все больше. Вот этой двойственностью и пропитана вся история Рима.

Античная культура, которую пьет республиканский Рим, уже почти безжизненна. Но сам Рим, наоборот, полон жизнью. И оживляют его первые всполохи Вспышки, которая разгорится еще только через два века. Но она уже наполняет души римлян предчувствием будущего. Конечно, чувство будущего у римлян кажется очень далеким от христианского мирочувствования. Римляне не ждали Мессию, как евреи, да и от других восточных «богоискательств» республиканский Рим был, кажется, очень далек. Но и приказ, который нес Свет разгорающейся Вспышки римлянам, был не таким, как на востоке, – в постановке будущей Христианской Мистерии у них была своя задача: им предстояло подготовить для Нее актеров и построить сцену. Этой сценой, «римским миром», должно было стать гигантское государство, объединенное одной, общей культурой. Но, несмотря на сходство ее форм с античными, культура Pax Romana античной уже не была. Ее «античные» (на самом деле, конечно, уже псевдоантичные) формы оживляло новое и совсем не античное чувство. (Эта ситуация, когда кажущиеся античными формы будет наполнять жизнью совсем не античный Свет, еще не раз повторится в истории: от классицизма Возрождения до русского классицизма.)

Свет Первохристианской Вспышки и превращал античный упадок во время надежд. Эту двойственность легко заметить в любом проявлении римской жизни. Самое интересное в римском упадке – ростки нового. Мы видим их и в архитектуре, и в технике, и в литературе, и в религии – всюду.

Из путевых заметок. Все построенное римлянами «по-античному» антично немногим более, чем улица Росси в Ленинграде. Отличия римской архитектуры от греческой не нужно искать: архитектурные эмблемы Рима – Колизей и Пантеон – совсем не такие, как символ Греции Парфенон. Переход от старого к новому в Пантеоне представлен нарочито кричаще: псевдоклассический портик с как бы специально утяжеленными колоннами из отжившей культуры-II ведет в огромный купольный зал с окном в крыше, через которое льется свет, – символ новой эпохи.

Технически лицо новой архитектуры определяли арки и купола. Но эти технические открытия не были только техническими – как точно заметил Шпенглер, купольная архитектура выражала совсем иное, не античное мирочувствование.

И главный материал, из которого они строили, – бетон – был не античным. Как и другой римский, но не античный материал – стекло, бетон – это результат не механической обработки исходного сырья (как каменные блоки, из которых сложены классические храмы), а «химической» – сплавления разных компонентов в сложный материал с новыми свойствами – свойствами, которых не было у исходных составляющих. И снова за этой «внешней» новизной стоит новизна «внутренняя» – вытекающий из нового мирочувствования поиск нового способа преобразовывать мир.

То же происходит и с литературой. В попытках следовать античным образцам она оставалась безжизненной. Но Вергилий, и Овидий, и Гораций живы и сегодня, и живы не полумертвой античностью своих стихотворных размеров, а огнем, которым застыл в их стихах Свет разгорающейся Вспышки.

Отчетливее всего двойственность и движение от старого к новому видны в скульптуре. Классические статуи были красивы телами и чертами лица, но оставались бездушными. В их глазах (конечно, у тех, которые сохранили глаза, как два бронзовых воина из Реджо-ди-Калабрии или возница из Дельф) нет ни мысли, ни чувства. (Здесь сильнейший контраст с египетской скульптурой с ее живыми и даже более чем живыми глазами.) А самые первые всполохи Первохристианской Вспышки начинают оживлять камень. Ника Самосская, которая, кажется, несется над луврской лестницей, действительно улетает за пределы античной души. Но еще более явно рвется за пределы античности совершенно живая Венера Милосская – наверное, самая великая из дошедших до нас «античных» скульптур. Тиражируя античную скульптуру, Рим растиражировал и эту «постантичность». Бесчисленные римские копии классических статуй (по которым, кстати, мы часто только и можем судить – и весьма опрометчиво – о классических оригиналах) очень мало античны – от свежего античного чувства в них нет и следа: нет ни классической свежести, ни классической мощи. Но зато они гораздо живее и оттого гораздо нам ближе.

Но настоящий прорыв из античности совершили римские скульптурные портреты с их реализмом и психологизмом. Это уже было совсем другое, немыслимое для античности. Вместо торсов – глаза. Вместо идеальности – индивидуальность. С портретов смотрят живые люди, которые если и приукрашены лестью скульптора, то гораздо меньше, чем это будут делать позднее европейские придворные портретисты.

То же и с религией. Человек поздней античности не может верить в олимпийских богов, как подросток не может верить в Деда Мороза, даже если ему очень хочется в него верить. Так из римских культов уходила жизнь. Они строили что положено и делали что положено, но веры во всем этом не было никакой. Бани для жителей Помпеи, Геркуланума, Остии, да и самого Рима, были и важнее, и нужнее храмов.

Но жить без религии римляне не могли. И поэтому они все время искали бога. И конечно, небезрезультатно. Одной из их находок стало обожествление императоров – очень дерзкий шаг в совершенно новом Направлении (но об этом в следующей части). Другие находки – культы египетской Исиды и персидского Митры.

Из путевых заметок. Конечно, когда сегодня видишь остатки храмов Исиды и митрариумов (их много сохранилось в Остии – морском порте Рима; есть они и в самом Риме, например под церковью Святого Клемента), оба культа кажутся «придуманными». Правда, митрариумы и сегодня еще сохраняют атмосферу тех собраний, которые проходили в них без малого две тысячи лет назад. А такое бывает только там, где собирались для общего Дела горячие сердца. И нетрудно понять, что именно манило их сюда: у культа Митры много общего с христианством: и идея Пути (через семь сфер бытия), и идея жертвы для Возрождения... Но все же общее впечатление от митрариумов – недостаток Света. Как будто воду из горного потока набрали в бутылку – и вроде бы та же вода: чистая, холодная, вкусная... Но уже безжизненная – она не бежит по камням, не играет блестками Солнца.

Но главное в римском богоискательстве – не то, что они находили, а То, что не позволяло им успокаиваться и все время заставляло искать.

К оглавлению

Книга вторая. Наша эра

Часть IV. Первохристианство

Глава 15. Свет истинный

Памятники Первохристианской Вспышки

Я назвал Вспышку, которая оживляла угасающую античность римской жизни, Первохристианской потому, что такой – первой христианской – была созданная ею метакультура. Время расцвета этой метакультуры – первая половина первого тысячелетия. В конце первого тысячелетия она «застывает», а затем и входит в фазу «конец», которая продолжается почти все второе тысячелетие, вплоть до 19-го века. Но первая христианская Вспышка не была последней. Разгоревшаяся на тысячу лет позже Католическая Вспышка создала еще одну христианскую метакультуру – метакультуру с такой же явно выраженной «христианской окраской», но «окраской» совсем другой, чем первохристианская. А сегодня мы видим, как разгорающаяся новая Вспышка обещает создать еще одну метакультуру «христианского цвета».

Но Первохристианская Вспышка создала не только первую христианскую метакультуру. Идея, которую она несла, была почти такой же огромной, как и вся Идея Истории. И реализация этой идеи (я назову ее идеей нашей эры) еще далека от завершения. Так что не только первохристианская метакультура, но и вся наша жизнь за последние две тысячи лет – это памятник Первохристианской Вспышке. И памятник этот не достроен.

Но тем удивительнее, что у такой невообразимо огромной идеи есть и гораздо более компактный памятник. Этот памятник – Евангелие Иисуса: неотделимые друг от друга личность, жизнь и учение. Свет Первохристианской Вспышки стал светом Евангелия, и Его идея, становившаяся и становящаяся нашей жизнью, видней всего именно там. Другими словами, идея нашей эры – это идея христианства. Почему я говорю, что христианство сформировало и продолжает формировать нашу историю, хотя половина Центрального мира – это мусульмане, а в христианской половине немало и атеистов? Потому что плоды Исламской Вспышки и «атеистической» Гуманистической Вспышки – это плоды с разных ветвей все того же самого дерева, которое было посажено Первохристианской Вспышкой. Именно ее Свет зажег в Центральных душах ту звезду, идя на которую Центральные люди растут.

Впрочем, чтобы наполнить смыслом все эти (правильные) слова, нужно обратиться к самому главному вопросу: а что такое христианство? Конечно, может показаться, что и вопроса здесь никакого нет: ведь и так, дескать, понятно. Но это совсем не так: люди разных эпох и разных культур понимали Евангелие по-разному, из-за чего и пониманий, что такое христианство, много, и, соответственно, много и самих христианств. Но хотя толкований Евангелия и много и хотя все они преломляют одно и то же Содержание, ни одно из них само по себе не приближает нас к пониманию этого Содержания – того Главного и Вневременного, что составляет суть христианства, или, точнее, Христианства.

Неприкасаемая тема

Личное. Тема эта неприкасаемая. И сегодня писать об Этом не принято, а не так давно было и просто опасно. Но... что поделать – нужно: нас не спрашивают, о чем нам писать. А впрочем, «к чему лукавить»: писать об Этом – такое счастье! Так что и зная о всех шишках, которые неизбежно посыплются на голову «посягнувшего», грех мне жаловаться на судьбу.

Но, прежде чем начать, я должен сделать два предварительных замечания.

Первое (я уже говорил об этом): не нужно мне верить. Да что там мне... Даже словам самых Светлых Христиан, которые тянут нить Истинного Христианства от Первого Христианина в наше время, здесь можно верить, только удостоВерившись в их Истинности.

И второе: то, о чем пойдет речь дальше, – ересь. Но такая же ересь для первоклассника, знающего только «раз, два, три», – то, что «5 можно поделить на 2» или что «из 2 можно вычесть 5», а для шестиклассника – что можно извлекать квадратные корни из отрицательных чисел. Для мыши, в самом деле, «сильнее кошки зверя нет», но среди животных есть еретики, которые думают иначе.

Главное

Главное – это знание о пути к Богу. Этому учит вся Книга, и этому учит Евангелие: Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный. Что это означает?

У человека кроме низшей души есть зародыш Высшей души, который может (а раз может, то и должен) развиться и стать Высшим Человеком. Человек может и должен стать Высшим Человеком – Человеком, который сопричастен Богу. Высшая душа соединена, или, даже лучше сказать, слита с Высшим Миром, с Богом. В евангелиях Высшая душа, Высший Человек назван Христом.

Человек – Божий работник на Земле, в Божьем винограднике. Да приидет Царствие Твое... и на земле, как (это уже есть. – А.З.) на небе – вот цель его работы. Для работы по превращению Земли в Царство Божие человеку даны определенные инструменты: физическое тело и низшая психика – наиболее плотные слои души. Но чтобы Царство Божие пришло на Землю, Оно должно прийти в души людей: Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть. Без царства Божьего внутри никакого другого Царства Божьего быть не может. Царство Божие внутри – это и есть «направление главного удара».

Работая, человек набирается опыта и сил и, образно говоря, продвигается по служебной лестнице – из разнорабочего становится станочником, потом мастером, инженером и так далее. При этом одни инструменты перестают быть ему нужны, а нужными становятся другие: от носилок он становится к станку, вместо молотка вооружается калькулятором. Так человек заменяет свои низшие орудия более высокими – становится умнее и умелее. Сначала он считает на пальцах, потом складывает столбиком, потом «в уме». Когда нужно что-то узнать, сначала спрашивает родителей, потом роется в книгах, потом начинает экспериментировать. Когда хочется чего-то, что ему не дают, сначала плачет, потом начинает «канючить», потом учится хитрить и, наконец, начинает понимать, что без предмета вожделения можно и обойтись. Человек постоянно из более низкого делает более высокое: из «низшей психики» – «высшую».

Понятия «низшее» и «высшее» относительны: то, что сегодня для нас высшее, завтра, после того как мы откроем в себе более высокое, перестает быть высшим. И так было всегда. Для человека-II самым высоким в психике был ум. Мы знаем «психические вещи» и гораздо более высокие, скажем «религиозное чувство». Но подъем ко все более высокому психическому не бесконечен. Как и у любой другой, у этой лестницы есть верхняя ступень – Абсолютно Высшее. Абсолютно Высшее – это уже не психика; это выше психики. Это и есть та Высшая душа, которая в евангелиях названа Христом. А подъем от низшей психики через все более и более высокую к Высшей душе – это и есть христианский Путь.

Поднявшийся к Высшей душе обретает Христа и таким образом Спасается. Спасение выводит окрепшую (сделанную при жизни крепкой, как в «Боже святый, Боже крепкий...») Высшую душу из «плена» низшего, «плотского» мира, мира низшей психики, «мира страданий» в другой мир – Царство Небесное.

Но для этого сначала нужно закончить работу на земле. Вот почему, чтобы Спастись, нужно погубить низшую душу, «умереть». И Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее; и Кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее; и Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную – все это об одном: о необходимости распять в себе человека, чтобы стать Богом. Гибель души – это гибель низшей души. Потеря низшей души – не утрата, а обретение – обретение Высшей. Поэтому и Если... не будете как дети (то есть не обремененными низшей душой – А.З.), не войдете в Царство Небесное.

Растущий человек все время заменяет низшие части своей души более высокими. Поэтому к старости большинство становится мудрее и добрее. Но весь Путь к Христу очень долгий и трудный. Гибнет низшая душа частями: сначала – одна часть, затем другая. И все они гибнут только тогда, когда проживут свою жизнь до конца, то есть когда человек закончит, перерастет их. Но если такие части души, как вера в Бабу-Ягу, живут недолго, то жизнь других ее частей (таких, как мечтательность или вспыльчивость) бывает очень долгой. И только после похорон множества низших душ, которые в свое время были высшими для других, еще более низких, на вершине всего этого многоярусного могильника расцветает цветок Высшей души.

Но можно ли вообще пройти такой длинный Путь? Кажется, что это вообще невозможно. Но нет – хотя и Кто же может спастись? ...человекам это невозможно, но тем не менее Богу же все возможно, и хотя Никто не может придти ко Мне, но только если то не дано будет ему от Отца Моего. Здесь намек на главное Средство, которое выпрямляет этот длинный и извилистый Путь, где маленькие успехи чередуются с большими поражениями. Это Средство – Любовь к Богу: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим (у Марка есть очень важное добавление: и всею крепостию твоею, то есть всею твоей окрепшей Высшей душой – А.З.): сия есть первая и наибольшая заповедь. Любовное Соединение с Богом на языке психологии можно назвать осознанием Высшей души. Осознать Высшую душу – значит прилепиться своим низшим «я» к Высшему «Я». Любовь к Богу – это стремление к Нему, памятование Его и желание как можно более полного соединения с Ним. Выращивание сознательно любящей Бога части души, которая постоянно стремится к Этому Соединению, важный этап Пути.

Кульминацию христианского Пути символизируют два главных евангельских чуда: Преображение, то есть обретение Иисусом своего Христа, или, другими словами, превращение Иисуса в Христа; и Воскресение – переход окрепшей Высшей души, которая закончила свою работу, к существованию вне тела.

Всеобщее Воскресение в последний день аналогично индуистскому соединению в конце мира всех отдельных душ с Мировой Душой. Что же касается существования души между смертью и Воскресением, то этот вопрос, как и многие другие подобные ему, в евангелиях затушеван. О судьбе души после смерти говорится только намеками. Среди них есть и намеки на реинкарнацию. Самый знаменитый из них – о реинкарнации Илии-пророка как Иоанна Крестителя (Мф. 17:12, 13). Что же касается такого «важного» вопроса, как воскрешение Иисуса во плоти, то, хотя в принципе в таком воскрешении нет ничего не возможного (например, эзотерическая традиция тибетского буддизма – дзогчен – описывает многие случаи посмертного перехода в «радужное тело» самых высоких из буддистов), этот вопрос для нас вовсе не важен. Он был важен для современников Иисуса – людей-II. Без него они не могли признать Иисуса богом. Но мы уже доросли до того, чтобы понимать, что у нашей души в ее Работе есть очень много дел и помимо превращения вещественного тела в астральное. Что действительно важно в понимании Воскресения – это то, что Иисус «во-истину воскрес», то есть стал истиной, или, точнее, Истиной.

Вера – это опытное, лично пережитое знание Христа, Высшей души. Это совершенно особое психическое (или, точнее, надпсихическое) состояние. Верить – значит открыть в себе Христа, Высшую душу – и тем самым стать Христом. Другими словами, Вера и Христос – одно и то же. И совершенно естественно, что Вера наделяет человека немыслимыми (Божественными) способностями – движет горы, даже будучи величиной с горчичное зерно.

Путь к большой Вере проходит через множество маленьких вер, которые, сменяя одна другую, становятся все ярче. Но даже дальние подступы к Вере, когда Она еще только-только начинает брезжить, как солнце в густом тумане, – это очень яркие для нас состояния – около 70 люм. Средний современный человек-IV выше этих состояний не поднимается.

Разные христианства

Я не выдумал эту «доктрину». Все это есть в евангелиях. Но, хотя все это там и написано, пока мы только-только приближаемся к тому, чтобы евангелия могли быть хоть сколько-нибудь массово так прочитаны. Так читали евангелия только христианские Посвященные.

Главное в христианстве – архетип Христианства, или архетип нашей эры, – посеяно в наших душах очень высоко, в сверхсознании. Это то, что роднит всех христиан и что делает христианство близким и древним полудикарям, и современным интеллектуалам. Но, спускаясь вниз, в сознание разных людей, Свет взаимодействует с разными культурами и «одевается» в доступные этим культурам формы. Так архетип Христианства становится разными христианствами: разными мирочувствованиями и разными религиозными культурами – разными словами, интепретациями, обычаями... А уж дальше каждый человек преломляет христианство своей культуры через себя. Так, не умея передать словами Главное, мы выхватываем из огромного Христианства свое маленькое христианство – понимаем слова, освященные традицией, так, как мы способны их понять. Но, хотя люди и не могут выразить Истину христианства словами, она все равно ведет их по жизни в одном и том же Направлении. Только – к разным «промежуточным станциям»: безжалостных – к состраданию, трусливых – к бесстрашию, ленивых – к служению, темных – к образованию, образованных – к мудрости...

Различия между разными христианствами часто настолько сильны, что бросаются в глаза даже человеку, мало искушенному в тонкостях церковной жизни. Одних христиан привлекает пышность церковного убранства, а других отвращает; одни плачут, услышав орган, другие – хоровое пение, а третьих любая музыка раздражает. Одних пространство церкви должно уносить вверх, других – вдаль, а третьим необходима теснота без всякой протяженности. Одним нужно, чтобы здание собора своим величием напоминало им о Боге, даже когда они смотрят на него издалека. А другим это совсем ни к чему. И поэтому одни строят огромные соборы, другие – крошечные церквушки, а третьи – сказочные теремки. И тот, кто молится на иконы в тесной церквушке, не может молиться «голым стенам» огромного собора. Есть христиане, для которых в службе важно не столько единение с Богом, сколько единение с себе подобными. Им мешают неверующие в храме, потому что они разрушают атмосферу собора, общности. А другим совершенно не важно, кто находится рядом, так как они целиком сосредоточены на проповеднике: им нужен направляющий перст – что делать, как жить, и главное для них, чтобы проповедь была хороша. Кому-то необходимо распластаться перед Богом в молитве и биться лбом о пол. Кому-то – целовать иконы и неистово креститься. А кому-то даже стоять неудобно. И тут дело не в боголюбии или искренности веры – Вера может быть у сидящего на мягкой скамейке и Ее может не быть у совершающего сотню поклонов за службу. За всеми этими различиями стоят разные мирочувствования.

Вот оно-то – мирочувствование – и заставляет душу резонировать с теми или иными словами Писания. Одних потрясают чудеса, других – заповеди, третьих – Путь к Богу, четвертых – ужасы геенны и возможность купить избавление от нее. У одних наворачиваются слезы от Любите врагов ваших, а у других сжимаются кулаки от Не мир я принес, но меч. У одних душа поет при Святится имя Твое и Твое есть Царство и сила и слава вовеки, у других – при Да будет воля Твоя. Для одних главное – Избавь нас от лукавого, для других – Прости нам долги наши, для третьих – Да приидет Царствие Твое.

Мы различаем обычно только некоторые христианства, например католичество и православие. А ведь не только греческое христианство непохоже на французское, но и испанское христианство совсем не такое, как мексиканское, да и от итальянского испанское христианство отличается существенно.

«Не слышат и не разумеют»

Естественно, что, «заземляя» архетип Христианства, все конкретные культурно-исторические христианства искажают и выхолащивают Главное в Христианстве. Каждое из них слышит и понимает Евангелие по-своему. Это только кажется, что все мы знаем Его. На самом деле люди слышат Евангелие только выборочно. Например, сегодня никто не слышит ни Любите врагов ваших, ни Взявшие меч, мечом погибнут. Если есть враг, то нужно его не любить, а, наоборот, взять скорее меч. И хватаемся, объявляя всеобщую мобилизацию на войну то с одним врагом, то с другим и не отдавая себе отчета в том, что тем самым, умножая ненависть, мы умножаем и число врагов. А убийства врагов объявляем самым христианским делом, оправдывая их разными благородными соображениями, вроде защиты родины или защиты свободы. И при этом совершенно забываем, что желание выжить и желание Спастись – это разные желания и что «кесарева» забота о своекорыстно понимаемых интересах государства – это еще совсем не «Божие».

Людям церкви всегда не хватало в евангелиях призывов к насилию. В этом смысле Ветхий Завет куда «щедрее». Насильничать христианам приходилось не «по-евангельски», а на свой страх и риск. Чтобы восполнить этот дефицит, как оправдание насилия приспосабливали и Не мир пришел Я принести, но меч, и даже Предаст же брат брата на смерть, и отец – сына; и восстанут дети на родителей и умертвят их.

А кто слышит Знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения или Кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту [хотя] на один локоть? Как же не заботиться? Само собой ведь ничего не получится. И о чем тогда вообще молиться Богу, если ни о чем Его не просить?

Никто не боится грозного Кто... скажет брату своему... «безумный», подлежит геенне огненной. Не слышим. Так нам удобней. А наше восприятие так и устроено – мы не замечаем того, что нам неудобно.

Что бы было, если бы все богатые услышали Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие? И на что стала бы похожа наша жизнь, если бы имеющие власть услышали Не судите, да не судимы будете или Вынь прежде бревно из своего глаза и тогда увидишь, [как] вынуть сучок из глаза брата твоего? Но об этом можно и не задумываться – такого трудного, неприятного и опасного христианства быть не может. Оно противно здравому смыслу и логике – и логике людей-II, и логике людей-III, и логике людей-IV.

Но это простые вещи. Не легкоисполнимые, конечно, но понятные. Понятно, что нужно делать или, наоборот, чего делать не нужно. Что уж говорить о главном – о Возлюби Господа Бога всем сердцем твоим и всею душею твоею, и всем разумением твоим: сие есть первая и наибольшая заповедь и о Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный! Здесь же вообще непонятно, как это делать. И естественно, что Этого мы и подавно не слышим.

Не слышим и Что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог. Не слышим ни Отец Мой более Меня, ни Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили. Куда там! Хотели служить – и служили. Захотели уравнять с Богом Отцом (без этого не получалось свести концы с концами в богословии) – уравняли. Захотели помпезных богослужений – и перестали слышать Когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу Твоему, Который втайне. И вот циничные, ни во что не верящие политики зарабатывают очки к своим рейтингам, участвуя в помпезных богослужениях, а верующий электорат, понимая или, во всяком случае, догадываясь об их истинных мотивах, не только не порицает, но даже одобряет такую «политическую религиозность». Конечно – ведь мы не слышим Когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят... молиться, чтобы показаться перед людьми.

Есть, конечно, в евангелиях и просто загадочные места, которые мы не слышим, потому что не понимаем, что они означают. Будет жить человек... словом, исходящим из уст Божиих. Как это – «жить словом»? Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Что это такое – «нищие духом»? Бездушные, что ли? И почему Царство Небесное принадлежит тем, у кого нет духа? Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине. Что это такое – «в духе и истине»? Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ну, а это, если не давать воли фантазии, вообще ни в какие ворота!

Все это для нас как незнакомый язык – так, какие-то звуки, шумит что-то, а что говорят эти иностранцы – непонятно. Такие слова можно повторять хоть на церковно-славянском, хоть на латыни, хоть на китайском – они не станут от этого ни более, ни менее понятными.

В общем, Многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить. В общем, Видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют.

Это уже другое – слышат, но «не разумеют». Так, Если глаз твой собланяет тебя, вырви его было услышано как призыв вырывать глаза, а Есть скопцы, которые сделали себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит – как призыв кастрировать детей, которых родители решили сделать «божьими людьми». Лука единственный из евангелистов заканчивает знаменитую притчу о зарытом в землю таланте словами царя: врагов же моих тех, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо мною. А Петр Сицилийский через восемь веков услышит эти слова как призыв Иисуса убивать еретиков.

Кесарево кесарю, а Божие Богу уразумели как призыв на «государеву службу» со всей ее грязью и оправдывали им свою глухоту к обязывающему отказываться от земного Не можете служить Богу и мамоне.

Прекрасно услышали, конечно, и самое соблазнительное: Все, чего ни попросите в молитве с верою, получите. Только пропустили мимо ушей самое главное – с верою.

Но самое интересное – не то, что многого в Евангелии мы не слышим и не разумеем, а то, что мы учимся слышать больше и разуметь лучше. Начинается все с буквального разумения – с «картинок». Скажем, слышит человек об искушении Иисуса и видит осунувшегося длинноволосого, почти голого человека в пустыне, а рядом – чертика с хвостом и рогами, который пытается сбить человека с толку. Так воспринимают христианство дети. Бог – это бородатый старик, сидящий на облаке, который (точно как Дед Мороз) исполняет желания, если вести себя хорошо. А потом начинается поиск иносказаний, скрытых смыслов. Находит их один в одном, другой – в другом. Это зависит и от опыта – того, что у человека «за душой», и от ментальных умений – в общем, от уровня развития «разумеющих». Например, юноша, наработавший опыт смутного чувства привязанности к «чему-то», что защищает его от подросткового чувства одиночества и облегчает подростковый поиск смысла жизни, может очень умно философствовать об этом неопределенном «что-то», называя «что-то», скажем, Абсолютным духом. Но это только начало. А дорога ведет выше. Туда, где эфемерное и полупридуманное «что-то» превращается в реальное «Что-то». Правда, сюда поднимаются уже совсем немногие. А еще выше, где неопределенное «Что-то» становится совершенно определенным Богом Живым, Которого не представляют и о Котором не думают, но Которого можно только знать, восходят уже лишь единицы избранных. Так, вырастая, мы все глубже понимаем, что такое вера, что такое Христос, что такое спасение... – в общем, лучше понимаем христианство. Поэтому и получаются они такими разными: христианство человека-10 совсем не то, что христианство человека-15, христианство человека-20 не то, что христианство человека-25, и даже христианство человека-30 не то, что христианство человека-40. Христианство многослойно, и путь к его надежно скрытому «от посторонних взоров» Ядру долог.

Вот отсюда и открывается «вид на Историю». То, что христианство создало современный Центральный мир, – это не банальность и не преувеличение. Свет Христианства задал направление и стал растить в этом направлении Центральный мир, разворачивая одно за другим из одного огромного Христианства разные христианства.

Разные христиане слышали и разумели разное. Первым христианам были нужны «знамения», и поэтому они сразу же услышали рассказы про чудеса: И ходил Иисус... исцеляя всякую болезнь; Пошел к ним Иисус, идя по морю и многое другое в том же роде. Но не услышали ни Если будете иметь веру... горе сей скажете: поднимись и ввергнись в море, – будет, ни Верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит. И потому не уразумели, что в исцелениях, воскрешениях и даже в превращении воды в вино самое главное – не то, что они якобы доказывают божественность Иисуса, а самое главное – то, что все это символы христианского Пути. Они услышали и про искупление: Сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов или Сын... пришел, чтобы... отдать душу Свою для искупления многих. Но большинство уразумело это в том смысле, что Спасение уже достигнуто и делать больше ничего не нужно. Правда, такое разумение было самым поверхностным. Многие услышали гораздо больше. Например, необходимость самоотречения: Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Но лишь единицы поняли это следуй как приглашение в дальний Путь. Зато многие поняли другое: что мученическая смерть ведет к Спасению – претерпевший же до конца спасется. И многие услышали приказ пропагандировать христианство: всякого, кто исповедует Меня, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным.

Прошла тысяча лет, и появились другие христиане – христиане, которые слышали Жатвы много, а делателей мало и Царство Небесное подобно хозяину дома, который вышел рано поутру нанять работников в виноградник свой. Слышали они и Бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне. Тогда же «заметили» и Кто разводится с женою... тот подает ей повод прелюбодействовать.

А еще через пятьсот лет появляются еще одни христиане – христиане, услышавшие Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них.

Сто с небольшим лет назад Толстой попытался заставить услышать вроде бы никем не оспариваемое Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую. За это его отлучили от церкви. Только недавно (и тоже не «люди церкви», а маловоцерковленные, «светские» христиане) стали слышать Начал скорбеть и тосковать и Отче Мой! если возможно, да минует меня чаша сия – слова, которые много веков заглушались громкими «осаннами». И уже совсем недавно стало расти число тех, кто слышит центральное во всем Христианстве Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и пажить найдет.

Мы привыкли думать, что христианство всегда было одинаковым и ничем не отличалось от нашего христианства. Мы привыкли думать, что пришел Христос и принес религию христианства, которая сохраняется и сейчас, через две тысячи лет. Но это только наша привычка. На самом деле сегодняшнее христианство и христианство двухтысячелетней давности – это совсем разные христианства. Мы сами стали совсем другими, и, по мере того как менялись мы, менялись и наши христианства. Христианство сирийца 2-го века было не таким, как христианство вестгота 7-го века, христианство палестинца 8-го века – не таким, как христианство француза 10-го века, а христианство испанцев 12-го века – не таким, как христианство русских 16-го. Более того, христианство итальянцев 20-го века совсем не такое, как христианство итальянцев 13-го века, – и не в том смысле, что верующих стало меньше, а в том смысле, что верующие стали другими.

Вот все эти и многие другие христианства, включая множество христианских сект, современных и давно исчезнувших, включая и те христианства, которые считают ересями или вообще не относят к христианству, а главное, включая и те христианства, которых еще не было, – будущие христианства, нес (конечно, в «свернутом виде») Свет Первохристианской Вспышки. И история нашей эры – это история того, как люди слышали и как разумели Свет христианства и как это разумение Света растило людей.

К оглавлению

Глава 16. Человек-III и первохристианская метакультура

Пики-II и пики-III

Наша эра началась с создания из материала античного человека-II Богостремительного человека-III и, соответственно, превращения Центра-II в Центр-III. Это была грандиозная работа, на которую ушло около тысячи лет.

Яснее всего ступень, на которую должен был подняться человек-II, чтобы стать человеком-III, видна, когда сравниваешь пики культуры-II с пиками культуры-III, например Платона с Газали. Сделать это проще всего тогда, когда они оба пишут об одном и том же.

Вот еще один отрывок из «Тимея»:

Если душа будет властвовать над страстями тела, ее жизнь будет справедлива, если же окажется в их власти, то несправедлива. Тот, кто проживет справедливую жизнь, будет вести блаженную, нормальную для него жизнь, а тот, кто этого не сумеет ... будет перерождаться в животную природу, которая будет соответствовать его порочному складу, и конец его мучениям наступит лишь тогда, когда он отделит рассудком неразумное буйство наносного в себе – смуту огня и воды, воздуха и земли – от своей истинной природы и снова вернется в свое истинное состояние.

А вот как заканчивается кульминация «Пира»:

И в созерцании прекрасного самого по себе... только и может жить человек, его увидевший..Лишь созерцая прекрасное тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель истинную..А кто родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он.

А так о том же самом пишет Газали:

В тебе скрыты и качества скота, и качества зверей, и качества бесов, и, наконец, качества ангелов. Поэтому тебе нужно знать, кто ты сам – какие из этих качеств твои. Без этого ты не узнаешь, в чем твое счастье. Ведь у каждого свое счастье. Счастье скота в еде, сне и совокуплении, и, если ты скотина, тебе нужно дни и ночи прилагать усилия, чтобы удовлетворить свой желудок и чресла. Счастье зверя в том, чтобы убивать и вымещать на других свою злобу, а счастье бесов – в подлостях, предательстве, хитрости и обмане, и если ты к ним относишься, делай то, что им подобает, чтобы прямиком достичь своего счастья. Счастье же ангелов в свидетельстве Божественной Красоты, и злобе или скотским качествам с ними не по пути. Если в твоей основе ангельская суть, то старайся найти путь к свидетельству Божественной Красоты, освободись из плена злобы и похоти и узнай, что зверские и скотские качества тебе нужны не для того, чтобы они тебя сделали своим рабом, а для того, чтобы ты сделал из одного себе повозку, а из другого оружие и пользовался ими в том пути, который тебя ожидает. Тогда за те несколько дней, которые ты будешь на этом свете, ты с их помощью сможешь добраться до порога обители твоего счастья, которую знающие называют Божественными Чертогами, а простые люди – раем. Чтобы познать смысл всего этого, тебе нужно узнать себя, и для того, кто себя не узнает, суть Веры останется скрытой...

Если хочешь познать себя, то знай, что ты создан из двух вещей: одна вещь – это явная форма, или тело, которое ты можешь явно увидеть глазами, а другая вещь – это твой скрытый смысл, который называют душой, духом или Сердцем и который ты можешь узнать внутренней проницательностью, а явными глазами ты этого видеть не можешь. Твоя истинная сущность заключается в этом внутреннем смысле – Сердце. Все остальное подчинено Сердцу..Сердце не из этого мира, но Оно попало сюда, чтобы пройти через этот мир. Познание Бога и свидетельство Красоты Его Величия – это задачи Сердца... Познание истинной сути и качеств Сердца и есть ключ к познанию Бога...

Человек создан не для пустого времяпрепровождения и развлечений. Дело его – великое. Его тело из праха и грязи, но душа принадлежит к Высшему миру. Жемчужина его сущности поначалу запачкана скотскими, звериными и бесовскими качествами, но переплавка в тигле Усердия очищает ее и делает достойной Божественных Чертогов. Человек может и опускаться до состояния скота, зверей и бесов, а может и возвыситься до состояний Ангелов и Пророков, достойных быть Рабами Бога, а это высшая ступень человека. И тогда он видит Божественную Красоту и не может уже оторваться от Нее. Это и есть его рай, по сравнению с которым рай желудка и чресел кажется ему ничтожным. Но как не все умеют получить из руды золото, так не каждый знает и способ, как извлечь жемчужину человеческой сущности из скотской грязи и придать ей ангельское сияние Вечного Счастья.

Казалось бы – примерно об одном. Но аудитории Платона Газали просто не был бы доступен. Даже заглавие «Алхимия счастья» звучало бы для них бессмыслицей.

И онтология Газали совсем другая, чем у Платона, – и по глубине, и по расстановке акцентов.

Все, что есть, – от Него и в Нем. А точнее, все «само по себе» – это Он, и ничто истинно не существует без Него. Бытие всех вещей – это сияние лучей Его бытия..Его великолепия никто из сотворенных Им не видел, и без Него никто не может познать Его. Признание своего бессилия есть предел познания Искренних Праведников. Признание недостаточности славословий для выражения благодарности Ему есть предел восхвалений Ангелов и Пророков. Изумление первыми лучами Его Великолепия есть предел ума Умнейших и предел, которого достигают Аскеты в своем стремлении приблизиться к чертогам Его Красоты.

Для людей-II ничего этого не было – ни про бытие всех вещей – это сияние лучей Его бытия (для них это бессмыслица вроде «стул – это Солнце»), ни про предел ума Умнейших (бессмыслица вроде «ограниченной безграничности»).

Точно так же непонятен для человека-II и Руми. Вот просто несколько строк, почти наугад:

Ищет образов мир, чтобы форму принять.

                         *  *  *

                         ...В плену бытия

Весть понятна ли, свыше нам данная?

                         *  *  *

Любовь – это к небу стремящийся ток,

Что сотни покровов прорвал и совлек.

                         *  *  *

Когда путей нет внешних – в себе самом ты странствуй.

Как лалу – блеск пусть дарит тебе лучистый свод.

Ты в существе, о мастер, своем открой дорогу –

Так к россыпям бесценным в земле открылся ход.

Из горечи суровой ты к сладости проникни...

                         *  *  *

...Познанья свет не всем блеснет в ночи.

Не каждый бодрствующий сознает,

Что беспробудный сон его гнетет.

Лишь тот, как цепи, сбросит этот сон,

Кто к истине душою устремлен.

Но если смерти страх тебя томит,

А в сердце жажда прибыли горит,

То нет в душе твоей ни чистоты,

Ни пониманья вечной красоты!

Спит мертвым сном плененный суетой

И видимостью ложной и пустой.

Богостремительный человек

Что же это такое – человек-III? С людей-III начиналась Европа. Рыцари, монахи, купцы, скоморохи и менестрели – все это люди-III. Само слово «рыцарство» и означает комплекс «фамильных» черт людей-III: благородство, бесстрашие, галантность, преданность, бескорыстие. Другие черты человека-III – авантюризм, романтизм, аскетизм... Людей-III мы угадываем в византийцах. Очень много людей-III было (да и остается) в России, и в каждом русском очень много от человека-III. Но самые типичные люди-III – это люди «золотого века ислама».

Но при том, что их легко узнать, определить точно, что это такое – человек-III, непросто. Потому что Богостремительного человека-III в нас еще больше, чем античного человека-II. Если людьми-II мы перестаем быть, вступая в юность, то людьми-III мы остаемся до наступления зрелости (того, что мы считаем зрелостью сейчас) – зрелых мыслей, зрелых чувств, зрелого поведения. А у тех, кто так и не дорастает до зрелости, человек-III составляет самую высшую их «часть». Впрочем, на Земле и сегодня немало тех (и отдельных людей, и целых народов), которым до человека-III еще расти и расти.

Многие черты человека-III «количественны» и занимают промежуточное положение между античным человеком-II и современным человеком-IV. Человек-III сложнее человека-II и проще человека-IV: мир человека-III больше мира человека-II и меньше мира человека-IV; человек-III душевнее человека-II и бездушнее человека-IV, и, наконец, человек-III умнее человека-II и глупее человека-IV. Понятно, что невозможно четко указать границы этой «срединной области» ума-III или души-III.

Но у человека-III не только «больше души», но его душа другая, не такая, как у человека-II. Например, для людей-II не было даже самого понятия «счастье». А человек-III мечтает быть счастливым и надеется на счастье. Надежда вообще его хлеб; юноши, которых питает надежда, – это люди-III. Человек-III верит так, что готов ради своей веры на самопожертвование. Человек-III хочет учиться, копить знания. Человеку-III не скучно в одиночестве. Человек-III наблюдателен. Человек-III жаждет чудес, любит слушать сказки и предаваться фантазиям. Человек-III подобострастно льстит сильным. Человек-III бывает не просто хитрым, но и коварным. Человек-III способен на торгашеский расчет. Человек-III ценит милосердие, хотя сам часто жесток. Человек-III смеется над глупостью. Вообще, человек-III делит мир на хорошее и плохое; гордится, делая хорошее, и стыдится, делая плохое.

Чего нет у человека-III – это сопереживания, нет тонкого психологизма. Нет и сентиментальности. Он не мучается внутренними противоречиями и проблемами поиска смысла жизни. Это целостная натура. Человек-III не знает аналитического мышления, не знает эксперимента. Он не переживает непрерывной изменчивости мира. Человек-III лишен жара преобразований и не жаден до «покорения мира». Все это придет потом – в культуре-IV.

Но его самая главная отличительная черта – в том, что человек-III чувствует внутри себя связь с Чем-то Высшим и свою причастность Высшему. Это религиозное чувство, пуповина, которая соединяет человека с Богом, – центр, «ось» души человека-III, которое делает его жизнь «Богостремительной». Главным становится стремление к Богу, им определяется вся жизнь: Чувство Бога зовет человека-III Вверх, а неспособность следовать этому Зову – его самое серьезное горе. Эта связь – другая по сравнению со связями, которые существуют между посторонними людьми или которые существовали между людьми и «почти людьми» – эллинскими богами. Те связи связывали разных, но примерно равных существ, которые влияли на жизнь друг друга (или по крайней мере более сильные односторонне влияли на жизнь более слабых). А эта связь связывает человека с Чем-то одним с ним – конечно, большим, чем он, но Чем-то таким, частью Чего является он сам. Это было очень важное, просто революционное психологическое изменение – от бога вовне к Богу внутри. Для человека-II бог был другим, посторонним, внешним, таким, как, например, судьба или рок. А для человека-III Бог – свой. Если человек-II был «человеком культурным», то человек-III – «человек религиозный». И религиозность его – новая, не такая, как у человека-II: «сердечная», а не «головная».

Пропасть, которую преодолели в два прыжка

Ростки будущего Центра-III видны в римской жизни повсюду. Роскошное прикладное искусство – из будущего искусства-III. Сказочность «Золотого осла» Апулея – из первых ласточек литературы-III. Астрономия Птолемея и математика Диофанта – это науки-III. И так далее. Все эти новации принес в Рим Свет Первохристианской Вспышки.

Но, для того чтобы превратить Центр-II в Центр-III, усилий одной только Первохристианской Вспышки было мало. Слишком велика была пропасть, чтобы ее могла преодолеть одна метакультура. Созданная Первохристианской Вспышкой метакультура начала этот подъем. Но чтобы закончить его, понадобилась еще одна Вспышка – Исламская: Центр-III достиг максимального расцвета в «золотом веке ислама». Именно в исламской метакультуре особенно ясно видно, насколько Богостремительный Центр-III другой и насколько он выше античного Центра-II.

Но начинала этот «двойной прыжок» первохристианская метакультура. Ей предстояло расчистить дорогу Свету в душах, созданных античностью, заполненных античностью и начавших изнемогать под гнетом античности. А для этого Свету Первохристианской Вспышки было необходимо вступить в долгую борьбу с античностью – борьбу, в которой и была создана первохристианская метакультура.

Первохристианская метакультура

Главным в метакультуре, созданной Первохристианской Вспышкой, была религия. И именно в этом направлении были сфокусированы все творческие силы первохристиан: они организовывали церковь, создавали ритуалы, устанавливали правила, регулирующие жизнь христиан, формулировали доктрину и, конечно, создавали произведения нового, христианского искусства: храмы, мозаики, фрески...

Естественно, что такая сфокусированность творческой активности на религиозной культуре привела к упадку культуры светской. Этот упадок мы и видим начиная века с третьего-четвертого. Массовое производство красивых вещей прекращается.

Из путевых заметок. Это поразительно – римское раннехристианское материальное производство кажется куда более «первобытным» по сравнению с римским позднеантичным! Все прекрасные римские вещи: бани, стадионы, театры, виллы и т.д., вплоть до изысканной посуды и изумительных ювелирных украшений, – исчезают, и оказывается, что, скажем, европейское оружие и доспехи времени меровингов продолжают скорее линию доримских кельтов, чем римское изящество.

И дело тут не в захвате Рима «варварами». «Варвары» тяготели к римской культуре, и история о том, что они до камня разрушили огромную страну, – это просто результат буквально истолкованного поздними историками плача римлян по «унесенной ветром» жизни. (Подобный плач мы слышим после любой революции.) Упадок материального производства начался раньше и захватывал не только западные области империи, но и, например, Египет, который никто не завоевывал. Римский Египет, хотя и производит впечатление умирающего, сохранял древнее мастерство ремесленников. И вот без каких-либо внешних потрясений оно куда-то исчезает, прерывая многотысячелетнюю традицию производства красивых вещей. Когда сравниваешь коптские ткани или коптскую резьбу по камню с дохристианскими, поражаешься их неумелости и наивности. Кажется, что они не моложе, а гораздо старше аналогичных вещей эпохи Нового Царства.

Куда-то девается знаменитый римский скульптурный портрет. Я нигде не видел ни статуй Блаженного Августина, ни бюстов крестившего Августина Амвросия Медиоланского. Казалось бы, должно было сохраниться столовое серебро – сервизы, где античные сюжеты заменены евангельскими. Но их почти нет. Римляне делали прекрасные саркофаги с многофигурными барельефами. Но с христианскими сюжетами саркофагов сравнительно немного, а главное, мастерство их резчиков уже не то. Казалось бы, должны были массово производиться изумительной работы, изукрашенные камнями нательные кресты, подобные тем, которые мы видим в Европе 17–18-го веков. Римляне умели делать такие вещи. Но в музеях их почти нет. А то, что есть, наоборот, поражает как бы нарочитым антиизяществом. Очень грубые кресты с наивной гравировкой, как будто сделанные детскими руками. Грубоватые масляные лампы. Что это – результат проповеди аскетичной бедности? Но тогда где богатая церковная утварь, коль скоро мы видим огромные и роскошно изукрашенные церкви? Но ни богатых церковных одеяний, ни искусно сделанных сосудов и ларцов от этого времени до нас почти не дошло. Дошли многочисленные рассказы о богатстве Константинополя. Но не вещи.

Зато на смену производству вещей приходит производство божьих слов. Здесь, в трудах отцов церкви, отчетливо видно, куда перетекла творческая энергия первохристиан. И то же самое видно в поиске художников.

Самое интересное в первохристианском искусстве – то, что оно началось едва ли не раньше самого христианства. Портретисты и архитекторы почувствовали новое время очень рано – во всяком случае, не позднее 1-го века. Но и тех и других ждал трудный путь от умения делать «просто красивое» – вещи яркостью 30–40, максимум 50 люм – к умению делать красивое не «просто», а красивое особой красотой духа – к искусству 65–70 люм – к тем высотам египетского искусства, которые были утрачены при переходе к античности. И понятно, что движение в этом направлении уничтожало прикладное искусство: от производства «предметов быта» художники устремились к «производству» высокого искусства. Поэтому-то церковная утварь и оказалась гораздо тусклее самих церквей, среди которых было немало архитектурных шедевров.

История христианской архитектуры – это история попыток насытить духом позднеантичные архитектурные формы псевдоклассических храмов, базилик, ротонд. Все это переделывалось под церкви.

Из путевых заметок. От античных храмов при их переделке в церкви, естественно, использовались только элементы экстерьера – портики, колонны... Таков, например, Храм Минервы (Tempio di Minerva) в Ассизи.

По-настоящему серьезное влияние античной архитектуры на христианскую было в другом – в самой античной идее «экстерьерного храма». Правда, в полной мере это влияние обнаружит себя не в первохристианской архитектуре, а позднее, когда она пышно расцветет и в Европе (вся готика), и в России (все ярчайшие церкви), и в позднеисламской архитектуре (ансамбли Самарканда, Тадж-Махал, некоторые бакинские мечети, Султан-Теке на Кипре и многое другое). Но и среди первохристианских церквей попадаются такие «экстерьерные» шедевры, как грузинские Джвари и Атенский сиони («сиони» – по-грузински «церковь»). Обе эти церкви больше поражают, когда ты не внутри, а рядом с ними. Атенский сиони в закатном освещении дышит чистой гармонией и как будто вырастает из ущелья, как вырастает и Джвари из вершины своего холма. И та и другая церкви как бы сливаются с природой и становятся рукотворной частью ландшафта. Это не просто «красиво» – это «невозможно оторвать глаз».

У приспособления базилик под церкви тоже была долгая и сложная история. Завершат ее готические соборы. А вначале лишь изредка архитекторам удается нащупать то (наверное, пропорции, а может быть, и не только пропорции, но и что-то еще), что одухотворяет внутреннее пространство базилики. И тогда среди множества бездушных базилик, таких, как огромная и изукрашенная, но неяркая базилика Санта-Мария Маджоре (Santa Maria Maggiore) в Риме или «новая» базилика Святого Аполлинария (Sant’Apollinare Nuovo) в Равенне, появлялись такие шедевры, как Болнисский сиони.

Эта совсем небольшая церквушка снаружи больше похожа на сарай. А внутри! Внутри тебя захватывает то общее, что есть во всех великих церквях – и в Софии, и в парижском Нотр-Дам: космическое круговращение сфер, в которое включен ты сам. А архитектурные средства – самые простые: фресок не осталось – «просто» организованное арочными сводами пространство.

В такое же круговращение сфер погружают входящего и еще одна равеннская базилика Святого Аполлинария – «портовая» (Sant’Apollinare in Classe), и настоящий храм Света в Салониках – базилика Нерукотворной Богоматери (Panagia Ahiropiitos).

А постройки с центральным куполом – ротонды – и переделывать было почти не нужно. (Переделка ротонд в «греческие кресты» добавила им символизма, но не архитектурной выразительности.) Уже сам архитектурный замысел ротонд был неантичным. Ротонды как бы изначально были предназначены стать христианскими храмами, и как будто двести (а то и триста) лет ждали Миланского эдикта. Храмы уже были – не было религии: храмы ждали религию. Пантеон хотя и самая великая, но вовсе не единственная из «дохристианских христианских церквей». Было и много других. Например, Ротонда в Салониках (неизвестно даже, каким было ее изначальное предназначение – не то мавзолей правителя, не то храм Зевса), без больших переделок превратившаяся в церковь Святого Георгия.

Были и такие «потенциальные христианские церкви», которые по тем или иным причинам конвертированы так и не были. Например, мавзолей Ummidia Qudratilla (1-й век нашей эры) у подножия Монте-Касино (Monte Casino).

Но самое полное выражение идея купола получила в константинопольской Софии. Безусловная вершина, и одна из самых высоких, в церковной архитектуре всех времен. Как и Пантеон, не ниже 70 люм. Все ее внутреннее пространство создает особую атмосферу, уносящую к Богу. Кто видел это, знает, что такое настоящий «греческий огонь».

Конечно, сама по себе идея купола не обеспечивала «храмовость». И здесь наряду с великой архитектурой хватало и вполне заурядных, формальных сооружений, некоторые из которых в наше время даже знамениты, как церковь Святого Витале (San Vitale) в Равенне или еще одна София – в Салониках.

Такой же «поиск духа» виден и в искусстве портрета. Римляне умели делать очень красивые мозаичные портреты и довольно точно изображать своих современников. Христианским же художникам предстояло научиться изображать не обычных людей, а человека Божественного.

Из путевых заметок. Это был трудный путь. В сохранившихся мозаиках (а сохранилось их мало – помимо того что это вообще хрупкий жанр, ему пришлось пережить натиск иконоборцев, уничтоживших, например, все ранние мозаики константинопольской Софии) видны и взлеты, и падения. Но общая линия ведет Вверх: лики главных героев христианства просветляются все больше и больше, пока не достигают сияния запредельной яркости. В полной мере этот поиск завершит только поздняя Византия. Но начинается и довольно четко прослеживается он уже в первые века «официального» христианства.

Самые тусклые мозаики, по которым можно судить об отправной точке художественного поиска, не намного выше, а то и вообще не выше уровня дохристианского римского портрета. Эти мозаики изображают людей в состояниях 40–50 люм. Иногда даже у Иисуса состояние не выше 50 люм. Это почти «бытовой» уровень для нас, сегодняшних. Но для них, тогдашних, это было высоко. Такие мозаики можно видеть в Милане – в капелле Святого Витторе (San Vittore in Ciel d’Oro) базилики Святого Амвросия (Sant’Ambrogio) или в капелле Святого Акулино (Sant’Aquilino) базилики Святого Лоренцо (San Lorenzo Maggiore), в римских церквях Святой Констанцы (Santa Constanza) и Санта-Мария Маджоре, в Равенне – в арианском баптистерии, в церкви Святого Витале и в мавзолее Галлы Плацидия (Galla Placidia). Такими же мозаиками украшена и Ротонда в Салониках.

Часто, как бы обозначая переход «античность – христианство», в этих мозаиках звучит мотив стоицизма. Например, в капелле Святого Витторе римлянином-стоиком представлен сам Амвросий. (Впрочем, налет стоицизма ощутим и в несравненно более ярких ликах Петра и Павла в великой мозаике церкви Козьмы и Дамиана (Santi Cosma e Damiano) в Риме.)

Дальше лица начинают наполняться внутренним светом. Сначала это страсть богоискательства. Такова мозаика в крохотной полуразрушенной церкви Блаженного Давида (Ossios David) в монастыре Латомос (Latomos) в Салониках. Или лики Иисуса и Марии в равеннской «новой» базилике Святого Аполлинария и там же, в Равенне, лики Петра, Павла, Андрея, Филиппа в капелле Святого Андрея, своей страстностью предвосхищающие их же портреты, которые через тысячу лет напишет Эль Греко. Той же Страстью дышат и лики на мозаиках из кипрской церкви Канакария (Kanakaria) в Лифрангоми (Lythrangomi), которые сейчас можно видеть в византийском музее в Никосии. И римские мозаики в баптистерии базилики Святого Иоанна (San Giovanni in Laterano) и в церкви Святой Сабины (Santa Sabina).

Дальше в лицах появляется Всезнание, печать Посвящения, как в римской церкви Святой Агнессы «за стенами» (Sant’Agnese fuori le Mura) или как мозаика Святого Себастьяна там же, в Риме, в церкви Святого Петра «в цепях» (San Pietro in Vincoli) (которая знаменита, кстати, совсем не этой мозаикой, а микеланджеловским «Моисеем»). Или как в кипрской церкви Ангелоктистос (Angeloktistos) в Кити (Kiti), где борьбу Божественно-золотого и коричнево-земного тонов разрешает лик Богоматери, пронизывающий взглядом неземного Служения.

Еще выше – то, чем вообще сильна византийская мозаика, – Святость, как в огромной церкви Святого Димитрия (Agios Dimitrios) в Салониках, где несколько мозаик чудом уцелели во время пожара и теперь украшают вновь отстроенную церковь. Это лики уже не только Возжаждавших и не только Прикоснувшихся, но уже и Преодолевших, Ставших, вышедших на Прямой Путь. (Впрочем, опять – слова, слова... У нас нет развитого, дифференцированного языка, чтобы говорить об Этом.)

А потом... Потом – То, перед Чем пасуют любые слова. Из мозаик раннехристианского периода это чудо я видел только в римской церкви Козьмы и Дамиана, которая построена почти одновременно с константинопольской Софией. Композиция мозаики в апсиде – пирамидальная. На вершине пирамиды – Христос, Дверь – человек-Бог. Выражение Его лица передать словами невозможно. Оценить по шкале яркости я тоже не берусь – во всяком случае, не меньше 80 люм (как только они сумели Такое изобразить?!). Далее идут Петр и Павел – оба познавшие Бога (их состояния – люм 75–77). Еще ниже – Козьма и Дамиан (чуть меньше 75), и, наконец, внизу пирамиды – святой Теодор и папа Феликс IV, при котором и было создано это чудо (оба – около 70 люм). Портрет Феликса – высочайшего психологизма: когда всматриваешься в лицо, оно оживает.

Но, конечно, какое бы культурное строительство ни вела Первохристианская Вспышка – строительство храмов или строительство богословия, строительство церковных институтов или строительство новой науки, – главным, что Она строила, была душа нового человека.

К оглавлению

Глава 17. Перед схваткой. Плацдарм

Неизбежность войны

Многообразие примет будущего Центра-III в римской жизни не означает, что Свет Первохристианской Вспышки менял античную жизнь постепенно и плавно. Конечно, многие инновации происходили как бы сами собой. По крайней мере мы ничего не знаем о боях между строителями-консерваторами, сторонниками камня, и строителями-новаторами, сторонниками бетона, или между гончарами и стекольщиками. Но бетон и арка – это были частности, периферия жизни. А в ее центре бой шел ожесточенный – буквально не на жизнь, а на смерть. Дело в том, что Свет отвергал античность, отвергал всю и безоговорочно. Свет требовал отказаться от всех наработанных античностью способов жить – начиная со способов думать и кончая способами организовывать государство. Все важное нужно было объявить не важным, а вместо него «назначить» важным что-то совсем немыслимое. Так что о мирном сосуществовании первохристианского Света с античной душой не могло быть и речи. Они были обречены на войну. И война эта разгоралась все сильнее и сильнее.

Гонения на христиан донесли до нас только тень страсти этой схватки Света с античностью. Но самая «кровавая» битва шла не между людьми, а внутри душ. Здесь Свету противостояла глубоко эшелонированная оборона античной культуры. Чтобы превратить античную душу в Богостремительную, эту оборону нужно было преодолеть.

Абсурдность, Истинность, соблазнительность

Чем ниже спускался Свет в античную душу и чем более плотным становился его контакт с античным умом, тем сильнее он разрушал стройную упорядоченность, которая установилась там со времен Аристотеля. Те светлые чувства, вдохновения и порывы, которые принес с собой Свет, требовали объяснения. Но понять умом, что с ними происходит, люди поздней античности не могли.

И тогда среди них появляются христиане. Высокие чувства были знакомы и им, но они не только сами не мучились непониманием, но и другим вызывались помочь. Вот только принять их «помощь» было невозможно. Потому что их объяснения, вместо того чтобы восстановить утраченный порядок, только усиливали внутреннюю смуту.

И действительно, люди-II не сомневались в существования богов. Но боги – это боги, а люди – это люди, девы не рожают, мертвые не воскресают. Все это самоочевиднейшие факты для образованных людей. Конечно, эта самоочевидность заслоняла (как она заслоняет и сегодня) от образованных людей второе, и гораздо более важное, символическое, значение «нелепостей». Но от этого идея человека-Бога для тех, кто привык думать «люди – это люди, а боги – это боги», не становилась менее абсурдной. (И сегодня ее «абсурдность» и неспособность богословия ответить на этот вызов отвращают образованных людей от христианства.)

Конечно, христианская идея Бого-человека продолжала античную идею идеального человека, бого-человека. Поэтому психологической подготовкой к принятию христианства и стали «имперские культы», когда обожествлялись императоры и уже не мифический, как Геракл, а реальный человек объявлялся богом. Но и от «имперских культов» до христианства оставался еще совсем не близкий путь. В самом деле, одно дело – император, чья божественность явно доказывается высотой его земного положения. Кто иной, как не божественный избранник, мог бы стать правителем мира? И совсем другое дело – казненный преступник, чья несчастная судьба, наоборот, свидетельствует об оставленности Богом. Какая уж тут божественность, когда «Боже мой! для чего Ты Меня оставил?»?!

А христианство как будто специально дразнило античную логику. Мало того что человек несчастливой судьбы провозглашался богом, так еще и высшим благом объявлялось высшее несчастье человека – смерть. Ни в какие рамки не укладывалось и поклонение мертвецу. Для античных людей это означало поклонение мертвому телу, трупу. Да и воскрешение трупа было для них таким же невозможным, как и для нас. В общем, у Тертуллиана хватало причин прокричать свое знаменитое и тоже абсурдное «Верую, потому что абсурдно».

Чтобы преодолеть этот «рубеж обороны», Свету было нужно подготовить плацдарм для наступления. И первую площадку этого плацдарма Он расположил выше уровня ума, выше логики. Этой площадкой было интуитивное и потому не нуждающееся в доказательствах ощущение безусловной истинности христианства. Христианство диссонировало с античным умом, но зато оно резонировало с тем Светлым, что принес Свет на верхние этажи души людей поздней античности.

Но мало того, что в идеях христианства чувствовалась Истина, – они еще были и очень соблазнительно-привлекательны: в них очень хотелось верить. Для тех, кто изнемог от жизни в платоновской пещере, кто изнывал от беспросветности своего существования и мучился духовной жаждой, центральная идея христианства: «В человеке есть Божественное, и поэтому он может и должен стать Богом» – открывала Небо, открывала источник жизни. Философско-жадное эллинское сознание получало философию повыше не только формально-строгого Аристотеля, но и заоблачно-высокого Платона – философию, где вопрос о месте человека в мире и ставился, и решался совершенно по-новому: не абстрактно-теоретически, а жизненно-практически. Отсутствие пропасти между человеком и Богом и возможность прийти к Богу! В старой философии не было ничего даже отдаленно похожего на эту мысль. Если человек может прийти к Богу, значит, жизнь не безнадежна, значит, в ней есть смысл. Для человека поздней античности это было переворотом всего его бытия: сделавшийся после достижения античного идеала плоским, мир снова становился объемным – в нем появлялась перспектива, направление пути.

Средство убеждения

Конечно, понадобилось некоторое время, чтобы римская элита сумела хотя бы только понять, какой вызов брошен античности. Судя по самым старым из дошедших до нас вне церковной традиции упоминаниям о христианах – Плиния Младшего или Лукиана, – какое-то время христиан просто не замечали; во всяком случае, не относились к ним серьезно. В самом деле, как еще можно относиться к трупопоклонникам? Но уже во 2-м и, тем более в 3-м веке античные интеллектуалы заметили христианство. И бросились его критиковать. И как бросились – горячо, истово, совершенно не «по-философски». Вот этот их азарт и есть самое интересное – по нему мы чувствуем, как сильно христианские идеи брали критиков за живое. Даже пересказы и пересказы пересказов их работ сохраняют запал авторов. Задет Цельс. Задет Порфирий. А до него так же был задет гностиками Плотин. Последним в этом ряду будет Юлиан («отступник») – соученик Василия Великого и Григория Богослова. (Правда, Юлиан увидит уже победившее христианство, и пафос его деятельности будет обращен не столько против доктрины, сколько против социальной и политической агрессивности новой государственной идеологии.) Интеллектуалы «западали» на христианские идеи и пыталась приспособить к ним античную философию. «Мы и сами все это понимаем...» – вот позитивная часть их критики. Особенно это заметно у Цельса. Поклевав наиболее уязвимые места доктрины, Цельс не останавливается и шаг за шагом, от проблемы к проблеме подбирается к центральной проблеме христианства – проблеме Пути к Богу. И всюду в этом своем «путешествии к центру христианства» он пытается противопоставлять христианским решениям античные.

Конечно, нападали на христианство не все интеллектуалы: у критиков были свои критики – защитники (или «апологеты») христианства. Но в том-то и дело, что ни критики, ни защитники не могли «совладать» с христианской идеей. Она оставалась абсурдной, и логика не могла ничего с этим поделать. Античная философия не могла охватить Идею христианства и только запутывала образованных людей-II, оставляя их на Пути Света позади «нищих духом», которым ум не мешал чувствовать Свет: Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам. Преимущество «младенцев» перед «разумными» было в том, что они могли просто верить в «эти нелепости» и вместе с этой своей «простой» верой впитывать «лепость нелепостей» – их второй (на самом деле, конечно, первый), сакральный смысл.

Но «просто вера» не отменяла необходимости штурма логических бастионов античности, так же как ее не отменяли ни интуитивное ощущение Истины, ни Ее манящая соблазнительность. Неясного, не высказанного словами ощущения античным людям было мало. А чтобы сделать христианство логичным, нужно было заменить аксиомы античной логики. Но сделать это можно было, только изменив само античное видение мира.

Новые аксиомы лишь в последнюю очередь новые слова. Прежде всего новые аксиомы – это новый опыт, опыт Света, Светлой жизни. Убедить «мудрых и разумных» можно было только одним способом – не рассуждая с ними так, как они привыкли обсуждать те или иные высокие материи, а вышвырнув их из плоского мира их «мудрости и разумности». А для этого нужно было показать им То, чего в их мире не было, – показать Свет, много Света, показать Бога Живого. Потому что преодолеть «абсурдность» христианства мог только тот, кто увидел хотя бы «тень Бога» в человеке (лучше всего, конечно, в себе, но «на худой конец» хотя бы в ком-то другом).

Тех крупиц Светлого опыта, которые были у всех оказавшихся в первохристианском Свете, хватало только для осознания Света в виде смутного чувства, но не для того, чтобы «опрокинуть» старые аксиомы. Но, чтобы Светлого опыта у людей стало больше, кто-то, обладающий таким Опытом, должен был поделиться с ними – не просто словами, а опытом. Вот почему в христианстве опыт Света не менее важен, чем слова Света. Более того, с самого начала в христианстве «слово и дело» вообще были слиты в одно: Благая Весть, которую принес Иисус, – это не только слова, но и сама жизнь Иисуса.

Эта жизнь стала той Великой Мистерией, участие (хотя бы косвенное, в качестве сопереживающего зрителя) в которой и делало людей христианами. В отличие от других мистерий в этой Мистерии не играли: Ее главный герой не «понарошку», а на самом деле стал Христом и на собственном примере показал Путь от человека к Богу, открыв тем самым этот Путь для людей. Но чтобы пройти Путь и приобщиться к богам, нужно преодолеть смерть. (Во всяком случае, другого «обожения» античные люди не поняли бы.) А это значит, что герою Мистерии необходимо было воскреснуть. А для этого – умереть.

Нездоровое любопытство. Казалось бы, Преображение уже есть итог пути Иисуса. Зачем же понадобились еще и смерть на кресте, и Воскресение? Только для того, чтобы сотрясти основы античной души и заставить ее верить? Или крестные муки придали Крепкому Иисуса некое новое качество? Вопросы, вопросы... Но для нас все эти вопросы – праздные. Они имеют смысл для Того, кто сумел сам пройти через Преображение. Оттого-то эти вопросы нам и недоступны. Как недоступны для нас и множество других, всегда волновавших христиан вопросов: кем (или Кем) был Иисус до рождения и Кем стал после смерти? какое место Он занимает в Небесной Иерархии? в каких отношениях находится с Богом Отцом и так далее. И на эти вопросы ответы нам знать ни к чему. Но мало того, что ни к чему, – наше любопытство к ним не очень здорово. Потому что оно отвлекает нас от Самого Главного – того, что нам действительно необходимо понимать.

Самое Главное – Иисус, став Христом, показал нам Путь, которым нам надлежит следовать: Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я.

Искупление. Подвиг Иисуса, безусловно, был жертвой и искуплением первородного греха, но не в общепринятом наивном понимании. Первородный грех – это низшая природа. Грех Адама – не в совершении плохого поступка, а в обладании «плохой природой» (или, что то же самое, низшей психикой), которая неизбежно ведет к совершению плохих поступков. Искупление этого греха – в преодолении, исчерпании своей «плохой природы», то есть именно то, что показал Иисус. Иисус не сделал за нас нашей работы. Он «всего только» помог нам понять, что и как мы должны делать.

Был или не был?

Было или не было? Правда или вымысел? Сколько людей, особенно в последние века, мучились этими вопросами!

Чтобы ответить на них, у нас есть, фактически, только один исторический источник – Новый Завет. Именно отсюда происходят почти все наши знания о рождении христианства. Первая история церкви была написана лет через триста после евангельских событий. Материальные памятники самого раннего христианства малочисленны и невыразительны. Так же малочисленны и нехристианские свидетельства о первых христианах.

С точки зрения источниковедения Новый Завет, конечно, не идеальный источник. Но, во-первых, другого нет, а во-вторых, и этот совсем неплох. Конечно, у Нового Завета было много редакторов. Но похоже, что они (по крайней мере большинство) воздерживались от сознательных искажений. Иначе бы их труды превратили Писание в сказку, лишенную Священного Содержания. Этого, однако, не произошло. Конечно, читая Новый Завет сегодня, мы постоянно должны задумываться об авторстве того или иного пассажа: кому он принадлежал изначально, не был ли добавлен переписчиками, или видоизменен редакторами, или искажен переводчиками. Конечно, труды редакторов и переводчиков не улучшили эту Фотографию (в буквальном смысле – Фото-графию, запись Света), как любую фотографию не улучшают бесконечные пересъемки, ретуши и перепечатки. Но все равно именно по ней мы можем лучше всего и легче всего представить и Содержание, которое нес Свет, и историю Его встречи с душами людей.

Нужно только искать в этом источнике не то, чего в нем нет, а то, что в нем есть. Новый Завет рассказывает, что произошло при зарождении христианства, но не как это происходило в деталях. А нам и нужно знать что, а не как. Конечно, интересно было бы узнать и как все ЭТО происходило на самом деле. Но понять, что произошло, можно и не зная точно, как происходило. Например, всех историков – и церковников, и атеистов – всегда интересовал вопрос об историческом Иисусе. В самом деле интересно. Но можно считать евангельские рассказы исторически достоверными, и это не приблизит ни на шаг к настоящей Вере. А можно считать те же рассказы нелепой выдумкой и быть при этом настоящим Христианином. Нет сомнения, что у истоков христианства стояли Гиганты. Сколько их было, как их звали, как распределялись их роли, в каких они находились отношениях между собой и даже как складывались их личные судьбы – ничего этого мы толком не знаем. Но нам и не нужно это знать. Вполне достаточно знать, что это были Гиганты и что эти Гиганты сделали.

Впрочем, Новый Завет, хотя и без щекочущих любопытство деталей, отвечает и на «самые интересные» вопросы. «Сказка» основана на фактах. Это не просто выдумка компании друзей, у которых казнили приятеля. В исторической достоверности евангельских событий, несмотря на то что они очевидно приукрашены, убеждает то, что за словами и делами первых исторически достоверных христиан – евангелистов и мучеников – явно просматривается Образец, которому они следуют. Их слова и дела повторяют другие Слова и Дела, сказанные и сделанные кем-то другим. За Гигантами угадывается ГИГАНТ.

Во всех словах Иисуса: притчах, Нагорной проповеди, ответах на вопросы – ясно чувствуется, что это мысли и слова одного человека. Но этим человеком не мог быть ни один из евангелистов. В том-то и дело, что если мысленно отделить евангелистов от евангелий, то окажется, что евангелисты пересказывают не свои мысли, не до конца ставшие своими, не до конца о-своенные. Эта разность ощутима не только у Луки или Марка, но (хотя и не так сильно) и у Матфея, и даже у Иоанна. Никто из них не был способен ни сам сказать такие слова, ни (что то же самое) превратить в такие слова собранные где-то притчи разных сказителей. Для этого нужно было бы пропустить их через такое ОГРОМНОЕ «себя», которого у евангелистов не было. Их «себя» было немыслимо велико – иначе бы они не смогли пересказать Евангелие. Но все же «себя» евангелистов меньше «себя» того, кто вобрал в свое Евангелие весь Свет Первохристианской Вспышки, того, о ком Иоанн сказал: был Свет истинный.

Впрочем, есть и еще более простой и в то же время более весомый аргумент в пользу существования Учителя. Тысячи мучеников шли на смерть не по странной прихоти. Они шли вслед за кем-то, кто научил их – указал путь. Шли за своим учителем. А раз ученики следовали за учителем, то, значит, Учитель был.

Продолжение Мистерии

Подвиг Иисуса не был концом Христианской Мистерии. Ученики Иисуса и ученики учеников становились участниками Мистерии, чтобы повторить его Путь. Мистерия имела продолжение, и очень кровавое продолжение. Этим продолжением стали гонения первых христиан. Мученики повторяли подвиг Иисуса и ценой своих жизней «покупали» жизнь для христианства.

До нас дошло несколько их посланий, по которым мы можем понять, что вело их по Пути, и, что гораздо важнее, ощутить их внутренний огонь. Вот Игнатий Богоносец: Я... добровольно умираю за Бога... Оставьте меня быть пищею зверей и посредством их достигнуть Бога... Тогда я буду по истине учеником Христа, когда даже тела моего мир не будет видеть... Если пострадаю, – буду отпущенником Христа и воскресну в Нем свободным... Желаю умереть... О, если бы не лишиться мне приготовленных для меня зверей! Молюсь, чтобы они с жадностию бросились на меня. Я заманю их, чтобы они тотчас пожрали меня, а не так, как они некоторых побоялись и не тронули. Если же добровольно не захотят, – я их принужу... Через смерть я достигну истинной жизни... Лучше мне умереть за Иисуса Христа, нежели царствовать над всею землею... Хочу быть Божьим: не отдавайте меня миру... Живой пишу вам, горя желанием умереть.

Мученический венец как «пропуск в рай» – с нашей колокольни это кажется наивным сверхупрощением евангельской и апостольской проповеди. Но такая высокомерная интеллектуалистская оценка поверхностна. Факт состоит в том, что для укрепления христианства должно было пролиться много христианской крови. Евангельский эпизод с уверением Фомы глубоко символичен. Чтобы уверовать, сначала тысячам, а позднее и миллионам будущих христиан нужно было «вложить персты в рану». Это и происходило при каждой публичной казни христиан, когда один замученный христианин делал христианами десять (а может быть, и сто) человек. Хоть и не единственное, и, может быть, не самое глубокое, но самое обязывающе-жестокое значение Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода заключено в некрасовском «дело прочно, когда под ним струится кровь». Свидетели их самопожертвования не умом, а сердцем получали уверение в истинности Того, что заставляло мучеников идти на смерть. Они как будто становились свидетелями Распятия. Только таким жестоким способом, а не словесными уверениями и объяснениями можно было привести эти десять (или сто) человек к христианству. Вот почему Мистерия самопожертвования Иисуса нуждалась в продолжении. Вот почему была нужна еще более кровавая жертва. «Работа в Божьем винограднике» в тот момент требовала не самосовершенствования ради самосовершенствования, а жертвы жизнью. А уж такая жертва настолько поднимала и выСветляла мучеников, как это не сделали бы годы аскезы и молитвенных бдений. Так что эти «наивные простачки», которые вроде бы так поверхностно понимали сущность христианства, были правы. Церковь неслучайно ведет свою родословную от мучеников – их смерть стала жизнью христианства. Без них христианство ждала участь «интеллектуальной секты» вроде той, какая постигла, например, сообщества гностиков.

Схватка

Но все эти кровавые события были только подготовкой к главной битве. Мистерия Христианства расширила плацдарм для последующего наступления Света, но сама схватка была впереди. Свету еще только нужно было превратиться в слова и мысли. Вот за это – за то, чтобы научить античных людей неантичным мыслям, – и завязался бой. Конечно, в конце концов победит в нем Свет, но тяжелые потери в этом сражении понесут обе стороны. Победа Света не будет окончательной. Но она подготовит следующее наступление.

К оглавлению

Глава 18. «Античное христианство», или силки для солнечного зайчика

Свет в сетке из слов

С высоты нашего времени первые христианские «теории Света» кажутся очень примитивными.

Настолько примитивными, что, отстаивая их буквальное понимание, церковь выключила себя из современной культуры. Представьте себе четырехлетнего мальчугана, который с кулаками набрасывается на семилетнего брата за то, что тот не хочет верить в Деда Мороза. В такое положение поставила себя церковь в последние несколько веков. (Правда, обнаружив под елкой долгожданный подарок, семилетние скептики порой утрачивают часть своей мудрости.)

Впрочем, наиболее проницательные из первых христиан сами чувствовали эту примитивность и потому опасались «умничанья». Но без перевода «интуитивной веры» в слова обойтись было нельзя. Без слов не было бы церковного общения. Так уж устроена античная душа: вера человека-II – вера в слова. Античное «я верю» – это «я разделяю такое-то мнение (я согласен с такими-то словами)». В понимании человека-II, кто говорит одинаковые слова, тот одинаково верит, а кто говорит разные слова, тот и верит в разное. Поэтому для них было так важно, чтобы все говорили (а следовательно, в их логике – и верили) одинаково. Единение в общей вере требовало общих слов. Становящемуся христианству нужна была «твердая» форма – Свет должен был застыть, стать словами.

И поэтому античные философы, становящиеся богословами, просто бросались превращать Свет в правильные слова. Но и Свет набросился на античных людей и стал превращать их из людей-II в людей-III. Чувство Бога, рожденное Светом Первохристианской Вспышки высоко-высоко – на границе сознания и сверхсознания, вступало в реакцию с заполнявшей античные души культурой-II. Эта реакция и создавала из душ-II души-III, а из культуры-II культуру-III.

Пытаясь охватить недоступную для него в своей огромности Идею христианства, античное мышление выхватывало из Нее то, что могло. Так возникло «античное христианство». Но в то же время сами эти попытки изменяли античное мышление – оно перерастало в мышление-III.

Незамечаемый парадокс. Словосочетание «античное христианство» не вызывает у нас внутреннего протеста и кажется вполне естественным – вроде «античное искусство» или «античная наука». А ведь по сути «античное христианство» – это то же самое, что «квантовая механика для малограмотных». Христианство выше античности. Античным могло быть только упрощенное христианство – вроде «Детской Библии».

Только понимая, что церковная доктрина возникла в борьбе Света с культурой-II, можно понять, почему она так преобразила простую и ясную мысль христианства. Почему из нее, фактически, полностью исчезло Главное. Откуда взялось это странное учение о Троице, о Сыне-Слове, о спасении, о Страшном суде и воскресении во плоти. И о чем вообще так жарко спорили «христологи». И главное – почему за разговорами о словах они потеряли значение этих слов.

Чтобы понять все это, нужно «влезть в шкуру» людей античности – посмотреть на мир их глазами и постараться «попонимать» мир их «мыслительными орудиями». А эти античные мыслительные орудия настолько же менее совершенны, чем наши, насколько копье менее совершенно, чем граната. Когда смотришь на становление доктрины под этим углом, становится ясно, что она получилась такой выхолощенной, такой «античной» потому, что первые христиане были людьми поздней античности и осмыслять свое христианское мирочувствование могли только по-античному. Они ставили искусственные вопросы и тратили огромные силы, чтобы распутать то, что сами же перед тем и запутали. Но они иначе и не могли – так устроено античное мышление.

Античное мышление

Чем так сильно античное мышление отличалось от нашего?

Во-первых, по сравнению с нами они были гораздо менее «ментально агрессивны». Пытливость, склонность сомневаться и ставить трудные вопросы не свойственны античной психике. И понятно – убедиться на собственном опыте они могли только в очень немногих вещах. Ни исследования, ни эксперимента у них не было. Желание расширить свой узкий мирок (а он и в самом деле был очень узким) требовало доверия к рассказчикам. (Впрочем, и мы там, где у нас нет опыта, с готовностью верим любым нелепостям – сомневаться мы начинаем, когда слышим разные мнения по одному вопросу.) А не имея средств для разрешения сомнений, они оказывались гораздо более «всеядны» и были готовы проглотить нелепости еще похлеще, чем те, которые глотаем мы. Правда, сверхдоверчивыми они были, только если не знали на своем опыте, что это нелепость, – никто из них не поверил бы рассказу, что у его соседа три руки.

Без «ненужных вопросов» их мир был прост и органичен. И коль скоро они сами не задавали «лишних вопросов», то и не смущались никакими вопросами. У них на все были две «палочки-выручалочки». Первая «палочка-выручалочка» – что для бога нет ничего не возможного; вторая – что такое учение было передано отцами. Это тоже детская черта – стремление в трудной ситуации спрятаться за мамину юбку или пригрозить обидчику «привести старшего брата».

Во-вторых, слово для них было самоценно. Мы понимаем, что у слова много значений и разные люди используют слова в разных значениях. А для людей античности значение было одно (хотя, конечно, часто оно оказывалось у каждого из спорящих своим собственным). Поэтому они ожесточенно спорили о словах. Разные слова – значит, разные мнения. Разные мнения – значит, одно из них верно, а другое неверно. Мы понимаем, что это не обязательно так. Они не понимали. Не понимали они и, что правильные слова, не опирающиеся на опыт, пусты, а «неправильные», но подкрепленные опытом правильны. И конечно, они не понимали, что без Опыта нет Веры и что Истинная Вера вообще невыразима словами. Впрочем, сама мысль о том, что веры могут быть разными, или о том, что есть веры и Вера, показалась бы им абсурдной. Их интерпретации Писания были почти буквальны. Иносказаний глубже, чем в баснях Эзопа, они не понимали. Например, отношение «Отец – Сын» воспринималось только как отношение между человеком-отцом и человеком-сыном: первый оплодотворил мать второго, вырастил второго, любит и заботится о втором. Мы можем понять, как трудно человеку-30 сколько-нибудь правильно понять человека-40 и что человеку-20 совершенно невозможно хоть сколько-нибудь правильно понять человека-30. Поэтому мы можем увидеть в линии передачи «святоотеческих преданий» пересказ одними детьми того, что они слышали от других детей, которые слышали от третьих, и так далее – до тех подростков, которые слышали рассказ взрослых. А у античных богословов и мысли не появлялось, что возможны искажения передачи. Они не понимали – это просто не умещалось в их мире, – что, повторяя одни и те же слова, можно начисто потерять их смысл. Это понимание придет позже, в культуре-III. Хитрость еретика, спасшего себя тем, что он повторял на допросе «правильные слова» епископа, но вкладывал в них свой, еретический смысл, которая возмущала ортодоксов в 9-м веке, во 2-м или в 4-м веке осталась бы просто незамеченной.

В-третьих, их мышление было статичным. Проблема становления не укладывалась в него, подобно тому как нельзя разместить куб в плоскости.

Гераклитово «все изменяется», прозвучавшее на заре античной философии, так никогда и не было воспринято античностью. В античном мире все оставалось неизменным. У них вообще были сложные отношения со временем. Время для них было не непрерывным потоком, а последовательностью моментов. Лучше всего такое понимание времени иллюстрирует известный парадокс «Ахилл и черепаха» – Ахилл не может догнать черепаху, потому что всякий раз, когда он добегает до места, где черепаха была в предыдущий момент, черепаха уже уползает с этого места вперед. Когда-то, на заре античности, такое отношение ко времени проявилось в том, что греки ваяли свои «движущиеся» статуи, как после команды «замри!». Сейчас же они попытались скомандовать «замри!» христианству. И христианство замерло.

Для них естественно было приписывать вещи одно постоянное, всегда присущее ей свойство: «вечное», «протяженное», «летучее» и т.п. Поэтому они и ставили «вопрос ребром»: «Либо Иисус бог, либо не бог». А динамика свойств была выше их понимания. Из-за такого ментального устройства они не видели игру многих свойств, в которой одни свойства появляются, а другие исчезают, одни свойства нарастают, а другие ослабевают, «крупные» свойства распадаются на множество «мелких», а «мелкие» собираются в «крупные» и т.п. Поэтому и становление человека Иисуса Богом (Христом), в ходе которого одни свойства превращаются в другие, было за пределами их понимания.

Их мир был миром неизменных вещей, сложенных из неизменных же элементов (не важно – атомов ли Демокрита или треугольников, как в «Тимее»). Сложные вещи были для них механической смесью простых. Превращений веществ, которые несводимы к механическим перемешиваниям, для них не существовало.

В-четвертых, они были «когнитивно простыми». Так в психологии называют неспособность видеть несколько свойств сразу (например, цвет и размер). Они не только мыслили свойства как неизменные, вечно присущие вещи атрибуты, но и увязывали разные свойства в один «пучок». Так дети «сплющивают» мир, сводя все к «хорошо» и «плохо»: например, красный цвет у них может быть «хорошим», а синий – «плохим».

В-пятых, у них совершенно отсутствовало представление об «объеме понятия». Они не понимали, что многие свойства приложимы не ко всем вещам, а только к некоторым и что прикладывать их к другим вещам неправомерно. В результате они переносили «земные» понятия: «рожденный», «сотворенный», «сын», «слово» – на Реалии, к которым эти понятия неприложимы.

И когнитивная простота, и статичность, и раскладываемость мира на простейшие «кирпичики», и буквализм, и вера во всезнание старших – через все это проходит растущая психика. Все это мы видим у детей. Именно поэтому такие предметы, как алгебра или химия и тем более физика, нельзя изучать в младших классах до арифметики или ботаники. Что же касается споров о словах, то многие продолжают заниматься ими всю жизнь.

Эти особенности античного мышления и объясняют, почему одни вещи «античными христианами» были услышаны, а другие – и среди них Главное – услышаны не были.

Алгоритм Пути

Почему в доктрине ничего нет о Пути? Потому что ничего из сказанного о Пути в евангелиях (а значит, и в Евангелии) человек-II услышать не мог. Человеку-II нужен «алгоритм»: иди туда-то и так-то; дойдя туда-то, поверни туда-то; и так далее – все должно быть расписано и разложено по полочкам. В той нашей части, в которой мы сами остаемся людьми-II, нам тоже нужны такие четко расписанные предписания. Нам тоже мало услышать «Иди к вершине», мы хотим, чтобы нам дали подробную карту и описание маршрута.

И сегодня многие духовные искатели стремятся узнать маршрут Наверх, а шарлатаны от духовности выбрасывают на рынок свои «путеводители». Но катапульту, которая забросит тебя к Богу, купить нельзя. И услугами хозяина этой катапульты воспользоваться нельзя. Потому что такой катапульты нет и не может быть. Как не может быть вечного двигателя. Это осознается так же медленно, как и то, что нельзя купить ни здоровья, ни душевного покоя. Вверх нужно карабкаться самому. (Несмотря на то, что тебя этому не учили и это, в отличие, например, от бизнеса или программирования, вообще не твое дело.)

У Пути нет «алгоритма», потому что путь у всех разный. Представьте склон горы, заросший лесом. По нему разбросана сеть переплетенных тропинок. Вот узенькая тропинка – не проберешься, не ободравшись о колючки. Ее проложили козы, и кончается она отвесной стеной, по которой только козы и могут карабкаться. А вот широкая, удобная тропа ведет прямо к медвежьей берлоге. Вот тропка, которая то и дело теряется. А эта тропинка, вместо того чтобы подниматься, уходит вниз, но это ненадолго – через несколько метров она резко идет вверх. Но по склону проложены не только тропинки. Есть здесь и фуникулер. Беда только, что нижнюю станцию его построили далековато. И еще один «мелкий» недостаток. Хотя этот фуникулер и очень быстрый, и с мягкими сиденьями, но поднимается он не на вершину, а на плато, и, чтобы с этого плато добраться до вершины, нужно спуститься к нижней станции, откуда приехал, и затем карабкаться совсем в другую сторону.

Люди выходят к вершине из разных мест и с разным багажом. Один бежит налегке, другой обвешан баулами с вещами, доставшимися по наследству от предков и приобретенными самостоятельно. Да и содержимое разных рюкзаков разное. Скажем, у кавказца нет проблем с заповедью «чти отца своего», а у канадца – с заповедью «не убий». Одному человеку нужно преодолевать собственную гордость, другому – тупость, третьему – жадность, четвертому – ум, и, кстати, тот самый ум, который второму еще только предстоит обрести. Для одного слияние с природой благотворно, для другого вредно. Одному нужно читать хорошие книги, другому вообще читать нельзя – ему нужна физическая работа.

Как описать все трудности подъема сразу для всех? И как объяснить жителю равнин, что он увидит наверху, если он этого никогда не видел раньше? Описать можно только либо самую общую цель: «поднимись на вершину», «открой в себе Христа», «приди к Богу», либо самое общее действие: «иди наверх», «веруй», «бодрствуй», либо тот первый участок, который нужно преодолеть очень многим людям: «взберись на этот холм», «не прелюбодействуй», «возлюби ближнего». Но попробуй понять хотя бы Бодрствуйте и молитесь! Что такое «бодрствуйте»? И как молиться так, чтобы, вместо того чтобы подниматься Вверх, не начать скатываться вниз?

Вот почему Идущему нужно все время нащупывать Путь. И это не академический, это напряженнейший, наполненный и переполненный кровью поиск. Вот кажется, что больше и искать нечего, потому что уже все найдено. А это только поворот пути. И ты стоишь и ждешь, пока кто-то (а иногда и Кто-то) не окликнет тебя сверху и не покажет дорогу выше. А то проскакиваешь очередной поворот и бредешь дальше «по инерции» прямо через терновник, не замечая, что совершаемые по привычке «хорошие дела» ведут тебя уже не вверх, а вниз. Удачи на этом подъеме чередуются с неудачами, а ощущение отчаяния и безнадежности (особенно в начале пути) возникает при попадании в каждый очередной «тупик». И до того, как начнешь понимать, что тупиков здесь нет вообще, сколько раз желание бросить «это безнадежное дело» в буквальном смысле «к черту» будет бросать вызов желанию дойти! А рассчитывать в Пути можно только на Бога. Но при этом ни на минуту нельзя забывать, что хитроумный дьявол хорошо делает свою работу – всячески мешает восхождению – и легко принимает облики, кажущиеся ангельскими.

Поэтому-то в евангелиях линия христианского Пути только намечена. Есть иносказания, есть упоминания о разных эпизодах Пути. О Преображении – цели и кульминации Пути, победе и триумфе. Или не такой триумфальный, но более человечный сюжет – Моление о Чаше. Когда победы еще нет, а есть сомнения и переживание своей человечности и смертности. Есть упоминания о молитвах и постах. Есть рассказ об отшельничестве в пустыне и об искушении сатаной. Есть и многочисленные предупреждения об опасности этих искушений; самое известное – не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого – просьба страстная, но – увы! – невыполнимая. Есть и просто предписания-заповеди. Но все это не складывается в «технологию», в «алгоритм» движения по Пути.

Люди-II остро чувствовали «проблему извилистого пути». У них не было недостатка в усердии, и они постоянно натыкались на его повороты. И на каждом таком повороте – когда в учении обнаруживалось «противоречие» (а евангелия все состоят из таких «античных противоречий») или когда оказывалось, что привычные «добрые дела» становятся «злыми» – человек-II впадал в ступор. Чтобы разрешать такие «противоречия» и двигаться дальше, античная душа должна была перестать быть античной. Без этого, оставаясь самим собой, человек-II мог ходить только прямыми путями. (Эта особенность будет осознана и многократно обыграна в Коране.) Чтобы выбраться из лабиринта, ему была нужна нить Ариадны. Античная душа-II с ее античной психической конституцией-II не вмещала Идею практически бесконечного совершенствования. Идея Пути, у которого, фактически, нет конца и по которому надо идти даже не чтобы прийти к Цели, а чтобы только приблизиться к Ней, – это идея не только не античной культуры-II, но и не культуры-III. Эта идея, начавшись в культуре-IV, будет развиваться в будущей культуре-V.

Доступное богословие

Из-за того что связь человека с Богом, Путь к Богу были недоступны для античных мыслительных орудий, богословы умудрились «не приметить слона». А сосредоточились они на том, что выглядело для них посильным. А посильным для них была философия, как они ее понимали, – учение о том, что неизменно и постоянно. Поэтому центром их богословия стали вопросы о том, что такое мир и что такое Бог.

Конечно, для понимания сущности христианства ни реальность или нереальность Троицы, ни участие или неучастие Христа в Творении не имеют особого значения. Чтобы быть Христианином, вообще не обязательно что-либо знать о Творении, тем более что для человека, фактически, невозможно знать об Этом. Он может только вообразить, что знает. Чтобы знать об Этом, нужно иметь доступ к событиям, бывшим до сотворения мира, к «Мыслям Бога» и другим столь же недоступным вещам. По той же причине и настоящее понимание Высших Существ не только недоступно человеку-II, но и для нас остается почти недоступным. И нас тоже (как и людей-II) оно не приблизило бы ни к Христу, ни к христианству. Но все это понимаем (или по крайней мере способны понять) мы – люди-IV, уже заглядывающиеся в сторону культуры-V. А люди-II, естественно, стали рассуждать о том, что, как им казалось, они могли понять, – о начале и конце мира и о месте в мире Иисуса Христа. Античные люди по-античному пытались понять его Богочеловечество и возможность воскрешения во плоти. А Главное при этом оказалось вне доктрины.

Казалось бы, все сказано ясно: Когда из мертвых воскреснут, [тогда] не будут ни жениться, ни замуж выходить, но будут, как Ангелы на небесах. А о мертвых, что они воскреснут, разве не читали вы в книге Моисея, как Бог при купине сказал ему: Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова? [Бог] не есть Бог мертвых, но Бог живых. Другими словами – Авраам и сейчас жив. Но он может быть жив только как бесплотный дух, а не продолжать существовать в своем физическом теле, от которого мало что могло сохраниться за более чем тысячу лет.

Но такое воскрешение для античного человека, и так верящего в посмертное существование души в загробном мире (Аиде), не воскрешение. Он не понимает, что душа, отходящая в Аид, и воскресшая и соединяющаяся с Богом душа – это разные души: первая – низшая, вторая – Высшая. Раз есть одно слово «душа», значит, ему соответствует одна вещь. Так устроено античное мышление. Истинное значение воскрешения требует понимания сложного строения души и сложной динамики изменения этого строения – отмирания одних частей души и рождения других, а затем и Другой. Все это для человека-II недоступно. Понятно для него только одно «воскреснуть» – ожить, воскреснуть в своем физическом теле и продолжить свою обычную жизнь со всеми ее радостями: застольями, скачками, гетерами. Все остальное не воскрешение. И абсурдная по сути – не столько в силу физической невозможности (если следовать их логике, для бога все возможно), сколько в силу бессмысленности и ненужности – идея о воскрешении во плоти отстаивается богословами с невероятным упорством и невероятными словесными ухищрениями. (Кстати, для аргументации они использовали упоминания в Библии о реинкарнации, которая и в самом деле есть своего рода «воскрешение во плоти».) Но – и это опять же особенность античного мышления – вопрос о смысле: зачем нужно такое воскрешение? – для человека-II просто не встает.

Впрочем, он не будет вставать и перед человеком-III. Да и человек-IV не стал ломать голову над этим вопросом, как только догадался, что такое воскрешение невозможно. Зачем думать о смысле того, чего не может быть? На самом деле есть зачем – можно понять, какое воскрешение имеет смысл, и увидеть то, чего не видел раньше. Но это предстоит сделать уже другим людям – людям-V.

Но воскрешение во плоти еще сравнительно маловажный для античных богословов вопрос. Все главные усилия были направлены на то, чтобы решить проблему Бого-человечества. Они чувствовали, что это центральная проблема. Пропасть между человеческим и Божественным глубоко переживали чуть ли не все мыслящие христиане. Но они не то что не могли ее решить, подобно тому как первоклассник не может решить дифференциальное уравнение, – они и сформулировать ее не могли. Только чувствовали, что проблема есть.

Например, типичный для них вопрос, приведший к расколу с монофизитами: одна природа у Иисуса или две? Уже сам этот вопрос бессмыслен. Даже одна человеческая «природа» включает в себя две – низшую (человеческую) и Высшую (Божественную). Не говоря уже о том, что Высшая (Божественная) «природа» вообще включает в себя все существующие «природы». Точно так же можно спросить, например, происходит ли человек от папы и мамы или от бабушек и дедушек, и потребовать выбрать из этих двух возможностей одну верную.

Впрочем, такого рода вопросы еще будоражат умы научной общественности, серьезно дискутирующей, произошел ли человек от Бога или от обезьяны.

Мы вообще еще во многом сохраняем эту античную черту – задавать вопросы «так или этак?». При этом мы неявно предполагаем, что одна из двух возможностей верна, а другая неверна. Но это далеко не всегда так. Не всегда возможности, особенно те, которые мы сами придумываем, взаимно исключают друг друга. Гораздо чаще, чем мы можем это себе представить, верны обе возможности. Но верны в разных смыслах. Например, вполне очевидно, что мы произошли и от папы с мамой, и от бабушек с дедушками. Но в разных смыслах. Очень легко себе представить, что мы произошли и от обезьян, и от Бога (хотя, естественно, тоже в разных смыслах, и совсем в других смыслах, чем смыслы того же слова «произошли» в дилемме о папе и дедушке). Вообще, почти всегда вопрос «так или этак?» уводит от понимания, а вопрос «в каком смысле так, а в каком смысле этак?» выводит из тупика, в который мы сами же себя и загнали.

Чтобы представить себе, что такое Божественность Иисуса, нужно знать многое из того, что знаем мы, но чего не знали античные люди, – про сложное строение души, про становление, процессы, динамику. Для людей-II все это было запредельно – ничего этого в античном мышлении не было. А кроме того, нужно знать и многое из того, о чем и мы не знаем: про Иерархию, про роли в Иерархии, про посмертную эволюцию души и про многое другое.

Но это – чтобы представить. А чтобы почувствовать, что Иисус – Бог, ничего специального знать не нужно. Это общее для всех христиан чувство. Все христиане чувствуют Божественное величие и Божественное могущество Иисуса. И – что, может быть, еще важнее – все чувствуют, что Христос – самое главное в их жизни. (Хотя мало кто понимает отчетливо, что «прийти к Христу» означает «заработать» Высшую Душу, как это сделал Иисус, и что ему самому тоже предстоит обрести Христа и тем самым стать Христом.)

Это чувство и сделало Иисуса Христа богом христиан, несмотря на то что формально Он «только» посредник, мост между человеком и Высочайшим (и потому недоступным) Богом, Который в евангелиях назван Отцом. Я говорю, естественно, не об официальной догматике, которая никогда такой замены не провозглашала и не признавала, а о фактическом положении дел, которое лучше просматривается у светских писателей. В их книгах начиная с какого-то момента «Иисус Христос» (или просто «Христос») становится синонимом «Бога» и исчезают упоминания какого бы то ни было иного бога. Впрочем, окончательно Иисус Христос стал христианским Богом позднее, уже в последнем тысячелетии. И одновременно с тем, как это происходило, посредниками между человеком и Богом все больше становились святые и прежде всего Богоматерь. И молился обычный человек чаще не Богу и уже не Иисусу, а этим посредникам. Как будто Иисус поднимался все выше и вслед за Ним тянулись вереницы последователей, своего рода Небесное Воинство. Это Воинство теперь образовывало мост между людьми и Иисусом Христом – часть моста к Богу, и «связаться» с Иисусом Христом обычный человек мог только при помощи этих посредников. Но это не «как будто». Это так и есть: умершие святые не просто живы, но и продолжают подниматься. Уже во времена первых католиков Иисус был невероятно высоко.

Как это общехристианское чувство выразить? Очень просто – нужно сказать: «Иисус – Бог». Но тогда сразу же возникают два вопроса. Первый: а как же Бог Отец? Кто же Бог – Иисус или Отец? Если есть только один Бог и Бог – Отец, то как же может быть Богом и Сын? И второй вопрос: а как быть с человеческим Иисуса? Ведь как все христиане чувствуют, что Иисус – Бог, так же они и чувствуют, что Иисус – человек. Это столь же важно для христианства. Со своими мыслительными орудиями античные богословы могли ответить на эти два вопроса только сказкой.

Если Иисус – Бог, то и нужно сделать его Богом. То есть наделить всеми Божественными атрибутами – вечным существованием, всемогуществом и т.д. Так устроено античное мышление. И в богословской сказке появился Бог-Слово – «Бог № 2». Всемогущий Бог, который сотворил мир, захотел стать человеком, чтобы спасти человечество. Для этого Он воплотился в одного конкретного человека, Иисуса, который ценой собственных страданий искупил первородный грех. Мотив жертвы и даже самопожертвования античным людям очень понятен. Это очень античный мотив. Но от чего спасти? Как спасти? Почему спасать нужно именно так? Все эти и десятки других вопросов просто повисают в воздухе. Но, как я уже сказал, вопросов они не боялись.

Что же получилось у них в результате? Получился сверхчеловек. Иисус по самой своей природе совершенно не такой, как остальные люди. Он – не человек, а сверхчеловек, высшее существо, как сейчас бы сказали, другой биологический вид, в котором Иисус – единственный представитель. И самое главное здесь, что Иисус не стал сверхчеловеком в результате своей земной жизни (что было бы верно), а был сверхчеловеком от рождения.

Чтобы как-то представить себе это высшее существо, богословы перемешали в нем человеческие и божественные черты (например, ест, как человек, преображается, как бог), подобно тому как можно перемешать в одной посуде фасоль и горох. Так был решен вопрос о человеческом Иисуса, и такое понимание Богочеловечества вполне естественно для людей, которые представляют мир, как будто он сложен из кубиков.

Сказка «облекла плотию» буквально понятые слова Иоанна Слово было Бог и Слово стало плотию. Обоснование сказки нашли и у Павла, например: Сына... Который есть образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари; ибо Им создано все, что на небесах и на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, – все Им и для Него создано.

Что имели в виду Иоанн и Павел и правильно ли они поняли Иоанна и Павла – об этом богословы просто не задумывались. Не задумывались, например, что «Слово стало плотию», если относить это не вообще к сотворению мира, а персонально к Иисусу, может значить «Иисус был воплощенная мудрость» или «Иисус проникся Божественной мудростью».

Как сделать Сына Богом, не «обидев» Отца? В их ментальном мире и Тот и Другой могли быть только телесными существами – как Огромные Люди. Оттого-то Фоме, чтобы поверить в реальность воскресения, даже видеть своими глазами раны от гвоздей на руках воскресшего Иисуса мало – ему нужно потрогать раны Иисуса руками. Богом мог быть только Один из Двух – или Сын, или Отец. Кажется, у задачи нет решения. Но они нашли выход – объединили два телесных существа в одно. Сказка о «Боге № 2» получила свое логическое завершение и стала сказкой о Троице.

Отблески Истины

Перед тем как говорить о цене, которую пришлось заплатить христианству за непротиворечивость доктрины, нужно сказать о том, что, как это ни может показаться странным, даже в такой доктрине есть отблески Истины. Например, то, что Творение – это работа не только Высшего Бога, – общее место для всей гностической мысли и отчетливо звучит даже раньше, у Платона. Другое. Слово «Христос» в Новом Завете употребляется в двух значениях. Первое – для обозначения индивидуума, Иисуса, без разделения его бытия на периоды: до Преображения, между Преображением и Воскресением и после Воскресения. Второе – для обозначения Божественной сущности. Эта Божественная сущность, действительно, извечна и была в одном смысле материалом Творения, а в другом – и самим Творцом. Эта Сущность в самом деле воплотилась в человека, но, конечно, не только в Иисуса, но и во всех людей. Об этом во второй главе Книги Бытия сказано: Бог вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою. И наконец, третье. Отдельность Высших Сил Мира (впрочем, как и мельчайших существ) и в самом деле относительна. Это тоже общее место гностической мысли. Но это не все. В учении о Троице есть очень важный эмоциональный момент – теснейшая, интимнейшая связь Творца с творением посредством Святого Духа. Переживание этой Связи – важнейшая сторона мирочувствования и многих христиан (во всяком случае, всех православных христиан), и многих мусульман.

Еще одна очевидая заслуга «античного христианства» – сохранение центральной христианской идеи Бого-человечества. Античное богословие не могло ее понять, но любые попытки «посягательства» (реального или мнимого) на эту идею встречали решительный отпор. В борьбе с арианами и несторианами «ортодоксы» утверждали Божественность Иисуса (несмотря на то, что они сами не могли понять ее природы), а в борьбе с монофизитами «ортодоксы» так же яростно отстаивали человеческое Иисуса (несмотря на то, что они сами лишили Иисуса человеческого, наделив вместо этого сверхчеловеческим). Идею Бого-человечества и сегодня доктрина хранит «неразвернутой». Но сегодня она уже начинает «разворачиваться», и все больше становится тех, кто видит в Бого-человечестве Иисуса связь человека с Богом – тот Путь к Богу, которым мы все идем и который нам всем предстоит пройти до конца.

В общем, доктрину «античного христианства» можно считать такой же «доктриной на потом», как, например, доктрина иудаизма. И хотя ее зеркало оказалось кривым, но тот, кто знает Реальность, узнаёт Ее и в таком зеркале.

Главный позитив

Из нашего времени «античное христианство» выглядит малопривлекательным. Агрессивное заблуждение, которое сохранится на века и будет стоить многих жизней, – таково самое общее впечатление от знакомства с этим явлением. Но это слишком общее впечатление. В разговорах о мракобесии много эмоций и мало понимания истории. Антиклерикализм возник, конечно, не на пустом месте, но антиклерикалы не видят позитива – того, что было приобретено ценой этого заблуждения. А приобретено было немало. Прежде всего, конечно, – что, ломая зубы о непостижимые для него вопросы, мышление-II становилось мышлением-III. При всей своей сказочности сказка о Троице была революционным прорывом – прорывом из ментальности-II в ментальность-III.

Я приведу несколько фрагментов из Иоанна Дамаскина. Его труды как бы подводят итог уже полностью исчерпавшему себя «античному богословию».

Логика Иоанна остается античной. Но уже совсем неантичны те мысли, которые он пытается оформить по-античному. Вот о Троице. Бог – одно Существо. Он познается и есть в трех лицах. Отец, и Сын, и Святой Дух едины по всему, кроме нерождения, рождения и исхождения... У Бога есть Слово. Если же Он имеет Слово, то должен иметь Слово не безыпостасное, начавшее и кончившее быть. Ибо не было времени, когда Бог был без Слова... Слово Божие, поскольку существует само по себе, различается от того, от кого имеет ипостась; поскольку же проявляет в себе то же самое, что есть в Боге, то по естеству есть одно с ним... Сын и Слово Божие, ради нашего спасения соделался совершенным Человеком; Он вместе и Бог совершенный, и Человек совершенный, из двух естеств, но в одной сложной ипостаси. Толковый старшеклассник нашей культуры-IV легко обнаружит логические несуразности этого пассажа. Автор сам запутывает себя. Но самое интересное и важное, что эта «античная» путаница ставит «неантичные» проблемы: «два естества в одной сложной ипостаси», «одно в трех лицах». Для античного мышления это неразрешимые загадки. Но отгадывание этих загадок поднимает античное мышление-II на следующую ступень, где оно перестает быть античным.

Если для античных философов не было самого понятия «телесность»: у телесности не было антитезы – весь их мир был телесен, то у Иоанна не только есть понятия «телесный» и «бестелесный», но и телесность в этой паре выглядит «младшей». Во всяком случае – Бог бестелесен. Ибо не может быть телом то, что бесконечно и беспредельно, не имеет образа, не подлежит осязанию. Бог проникает и наполняет все. Невозможно, чтобы тело проходило сквозь тела, не разделяя их и само не разделяясь, не смешиваясь и не соединяясь с ними, подобно как жидкости вместе сливаются и растворяются. Мысль о Всеприсутствии Бога совершенно неантична.

Одно свойство теперь уже спокойно уживается с другими. Бога Иоанн наделяет огромным множеством свойств: безначален, бесконечен, вечен, присносущен, не создан, неизменяем, непреложен, прост, несложен, бестелесен, невидим, неосязаем, не ограничен, беспределен, неведом, непостижим, благ, праведен, всемогущ, вседержитель, всевидец, всепромыслитель, всевладыка и судья. И мало того – Бог не из числа вещей существующих, потому что превыше всего существующего, превыше даже самого бытия. Эта мысль уже не только не из культуры-II, но, пожалуй, и не из культуры-IV. Такое не часто встретишь у современных философов, падких на парадоксы.

Видны и очень важные ростки идеи изменчивости, динамичности: Все существа изменяются; например, существа мысленные, то есть ангелы, души и духи, больше или меньше преуспевая в добре и удаляясь от добра; а прочие существа рождаются, исчезают, растут и уменьшаются, меняют свойства, движутся. Мысли об изменяемости духов и изменчивости свойств тоже опережают не только культуру-II, но и культуру-III.

Кто расположил по местам все, что на небе и на земле, и что предшествует всему этому: небо и землю, природу огня и воды? Кто все это соединил и разделил? Кто сообщил им движение и стремление? Другими словами, мир воплощает замысел – идею мира. И это не просто из будущего, а из очень далекого будущего.

И еще одна важная вещь появляется – осознание ограниченных возможностей в познании Бога и даже попытка определить эту границу. Это совсем нехарактерно для «точных изложений православной веры» – так называется трактат, из которого я отобрал эти фрагменты. Рядом с обширными рассуждениями о Боге, как бы показывая их призрачность, разбросаны многочисленные признания вроде Одно дело – говорить, а другое – знать, или Многое из того, что мы неясно познаем о Боге, не может быть выражено, или Что есть существо Божие, или как Он есть во всем, или каким образом Сын, уничижив Себя, соделался человеком или как Он ходил по водам – того мы не знаем. Такие признания своей ограниченности очень важны – от них начинается дорога за ее границы.

Все это мы видим у детей и особенно у подростков, когда они учатся думать. Часами подростки могут рассуждать о возвышенных предметах, неизвестных им по опыту и недоступных для их мыслительного аппарата. Но для них самих эти рассуждения очень важны – так же важны, как игры важны для детей. И значение этих рассуждений такое же, как и детских игр, – учебное. Со стороны они кажутся забавно-наивными. Но эта наивность той же природы, что и неловкость малыша, учащегося ходить, или первые каракули первоклассника, который начинает писать. Подростки оттачивают свои «мыслительные умения», тренируют «мыслительные мускулы». Вся история первых веков нашей эры – это история попыток поднять слабыми «мыслительными ручонками» непосильный груз. Груз поднять не удалось, но «ручонки» стали покрепче.

Негатив, или «цена вопроса»

Но прогресс был оплачен дорогой ценой. Религия первохристианства оказалась выхолощенной. Проспорив о природе Иисуса Христа несколько сотен лет, богословы окончательно запутались. Результатом этой тщеты постичь непостижимое (и в самом деле для их ментальных средств непостижимое) стало превращение богословия в пустословие.

Превратив Иисуса из человека в сверхчеловека, богословская сказка как бы вычеркнула из евангелий постоянно повторяемое «Сын Человеческий», т.е. сын рода человеческого, один из людей. И в результате обрекла все христианское вероучение на бессмысленность, а самих христиан – на безверие, или, точнее, на безВерие.

В такое обожествление Иисуса нельзя поВерить. Нельзя убедиться в этом на опыте. Нельзя хотя бы только едва-едва прикоснуться самому. И хуже того, в таком христианстве, оказывается, вообще не во что Верить. Если Бог воплотился не человеком, а сверхчеловеком (у Иоанна Дамаскина «совершенным Человеком») и Иисус уже по своей природе не такой человек, как другие люди, то такое воплощение бессмысленно – зачем Богу воплощаться Богом? Правда, эту логическую нелепость при умении играть словами еще можно сгладить. Но важнее здесь не бессмысленность, а то, что сгладить нельзя, – такое придуманное христианство перестает быть религией-Дверью. Если повторить сделанное Иисусом «простой человек» не может в принципе, то нет ни христианского Пути, нет ни надежды прийти к Богу – не остается ничего! Связь между человеком и Богом, которую зажег Свет, меркнет. Это был смертельный удар. Конечно, не христианской Идее – себе самим, «античному христианству».

К оглавлению

Глава 19. Свет перед плотиной

«Размен»

Первые четыре века христианства («Свет» и «пар» Первохристианской Вспышки) ушли на создание форм новой жизни. Следующие два века (первохристианская «вода») эти формы, поначалу бывшие очень горячими, очень подвижными, очень изменчивыми, остывают, с тем чтобы в последующие века застыть окончательно.

При переходе от «Света» к «пару» сотни тысяч христиан-энтузиастов приходят на смену тысячам героев-мучеников. Миланский эдикт Константина, в начале 4-го века узаконивший христианство, высвободил энергию их энтузиазма, и застоявшаяся римская жизнь как будто оживает. Читаешь ли знаменитую «Исповедь» Блаженного Августина или труды восточных отцов: Григория Богослова, Василия Великого, Григория Нисского, Афанасия Великого, Иоанна Златоуста, – всюду чувствуется живой пульс этого времени. Энтузиазм, пожалуй, даже перехлестывал через край – отцы церкви были недовольны огромным количеством «бытовых богословов»: о природе бога рассуждали и в тавернах, и на скачках. Но «пар» кончается, и энтузиазм иссякает: в фазе «вода» мы видим уже не сотни тысяч христиан-энтузиастов, а десятки миллионов христиан-обывателей.

Происходит как бы «размен»: несколько Гигантов, стоявших у истоков христианства, превращаются в миллионы и миллионы обывателей. По сравнению с Гигантами они  даже не карлики, а лилипуты. Но эти лилипуты были выше подданных Нерона в среднем на 1–2 люма.

Огосударствление делало христианами очень разных людей: и свирепых воинов – детей совсем диких народов, только что вошедших в империю, и ленивых обжор, деливших свою жизнь между пиршествами и баней, и рабов, трепещущих не услышать приказа хозяина, и интеллектуалов – любителей философии и изящных искусств, и тех, кто больше, чем Бога, любил гладиаторские бои и групповой секс. Все они стали теперь христианами – все соблюдали христианские ритуалы и почти все (во всяком случае, очень многие) отказались от языческих, все были крещены и при случае осеняли себя крестным знамением, все бывали в церкви... Что еще? А больше ничего от них и не требовалось, или, точнее, больше ничего они от себя не требовали.

Вот на то, чтобы появилась масса таких «христиан», и ушло горение христиан-энтузиастов. Если жизни мучеников были потрачены на преодоление логического барьера «абсурдности христианства», то христианский энтузиазм был израсходован на достижение некоторого равновесного состояния, своего рода компромисса между христинством и античностью.

Таким компромиссом была пропитана вся жизнь. Например, в политике он выглядел так. С точки зрения христианства земная власть – ничто перед Высшей Небесной Властью и служение земным властителям (как и вообще любым земным целям) – ничто перед служением Богу и заботой о Высшем. Таким было христианство исходно, и такое христианство (вполне обоснованно) казалось любому трезвому политику прямой угрозой устоям общественной жизни. Гонителям христиан было и против чего бороться, и что защищать. «Кто в доме хозяин – император или главный священник?» Анархия или порядок? Богатство, то есть экономическая мощь и процветание, или бедность, беззащитность и зависимость? Это были вопросы жизни и смерти. Следовать христианской проповеди в государственных делах было чревато катастрофой. Но христиан становилось все больше, и, главное, христианами становились самые высокие люди: христиане были энергичнее и просто умнее нехристиан. Если такие люди поддерживают императора, его власть устойчива, а если они отворачиваются от императора, то его власть становится зыбкой. (Позднее склонный к идеалистическим порывам Юлиан Отступник недооценит эту угрозу и очень быстро потеряет не только власть, но и жизнь.) Так что с какого-то момента именно логика политики стала требовать государственного признания христианства – ни игнорировать, ни тем более грубо «давить» христианство было больше нельзя. После того как численность христиан достигла десятков процентов всего населения империи, политическая победа христианства стала неизбежной. Но какой оказалась эта победа? С одной стороны, конечно, верховной властью была признана власть Бога. Но в качестве «компенсации» за императором закреплялся статус божьего избранника, «помазанника». Мало того, к императорам отходила значительная власть в церковных делах – то, что позднее назовут «цезаризмом». Так что капитуляция античности была, мягко говоря, небезоговорочной.

И точно так же в любой сфере жизни мы видим все ту же самую, немного потрепанную, но не побежденную античность. И это неудивительно: ведь люди-то все еще оставались античными – по-античному думали и по-античному жили. Античность сидела в них слишком глубоко.

Кризис шестого века

Таким – жизнью без жизни, без горячей, искренней веры – застает первохристианство 6-й век. И Римская империя (которую историки называют теперь уже не Римской, а Византийской) снова начинает «загнивать».

Безысходная удушливость жизни без Света в Византии шестого века чувствуется и у церковных, и у светских авторов. Например, Евагрий. Его «Церковная история» как бы продолжает «Историю» Евсевия Памфила, написанную на двести лет раньше. Но как сильно отличается Евагрий от Евсевия! Евсевию не чужды политика и политиканство. Но он искренне верит. Верит в выдумку, в фантазию. Но его чувство неподдельно. Иное дело Евагрий. Он пишет о догматических спорах, о назначениях-смещениях иерархов и даже о чудесах, которые он вроде бы видел своими глазами. Но за всем этим не чувствуется не то что веры – просто личного интереса.

Особенно интересны книги Прокопия Кесарийского. Интересны тем, что несомненный литературный талант не мешал Прокопию оставаться обычным человеком своего времени, конечно, далеко не заурядным, но вполне типичным по строю мыслей.

Византия Прокопия – старое, почти отжившее общество, живущее воспоминаниями о славных античных временах. Для религии в этом обществе тоже есть место. Но какая странная это религия! В Бога они не то что не верили, но их бог во многом оставался античным богом – преемником Юпитера, верховным управляющим жизни людей, небесным императором. В этом качестве бог защищает от разорения одни города и разоряет другие. Правда, теперь у бога появляется еще одна забота – благочестие своих земных подданных. Так, сомневаясь в правдивости легенды о том, что Иисус в письме правителю Эдессы обещал навсегда уберечь его город от захватов врагами, Прокопий замечает: даже если Христос этого ... и не написал, все же Он, поскольку люди пришли к такому убеждению, пожелал уберечь город от захвата, чтобы не подать им по­вод к заблуждению. Другой новацией по сравнению с античностью является то, что теперь главным атрибутом верховного бога объявляется не всемогущество, а мудрость (по-гречески «софия»): храм великого бога Христа [неявно подразумевается – одного из многих или даже одного из многих великих богов. – А.З.] (византийцы называют этот храм Софией, считая, что это наименование более всего подходит для Бога).

Конечно, в этом есть и продолжение античного преклонения перед умом: как и триста лет назад, высшей частью души считают разум, а путем к Богу – путь разума. Но есть и отголоски гностической мысли.

И недоступен бог Прокопия (да и Евагрия) совершенно по-античному. О живой связи с Богом нет и речи. Вера для Прокопия – это благочестие. Он по-античному верит в чудеса, предзнаменования, судьбу и по-античному видит защиту от злых демонов в разумности, справедливости и добродетели. Но не в Набожности. О святости почти не упоминает, даже само это слово встречается очень редко. Почти нет у Прокопия и упоминаний о религиозных подвижниках, хотя нередки скрытые насмешки вроде рассказа о том, как «самые благочестивые христиане, которых называют монахи», перепив на Пасху, проспали неприятеля, ворвавшегося через охраняемые ими ворота в город.

Прокопий не очень доволен тем, как бог делает свою работу. То там, то здесь слышны у него жалобы на неразумность и несправедливость судьбы, на невозможность понять логику действий бога. Вообще, своим отношением к Богу Прокопий напоминает современных интеллектуалов – прагматиков и скептиков. Дескать, может быть и даже очень возможно, что бог есть, но это не наверняка, а главное, это и не очень важно для наших по-настоящему важных земных дел. Потому что он руководит земными делами как-то странно: нет в них ничего божественного: ни милосердия, ни мудрости, ни даже просто логичности. А если богу до нас нет дела, то и нам до него тоже дела быть не должно. И хотя прямо ничего этого Прокопий не пишет, логика его религиозности именно такова.

Но самое важное, что религия и жизнь для Прокопия как бы разделены. И гораздо важнее для него жизнь. А жизнь эта все еще во многом античная. Прокопия заботят земные дела – бедственное положение Византии и свое личное. Наряду с жесткой налоговой политикой ему не нравятся запреты на мужеложство, и гонения на язычников, и (в гораздо меньшей степени) «упадок нравов». А религия? Она куда менее важна, чем богатство, положение в обществе, плотские утехи, зрелища. В шестом веке религиозность – это просто одна (и не самая важная) из сторон жизни. Жизнь была отдельно, а религия – отдельно, как бы довеском к жизни. В общем, «кесарево кесарю, а Божие Богу» в буквальном смысле. Люди делали несколько «религиозных дел» в общей веренице дел своей жизни – между дворцовыми интригами и публичным домом заходили и в церковь. Но к придуманной богословами сказке они относились почти так же скептически, как к древним мифам о богах-олимпийцах.

Показательно, что вся литература этого времени четко разделена на религиозную и светскую. «Пересечений», каким был когда-то Гомер или будет когда-то Данте, нет вовсе.

Об «античной Византии» Прокопий пишет куда ярче, чем о «христианской». Она ему ближе. Так, на двух страницах, не скупясь на самые скабрезные подробности, которых не позволял себе и Ювенал, Прокопий описывает сексуальные сцены из жизни «в девичестве» императрицы Феодоры, изображения которой украшают немало церквей. А заканчивает он это смакующее описание стыдливым отказом произнести название ремесла, которым занималась Феодора, «назвать которое, я думаю, человек не сможет, не лишившись милости Божьей». Как это было и раньше в Римской империи, двумя доминантами жизни «античной Византии» остаются секс и зрелища. Все так же ценимы античные добродетели, такие, как воинская доблесть или власть, и все так же малопонятны христианские – любовь к Богу, любовь к ближнему. Конечно, открытых приверженцев языческих культов во времена Юстиниана меньше, но «душу не выплюнешь» – подданные Юстиниана, да и он сам, во многом остаются людьми античности. В религиозной активности вроде бы искренне религиозного Юстиниана, как и во всей византийской жизни, тоже все перемешано: и великие постройки – чего стоит одна София! – и величайшие разрушения. Взять хотя бы анафему на пятом соборе Оригена, которая вычеркнула из церкви жизнь-подвиг одного из самых ярких ранних христиан и обрубила целое направление богословской мысли. Но самое страшное – не эти разрушения, а то, что религиозность Юстиниана оставляет большинство его современников (в отличие от историков – наших современников) равнодушными: в лучшем случае они посмеиваются над неприличными для императора богословскими увлечениями Юстиниана.

В их жизни есть и храмы, и праздники, но... посвятить провинившегося чиновника в виде наказания в священники, конечно, против его желания – это нормальная практика. Нищие, голодные проститутки предпочитают смерть принудительному пострижению в монахини.

Вот таким подошел культурный Центр к 7-му веку: античные люди узнали о Боге, но продолжали жить по-античному. Отходить от античности им было некуда, а искать новую дорогу не было сил.

«Бегство» монахов. Христианские Посвященные

Но не все христиане соглашались жить античной жизнью. Люди становятся христианами, потому что надеются на Спасение. И остаются христианами, пока верят, что христианство приближает их к Спасению. Античное христианство, не понимая, что родиться Христианином нельзя и что Им можно только стать, пройдя долгий Путь, проблему Спасения решало по-античному просто: если ты христианин, то Спасение обеспечено. Доверчивые люди верили в это. Упрямые, однажды поверив, не переставали верить из упрямства. Ленивые ленились усомниться. Скептики просто не относились серьезно к христианской сказке.

Но были и те, кто понимал, что одного крещения для Спасения мало, что крещение только первый шаг долгого Пути. И они отправлялись в свой Путь. Церковь с ее пустословием им в Этом не помогала. Но зато сам Путь открывал им такие сокровища, которые церкви и не снились. Формально они не противопоставляли себя остальным христианам и считались их единоверцами, но верили они совсем по-другому: не в чужую выдумку, а в свой, по крохам обретаемый Опыт.

Так появилось монашество. Люди Пути рвались быть «детьми Христа» в том смысле, в котором Иисус говорит иудеям: Если бы вы были дети Авраама, то дела Авраамовы делали бы. Но чтобы стать «детьми Христа», нужно было уйти «от мира сего». И самые высокие христиане стали «исключать себя из жизни». Началось это еще в 3-м веке, в самом начале фазы «пар».

Монахи никогда не выступали против омертвления доктрины. Их вообще интересовало Другое – не церковная суета и не мирская суета вообще. Со всем этим они соприкасались и иногда оказывали сильное влияние, но интересовало их только Одно – Христос, Спасение. Протестовали они против античного христианства не словами, а своими жизнями.

Идея монашества одновременно и пессимистична и оптимистична. Пессимистична в том, что, оставаясь в миру, нельзя быть с Богом. Другими словами (хотя прямо этого никто не говорил), миряне – безбожники и обречены на безбожие. Даже пастыри не только не могут ввести паству в Дверь, но и сами не могут в Нее войти. И наиболее проницательные из пастырей сами это понимали и временами рвались в монахи. А оптимистична идея монашества тем, что сохраняет надежду на приход к Богу. Самым высоким из монахов ценой всей своей жизни – меньшей цены здесь нет – удалось исполнить Новый Завет. И хотя, очень мягко говоря, не всем монахам удалось пройти Путь, все прошедшие христианский Путь были монахами.

Неслучайно Гурджиев назвал христианский Путь «путем монаха».

Но о происходившем в монастырях и в пещерах отшельников-одиночек мы знаем мало. Больше мы знаем о работе тех христиан, которые разрывали мертвую пленку античного христианства, создавая другое, не схоластичное, основанное на жонглировании словами, а сущностное, стремящееся облечь словами Истину богословие – богословие Псевдо-Дионисия Ареопагита, Иоанна Лествичника, Максима Исповедника. Они продолжали линию передачи Евангельского Главного. В истории христианства эта линия Посвященных берет начало от первых Христиан, Христиан-Гигантов, и от Них через самых высоких монахов и самых высоких богословов тянется до наших дней.

Предрассветные всполохи следующей Вспышки

Как последние два века до нашей эры не были только античными, так и 5-й и 6-й века нашей эры не были чисто первохристианскими. В это время все чаще загораются всполохи новой Вспышки – Вспышки, которой предстояло смести плотину, остановившую первохристианскую метакультуру, и освободить Богостремительное мирочувствование от архаических культурных форм, не дающих ему самовыражаться свободно.

Живительные токи новой Вспышки чувствуются в воздухе 5-го, а еще сильнее 6-го века повсеместно. Их отсвет лежит на великих произведениях искусства, самое знаменитое из которых – константинопольская София. Но не только художественные взлеты – многое в это время предвещает новую Вспышку.

Заметно оживляется Европа. Рим поднял европейцев в культуру-II и помог сделать первые шаги в культуру-III. Но дальше Рим вести их не мог. И европейцы пошли сами. Это время одного из отцов западного монашества – святого Бенедикта, папы Григория Великого, «крестителя» Англии Августина, обратившего в христианство пиктов святого Колумбы, автора «Истории франков» Григория Турского, энциклопедиста Исидора Севильского... От Испании до Шотландии разливается жар устремленности к Христу. Великие европейские миссионеры, чьи имена дошли до нас, потому и стали великими, что их деятельность резонировала с душами огромного количества их «духовных чад». Конечно, до будущей европейской Вспышки еще чуть ли не пятьсот лет. Даже первые ее всполохи появятся не раньше чем лет через двести. А пока, кажется, у европейцев порыва в историю еще нет. И кажется, еще нет даже предчувствия своего будущего. Но...

Из путевых заметок. Но, внимательно рассматривая то очень немногое, что сохранилось из этого времени, такое предчувствие заметить все-таки можно. Несколько ярких шедевров дошли к нам из седьмого века от испанских вестготов. По-готически (не в смысле будущей готики, а в смысле некоего прагерманского эстетического чувства) грубоватые, но по-римски искусные церковные украшения – переливающиеся очень крупными сапфирами и очень крупным жемчугом кресты и короны – не оставляют сомнений, что религия для вестготов не была чем-то второстепенным. Но еще интересней их церкви. Здесь сочетается наивно-грубоватая (тоже «готическая») резьба по камню с порой очень зрелыми решениями внутреннего пространства. Самая яркая из церквей, которые мы видели, – это Сан-Педро де ла Наве (San Pedro de la Nave) недалеко от Саморы (Zamora). Ее внутреннее пространство, организованное последовательностью уводящих в даль четырех арок, завершающейся ярким светом, бьющим из окна апсиды, с одной стороны, мало уступает лучшим образцам «восточнохристианской» архитектуры того времени, а с другой – более чем прозрачно намекает на то, что расцветет через 400 лет в лучших раннеевропейских церквях.

Но гораздо заметней, чем в Европе, было оживление «на востоке»: у арабов, берберов, а отчасти и у персов – народов, которые скоро станут главными героями Истории. Пока же они только соперники Византии на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Но соперники все более грозные.

О «диких бедуинах». Мы привыкли думать, что ислам появился среди каких-то дикарей и как бы ниоткуда. Но эта привычка только очередная аберрация нашего зрения. Аравия, о которой нас приучили думать, что это дикая страна диких бедуинов, вовсе не страна без культуры. Просто доисламское прошлое арабов известно мало. Огромная территория Аравии, сравнимая по размерам с Западной Европой, с самых давних пор была заселена, и заселена отнюдь не только дикарями.

И сегодня различия между разными «арабами» бросаются в глаза даже стороннему наблюдателю. Например, одни «арабы» ненавидят Израиль, но среди «самых арабских» арабов – бедуинов – нередко можно встретить даже ностальгию по временам израильской оккупации Синайского полуострова.

Первые упоминания об арабских племенах относятся к шумерским временам, и, возможно, уже тогда арабы начали учиться культуре. Во всяком случае, и через полторы тысячи лет в культуре Сабы месопотамское влияние совершенно очевидно. И сохраняется оно в Сабе всю ее более чем тысячелетнюю историю, вплоть до прихода ислама. Это юг Аравии, «счастливая» Аравия, родина царицы Савской, о посещении которой Соломона так уважительно рассказывает Библия, по каким-то причинам выделяя ее из прочих царей, стремившихся прикоснуться к мудрости Соломона. (Кстати, там же, в 3-й Книге Царств, поминаются во множественном числе и другие аравийские цари (10:15).)

Возможно, от нее пошла традиция южноаравийского почтения к иудаизму, которая проявилась позже в попытках (конечно, неудачных) химьяритского государства сделать иудаизм государственной религией.

В доисламской культуре арабов легко угадываются взлеты, о которых мы просто мало что знаем. Более известны ансамбли Петры – столицы арабского государства набатеев – и Пальмиры, арабское присутствие в которой тоже вполне ощутимо. Но достаточно посмотреть в Лувре «глаза в глаза» на арабские скульптурные портреты, которые датируют 3-м веком до нашей эры, – временем расцвета эллинизма, чтобы увидеть там совсем не эллинистичное горение и даже стремление Ввысь. И так же светятся глаза портретов из Пальмиры. Впрочем, они лет на пятьсот моложе.

Но до 6-го века арабы на авансцену истории не выходили, хотя уже у Прокопия видно, что лет за сто до рождения Мухаммеда «сарацины» стали играть важную роль на Ближнем Востоке, часто определяя судьбы персидско-византийских войн. (Кстати, у него же виден и другой, аналогичный арабскому подъем – у населявших Северную Африку берберов.)

В общем, Мухаммед появился не в пустыне – подготовка к его приходу шла долго.

С точки зрения гумилевской теории этногенеза рост пассионарности у арабов (равно как и у берберов) начиная с шестого века совершенно очевиден. Оба эти народа наливались энергией. Но, как и при любой другой Вспышке, эта энергия не была «просто энергией», когда энергичному человеку не важно, чем заняться, лишь бы дать энергии выход. Это была энергия действия, и совершенно конкретного действия. Правда, еще не понятого теми, кому предстояло действовать. Но текст их роли уже был написан, и его уже читали. И будущие исполнители уже обратились в слух. Самым острым слух оказался у Мухаммеда. Он стал повторять Услышанное от Режиссера, а его последователи – услышанное от Мухаммеда. Так разрастался этот хор.

К оглавлению

Часть V. Исламская Вспышка и Центр-III

Глава 20. Свет ислама

Цена высокомерия и деяния Исламской Вспышки

Вполне естественно, что исламская метакультура известна академической истории, которую писали европейцы, меньше, чем история Европы, включая сюда и историю античности. Мало историков знают арабский, фарси, турецкий. Меньше систематизированы источники. А главное, нет особого рвения изучать «их», «варварскую» историю. Да и что там изучать – в этой чужой, темной, безбожной, мертвой и такой враждебной нам, если можно так выразиться, культуре? Есть «что». Потому что она не чужая. Она не темная. Не безбожная. Не мертвая. И не враждебная.

Расплачиваемся мы за свое высокомерие не тем, что не знаем исламской метакультуры. Это было бы еще полбеды. Беда в том, что, не видя ее связей с «нашей» историей, мы ущербно видим не «их», а «свою» историю и, не видя пути, который мы уже прошли, не видим и путь, который нам еще только предстоит.

Без истории исламской метакультуры огромный участок нашей истории оказывается закрыт плотным туманом, который скрывает на пройденной нами лестнице одну ступень полностью, а две другие – наполовину. И в результате мы не видим, как постепенно, по-ступенно мы поднимались в сегодня. Наоборот, нам кажется, что никакой лестницы и никакого подъема вообще не было, а был высокий уступ, перед которым мы сначала долго топтались, а потом что-то подбросило нас наверх – в нашу чудесную цивилизацию.

Исламская Вспышка сделала для истории много. Она создала такие народы, как арабы или берберы. Это мы еще знаем. Они создали гигантскую исламскую метакультуру. И это мы тоже знаем. Но мы не знаем, что и наши предки сами были когда-то людьми исламской метакультуры и, осваивая ее, поднимались наверх. Эта метакультура (несмотря на то, что я так назвал ее – «исламская») была метакультурой всего Центрального мира, и именно она закончила превращать Центр-II в Центр-III. И уж совсем мы не знаем, что исламская метакультура была частью Истории и несет в себе потенции всей Истории, и в том числе потенции, которые еще не были реализованы, но которые обязательно реализуются.

И все это: и народообразующие идеи будущих мусульман, и идея Центра-III, а самое главное, те «исламские части» идеи всей Истории, которым еще предстоит реализоваться, – все это было соединено в одно целое в Свете Исламской Вспышки, и все это оказалось запечатленным в созданной Ею исламской метакультуре.

Второй памятник Исламской Вспышки

Как и Первохристианская, Исламская Вспышка тоже оставила два памятника. Первый – это, конечно, сама исламская метакультура. А второй, более компактный и более емкий – это удивительная книга, книга, которая сумела вобрать в себя весь Свет Исламской Вспышки.

Коран. Еще один объект нападок. За что только его не ругают! И за простоту «мифа», и за отсутствие глубокой метафизики, и за «не-оригинальность» (кстати, некоторые за то же самое ругают Новый Завет; как будто Священные Книги – это модернистская беллетристика, где главное – соригинальничать), и за упрощенность, и за императивность...

В самом деле, в Коране есть разное. Можно надергать из него и такое: предписано вам возмездие за убитых: свободный – за свободного, и раб – за раба, и женщина – за женщину (2:173); вору и воровке отсекайте их руки в воздаяние за то, что они приобрели, как устрашение от Бога (5:42); сражайтесь на пути Бога с теми, кто сражается с вами, но не преступайте... и убивайте их, где встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали вас (2:186, 187) (подчеркнуто мною. – А.З.); не берите иудеев и христиан друзьями (5:56); не женитесь на многобожницах, пока они не уверуют (2:220); когда идет война с теми, кто не верит, рубите их, пока они не сдадутся, а когда сдадутся, берите их в плен, а затем отпускайте – из милости или за выкуп (47:4, 5).

«Канонический» перевод этого места: «А когда вы встретите тех, которые не уверовали, то – удар мечом по шее; а когда произведете великое избиение их, то укрепляйте узы. Либо милость потом, либо выкуп, пока война не сложит своих нош» – помимо того что малопонятен, еще и рисует Мухаммеда законченным «мясником» и «террористом», не согласуясь ни со всем остальным Кораном, ни просто с полным текстом этих же стихов.

Есть в Коране и «наивные» посулы райского блаженства и запугивание адскими муками: обрадуй тех, которые уверовали и творили благое, что для них – сады, где внизу текут реки... для них там – супруги чистые, и они там будут пребывать вечно (2:23); те, которые не веровали... – обитатели огня, они в нем вечно пребывают (2:37); если кто из вас отпадет от вашей религии и умрет неверным... эти – обитатели огня, они в нем вечно пребывают (2:214).

Есть и множество конкретных и даже кажущихся слишком конкретными и мелочными предписаний. Не только таких, как сироту ты не притесняй, а просящего не отгоняй (93:9, 10), но и откуда бы ни вышел ты, обращай свое лицо в сторону Священной мечети в Мекке (2:144); запретил вам только мертвечину, и кровь, и мясо свиньи (2:168); отдаляйтесь же от женщин при менструациях (2:222); развод двукратен (2:229); родительницы кормят своих детей полных два года (2:233); если берете в долг между собой на определенный срок, то записывайте это (2:282).

Все это есть, и если не понимать, что это такое и для чего, то получается, что критики вроде бы и правы. Действительно, все очень наивно. Если не вчитываться глубже поверхностного слоя.

Коран многослоен. Своим внутренним (хотя, конечно, и не самым глубинным) смысловым слоем он был адресован культурным арабам – «без пяти минут людям-III». А внешний слой Корана обращен к аутсайдерам истории – к людям-0, которые, правда, уже были готовы стать людьми-I. Жили в Аравии (да и не только в Аравии) и такие люди. В этом Коран похож на Пятикнижие, и часть его запретов той же природы: например, «не ешьте грязного» или «не убивайте просто так» (а только обороняясь – когда вас убивают) – полный аналог «око за око». Из таких же ограничений – и ограничение на число жен.

Регламентацию исламом брачных отношений мы не всегда понимаем – разрешение иметь четырех жен кажется нам потаканием похоти. Но это – ограничение: ислам не предписывает иметь четырех жен, а запрещает иметь больше.

Но запреты и предписания – это и далеко не весь Коран и далеко не главное, что есть в Коране. Запреты и предписания – это только «предисловие», которое готовит к разговору о главном. Дело в том, что услышать главное можно, только выбравшись из колодца «нижней души» – преодолев свою «животную психику»: чревоугодие, похоть, страхи, злобу, алчность... Но сначала нужно решиться расстаться со всем этим. Вот на то, чтобы помочь человеку принять такое решение, и направлено большинство запретов и предписаний Корана. Из них, так же как из заповедей Пятикнижия и евангелий, как раз и свита та веревка, по которой можно выбраться из колодца «нижней души» наверх. А поднявшемуся наверх за поверхностными смыслами Корана открываются смыслы уже совсем иные. Например, то, что лучше всего известно об исламе европейцам, – война с неверными. Это не только битвы с язычниками. Есть у джихада и другой смысл, который делает его самым важным делом любого мусульманина (впрочем, и любого христианина, и любого язычника). Я уже говорил, что «воинственные сцены» в египетских храмах рассказывают не только о победах над иноземными врагами, но и о победах над врагами внутренними. На такую же войну внутри собственной души призывает мусульман и Коран. Одинокий рыцарь Веры опутан в душе целым клубком пут неверия и окружен множеством неверующих. Вот где идет настоящая битва!

Но удерживающая нас внизу и склоняющая наши головы книзу «животная психика» – это хотя и главное препятствие для понимания глубинных смыслов всех Священных Книг, но для понимания Корана не единственное. С пониманием Корана есть еще одна проблема – кажущаяся вообще технической проблема перевода.

О том, что может сделать переводчик

Общей особенностью всех (по крайней мере всех известных мне) переводов Корана является сохранение «восточного колорита» – использование красочных, «восточных» речевых оборотов и оставление без перевода (передача транслитерацией) множества восточных реалий, несмотря на то что у них есть вполне четкие русские аналоги.

Представьте русского, читающего о чудесной машине «би-эм-дабл-ю». Не каждый и не сразу догадается, что речь идет о хорошо известном ему «Бэ-эм-вэ». Не каждый догадается, что «Сан-Пол касидрал» – это просто лондонский собор Святого Павла. Поэтому и не встретишь никогда в переводе с английского «чаптер» вместо «глава» или «парт» вместо «часть». А в переводах Корана такая практика общепринята: «сура» – «глава», «аят» – «стих» и т.д. Все делается так, чтобы получилось «по-восточней».

Эта, казалось бы, безобидная стилистическая окраска переводов приводит, однако, не просто к небезобидным следствиям, а к величайшим искажениям смысла и даже не только к всеобщему непониманию, но и к появлению новых религиозных реалий.

Самый яркий пример такой «ошибки» – это слово «Аллах». Ислам стал «верой в Аллаха». Но что такое «Аллах»? Сейчас для огромного большинства христиан и, что еще более поразительно, для огромного числа мусульман слово «Аллах» – это имя собственное, имя «племенного бога» мусульман, который (так думают об исламе христиане, и – что поразительно! – так думают и многие мусульмане), в соответствии с исламом, высший или даже вообще единственный бог в мире. Не имя Высшего Бога – Бога Мира и даже не имя Бога человечества, а имя одного из «племенных богов». Именно так понимают знаменитое «Нет бога, кроме Аллаха» – есть только мусульманский бог, а никаких других богов, включая и христианского бога, нет. (Высоцкий, очень точно ощущавший общественное мирочувствование, выразил это так: «Кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Исуса».) У христиан «Нет бога, кроме Аллаха» вызывает единственную и вполне естественную реакцию: «По-ихнему, нашего бога нет. Ну, во-отще! Чё тут г-рить?! Мочи их, пацаны!»

А ведь ничего более кощунственного и абсурдного, чем низведение Аллаха до «племенного бога», во времена Мухаммеда и представить было нельзя. Ведь слово «Аллах» – это не только не имя Бога, но и вообще не имя собственное. Это имя нарицательное. У арабского слова «Аллах» есть совершенно точный перевод на русский язык (и другие языки, конечно, тоже). Этот точный перевод – русское слово «Бог». И пока мы это главное в Коране слово переводим иначе, ничего мы там понять не можем.

Говорить, что мусульмане верят в Аллаха, так же нелепо, как сказать, что англичане верят в Года (God – «Бог» по-английски), немцы – в Гота (Got – «Бог» по-немецки), итальянцы – в Дио (Dio – «Бог»  по-итальянски), а французы – в Дьё (Dieu – «Бог»  по-французски).

«Нет Бога, кроме Аллаха» – это просто безграмотный «литературный перевод» фразы, которая буквально переводится «Нет Бога, кроме Бога» и означает, что Бог – один. Любой религиозный еврей и любой христианин, не изменяя своим религиям, разделяют первую часть символа веры ислама.

Что же касается второй половины – признания Мухаммеда пророком, т.е. посланником Бога, то для этого нужно вслушаться в его слова – в Коран. Если вы ощутите в нем Свет и Истину и Коран поднимет вас Вверх, вопрос о его Божественном происхождении решится для вас сам. Есть, впрочем, и другой путь – логический. Кто еще, если не пророк, мог создать мировую религию? Но нас убеждает не логика...

Впрочем, только провозгласить исламский символ веры достаточно для принятия ислама лишь в теории. На практике же сегодня стать мусульманином – значит войти в общину, жизнь в которой регламентируется огромным количеством правил, часто никак не связанных с Кораном или связанных только формально. Сколько бы я ни провозглашал Мухаммеда пророком, я не могу совершить даже хадж в Мекку. Это требует другого мусульманства.

Стилизация «под восток» проявляется и в искажении всех библейских имен: Моисей в переводах Корана становится Мусой, Авраам – Ибрахимом, Иисус – Исой и так далее. Далеко не всегда даже человеку, знакомому с Библией, легко понять, о ком идет речь. Как будто идет она не о хорошо известных людях, а о ком-то другом.

Общее правило переводчиков – общеизвестные реалии передаются так, как они известны читателю перевода, а не так, как они звучат на языке оригинала. Именно поэтому в русских переводах Библии – Моисей, а не Моше или Мойше; Иисус, а не Иешуа, как в еврейском оригинале. Французские короли для русских Людовики, Генрихи, Карлы, а не Луи, Анри и Шарли. В переводах же Корана как будто умышленно (и, конечно, в самом деле если и не умышленно, то, уж во всяком случае, неслучайно) имена искажены так, чтобы еще больше затруднить понимание и без того очень трудного для понимания текста.

Заподозрить подвижников, потративших многие годы жизни на перевод Корана, в злонамеренном стремлении запутать читателя, конечно, нельзя. Но здесь важна не причина этого положения, что бы этой причиной ни являлось – освященная церковью традиция передачи «чужих текстов» или что-то еще, – а важно следствие: имеющиеся переводы провоцируют искаженное восприятие оригинала. Именно это обстоятельство заставило меня пойти на то, чтобы смело редактировать «канонические» версии русского Корана.

Вторая проблема перевода Корана, к сожалению, так просто не решается и, пожалуй, не решается вообще. Разные люди в зависимости от своего опыта и уровня развития по-разному понимают любой тест на любом языке. И в этом смысле любой текст потенциально многозначен. Но смысловая многозначность арабских текстов гораздо больше, чем, например, текстов на европейских языках. Особенность арабского (как и древнееврейского) языка состоит в том, что у одного записанного слова много значений. В обоих письменностях очень ограниченно используются гласные, и поэтому чтение текста похоже на расшифровку стенограммы. Если бы так писали на русском, то, например, написанное «с-т-л» могло бы означать и существительные «стул», «стол», «сталь», «стиль», «стило», и глаголы «стал», «стыл», «остыл», «устал», и даже деепричастие «стеля» (от «стелить»). В результате естественная многозначность, присущая любому языку, в арабском значительно усиливается. Такая многозначность, с одной стороны, кажется бедностью и недостатком языка. Но в Коране этот «недостаток» превращен в достоинство. Каждый стих Корана создает широкое смысловое поле – имеет много смыслов, и не «случайных», а глубоких, связанных между собой и углубляющих друг друга смыслов. Соответственно, каждый стих и понят может быть совсем по-разному. Передать при переводе это разнообразие можно в лучшем случае только очень частично.

Конечно, и Библия многим кажется детской сказкой, не заслуживающей серьезного отношения. Но восприятие Библии больше зависит от воспринимающего. А в отношении Корана к этому добавляется еще и то, что перевод по сравнению с оригиналом существенно «выхолощен». И можно понять, почему многие удивляются: «Как такая примитивная книга смогла стать священной для такой массы людей? Что же это за примитивные люди такие!» Даже те, кто слышал про семь смыслов каждого стиха Корана, из которых один известен только Аллаху (прошу прощения, это единственный раз, когда я оговариваюсь – только Богу), все равно лишены возможности убедиться в этом на опыте.

Священная Книга

Конечно, в своих нападках на Коран критики-атеисты по-своему правы. Так же, как правы шестнадцатилетние «литературоведы», смешивающие с грязью, например, Пушкина. Но из того, что слепорожденный говорит, что нет никакой зеленой травы, не следует, что ее в самом деле нет. Критики не только не видят, что «миф» Корана – это тот же «миф» Библии, но, самое главное, они не видят, что оба эти «мифа» – не мифы, не выдумки, а рассказы о Реальности. А не видя этого, критики не видят и того, что Коран не то что не прост – он бездонно глубок.

Иногда Коран позволяет непосредственно почувствовать свою глубину, как будто заглянуть в колодец. Не говорите о убитых на пути к Богу: «Мертвые!» Нет, живые! Но вы не чувствуете (2:149). Не возлагает Бог на душу ничего, кроме возможного для нее. Ей – то, что она приобрела, и против нее – то, что она приобрела для себя (2:286). В каком бы ты ни был состоянии и какое дело ты ни будешь делать, Мы [то есть Бог; использование множественного числа и заглавной буквы очень удачная находка переводчика. – А.З.] будем свидетелями (10:62). Скажи: «Господи! Введи меня входом истины и выведи выходом истины, и дай мне от Тебя силу в помощь» (17:82). Но гораздо чаще глубинные смыслы замаскированы внешними, очень простыми значениями, как это происходит, например, с главным понятием «вера». Здесь все так же, как и в евангелиях: слово «вера» может означать и простое согласие с утверждениями Корана, и Истинную Веру, и весь необозримый спектр промежуточных «вер», через которые проходит верующий по пути к Вере.

Личное. О бездонности ислама я знаю не с чужих слов. Именно эзотерический ислам – суфизм – открывал для меня окно в Реальный Мир. Когда-то, отыскивая корни учения Гурджиева, я узнал о суфизме. И суфизм, а через него и ислам, казалось бы, далекий и чужой, стали для меня Живым Источником. Конечно, такой источник можно открыть в эзотерических пластах любой религии, и эзотерический ислам ничем не отличается от эзотерического христианства, эзотерического буддизма, эзотерического индуизма или эзотерического иудаизма. Но для меня первым был суфизм.

Глубинные смыслы и позволяют нам узнать в Коране тот же свиток, который разворачивают и Тора, и Псалмы, и Новый Завет. Коран – это гениальный «комментарий» к Евангельской Проповеди, которая и сама гениальный «комментарий» к Торе. И лучшее свидетельство тому, что Коран в самом деле Священная книга, – то, что мусульмане-Великаны, такие, как Руми или Газали, могли изъяснять свою мудрость цитатами из Корана.

В чем же главное в Коране, то, что имеет Историческую, вневременную Ценность? Увидеть главное нетрудно, потому что об этом Коран говорит постоянно, не уставая повторять и не боясь повториться.

Главная тема Корана – та же, что и в евангелиях: это тема Спасения, возвращения к Богу: мы принадлежим к Богу и к Нему возвращаемся (2:151). Первая часть символа веры ислама – «Бог один» (то, что переводчики изуродовали, превратив в «Нет бога, кроме Аллаха») – так важна не из-за простой констатации факта, что над людьми и существами, которых люди считают богами, есть Верховное Существо. Значение этого «теоретического постулата» в том, что его знание не может быть теоретическим. Оно возможно только как опытное, практическое знание Пути к Богу. Главный транспорт в Пути – вера в Бога, Вера. И все. Это центральная мысль, и повторяется она множество раз, с тем чтобы ничто второстепенное не могло ее заслонить. Вера и есть прямой путь к Богу и то единственное благо, которого стоит просить у Бога, потому что все остальные блага – ничто по сравнению с этим. Господь ведет верящих по их вере (10:9). Те, которые верят... и борются на пути Бога... своими душами, – выше они у Бога (9:20). Бог выводит верящих из мрака к свету (2:258). И наоборот – в сердцах неверящих болезнь (2:9); Бог оставил их во мраке (2:16).

Но как верить? Коран отвечает и на это – определяет «технологию Веры». И снова как будто бы простую – нужно молиться. И все. С этого Коран и начинается: Хвала Богу, Господу миров (1:1). Тебе мы поклоняемся и просим помочь! Веди нас по дороге прямой (1:4, 5). Этим насыщен и весь текст Корана. А когда спрашивают тебя рабы Мои обо Мне, то ведь Я – близок, отвечаю призыву зовущего, когда он позовет Меня. Пусть же они отвечают Мне и верят в Меня – они пойдут прямо (2:182). Вспомните Меня – Я вспомню вас (2:147). Поклонись и приблизься к Богу (96:19). Эта книга – руководство для тех, кто верит в тайное и молится. Они на прямом пути к Господу (2:1, 2, 4). Молитесь, и очищайтесь, и преклоняйтесь (2:40). Обратись за помощью к молитве. Она – благо смиренных, надеющихся на возвращение к Господу (2:42, 43).

О пользе пятиразовой молитвы. Пятиразовая молитва – это очень простое и очень эффективное средство для быстрого прорыва Наверх.

Попробуйте молиться пять раз в день. Вы быстро почувствуете изменения, которые начнут с вами происходить. Утренняя молитва – очищение. За время сна столько накопилось грязи, от которой нужно немедленно очиститься! Легенды о нечистой силе, исчезающей с криком петухов, не вполне легенды. И мы особенно беззащитны во время сна, когда отключается бодрствующее сознание. Душ и зарядка, конечно, помогают очиститься и зарядиться энергией. Но душ почти не смывает грязь души, а зарядка заряжает нас далеко не всем необходимым. А потом начинается дневная суета, в которой мы собираем уже другую грязь, и к вечеру этой грязи в нас столько, что мы едва ноги волочим под ее тяжестью. Где уж тут думать о Чем-то еще. А пятиразовая молитва – это как будильник: каждые несколько часов нам напоминают, что все наши дела осмысленны, только когда мы помним, кто мы и для чего (для Чего) работаем. И наконец – перед сном: так же как утром нужно нейтрализовать их яд, так же и вечером, перед тем как отключится бодрствующее сознание, очень важно защитить себя от ночных хищников.

Казалось бы, важность постоянной, систематической молитвы поняли еще монахи, построив вокруг молитв всю свою жизнь. Но то, что в христианстве было уделом горсточки подвижников, ислам сделал достоянием всех мусульман. Позднее регулярная молитва будет заимствована и христианами, которые начнут молиться перед каждой едой и перед сном. Но это будет совсем другое. Это будут рутинные, формальные, «механические» молитвы. А молитва, на которую зовет Коран, не такая.

В том-то все и дело, что нужна не просто молитва, а правильная молитва: молитва, в которой главное – устремленный Вверх поток любви к Богу. О том, что молитва должна быть правильной, Коран напоминает постоянно: горе молящимся, которые о молитве своей небрегут, которые лицемерят (107:4, 5, 6); лицемеры встают на молитву ленивыми и вспоминают Бога мало (4:141) и очень важное помните самих себя, читая писание (2:41), что и сегодня понимают не многие. Если у вас записано десять дел, которые нужно сделать, и, скажем, четвертым в этом списке стоит «забежать в мечеть (или в церковь) помолиться», то во время молитвы вы будете думать о пятом деле из своего списка. При этом вы можете произносить любые слова и принимать любые позы: кланяться, креститься, распластываться ниц – никакого отношения к молитве ваше занятие иметь не будет. Правильная молитва – это иное. Пять ежедневных молитв были главными событиями в жизни первых мусульман. Такой вот образ жизни. Для человека Центрального мира это было совершенно новым: не говорить о Боге, а постоянно, систематически устремлять себя к Богу.

Но правильная молитва – это не только систематическая молитва, не только сосредоточение на Боге и не только самое важное дело. Это еще и самоотверженная молитва. У правильной молитвы правильное содержание. И Коран раскрывает это содержание. Не просьбы земных благ и даже не просьбы вообще. Молитва – это выражение Любви к Богу, и включает она прежде всего прославление и восхваление. По сравнению с «Отче наш» здесь нет ни просьбы хлеба даже на сегодняшний день, нет даже просьбы простить долги и даже – просьбы избавить от искушений. В явном виде нет и призыва к установлению Царства Божьего на Земле. А есть только одно «Святится имя Твое!»: прославляй хвалой Господа до восхода солнца и до захода, и во время ночи прославляй Его и среди дня (20:130). Или скажи: «Хвала Богу», и величай Его (17:111). Это совершенно новое и до сегодняшнего дня почти отсутствующее и у «обычных христиан», и у «обычных мусульман» понимание того, какой делает молитву самоотверженная и чистая Любовь к Богу. Уж если мы и начинаем молиться, то постоянно чего-то просим: «Дай нам то да подай нам это». Заработков, здоровья, успеха, а то и просто – чтобы сосед не дожил до утра. И в самом деле, как «прославлять хвалой», когда вся душа забита совсем другим?

О том, какой еще должна быть правильная молитва, впрямую сказано не много. То есть формальные требования и к тому, куда нужно поворачиваться, когда молишься, и к часам молитвы как будто бы и определены. Например: молись на закате и читай Коран на заре... и ночью читай для себя (17:80, 81). Но тут же и поясняется, что часы молитвы важны не сами по себе, а дело в том, что Коран на заре имеет свидетелей (17:80), – очень глубокая фраза, смысл которой нам еще предстоит раскрыть. Но главное в молитве описать «формально» нельзя: не в том благочестие, чтобы поворачиваться к востоку и западу, а благочестие – верить... молиться, очищаться (2:172). Это понимание сохранялось в исламе не всегда. Но вначале оно было.

Вера – путь к Богу, и молитва – путь к Вере. Это Главное – то Главное в Коране, которое было актуальным во времена Мухаммеда, остается актуальным сегодня и останется актуальным еще очень долго. А все остальное: паломничество в Мекку, пост, милостыня – все это только помогает продвигаться по Пути, по которому молитва ведет к Вере.

Триумф ислама

Целью Мухаммеда было расчистить и сохранять чистым всегда тот канал, по которому человек получает Свет и который религиозная практика первохристианства засорила до полной непроходимости. Коран учит, как поддерживать этот канал в чистоте и, таким образом, самому подпитывать себя Светом. И, судя по триумфу раннего ислама, первым мусульманам какое-то время удавалось оставаться людьми, открытыми Свету.

Для современных скептиков (если бы хоть какие-то словесные аргументы могли поколебать их скептицизм) триумф ислама мог бы быть «экспериментальным подтверждением» истинности Корана.

Сто восемь лет – от Обращения Мухаммеда в 610 году до остановки в Пиренеях в 718 году (только остановки – еще впереди были Южная Азия, Северная Африка и Восточная Африка) – ислам бежал по Центральному миру, как поток в выжженной солнцем степи. Как поток огня, который сжигал уже безжизненную траву. И как поток воды, которую жадно пьет иссушенная земля и, напившись, оживает. От Индии до Франции мусульмане покоряли мир. Но покоряли мир они не только политически. Их победы были не только военными победами. За военными победами неизбежно следуют реванши. А ислам покорял души. Покорял тем, что утолял духовную жажду людей, чувствующих Бога, но отлученных от Бога и потому особенно сильно по Богу тоскующих. Вот в этой духовной силе и был секрет триумфа ислама.

Ислам распространялся по христианским странам. И число его приверженцев росло лавинообразно за счет массового обращения христиан. Это не было ни насильственным навязыванием религии, ни покупкой новых мусульман за экономические и политические привилегии. Так хотелось бы объяснять триумф ислама христианским историкам. Но в истории вообще не бывает массовых «продаж душ дьяволу». Дьявол способен увлекать массы, но идут за ним массы бескорыстно. Меркантильность (как и страх) живет в душах отдельных людей, реже – в душах небольших групп, но – не в душах народов. Дело было в другом – в безжизненности первохристианства. Не завоеватели были жестоки и коварны, и не завоеванные слабы. Просто завоеватели несли Свет, а завоеванные истомились жаждой по Нему. Конечно, христиане Египта, Палестины и Сирии тепло принимали мусульман еще и потому, что те освобождали их от византийской тирании и религиозных притеснений. Но не это было главным. Очень многие христиане почувствовали живительность ислама. Ислам возвращал христианам понятного Бога. Как бы понятного.

Даровал ислам Бога и такому истомленному духовной жаждой народу, как персы. зороастризм, иудаизм, христианство, буддизм, манихейство – из каких только источников не пробовали пить персы! Но утолить их жажду смог только ислам.

А за военными победами последовали и победы в культурном строительстве. И чем бы ни занимались первые мусульмане – строили ли государства и города, писали ли книги, что бы они ни делали – законы, стихи, науки, дворцы, ковры, сабли, – они делали очень хорошо – не хуже, чем воевали. И не меньше, чем в политических победах, Свет их душ застыл поразительным миром великих мастеров, давшим истории десятки крупнейших имен во всех областях. Когда погружаешься в мир этой культуры, не головой, а всем существом чувствуешь огромную силу, которая питала ее.

А секрет их успехов был прост. Главным в их жизни был Бог. Они работали (в отличие от нас, которые то и дело бездумно произносят «Слава богу», «Не дай бог» или «Прости, господи», «С богом!») действительно с Богом. Главным инструментом любой их работы были не меч, не ткацкий станок, не кисть и не резец. Их главным инструментом была молитва. Пять раз в день они обращались к Богу за руководством. Ведь ислам – это покорность Богу (это просто значение слова «ислам» – покорность, смирение, служение), а покорность – это знание воли господина. А чтобы ее узнать, нужно слушать. Вот этим слушанием и была правильная молитва. Правильная молитва открывает душу Свету, а дальше человек «просто» делает работу Света. С таким Руководителем можно свернуть горы. И они сворачивали.

Поэтому триумф и был таким ошеломляющим – ислам не на словах, а на деле приближал людей к Богу. Ислам оживил идею Бога – в иудаизме Бог недоступен, в христианстве Бог труднодоступен, а в исламе Бог доступен: верующие живут в Боге. Пафос христианства – обретение Бога в себе – ислам сделал религиозной практикой, и не единичных отшельников-аскетов, а всех верующих.

Еще о пользе пятиразовой молитвы. Конечно, не все мусульмане возносились в Небо пять раз в день. Но и один Подъем за всю жизнь совершенно преображает человека. А пять молитв, когда верующий старается молиться правильно, а не бубнит бессмысленно непонятные слова, – это пять попыток вырваться к Богу. И чем больше попыток, тем выше вероятность успеха.

 

К оглавлению

Глава 21. Подъем в культуру-III и исламская метакультура

Застывание Света

В наше антиклерикальное время мы приучены считать и собственные культурные достижения, и исламские вершины победами светской культуры над религиозным мракобесием. Но обычно мы не различаем, что такие «победы» бывают двух видов. Первый – когда новая «светская» метакультура вытесняет старую «религиозную». Такой была победа гуманистической метакультуры над католической. Но это единственный случай в истории. Обычно и новая и старая метакультуры были «религиозными», как в войнах первохристанства с античностью или ислама с первохристианством.

А сегодня мы видим, как новая («религиозная») культура сталкивается с оголтелым сопротивлением старой «светской» – с этаким «светским мракобесием». Не нужно быть пророком, чтобы представить, с какой «теплотой» будет встречена в академических кругах хотя бы эта книга. Деятели традиционной культуры не жалуют представителей «новой мысли». И это нормально – старое не капитулирует без боя. Да и не должно капитулировать. Этим обеспечивается и плавность культурного процесса, и возможность осваивать великие культуры уже после того, как они пережили свои звездные мгновения. Будь, например, античность «уступчивей», мы не знали бы Возрождения.

Второй вид «побед» светскости над религиозностью – это угасание религиозного горения по мере культурного строительства. Но здесь, конечно, вообще нет никакой борьбы: ни «светская», ни «религиозная» культура не борются с религиозным чувством, а воплощают его. Все культуры: и те, которые мы называем «религиозными», и те, которые мы называем «светскими», и даже те, которые мы называем «атеистическими», – рождены Светом, который, перед тем как сгуститься в культуру, побывал религиозным чувством. Религиозное чувство – это только-только начавший сгущаться Свет, а культура – Свет, сгустившийся настолько, чтобы существовать не только в душе человека, но и отчужденным от человека – в форме вещей, слов и т.д. Так что любая культура начинается с религиозного чувства. А ослабление религиозного чувства во время культурных подъемов – это просто проявление «закона сохранения Света»: Свет в состоянии «пар» – религиозное чувство – превращается в Свет-«воду» – культуру, которая постепенно приобретает все более неподвижные формы, становясь Светом-«льдом».

Исламский расцвет и был таким сгущением Света: оранжевый свет религиозного вдохновения, который окрасил самые яркие страницы Корана, сгущаясь, превращался сначала в желтое облачко чарующей красоты Кордовской мечети, а затем и в зеленоватые струи мысли Аверроэса. Происходило это не в один день. Чистое религиозное горение 7-го века превратилось в творческую энергию художников и ученых лет за двести. Этим и объясняется «культурный вакуум» халифата вплоть до середины 9-го века.

Что-то подобное мы видим в относительно недавней истории России – прошло более ста лет после того, как Петр «распахнул окно в Европу», прежде чем наступил «золотой век» русской («русско-европейской») культуры.

Исламская трансмутация. Над-античность

Место Исламской Вспышки в ряду других Вспышек – творцов Истории определяется теми новыми психическими реалиями, которые принес Ее Свет. Главную отличительную особенность этих новообразований – «исламских пластов» наших душ – можно назвать «над-античностью». Первохристианская Вспышка начала освобождать людей-II от античности и тем самым превращать их в людей-III. Исламская Вспышка эту работу закончила. Люди «золотого века ислама» наконец-то перестали отождествлять себя с античностью, почувствовали себя не внутри, а вне ее.

Сама античная культура, конечно, осталась, но изменился ее статус. Авиценна прекрасно осведомлен обо всех достижениях античной медицины. Бируни прекрасно знает не только Платона или Аристотеля, но и таких авторов, как Прокл, не говоря уж об Эвклиде или Птолемее. Оба считали себя продолжателями античной культуры. Но... – не людьми античности. Они полагали (и это так и было) себя выше: «Мы правоверные, они многобожники». Античная культура сохранялась теперь уже только в статусе начального образования, которое душе необходимо получить, но на котором ни в коем случае нельзя останавливаться.

Представьте детский конструктор, к которому приложена инструкция – рисунки разных домиков и машинок, которые можно сделать из конструктора. Ребенок их и собирает, может быть, что-то чуть-чуть меняя. Исламская Вспышка не выбросила конструктор, но разорвала инструкцию к нему и написала новую. И оказалось, что из конструктора можно собирать не только домики и машинки, но и, например, лодочки и человечков. От античной культуры были оставлены блоки, но теперь эти блоки использовались уже для другого строительства.

В архитектуре это было так в буквальном смысле: античные «детали»: колонны, арки, капители и т.п. – остались, но античные правила компоновки этих элементов больше не довлели над архитекторами. И то же самое было не только при строительстве зданий, но и во всем культурном строительстве. Теперь культуру строили не по античным канонам, а исключительно в соответствии с Богостремительным мирочувствованием. Творчество: и художественное творчество, и научное творчество, и просто творчество жизни – освободилось от «античной опеки».

Над-антично в зрелой культуре-III все, начиная с ее роскошности.

Из путевых заметок. Исламские памятники – от Испании до Индии – поражают роскошью. Роскошный – иначе не назовешь – дворец Альгамбра в Гранаде. Роскошная мечеть Кордовы. Золотая архитектура Саламанки. Роскошество линий Тадж-Махала. Средняя Азия: Хива, Бухара, Самарканд, Коканд. И здесь роскошь. Бакинские мечети не такие разноцветно-сказочные, как в Узбекистане, – однотонно-сероватые, меньшие по размеру, но и они роскошны – роскошны удивительным изяществом. А роскошнейшие мечети Стамбула и Каира! Нигде мусульмане не жалели сил на «избыточное украшательство».

Исламская роскошь – это промежуточное звено между простой гармонией античного искусства и полифонизмом, симфоничностью европейского искусства-IV. Роскошность двупланова: первый план – это вещь как таковая, а второй – рассказ о вещи «декоративными средствами», своего рода ее манифест – раскрытие малыми формами крупной. Так, в литературе витиеватый, разукрашенный язык (такой же, как язык Корана) наполняет текст множеством «вторых смыслов», которые своей перекличкой оттеняют, углубляют и тем самым раскрывают его главный («первый») смысл. Примерно то же самое происходит и в архитектуре, где главный архитектурный мотив – общее пространственное решение – углубляется игрой мелких деталей. Так, соединение купола надо всем с причудливым орнаментом внутреннего убранства мечетей воспроизводит «в камне» идею мира, в котором величие Творца раскрывают мельчайшие вещи творения.

Над-антична и наука-III. Над-антично уже само направление ее интересов. Еще Шпенглер заметил, что, в отличие от главного античного естествознания – статики, главное естествознание-III – это химия, или ал-химия, а главная математика-III, в отличие от главной античной математики – эвклидовой геометрии, – это ал-гебра. Не просто выразить в числах (сосчитать или измерить) то, что можно «пощупать руками», как в арифметике – математике-I, и не логически доказать то, что и так видно «на глаз», в геометрии – математике-II; не просто установить незыблемо, «так, чтобы держалось», как это было главным для всей философии-II и всей науки-II. Все это сохраняется, но все это перестает быть главным. А главным для науки-III становится другое – получить из известного неизвестное, раскрыть тайну и таким образом стать хозяином тайны.

Конечно, алхимия только во вторую очередь естествознание. Газали неслучайно назвал свою книгу «Алхимия счастья». В первую очередь она наука не о преобразовании материальных веществ, а о преобразовании души и обретении Бога («философского камня»). Хотя среди алхимиков были и естествоиспытатели, и просто грезившие о богатстве авантюристы, настоящие алхимики занимались совсем другим. Они занимались сознательным деланием себя. А их «химический язык» был просто секретным языком для рассказа о тех превращениях низшей психики в высшую, которые происходят в этом «великом делании». Поэтому-то их книги и кажутся современным химикам полнейшей нелепостью, а психологам – сокровищницами Высшей Психотехники. Алхимия гораздо старше ислама, но она всегда была скрыта внутри узких сообществ Посвященных. А в Центре-III алхимия становится доступной. Ведь в определенном смысле каждый мусульманин ежедневно пять раз ставил алхимические опыты.

Над-античны и новые методы. Из единичных фактов – блоков античного знания – теперь собирают «коллекции». Начали эту работу на заре Центра-III римляне: Птолемей, Плиний, Солин. А в «золотом веке» энциклопедии пишут уже не только такие знаменитости, как Авиценна или Бируни, но и какой-нибудь почти неизвестный ибн Хордадбех, человек далеко не блестящих способностей и отнюдь не подвижнического в смысле служения науке образа жизни, создает вполне содержательный географический справочник, полезный и для современников, и для далеких потомков. Конечно, «коллекции знания» науки-III – это еще не классификации науки-IV, но это уже шаг к ним.

Но главное, что делает науку-III над-античной, – это то, что над-античным становится само мышление-III. Мышление-III разъединяет блоки, которыми оперировало мышление-II, на составные части. Например, «я слышал» и «я думаю» в античном мышлении были спаяны в одно. А люди-III не верят слепо всему, что слышат. Поэтому про коней, питающихся змеями, от них больше не услышишь. Бируни смеется над тем, кто посчитал приток Ганга притоком Нила на том основании, что там было много крокодилов. Геродот вряд ли увидел бы в этом что-то забавное. Разделяются и два других «кирпичика» античного познания – рассуждение и наблюдение. Человек-II соглашался с тем, что он видел. Убеждали его и логические доводы. Но он не сопоставлял одно с другим. А для человека-III самоочевидный в наблюдениях факт, что Солнце вращается вокруг Земли, уже теряет свою самоочевидность. Бируни пишет, что логика вполне допускает и другую возможность – что Земля вращается вокруг Солнца. Эта тема много обсуждалась, и «ученые пришли к выводу, что законам астрономии это не противоречит». (Другие причины не позволяют ему присоединиться к столь экстравагантной гипотезе.)

Над-античной становится и литература. Высокое литературы-II – чудеса и подвиги – для литературы-III обыденно. Сказка заменяет миф, и теперь «обычный человек», такой, как Аладдин или Синдбад, сам живет героической жизнью в мире чудес.

Но «посягательство» на высокое античной литературы только часть гораздо более широкого «посягательства». Священный для людей-II невидимый «мир богов» лишается своей сакральности и как бы уравнивается в правах с миром видимым: оба они под Богом, оба только части большого Божьего мира. Эстетическое чувство людей-III поднимается на высоту античного религиозного чувства, и в результате творческий акт художников-III (да и ученых-III) уносит их если и не в сам мир античных богов, то, во всяком случае, на не меньшую высоту. Но, как и все другие над-античности исламской метакультуры, «низвержение» античных богов – это тоже только еще одно проявляние самой большой над-античности: над-антична сама Богостремительность души-III, в которой выше культуры – вера.

Над-античная душа людей-III сделала над-античной и всю жизнь-III. В над-античной жизни нет места для храмов. Бессмысленно строить дом Тому, Чей дом (а может быть, и только домик) – весь Мир. И на смену «домам бога» приходят дома для молитв Богу. В над-античной жизни не нужны специальные «служители бога» – люди-III общаются с Богом без переводчиков. Для над-античного человека забота о теле теряет свою самоценность, и из нее вырастает забота о душе. Оттого-то все шире распространяются единоборства не тел, а умов – нарды, шахматы... Учебные заведения – медресе – становятся главными зданиями в городе наряду с мечетями и базарами, опережая по своему значению иногда даже дворцы правителей. А вот место бань в городском ландшафте становится гораздо более скромным. Меньше становится и «сексуальных радостей». Гомосексуализм из нормы превращается в аномалию.

«Парадокс»

Как ислам мог создать свою высокую культуру? Ведь мы прекрасно знаем современный исламский мир и видим его творческое бессилие. Уже много веков он не создает ничего нового. Непохоже, чтобы он был способен утолить чью-то духовную жажду. И тем более питать вдохновением великих поэтов, художников, ученых. Да что там говорить – если отбросить «политкорректность», то нужно прямо сказать, что сегодня мир ислама выглядит жалко.

Из путевых заметок. Если не считать великолепных архитектурных памятников, на фоне столиц Центра-IV бывшие столицы Центра-III смотрятся в самом деле довольно убого. Конечно, если всмотреться внимательней, видишь в «их» жизни много такого, что у «них», в культуре-III, есть, а у «нас», в культуре-IV, не осталось: несуетливость, человечность, дружелюбие, отзывчивость... Или такая деталь – в далеко не цветущем Каире нет нищих, а Нью-Йорк ими наводнен. Но это не меняет общего впечатления безжизненности. И только когда всматриваешься еще внимательней, замечаешь в похожих на остывшие угли глазах каирцев или стамбульцев тоску по чему-то важному, что было у них когда-то, но чего они не сумели сохранить (то самое чувство, которое так легко читается в шумерской скульптуре) и без чего их жизнь стала пустой.

Кажется, что единственное, на что способен сегодняшний ислам, – это собрать под свое знамя переполненные ненавистью миллионы обиженных и униженных экспансией «западного мира». Но, конечно, дело здесь не только в ненависти, обидах и унижении. Современное «исламское возрождение» – сложное явление, которое можно понять только в широком контексте всего того, что происходит в сегодняшнем мире: и сегодняшних взаимоотношений трех культурно-исторических миров, и проникновения Западного мира в Центральный, и, конечно же, разгорающейся сегодня Вспышки. Все попытки современных публицистов объяснить, «почему они нас так не любят», тем, что «они» бедно живут, или тем, что «они» завидуют, или тем, что «они» просто такие злые, скользят по поверхности и как будто сознательно избегают того, чтобы копнуть глубже. И поэтому публицисты не видят, например, того, что Вспышка сегодняшнего дня бросает свой отсвет и на мир ислама и несет мусульманам (как и всем нам) жизнь. Но я забегаю вперед: чтобы подойти к разговору об «исламском возрождении», мне нужно рассказать еще о многом.

Но вернемся к нашей главной теме. То, что кажется (правда, только совсем поверхностному наблюдателю) парадоксом, – как даже сегодня творчески бесплодный ислам еще тысячу лет назад создал высочайшую культуру? – имеет самое простое объяснение. Все дело в том, что сегодня мы видим исламскую метакультуру в фазе «конец». Только понимая это, можно перестать поражаться тому, как исламский мир создал те сокровища, которые он создал. В том-то все и дело, что ислам не всегда был таким, какой он есть сегодня, – всю свою четырнадцативековую жизнь он менялся. По разным причинам, но и христиане, и мусульмане не хотят видеть эти изменения. Первые говорят, что дряхлый старик был дряхлым всегда; вторые – что и сегодня он не дряхлый старик, а цветущий юноша. Но оба эти мнения верны только наполовину. Конечно, сегодня ислам немолод, но это не значит, что он родился стариком: сгорбленный старик был когда-то юным красавцем.

Старение

Расцвет наук, искусств, литературы «золотого века ислама» был не единственным результатом застывания Света Исламской Вспышки. Одновременно со всем этим горячее религиозное чувство застывало в регламент жизни. Несколько веков мусульмане остужали Огонь, превращая его в «статую Огня»: создавали из огненного религиозного чувства правила, как жить и в том числе как верить в Бога. Это был долгий и полный внутреннего драматизма путь: путь от Корана к шариату, от послушания Богу к послушанию закону, от живой веры к законопослушности – путь к тому исламу, каким мы знаем (или думаем, что знаем) его сегодня.

Что происходило при старении ислама? Главное – мусульмане все глуше и глуше слышали Голос, запечатленный Кораном. Они все меньше слышали призыв «К Богу!» и все больше – второстепенные частности. Коран – книга о Пути к Богу. Это главное. А запреты есть свинину или давать деньги в рост тоже, конечно, важны, но важны ровно настолько, насколько они помогают в Главном. Главное Корана – «Верьте!». Но легко сказать «Верьте!». «Верьте» – это и слишком просто («Я и так верю, чего же еще?»), и слишком сложно («Как верить по-настоящему?»). Люди-III не были готовы к таким вопросам, и они двинулись в направлении, которое было им понятно: так чтобы направление было близким и путь умеренным, чтобы ислам был простым и легкоисполнимым. Для этого нужно было определить и закрепить в законе, что такое праведная, безгрешная жизнь – что нужно делать, а чего делать нельзя. Что разрешено, а что запрещено. Что халял, а что харам. Но при этом неизбежно забывалось, что главный халял Корана – это «Верить в Бога», а главный харам – «не Верить», а остальные халялы и харамы подчинены им, но отнюдь не рядоположны. Вот об этом-то и стали забывать мусульмане. И постепенно главный халял и главный харам были заменены тысячами мелких халяльчиков и харамчиков, узаконенных решениями исламских правоведов – фетвами.

Чем больше ислам превращался из религии в закон, тем меньше он вел к Богу. Постепенно забывалось и о правильной молитве, а за ней и о самой сути ислама – о том, что такое правильная покорность, правильное смирение и правильное служение: Кому это покорность, Кому служение, перед Кем смирение и смирение чего. Теперь ислам стал другой покорностью: покорностью не живой «воле Бога» – той, которая открывается в молитве «здесь и сейчас», а покорностью «старой воле Бога» – приказам, полученным предками. Всеобъемлющая регламентация: традиции, правила, ритуалы – вытесняла живое чувство Бога и разрушала жизнь. Почему? Казалось бы, наоборот – жизнь мусульман теперь обретала четкие формы: они четко знали, что когда делать, а чего не делать. Но это и есть разрушение жизни. Жизнь, в которой все расписано и предписано, перестает быть жизнью. Теряя спонтанность, свободу, жизнь теряет свою жизненность.

А когда жизнь остановилась, мусульмане перестали расти. Исламская метакультура вырастила их до 15 люм. Растить их дальше она уже не могла. Конечно, 15 люм – средний рост. Светские лидеры достигали и 30 люм, а духовные – немыслимых высот.

Ошибка правоведов

Вот вопросы, с которыми мусульмане обращаются к правоведам сегодня (по материалам Интернет-сайта Ислам.Ру: www.islam.ru/pressclub/fetv/). Как ислам относится к медитации? Можно ли брать деньги в долг при условии, что вернешь их с учетом инфляции? Дозволен ли в исламе прогноз погоды? Имеет ли право женщина снимать чадру перед трансвеститом? Можно ли мусульманам заниматься йогой? Разрешено ли присутствовать на «праздниках» типа Новый год? Можно ли мусульманам изучать философию? Дозволено ли в исламе лечение лазером? Допустимо ли по Шариату использование мужем искусственного фаллоса, если по причине возраста или здоровья он не может удовлетворить жену? Разрешено ли Шариатом продавать свои волосы? Действителен ли брак и развод по телефону, факсу, Интернету? Дозволено ли работать в рекламном агентстве? Может ли мусульманин быть вегетарианцем? Разрешает ли Шариат музыку рэп? Можно ли давать кошкам таблетки, которые на время подавляют половую активность? Можно ли мусульманам носить одежду из вискозы? Можно ли мусульманину употреблять в пищу продукты генной инженерии? Может ли мусульманин читать Библию? Может ли мусульманин употреблять в пищу твердые сыры? Можно ли мусульманам справлять день рождения? Разрешен ли в исламе театр? Возможна ли пересадка человеку протезов, изготовленных из хрящей свиньи, как часто практикуется в кардиохирургии? Может ли мусульманин открыть салон компьютерных игр? Разрешено ли использовать контактные линзы, изменяющие цвет глаз? Как мусульманам относиться к такому явлению, как НЛО? Можно ли сдавать за деньги кровь? Каково отношение ислама к выборам и переписи населения? Является ли знак концерна «Кока-Кола» антиисламским? Разрешает ли ислам клонирование? Допустимо ли общение с представителями противоположного пола по Интернету? Можно ли прибегать к услугам банков при коммунальных платежах и т.д.? Могут ли мусульмане посещать увеселительные заведения? Разрешено ли делать пластическую операцию? Может ли мусульманка пользоваться услугами мужчин-гинекологов? И так далее.

Как отвечать на такие вопросы? В исламе веками формировалась такая методология. В Коране есть запреты и предписания. Кроме Корана запреты и предписания содержатся в хадисах (изречениях Мухаммеда и рассказах о нем). Все эти запреты и предписания безусловны. И на основании этих запретов и предписаний правоведы выводят другие запреты и предписания для похожих, но не описанных в Коране и хадисах случаев.

Самое интересное, что о слабости этой методологии рассказывают сами хадисы. Например, известный современный правовед Юсуф Кардави приводит такой хадис, переданный Джабиром ибн Абдуллой: Пророк сказал: «Мы практиковали [это (у Кардави названо конкретное действие, но я специально опускаю конкретику, чтобы не смещать восприятие на частность, а подчеркнуть общий смысл хадиса – понимание Мухаммедом характера запретов Корана. – А.З.)] в то время, когда еще не был ниспослан Коран. Если бы это следовало запретить, Коран запретил бы это» («Дозволенное и запретное в исламе», текст перевода с Интернет-сайта: www.ansar.ru/arhives/pramput2.html). Мухаммед говорит, что Коран запрещает «плохие» действия из тех, что практиковались до того, как Коран был ниспослан. Но, конечно, ни Коран, ни хадисы ничего прямо не говорят о том, что начало практиковаться только после дарования Корана.

Говорит ли Коран об этих будущих поступках непрямо? В общем, да – говорит. Но проблема, которую люди-III просто не могли заметить, заключается в том, чтобы понять эту «непрямую речь» – из слов, сказанных в 7-м веке, извлечь их глубинные смыслы. Только так можно понять, устарели или нет поверхностные смыслы этих слов, и понять, как, в каком смысле эти слова применимы к реалиям, которых в 7-м веке еще не было.

Например, пресловутый запрет на свинину. Предположим, что он основан на том, что свинина хорошо сохраняется только в холоде, а в жару быстро насыщается токсинами. В этом случае для людей, живущих в жарком климате (да еще и без холодильников), свинина опасна, а для людей, живущих на севере, нет. Тогда понятно, что, хотя запрет на свинину был всеобщим для мусульман седьмого века, он не имеет никакого смысла, например, в отношении современных турок, работающих в Германии. Но более того, если запрет на свинину вызван заботой о здоровье, мы можем вывести из него, например, то, что ни южным, ни северным мусульманам не следует употреблять в пищу генетически модифицированные продукты, которые в любом климате опасней для здоровья, чем свинина в жару. А теперь предположим, что запрет на свинину основан на том, что в ней есть элементы, которые меняют сознание – «отупляют» человека («нажрался как свинья»). В этом случае свинина равно нехороша и для африканских, и для канадских мусульман. Но мало того, в этом случае у нас есть все основания утверждать, что гораздо вреднее, чем свинина, например, концерты рок-музыки, потому что они «отупляют» человека еще больше. Но, пока мы не знаем, с чем связан запрет на свинину, любые наши трактовки – и расширительные, и узкие – остаются гадательными, и, какие бы умозаключения мы ни выводили из этого запрета, они все равно останутся попытками освятить авторитетом Бога свое непонимание.

Уверенность, что они всегда правильно понимают слова Мухаммеда (на самом деле сама мысль, что тут можно что-то не понять, не приходила им в голову), – это одна из двух ошибок методологии правоведов. Вторая – в уверенности, что воля Бога всегда неизменна.

Именно потому, что исламские лидеры считали волю Бога неизменной, и ислам им тоже был нужен неизменным. Им была противна сама мысль, что исламское общество не сразу стало таким, каким оно оказалось в фазе «лед» – в 13–14-м веках. Возможно, здесь и кроется причина того, что мы мало знаем о жизни мусульман в первые («огненные») века после Мухаммеда. Написанные в это время книги, о которых упоминают позднейшие авторы, могли не сохраниться потому, что не все в этом триумфальном времени зрелым мусульманам было приятно вспоминать. Слишком оно, это время, было еще неисламским – слишком непохожим на ту жизнь, какой, следуя законам шариата, начнут жить мусульмане через несколько веков. И нельзя исключать, что нашлись желающие подретушировать эту «позорную страницу истории».

Но Воля Бога отнюдь не неизменна, или, точнее, далеко не во всем неизменна. Поэтому Ее нельзя открыть раз и навсегда, а нужно открывать все время. В этом и был главный пафос самого Корана. Едва ли не вся критика, с которой обрушивается Коран на иудеев и христиан, направлена на то, что и те и другие, следуя букве своих Священных писаний, совершенно забыли об их духе и в результате руководствуются правилами, которые были установлены для совсем других людей и давно устарели. И когда скажут им: «Следуйте тому, что ниспослал Бог!» – они говорят: «Нет, мы последуем тому, на чем застали наших отцов» (2:165). Одна из важнейших задач у предписаний Корана – осовременить те нормы, которые были введены в Пятикнижии. Для новых людей были нужны новые нормы, и появился Коран. Уже самим фактом своего появления Коран указывает, что и введенные им нормы не вечны.

Постоянен в Воле Бога приказ идти по Пути к Богу. Но людям разных эпох (да и просто разным людям) в Пути к Богу помогает разное и мешает разное. Далеко не все из норм, помогавших идти к Богу бедуинам в 7-м веке, помогают идти к Богу программистам в 21-м веке. Что-то остается, что-то отмирает, а что-то и добавляется. Но что остается, что отмирает, а что добавляется, просто читая Коран, понять нельзя. И, рассуждая по аналогии, по прецеденту, «по разумению», раз за разом правоведы скатывались в ту яму, за неспособность выбраться из которой Коран обрушивается на иудеев и христиан: хотят затушить свет Бога своими устами (9:32); и обольстило их в их религии то, что они измышляли (3:23); и не излишествуйте в вашей религии и не говорите против Бога ничего, кроме истины (4:169) и многое другое в том же духе.

Но человеку-III трудно понять ни что сказанные для одних людей слова не имеют никакого отношения к другим, ни что сказанные при одних обстоятельствах слова не имеют никакого смысла при изменившихся обстоятельствах.

«Лед» и «конец»

Культуры стареют так же, как люди. Как стареющий человеческий организм засоряется шлаками, как накопленный опыт и знания с определенного момента начинают мешать свободному творчеству души, так же и культура, сначала созревая, а потом перезревая, теряет способность к развитию. Это произошло и с исламской метакультурой. Она так же начала заслонять Свет мусульманам, как античная культура заслоняла Свет римлянам, а наша культура-IV заслоняет Свет нам. Как и все другие метакультуры, исламская метакультура старилась и выдыхалась. Внешне это проявилось в том, что все меньше крупных имен появлялось из этого мира.

Ислам еще был полон сил и безраздельно царствовал в Центральном мире, но его цветущая культура уже становилась плотиной на пути Света. И тогда произошло то, что всегда происходит в таких случаях и о чем Коран тоже предупреждал: Бог не допускает иного, как только завершить Свой свет (9:32). Вспыхнула следующая, Католическая Вспышка. Эта Вспышка создала новую, католическую метакультуру и начала подъем на следующую ступень пирамиды Истории – в Центр-IV. Но вели туда Центральный мир уже другие лидеры – европейцы. А «император Центра-III» отправился «в изгнание».

Не европейская ли экспансия стала причиной кризиса мира ислама? Не было ли «окукливание» ислама реакцией на европейский (христианский) подъем? Так может показаться историку, преданному идеалам естественнонаучности. Но на самом деле мир ислама, как и любая стареющая метакультура, был обречен «сам по себе».

Но «изгнание» еще не «смерть». Уже остановившийся исламский мир ждала большая работа: поднимать в культуру-III множество народов – от Индонезии до Нигерии, от Кавказа до Мадагаскара. Эта работа не закончена и сегодня, и именно она, эта недоделанная работа, поддерживает жизнь угасающей исламской метакультуры.

Активность мусульман стала уменьшаться уже начиная с фазы «вода». Теперь не столько они покоряли «варваров», сколько «варвары» сами приходили за исламом – завоевывали мусульман и учились у побежденных. Огромные массы полудиких кочевников неслись на благодатные земли Персии, Месопотамии, Сирии, Палестины, как будто в купель для принятия крещения. Началось это с сельджуков. Наследники туркестанских племен захватили Багдад. Ислам из арабского начал становиться все более турецким. А еще через двести лет появились монголы. И снова от Чингисхана до Тимура двести лет в исламский мир вливалась новая кровь. (Но религиозного пыла первых мусульман у монголов уже не было. Россия не чувствовала серьезного религиозного давления со стороны Орды.) А потом началась эпоха Оттоманской империи.

Это был уже довольно пожилой ислам – начиналась фаза «конец». Развитие «культурного производства» уже прекратилось. Но этот «жилистый старик» был еще очень сильным. В 18-м веке, когда Порта переживала далеко не лучшие времена, а Россия, наоборот, находилась на подъеме, победоносная русская армия, легко хозяйничавшая в Европе, была гораздо менее удачливой на юге. И Габсбурги до 19-го века заботились не о захвате Балкан, а о защите собственных земель в центре Европы. И это в то время, когда Европа покоряет мир. Но, несмотря на это, она очень опасается «дряхлеющей» Порты. Только в 20-м веке удалось с ней справиться. А до этого четыреста лет она непобедима, неуязвима и весьма грозна – весь юго-восток Европы держит так, что этот юго-восток и пикнуть не может. Или не хочет?..

Из путевых заметок. На такие крамольные мысли наводит совершенно явный расцвет греческих прикладных искусств в 17-м веке, сразу после завоевания Греции турками. Его можно видеть, например, в афинском музее Бенаки (Benaki). Как будто турки освободили греков.

Но исламский мир никогда не был миром одной только исламской метакультуры. Наряду со слоем исламской метакультуры в его жизни были (и есть) слои метакультур, созданных другими Вспышками, – то, что мы видим как «европейское влияние». За последнее тысячелетие «неисламские» Вспышки дважды освещали мир ислама: во времена сельджуков и Саладина на мир ислама падал Свет Католической Вспышки, а во времена Порты – Гуманистической. И тот и другой преломлялись здесь по-своему, но их отблески играли теми же цветами, в которые эти Вспышки окрашивали Европу.

Но для нас важнее другое – точно так же, как «европейские» Вспышки влияли на мир ислама, Исламская Вспышка влияла на «христианский мир» и, как в жизни мусульман присутствуют «европейские» слои, точно так же почти полторы тысячи лет «исламские слои» присутствуют в жизни всех людей Центра. Как мир ислама был чувствителен к европейским влияниям в последнем тысячелетии, так же и Европа напитывалась «духом ислама» в те времена, когда он еще прочно «сидел на Центральном троне».

К оглавлению

Глава 22. Воскрешение метарелигии

Первохристианство как метарелигия

Ислам – чужой и враждебный, враг христиан, христианства и христианской цивилизации. Таким мы видим его сегодня. Конечно, и сегодня это не вполне так, и нам еще нужно хорошо постараться, чтобы добиться от мусульман такой ненависти. Но заведомо не так это было во времена рождения и расцвета ислама.

Исламская метакультура была метакультурой не одной только восточной половины, а всего Центрального мира. И ислам начинался не столько как антаогонист христианства, сколько как его продолжение. Этого-то мы (и христиане, и мусульмане) сегодня не помним совсем.

Впрочем, мы и не можем этого помнить, так как вся история христианства написана как история борьбы «единственно верного учения» с бесчисленными «уклонистами». И в результате мы видим не единую первохристианскую метакультуру и единую метарелигию первохристианства, а множество разных христианств, среди которых одно было правоверным, а остальные – еретическими. И ничтожные по сравнению с общим, что их объединяло, расхождения между разными течениями кажутся нам настолько важными, что мы уже не способны замечать общий поток единой жизни первохристианства.

Конечно, войны между сторонниками разных слов не прекращались в церковной жизни никогда, но, несмотря на всю страстность воюющих сторон, чаще всего это были войны свифтовских «тупоконечников» и «остроконечников». А реальная жизнь была не такой, какой описали ее для нас те, кто оказался (или казался) победителем в этих войнах. Общего у драчунов было гораздо больше, чем различий. Но говорить об этом и сейчас не принято, а несколько веков назад было просто опасно.

Большевики и меньшевики, до того как стать непримиримыми врагами, долго были членами одной организации – Российской социал-демократической рабочей партии. За одну эту фразу, сказанную более-менее громко, в сталинское время можно было поплатиться жизнью. А ведь это элементарный факт, подтверждаемый массой материалов по истории партии, вполне легально публикуемых в те же годы. Точно так же, только гораздо раньше, сформировались многие другие «табу» на рядоположения «наших» и «ненаших» – православных и еретиков, христиан и басурман и т.д.

Свет Первохристианской Вспышки одарил всех Центральных людей общим чувством Бога. Но, застывая, это чувство Бога приобретало разные формы, облекалось в разные слова, делалось как бы разными религиями. Конечно, все они были родственниками – детьми одной общей идеи Света и в этом смысле частями одной общей метарелигии: метарелигии первохристианства.

Эта родственность непримиримых врагов видна уже в битвах критиков и апологетов христианства. Конечно, самим участникам этих сражений позиции противников казались несовместимыми с их собственными. Но из нашего времени хорошо видно, что «непримиримые» теории просто по-разному воплощали один и тот же Свет Первохристианской Вспышки. Именно застывший в «антихристианских» учениях Свет делает уже сегодня такими ласкающими интеллигентское ухо даже одни их названия: «гнозис», «герметизм», «эллинистический иудаизм» (объединяющий все разнообразие попыток евреев выразить свое чувство Света) и более поздние «неоплатонизм» и «манихейство». Цельс или Порфирий были «язычниками» не больше, чем Ориген или Тертуллиан. Они были такими же «людьми Света» – из тех людей-II, кого Свет стал превращать в людей-III. Их учения тоже «учения Света», и, хотя по форме они «антихристианские», их критика была не «внешней», а «внутренней». Так одна «секта» критикует другую: обе видят мир одинаково, а интерпретируют общее видение по-разному.

«Борьба за единственно верное учение» продолжилась и после политической победы христианства. Идея христианства слишком огромная и живая идея, чтобы ее всю можно было перевести в «правильные слова». Поэтому новые и новые «правильные слова» не переставали появлялись снова и снова. А произносившие их люди-II, а позднее и люди-III, которые были уверены, что ересь – это «думать не так, как мы, потому что мы думаем правильно, потому что думать неправильно мы не можем», объявляли еретиками всех «инакоговорящих». Но, конечно, и «правоверные», и «еретики» просто по-разному говорили о Том, что словами выразимо только в малой части. Во всех их словах застывала своя искра Света, но ничьи слова не могли «ухватить» весь Свет. По отношению ко Всему Учению Света любые их по-своему правильные слова были «ересью». И причина всех их споров была одна – неспособность «совладать» с Огромной Идеей христианства. Они смотрели на Нее с разных сторон, а то и просто называли одинаково увиденное разными словами и в результате, следуя логике-II «разные слова – значит, разные веры», записывали друг друга в еретики. Разные христиане видели мир еще более одинаково, чем критики и апологеты. Но это не делало их споры менее яростными, а проклятия друг другу менее грозными. (Впрочем, одними словами дело не ограничивалось: убийство «братьев во Христе», объявленных еретиками, было самой обычной практикой.) Но оттого-то так грозно и вместе с тем так беспомощно звучат их проклятия, что в глубине души они не до конца были уверены в своей правоте. В глубине души они чувствовали и свою родственность с «еретиками», и что «еретики тоже правы» (хотя последнее и не могло ужиться в античной логике с их собственной правотой).

У «тела господня» (я имею в виду все «тело», а не только ту – конечно, самую лучшую – его часть, которая, состарившись, имеет честь быть вместилищем нас самих) было много «членов»: «ортодоксы» в Константинополе и Риме, монофизиты от Египта до Армении, еще восточнее – несториане, в Западной Европе – ариане (и это не считая множества «сект» поменьше, таких, как павлиане). Но все эти члены раздирали общее тело не больше, чем наши тела раздирают правая и левая рука.

Скажем, «ортодоксы» и монофизиты жили рядом не только в одной империи, но и в одних и тех же городах, например в Константинополе. Если соглашаться с тем, что император Юстиниан держался «ортодоксии», а императрица Феодора – монофизитства, то нужно признать, что это разноверие не помешало их браку быть вполне идиллическим. Если соглашаться с тем, что партия болельщиков «голубых» наездников на ипподроме – венеты – была “ортодоксами”, а партия болельщиков «зеленых» – прасины – монофизитами, то нужно заметить не только их вражду между собой (так сегодня враждуют «фаны» разных клубов), но и их союзы, когда они, легко забыв о распрях, объединялись против общего врага, как это произошло, например, во время восстания «Ника». Несколько веков «официальную церковь», включая патриархов Рима и Константинополя, бросало между «ортодоксией» и монофизитством, так что даже многие епископы оказывались то по одну, то по другую сторону «баррикады», порой даже сами того не замечая. Отсюда и видно, что «баррикада» эта, если она вообще существовала, была отнюдь не такой высокой, какой рисует ее история церкви. Впрочем, то, что она невысокая, видно уже по тому, что даже сегодня ни о монофизитах-армянях, ни о монофизитах-коптах православный не скажет: «Они совсем другие».

Так он скажет о католиках. И это при том, что с католиками у православных почти нет догматических расхождений, а расхождения с монофизитами вроде бы такие серьезные. Но глубокая (и оттого не выразимая словами) трещина между православными и католиками единства первохристианства не разрушала. Она образуется позже, когда первохристианская метакультура уже войдет в фазу «конец».

А ариане? Они видели христианство по-своему, но не «хуже», чем «ортодоксы». Поэтому их идея о человечности Иисуса и их протест против обессмысливания христианства живут не меньше, чем идеи «ортодоксов». Чуть ли не вся живопись Возрождения – сплошное арианство. Практически все современные интеллектуалы, признающие реальность Иисуса, воспринимают его исключительно по-ариански. Но расхождение во взглядах не делало «ортодоксов» и ариан чужими. Именно поэтому так легко ариане меняли свое арианство на «ортодоксию». По сути это не было даже изменой – просто «сменой акцентов».

У общей метарелигии не было единой организации-церкви. Но в отличие от религий у метарелигий единой организации и не бывает. Метарелигия связывает людей не членством в одной организации, а гораздо более прочно. Она объединяет души общим видением Мира и общим Богочувствованием. «В мире есть Бог, и мир – это Бог; Бог близко, вот здесь; Бог – самое главное, жить нужно только для Бога» – так видели (чувствовали) Мир все люди метарелигии, не важно, называли ли они себя арианами, несторианами, ортодоксами или даже язычниками. Общность такого Богочувствования всех этих людей лучше всего видна в единстве раннехристианского искусства.

Так как абсолютное большинство ее приверженцев были христианами, естественно называть и всю метарелигию «первохристианством». Но принадлежали к ней не только христиане, но и, например, разные направления в иудаизме, включая и еще не до конца «окуклившийся» талмудический иудаизм. Они по-разному относились к Иисусу, но не это было главным. А главным было то, что они точно так же, как и все христиане, считали, что «в мире есть Бог, и мир – это Бог; Бог близко, вот здесь; Бог – самое главное, жить нужно только для Бога», и даже так же переживали присутствие Бога в своей жизни. Неслучайно Иисус проповедовал реформированный иудаизм: Я послан только [выделено мною. – А.З.] к погибшим овцам дома Израилева, – и неслучайно с апостольских времен христиане считали себя Истинными Иудеями (Божьим Народом). Пока Иисус еще не укрепился в роли главного Бога христиан, а главным Богом оставался Бог Отец, Бог Ветхого Завета (а такое положение сохранялось даже в шестом веке, как это видно, например, у того же Прокопия, который постоянно поминает Бога, но очень редко – можно буквально по пальцам пересчитать – Иисуса), пропасть между христианами и иудеями не была очень глубокой: сторонники всех иудео-христианских течений верили в одного Бога, и это делало их клетками общего, единого организма.

Реформа, или «новые первохристиане»

Первые мусульмане родились в первохристианском мире (хотя и на окраинах) и были первохристианами. Но из просто «провинциальных первохристиан» они стали «новыми первохристианами», а затем и изменили все лицо первохристианского мира, превратив его в «первоисламский». Но все это вовсе не было нападением народа одной религии на народ другой, каким будет, например, покорение турками болгар.

К 6–7-му веку, когда первохристианская метакультура переходила из фазы «вода» в фазу «лед», ее застывающие формы – догматика и обряды – закрыли души первохристиан от Света, подобно тому как купол планетария с нарисованными звездами, очень похожими на настоящие, но не светящимися, закрывает живые звезды.

Это была пока еще «вода», только-только начавшая превращаться в «лед». А к чему через несколько веков приведет полное «обледенение» первохристианства, видно, например, по тому, каким станет отношение церковного начальства к монашеству. Когда-то, в 4-м веке, отцы церкви, с головой погруженные в строительство организации, ритуала и т.п., отчетливо понимали, насколько такая «общественная работа» опасна для их собственных душ. Пожалуй, они даже сознательно шли на эту жертву – жертвовали личным самосовершенствованием и индивидуальным спасением во имя общины. Но при этом они и сами мечтали о монастырской жизни и с величайшим почтением относились к монахам. Это отчетливо звучит и у Василия Великого, и у Григория Богослова, но совсем явно прорывается в книге Афанасия Великого об Антонии. Но все это было когда-то. А в 879 году Собор поставит монахов уже ниже «архиереев и пастырей»: дело первых – быть «пасомыми и кающимися», а вторых – «учительствовать и начальствовать». Более того, пастырям запрещено сводить себя до положения «пасомых и кающихся». Считали ли святые отцы себя способными «пасти» Антония Великого? Вряд ли. Они просто забыли, что это такое – монашество. О Пути к Богу в «обледеневшем» первохристианстве уже не думали.

Но вернемся в шестой век. Долго жить в устроенном церковью «планетарии» без Света и воздуха люди не могли. Людям был нужен живой Свет, люди томились беспросветностью своей жизни. И, как всегда в предрассветные времена, одновременно с усилением жажды Света разгоралась новая Вспышка. И уже в первых Ее всполохах был ясно виден и кризис, в котором оказалась переставшая вести к Богу метарелигия первохристианства, и необходимость религиозной реформы. Вот этот кризис первохристианства и определил миссию Мухаммеда. Ему предстояло сорвать купол с псевдозвездами и открыть путь Свету. Задачей Мухаммеда была реформа, исправление первохристианства, а по сути – его оживление. Современные Мухаммеду христиане и евреи, которых он называет общим именем – «обладатели писания», исказили истинную религию (хотя и по-разному). То, что было дано от Бога сначала через Моисея, а потом «скорректировано» через Иисуса, оказалось снова, в который уже раз испорчено. И испорченное нужно снова, как это делали все герои Ветхого и Нового Завета, исправлять. Такой видел Мухаммед свою задачу. Исправить «испортившуюся религию» – в этом и причина появления Корана, и едва ли не его главный пафос. Но именно исправить, а не ниспровергнуть, заменив старое новым. Мухаммед вполне разделяет Иисусово не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить.

В своем понимании Иисуса Коран не выходит за рамки метарелигии: Мессия, Иисус, сын Марии, – посланник Бога и Его Слово, которое Он бросил Марии, и Дух Его (4:169); или отправили Мы Иисуса, сына Марии, с подтверждением истинности того, что ниспослано до него в Торе, и даровали Мы ему Евангелие, в котором руководство и Свет (5:50). Это хотя, конечно, и не «ортодоксальная», но вполне первохристианская трактовка миссии Иисуса.

Но, признавая христианство Евангелия, Коран отрицает то, каким христианство стало к седьмому веку. Это-то и сделало миссию Мухаммеда необходимой – чистое Евангельское Учение оказалось извращено. О некоторых из упреков, которые Коран адресует иудеям и христианам и которые позднее, как бумеранг, вернутся самому стареющему исламу, я уже вспоминал. И когда скажут им: «Следуйте тому, что ниспослал Бог!» – они говорят: «Нет, мы последуем тому, на чем застали наших отцов». А если бы их отцы ничего не понимали и не шли прямым путем? (2:165). Обольстило их в их религии то, что они измышляли (3:23). Обладатели писания! Не излишествуйте в вашей религии и не говорите против Бога ничего, кроме истины (4:169). Христиане и иудеи хотят затушить свет Бога своими устами, но Бог не допускает иного, как только завершить Свой свет (9:32). Но такой критики в Коране гораздо больше. Пишут писание сами, а потом говорят: «Это от Бога» (2:73). Те, которым Мы даровали писание, знают его, но часть из них скрывает истину, хотя и знает (2:141). Те, в сердцах которых уклонение, домогаются смятения, толкуя то, чего не знает никто, кроме Бога. Почему вы препираетесь о том, чего не знаете? Бог знает, а вы не знаете! (3:5, 59). Разошлись те, кому даровано было писание, по злобе между собой (3:17). Обладатели писания сбивают с пути самих себя и не знают этого (3:62). Своими языками искривляют писание (3:72). Обладатели писания! Почему вы отклоняете от пути Бога тех, кто уверовал, стремясь его искривить? (3:94). Среди обладателей писания есть верующие, но большая часть распутники (3:106). Мы дали завет христианам. Но они забыли часть его, и пошла среди них вражда до дня воскресения. Тогда сообщит им Бог, что они совершали (5:17). Не следуйте за страстями людей, которые раньше сбились с ровной дороги, и заблудились, и сбили многих (5:81). Увидишь тех, которые погружаются в пучину пустословия о Наших знамениях, – отвернись от них, пока они не погрузятся в какой-нибудь другой рассказ (6:67). Оставь тех, которые свою религию обращают в игру и забаву (6:68). Считают ложью то, знания чего не объемлют и чего толкование еще не пришло к ним. Так считали ложью и бывшие до них (10:40).

В Коране есть и очень точное объяснение главной причины искажений евангельского христианства (его я тоже уже цитировал – и оно позднее стало бить по самому исламу): Если бы направление было близким и путь умеренным, они пошли бы. Но далеко для них расстояние (9:42).

Впрочем, даже среди современных Мухаммеду христиан не все пропащие: Самые близкие к верующим – христиане. Потому что среди них есть иереи и монахи. Когда они слышат, что низведено посланнику, глаза их переполняются слезами от истины (5:85, 86).

В чем же искажение? Прежде всего в обожествлении Иисуса. Веруйте в Бога и Его посланников и не говорите – три! Удержитесь, это – лучшее для вас. Поистине Бог – только единый бог. Достохвальнее Он того, чтобы у Него был ребенок (4:169). Не веруют те, которые говорят, что Бог – это Мессия, сын Марии. Скажи: «Кто же властен над Богом, если Он захочет погубить Мессию, сына Марии, и его мать, и всех на земле?» (5:19). Не веруют те, кто говорит: «Бог – третий из трех». Нет другого бога, кроме единого Бога (5:77). Сказал Бог: «О Иисус, сын Марии! Разве ты говорил людям: “Примите меня и мою мать двумя богами кроме Бога”?» Иисус сказал: «Хвала Тебе! Я не говорил им ничего, кроме того, о чем Ты мне приказал: “Поклоняйтесь Богу, Господу моему и Господу вашему!”» (5:116, 117).

Именно это и исправляет Коран. Заигравшись словами, христиане за разговорами о Сыне забыли об Отце. А Бог – один. Но... такое «опровержение» христианства и «разобожествление» Иисуса – это защита христианского (Евангельского) учения от самих христиан. Коран выступает не против обожествления Иисуса, а против такого обожествления, которое придумали для себя христиане. А это большая разница. По сути дела, Коран опровергает божественность Иисуса, но не Христа. А признавая Иисуса Мессией, то есть Христом, Коран признает и его Божественность. Только делает Коран это не так прямо, напролом, примитивно-антично, как в доктрине «ортодоксов», а «в обход», хотя по сути совершенно точно. Провозглашая первостепенное значение Веры, Коран расчищает путь Иисуса от завалов, которыми загромоздила его античная мысль. Здесь особенно явно видно, что Коран продолжает христианство. Главное – Вера, или Любовь к Богу. Это и есть «прямой путь» – Путь к Богу, путь к Христу.

Свежая струя, или исправленная метарелигия

Первые мусульмане были людьми той же общей метарелигии, что и все остальные ее приверженцы. Они разделяли с остальными первохристианами общее представление о мире и общее религиозное чувство – то самое Мировидение-Богочувствование, которое цементировало всю метарелигию: «В мире есть Бог, и мир – это Бог; Бог близко, вот здесь; Бог – самое главное, жить нужно только для Бога».

Из путевых заметок. Поэтому и тогда, и гораздо позже мусульмане молились в христианских церквях. Мечетями побывали и Ротонда в Салониках, и константинопольская София, и огромное множество других церквей, созвучных мусульманскому чувству Бога. «Конвертировали» все эти церкви в мечети, почти не переделывая.

Но первых мусульман отличало то, что общее для всей метарелигии чувство Бога разгорелось в их душах таким ярким огнем, какого души первохристиан не знали со времени Первых Христиан. Эта свежая струя и принесла метарелигии новую жизнь. Горячее религиозное чувство, еще не имеющее своей культуры, вступило в контакт с уже остывшей и ставшей во многом «бесчувственной» культурой первохристианства. Религиозный фанатизм мусульман с их единственным, но громогласным «Верьте!!!» заражал, «превращая в мусульман» не только тех христиан, которые молились теперь не в церквях, а в мечетях, но и тех христиан, кто продолжал носить кресты, крестить своих детей и отказывался признать Мухаммеда пророком. Вся эта приверженность тем или иным, еще только-только появляющимся или уже многовековым традициям и обычаям того или иного течения внутри общей метарелигии была вторичной по сравнению с общим религиозным чувством христиан и мусульман – тем чувством, которое в раннем исламе разгорелось с новой силой. И формально ислам приняли многие христиане, но религиозное горение первые два-три века ислама «принимали» едва ли не все. Религия – не одно из многих дел, а самое главное дело человека. Мы живем не для ублажения своей похоти, алчности, властолюбия – мы живем для Бога. Молиться нужно не «походя», от случая к случаю, а всей душой и постоянно. Все эти уроки ислама готовили души христиан к тому будущему, которое ждало их через несколько веков.

То, что первохристианство и первоначальный ислам («до-ислам», которому предстояло через несколько веков стать знакомым нам исламом) – это две стадии развития единого целого, впервые заметил Шпенглер, сравнивший Мухаммеда с Лютером. Его сравнение оправданно дважды: оба были реформаторами старой религии и оба были пророками новой религии. (Хотя Мухаммеда обычно не видят реформатором, а Лютера пророком.)

«Христианство стало исламом, ислам – это улучшенное христианство» – что может быть кощунственнее для христиан, особенно в наше время?! (Впрочем, и для мусульман тоже.) Нам, воспитанным в традиции противопоставления ислама и христианства, признать ислам, хотя бы и ранний, реформой христианства трудно. Для этого нужно подняться над обидами, стереотипами, предрассудками. Только так мы можем увидеть то, чего уже тысячу лет никак не хотят видеть люди Центра, но что так легко видели принимавшие у себя в конце первого тысячелетия и христианских, и мусульманских миссионеров китайцы, для которых христианство и ислам были одной религией.

Эту общую для всего Центрального мира метарелигию, воскрешенную реформой Мухаммеда, ждала огромная работа. Ей предстояло стать той «закваской», которая подняла в культуру-III весь Центральный мир. Весь, а не только «арабов». Застывающий Свет Исламской Вспышки образовал как бы ход, пройдя через который Центр-II становился Центром-III. Первым эту метаморфозу пережил халифат. За ним последовала Европа.

Халифат – государство, метарелигия, метакультура

Шпенглер, которому мы многим обязаны в понимании «темных веков», заметил не только проведенную Мухаммедом реформу первохристианства, но и превращение Римской империи в халифат. Он просто связал два общеизвестных факта – внезапное исчезновение византийской культуры в седьмом веке и последовавший вслед за этим расцвет мусульманской культуры. Из этих двух фактов Шпенглер и сделал вывод о переходе «трона императора Центра» от римлян к арабам – о том, что халифат заменил Римскую империю в качестве единого культурного государства Центрального мира. Правда, как единое государство халифат распался сравнительно быстро. Но халифат был не только гигантским государством. Халифат был еще и сообществом единоверцев – людей, исповедующих общую метарелигию. А по мере того как все больше застывал Свет Исламской Вспышки и все больше определялись культурные формы метарелигии, халифат становился и сообществом людей исламской метакультуры. Такой халифат – халифат как метакультура – существует и сегодня.

Вот эта трехликость халифата и стала причиной путаницы с определением его границ. Например, устоялось мнение, что халифат охватил только южные районы Римской империи (правда, объединив их в первый раз после Александра с культурным Средним Востоком). А север оставался христианским. В какой-то мере это верно, но только в отношении халифата-государства. По отношению к нему христиане действительно выполняли функцию «санитарного пояса», отгораживая культурный халифат от диких язычников, таких, как скандинавы или саксы, которые постепенно сами становились христианами. Но что касается границ метарелигии, то о них нельзя даже сказать, что они простирались на север гораздо дальше политических границ халифата-государства. И не потому, что мусульмане селились и на христианских землях, а потому, что и мусульмане, и христиане века до 10-го оставались людьми одной метарелигии. И хотя внутри метарелигии было множество разных течений – к множеству разных христианств (и разных иудаизмов) теперь добавлялись и разные исламы, – но различия между этими течениями были гораздо более частными, чем объединяющее их общее Мировидение-Богочувствование. То, что монофизиты Египта предпочли ислам «ортодоксии», уже достаточно красноречивый факт, чтобы поколебать устоявшиеся представления, что разные христианские течения были гораздо ближе друг к другу, чем к исламу. Это не вполне так и сегодня (и мы еще будем об этом говорить), но заведомо не так это было в первые века после Мухаммеда.

И точно так же, как границы халифата-метарелигии, мы не можем провести и границы халифата-метакультуры. В конце первого тысячелетия она была в Центральном мире общей для всех культурных людей, подобно тому как сегодня общей для всех культурных людей является европейская (гуманистическая) метакультура.

Конечно, и тогда, в конце первого тысячелетия, как и всегда, в Центральном мире сосуществовало несколько метакультур. Фазы «Свет» и «пар» Исламской Вспышки совпали с фазой «лед» и началом фазы «конец» Первохристианской, а фаза «пар» Исламской Вспышки – еще и с предрассветной фазой Католической Вспышки. А кроме того, все это время еще доживала свой век и античная метакультура. Жизнь всего Центрального мира определялась четырьмя слагаемыми. Образованность предполагала знакомство с античной культурой. Уже застывшее первохристианство тоже тем или иным образом окрашивало жизнь. Христианские страны хранили культуру первохристианства – формы богослужений, праздников, церковную архитектуру и т.д. и т.п. Влияло первохристианство и на исламскую культуру. (Особенно это заметно в той же архитектуре.) Окрашивало жизнь, хотя и совсем по-другому, и предчувствие будущей Католической Вспышки. Европейцы все сильнее чувствовали свою будущую роль в истории, и это удерживало их от полной исламизации. Но, конечно, из четырех идей четырех метакультур доминировала в это время не только-только рождающаяся будущая католическая идея, не уже состарившаяся идея первохристианства и не почти закончившаяся античная идея, а молодая, в самом расцвете сил идея ислама. Она и сделала Европу «исламской».

Китаец может прекрасно знать классическую поэзию и Конфуция, быть прекрасным каллиграфом или резчиком, но без знания европейской физики и европейской математики он обречен оставаться культурным аутсайдером. И как сегодня ни у отдельных людей, ни у целых народов, стремящихся стать культурными, нет другого пути, как стать культурными «по-европейски», будь они вьетнамцы или африканцы, точно так же в последние века первого и первые века второго тысячелетия рвущиеся в культуру люди Центрального мира могли учиться только у мусульман и культурными они могли стать только «по-исламски». Так Европа «поступила в ученики» к миру ислама. Халифату предстояло доделать работу, начатую Римом, – поднять Европу в культуру-III. Но для этого Европе пришлось надолго стать культурной окраиной халифата. То, что уровни учителя и ученика были несопоставимы, видно уже по тому, что триста лет, между 650-м и 950-м годами, в Европе (включая и Византию) не было создано ничего сколько-нибудь значительного ни в искусстве, ни в науке, ни в философии. Впрочем, и позднее, в 10–12-м веках, среди врачей, астрономов, литераторов Европы (и Византии) некого сравнить с Авиценной, Бируни и Хайямом. Даже Ансельм и Абеляр по сравнению с Аверроэсом или Газали кажутся учениками провинциальной школы. Все это время Европа как бы гонится за миром ислама, но не может его догнать. Отставание составляло лет сто, если не двести. (Ликвидировать его Европа смогла, только когда пошла не вслед за халифатом, а своим собственным путем создания культуры-IV).

К оглавлению

Глава 23. «Исламская» Европа-III

«Исламизация»

Исламское влияние на Европу было не в пятикратных намазах, устройстве гаремов или приобщении европейцев к хаджу. Такой «исламизации» и быть не могло, потому что в 8–9-м веках еще не было такого ислама. Таким ислам станет позже. Исламское влияние было глубже и вместе с тем глобальней: мир ислама передавал Европе не только такие частности, как арабские цифры или сахар, но и весь свой облик. Это только на первый взгляд грубость Европы крестоносцев сильно контрастирует с цветением Востока. Всматриваясь, видишь, какой похожей на мир ислама оказалась юная Европа.

Мы плохо знаем детали того, как это происходило. От Европы последней трети первого тысячелетия мало что осталось: несколько хроник, немного документов, очень мало построек. Но мы знаем, какой Европа уходит в «темные века» в 7-м веке и какой она появляется из «темных веков» в 11-м веке. Если человек заходит в магазин в шортах, а выходит оттуда в смокинге, то мы понимаем, что продают в магазине и чем там занимался человек. И хотя на первый взгляд наряд Европы 11-го века непохож на восточный халат, всмотревшись, понимаешь если не каким портным пошит европейский костюм, то, уж во всяком случае, по каким выкройкам.

Конечно, черты «до-исламского» Центра-III оформлены в Европе по-своему, «по-европейски», но это все те же черты. Как и мечети, европейские церкви строились не столько как храмы – дома Бога, сколько как места собраний для занятий Божественным. Идея халифата – общности, объединенной единой религией, – в ранней Европе стала папизмом – римские папы пытались подмять под себя светских властителей. (Правда, их мечтам не суждено было сбыться – Европа так никогда и не стала «государством папы».) Первыми «европейскими медресе» были монастыри, затем их сменили университеты. А вот заботой о теле в Европе пренебрегали даже больше, чем на востоке: бань здесь нет вообще.

И так во всем – какую из черт европейского Средневековья ни взять: феодальные отношения, рыцарство, поэзию, города, цехи ремесленников, – всюду мы обнаружим ее восточный прототип, на первый взгляд совсем непохожий, но по сути точно такой же. Например, каждый барон устраивал в своей деревушке микроэмират, где он был полным хозяином жизни. А уж из этих микрогосударств формировались более крупные европейские государства, такие, как герцогства или королевства. «Сотовая» структура больших европейских государств делает их мало похожими на восточные «империи», но каждая их ячейка была восточной. Точно так же и каждый европейский город подражал своим устройством восточному городу, но если восточные города входили в большие государственные образования, то в первоначальной Европе, где таких больших образований не было, города оставались «вольными».

Но главным среди всех подарков мира ислама Европе были не эти «культурные мелочи». Главным была другая вера. Не вера в другого Бога, а вера по-другому. Самым важным в жизни европейцев становится Бог. Они начинают совсем иначе, чем раньше, – по-Богостремительному – верить в Бога. Эта новая вера и сделала европейцев людьми-III. Как и мусульмане, европейцы подняли голову Вверх. И естественно, их души, как ранее и души мусульман, стали заполняться Светом – Вспомните Меня – Я вспомню вас.

И так же, как и мусульман, Богостремительность приподняла европейцев над античностью. И так же, как у мусульман, разотождествление с античностью привело к увлечению ею. Теперь античность превращается из привязи, мешающей идти Вверх, какой она была в 5–7-м веках, в приступку, на которую надо взобраться, чтобы двигаться дальше.

В 5–7-м веках по всей Европе – и во Франции меровингов, и у вестготов в Испании, и у ломбардов в Италии, и у англов и саксов в Англии – везде чувствуется протест против античности. Европейский стиль одежды, оружия, украшений (даже гробов) подчеркнуто антиримский. Никакого изящества, никакой роскоши, никакой красивости. Этот стиль можно было бы назвать даже пуританским. (Надгробные плиты меровингов порой удивительно похожи на те, которые можно увидеть на современных французских или швейцарских кладбищах.) И лишь в орнаментах украшений читается своеобразная, североевропейская, «руническая» эстетика.

Но начиная с конца 8-го века отношение к античности меняется. Это явление известно как «каролинговский ренессанс», и самым заметным его проявлением стало само название империи Карла Великого – «Священная Римская империя».

Поэтому ранние европейцы были так увлечены Аристотелем. Аристотель как бы суммирует развитие античной мысли и в этом смысле является естественным плацдармом для движения выше. По той же причине мы сегодня зачитываемся Кантом и Гегелем. Так мы подводим черту под прошлым – Центром-IV, – которое нашло у этих философов самое законченное выражение. (Впрочем, была и другая, еще более важная причина европейской увлеченности Аристотелем. Аристотель с его стремлением упорядочить мир и все «разложить по полочкам» был близок европейской миссии «приручения мира». В этом смысле античный Аристотель для ранних европейцев вообще был послом из будущего.)

Интересно, что Европа знакомилась с Аристотелем преимущественно по переводам не с греческого, а с арабского. Это кажется поразительным, но римляне Аристотеля не переводили (если не считать Боэция, который уже после падения Рима, в шестом веке, перевел с греческого на латынь несколько работ из «Органона»). Переводы с греческих оригиналов будут сделаны только после окончательного падения Византии – в пятнадцатом (!) веке.

Халифат манил европейцев так же, как сегодня Запад манит африканцев или азиатов. О характере этой притягательности можно судить, например, по известной жалобе Кордовского епископа Алвара (это 854 год): Многие из моих единоверцев читают стихи и сказки арабов, изучают сочинения мусульманских философов и богословов не для того, чтобы опровергать, а чтобы научиться, как следует выражаться на арабском языке с большей правильностью и изяществом. Где теперь найдется хоть один, кто бы умел читать латинские комментарии на Священное Писание? Кто среди них изучает Евангелия, пророков и апостолов? Увы! Все христианские юноши, которые выделяются своими способностями, знают только язык и литературу арабов, читают и ревностно изучают арабские книги. Даже забыли свой язык, и едва найдется один на тысячу, который сумел бы написать приятелю сносное латинское письмо. Наоборот, бесчисленны те, которые умеют выражаться по-арабски в высшей степени солидно и сочиняют стихи на этом языке с большей красотой и искусством, чем сами арабы.

Купцы отправлялись в эти благословенные края за богатством. Кто-то искал у «сарацинов» знания. Кто-то – политической поддержки. Воины шли за славой. Даже уже в 13-м веке Эшенбах посылает отца Парсифаля Гамурета за славой на Восток, точно так же, как Дюма пошлет своего д’Артаньяна в Париж. Но не только одиночки – на юг стремились целые народы. Несколько веков двигались туда скандинавы.

По дороге они освежили кровь и франков, и англов и завоевали едва ли не все Атлантическое побережье Европы. Результатом этого движения стала, например, Нормандия, а затем и Англия.

И все, кто приходил из этих цветущих стран, несли европейцам похожие на сказку рассказы о мире, основанном на благочестии. А дальше это знание переплавлялось европейскими душами в жизнь Европы-III. Жизнь, в которой важнее становилась религия, важнее становилась грамотность, важнее становился этикет и так далее.

Следы ислама мы встречаем в ранней Европе буквально на каждом шагу. Лучше всего известно его влияние на европейскую философию и науку. Несколько веков оно было просто всепоглощающим. По «Канону медицины» Авиценны европейцы учились, минимум, до 17-го века. В 15–16-м веках эту энциклопедию переиздавали десятки раз. Для переводов с арабского создавались специальные академии. Но не менее сильным, чем влияние на науку, было и влияние культуры «до-ислама» в искусстве.

Из путевых заметок. Совершенно «мавританский» собор Святого Марка в Венеции. Исламские мотивы легко узнаваемы в ломбардских церквях, таких, как собор Вероны или церковь Святого Зенона (San Zeno Maggiore) там же в Вероне. И уж совсем громко звучат эти мотивы в «норманской» архитектуре Сицилии. Некоторые христианские церкви в Палермо – Святого Катальдо (San Cataldo) или Святого Иоанна Отшельника (San Giovanni degli Eremiti) – просто строили архитекторы-мусульмане по исламскому («мавританскому») «канону». (Интересно, что именно в таких церквях, особенно в трехкупольной церкви Святого Иоанна, наиболее силен дух храмовости.) Капелла Палатина (Cappella Palatina) – это вообще «арабская церковь»: «сталактитовые потолки», орнаменты, «арабские» кресты и... «арабские» христианские мозаики, на которых святые изображены восточными красавицами в нимбах. Восточные лица смотрят и с множества фресок в «романских» церквях Франции и Испании.

От каролингов сохранилось несколько центрально-купольных церквей, таких, как часовня в Germigny-des-Pres. Самая знаменитая из них – изумительная по красоте ротонда с царящим над ней куполом главной императорской церкви Карла Великого в Ахене. Шпенглер назвал ее мечетью.

А мне показалось, что я попал в византийскую церковь. Но в том-то и дело, что мечеть ли, или византийский храм – разницы никакой: центральный купол был унаследован исламскими архитекторами от своих первохристианских предшественников.

В христианской Испании по крайней мере до 16-го века сохранялось влияние арабской архитектуры. Кричаще арабскими были целые стили – «мосарабик» (mozarabic) и «мудехар» (mudejar).

Если присмотреться к раннеевропейской архитектуре пристальнее, то помимо этих самоочевидных примеров замечаешь и гораздо более глубокие вещи. Влияние исламской архитектуры заметно даже в стрельчатых арках готических соборов, не говоря уж о многоколонных криптах европейских церквей, напоминающих кордовскую мечеть, или о «мавританском» ритме фасада собора Пизы. Впрочем, «арабской» была и вся философия раннеевропейской архитектуры, сделавшей ее хотя и не по-восточному, а по-европейски, но роскошной. Главные мотивы великих европейских соборов так же разрабатываются множеством «мелких» деталей, как мавританские орнаменты разрабатывают главную тему купола.

Единоверцы

Но в дороманском европейском искусстве интересно даже не само исламское влияние, сколько то, что Европе почти нечего ему противопоставить – в европейской культуре второй половины первого тысячелетия очень мало своего, «европейского». Ни в Германии, ни в Италии, ни в Англии, ни в Испании остатки первохристианства и предчувствие будущего католицизма до 10-го века не создают исламской метакультуре реального противовеса.

Даже в Византии между серединой 7-го века и началом 10-го никакой «собственно византийской» культуры не было. Памятниками этого времени стали рассказы об уничтоженных мозаиках и иконах.

Не было таким противовесом и христианство. Христианство действительно вело Европу вверх, к началу ее миссии. Из Рима несся призыв «Верьте в Бога!», и этот призыв делал Европу-III. Европейским авангардом были монахи, и фигура Алкуина рядом с Карлом Великим глубоко символична. Но в том-то и дело, что в последние века первого тысячелетия европейское христианство было еще мало «европейским». Оно было «исламским» в том смысле, что старые, первохристианские формы соединились в нем с новым, горячим, «исламским» чувством. Нельзя даже сказать, что оно находилось под влиянием «до-ислама». До 10-го века европейское христианство было просто частью общей метарелигии – частью, которая почти не выделяла себя из целого. Римское «Верьте в Бога!» просто вторило эхом громогласному и агрессивно-настойчивому «Верьте в Бога!!!», которое провозгласил Мухаммед. Поэтому бессмысленно спрашивать, кто сделал франков или англосаксов людьми-III – Рим, Византия или халифат. Это были не три разных влияния, а одно.

Даже самые крупные христианские богословы – завершитель первохристианства, его Аристотель и Гегель – Иоанн Дамаскин (то есть из Дамаска) и великий Исаак Сирин (то есть Сирийский, из Сирии), последний из знаменитых христиан-Посвященных первого тысячелетия, жили на территории халифата.

Из путевых заметок. Три римские церкви, построенные в начале 9-го века: Santa Cecilia in Trastevere, Santa Maria in Domnica и Santa Prassede (это все, что сохранилось в Риме от последней трети первого тысячелетия) – дают некоторое представление о соотношении трех начал: исламского, первохристианского и будущего католического – в духовной жизни Европы. Предчувствие будущего можно прочесть только в наивности мозаики апсиды Santa Cecilia. В двух церквях более-менее ясно ощутима ностальгия по первохристианству. В Santa Cecilia она звучит в композиции все той же мозаики, а в Santa Maria in Domnica – в манере письма, напоминающей манеру сегодняшних «академиков», ностальгирующих по «старому доброму времени», когда не было всяких «измов». (Так же «академически» написаны фрески 8-го века, найденные еще в одной римской церкви – Santa Susana.). И во всяком случае, в двух местах – в Santa Cecilia in Trastevere и в капелле Святого Зенона в Santa Prassede – явно виден восточный фенотип ликов.

Такой же «коктейль» в астурийских церквях 9-го века. Свое «европейское», впервые зазвучавшее в Испании в 7-м веке у вестготов, продолжает звучать и в Сантуллано (Santullano, San Julian de los Prados), и в Санта-Кристина де Лена (Santa Cristina de Lena). Но там же, в Сантулано, сохранилась и удивительная роспись, по манере напоминающая даже не первохристианский, а еще более ранний Рим – «помпейскую» живопись. Только в отличие от «помпейской» живописи на этих фресках нет ни одного лица и ни одной человеческой фигуры – художник скрупулезно следует запретам ислама и вдохновленных ими христиан-иконоборцев.

И естественно, в это время мы не видим никакой неприязни между мусульманами и христианами. Агрессивность появится гораздо позже – не раньше 11-го, а как-то оформится и того позже – в 12-м веке. Тогда Петр Достопочтенный напишет свои изложение и опровержение «ереси сарацинов». Но даже тогда он будет считать мусульман только еретиками, то есть заблуждающимися единоверцами. Но это 12-й век – разгар Крестовых походов. А раньше? А раньше европейцы, по-видимому, воспринимали мусульман просто как единоверцев.

Любопытен рассказ франкских хронистов о дружбе Карла Великого с легендарным халифом Гарун аль-Рашидом. То, что хронисты считали его единоверцем, видно из того, как по-библейски они перевели его имя (и, кстати, точнее, чем это делаем мы) – Аарон Персидский.

Даже в 14-м веке Данте помещает Авиценну и Аверроэса (и даже Саладина) не в аду, а только в преддверии ада – вместе с «добродетельными нехристианами», такими, как Аристотель или Платон. Казалось бы, это нелогично, ведь великие греки не знали о Христе, а мусульмане знали, но «отвергли». Но Данте это почему-то не смущает. Он видит это как-то по-другому, не так, как мы. И Мухаммеда Данте считает куда меньшим грешником не только чем Иуда, но и чем Брут. Любопытно, что для Данте грех Мухаммеда по отношению к всеобщей «церкви Бога» не в искажении Писания, не в хуле на Бога, а в расколе, разобщении людей. Такой же грех, но уже по отношению к общине мусульман совершил сосед Мухаммеда по аду – четвертый халиф и «родоначальник» шиитов Али.

Схизма, или конец единой метарелигии Центра

То, что в конце первого тысячелетия европейцы еще никак не отделяли себя от окружающего «до-исламского» мира, яснее всего видно по тому, что «рождение Европы» на рубеже 10-го и 11-го веков как раз и было связано с изменением их самовосприятия. Европейцы остро почувствовали свою самость, свою отдельность, свою непохожесть на другие народы – свою «европейскость». Изменение это произошло быстро – за несколько поколений. И по тому, что внуки только-только ощутили себя не такими, как окружающий мир, понятно, что деды себя от этого мира не отделяли.

Мир, от которого откололись юные европейцы, был единым для всего Центра-III сообществом единоверцев. Была огромная масса людей, воспринимающих мир и верящих в Бога почти одинаково. И вот среди этого огромного «божьего народа» стала вызревать становящаяся все больше и больше группа, которая воспринимала мир и верила в Бога иначе.

О рывке европейцев из общего мира рассказывает важнейший в истории Европы эпизод Великой Схизмы. Обычно его интерпретируют как разрыв католиков, «западных христиан», с православными, «восточными христианами». Но «восточные христиане», с которыми рвала Европа, не были не только православными (в современном значении этого слова), но и христианами (в современном значении слова), а сама Схизма, в отличие от многочисленных расколов внутри первохристианства (да и внутри ислама), вовсе не была ссорой «тупоконечников» и «остроконечников». Нелепой случайностью, которую необходимо как можно быстрее исправить, ее пытаются представить историки церкви. Их можно понять: действительно, казалось бы, из-за чего было разбегаться? Из-за пары слов в символе веры и еще пары таких же пустяков? Нелепо. И еще нелепей было расставаться из-за чьих-то там амбиций. Всем этим мелким размолвкам, которые случились много веков назад, давно пора положить конец. Но странное дело – «положить конец» почему-то никак не получается. В чем же тут дело? А дело в том, что сводить причины Схизмы, как это обычно делают, к доктринерским расхождениям нелепо. Расхождения эти были ничтожны – раскол произошел уже после завершения эпохи догматических споров. Настоящие различия между «западом» и «востоком» были гораздо серьезней, чем то, что христиане-III могли выразить словами. Еще более нелепо объяснять Схизму поступками и характерами тех или иных церковных деятелей или церковной политикой. Ни мелкие доктринерские споры, ни борьба самолюбий церковных иерархов не могли создать огромное историческое явление – западное христианство – с его особой исторической судьбой и особым Мирочувствованием, совершенно не похожим на Мирочувствование «восточных христиан».

Если ислам не принес в Центральный мир нового Мирочувствования, а «всего только» оживил старое, то мирочувствование католиков было новым – огромная масса людей почувствовала Мир и свое место, свое предназначение в Мире по-новому. Это и положило конец единой метарелигии Центрального мира – теперь в Центральном мире снова, как и во времена соперничества первохристианства и античности, было не одно, а два Мирочувствования. Отсюда и понятно, кто такие «восточные христиане», от которых откололись католики. Мир, в котором стало тесно католикам, был единым и более-менее однородным, общим миром христиан и мусульман. Этот «не-католический», или «восточно-христианский», мир был окрашен двумя цветами – уже совсем потускневшим цветом состарившегося первохристианства и еще очень ярким цветом только начинающего стареть ислама. Католицизм рвал и с тем и с другим.

Из путевых заметок. По сравнению с первохристианством католицизм совершенно другой даже в своих внешних формах: другие церкви, другое убранство. Заметней всего это в архитектуре. Дух архитектуры первохристианства лучше всего сохранили итальянские церкви. Но они совсем неевропейские. (Несмотря на то, что собор Пизы называют «романским», а соборы Милана или Флоренции – «готическими».) В Италии европейская архитектура в полный голос не звучала никогда. Пройдет не меньше пятисот лет после начала Европы, прежде чем барокко сблизит католическую архитектуру с первохристианской, и только тогда такие церкви, как Санта-Мария Маджоре, перестанут быть для Европы столь откровенно чужеродными.

Но еще более другой католицизм – по сравнению с исламом. Переделка кордовской мечети под католический собор создала своего рода архитектурного рекордсмена. Нигде больше я не видел такого взаимного неприятия двух частей одного здания. Наверное, соединение барочного дворца с соломенной хижиной не создало бы такого внутреннего конфликта.

Пожалуй, только соседство католического собора с главным храмом ацтеков (Templo Major) на центральной площади Мехико вызвало у меня такое же сильное «чувство мезальянса».

По сравнению с «восточным христианством» западное христианство стало разворачиваться в такую же новую метакультуру, какой первохристианство было по сравнению с античностью. И как первохристианство создало новую ступень пирамиды истории, через которую Центральный мир поднялся в культуру-III, так же и западное христианство делало очередной шаг Вверх – в культуру-IV. Туда вела дорога, по которой католики пошли сами и повели за собой весь мир. Конечно, доучиваться у мусульман европейцы будут еще несколько веков, но это будет уже другое обучение. Подобно тому как Исламская Вспышка сделала мусульман над-античными, Католическая сделала европейцев «над-исламскими», и учиться они теперь будут не главному – вере в Бога, а вещам техническим, чтобы использовать их в своей, уже совсем неисламской культурной работе. Точно так же, как раньше мусульмане осваивали «блоки» античной культуры.

Но католицизм был не единственным продолжением христианства за пределы первохристианской метакультуры. Одновременно (или даже чуть раньше) стало оформляться православие. Церковная традиция не различает «ортодоксии» и «православия» и для обозначения той секты (или того течения) первохристианства, чьими наследниками считают себя и современные православные, и современные католики, использует оба слова как синонимы. Но православие, каким мы знаем его, – это совершенно особое явление в истории христианства, которое никак нельзя отождествлять с «ортодоксами» первохристианства. Мы еще будем говорить об этом подробно.

Пока же я только хочу заметить, что как раз с православием рождающийся католицизм рвал меньше всего. Их слишком многое роднило: и общее стремление к новому христианству, и общий порыв из исламской метакультуры, а главное, общая Католическая Вспышка, которая напитывала энергией обоих «новорожденных» (только православие взяло из ее Света свое – не то, что взял католицизм). Что же касается образовавших их идей, то первые века и католики, и православные еще очень мало их понимали, хотя и явно ощущали, что у них есть важные исторические миссии. Вот почему до взятия крестоносцами Константинополя (и даже после) отношения католиков и православных, несмотря на Схизму, кажутся довольно идиллическими. Но пройдет несколько веков, и различие восточного и западного христианства станет очевидно. Века с четырнадцатого та пропасть между ними, которую и сегодня ясно чувствуют и католики, и православные, уже больше ничто не маскирует. С этого времени надежда на преодоление Схизмы остается разве что у совсем безудержных оптимистов. Впрочем, непрекращающиеся тысячу лет попытки католиков задушить в объятиях «братьев во Христе» показывают, что таких оптимистов, не понимающих всей глубины Схизмы, среди католиков всегда было много. Что это за пропасть, мы начинаем понимать только сейчас, когда «в воздухе» обозначились контуры нового христианства, христианства-V. Но я снова тороплюсь и забегаю вперед: чтобы объяснить непростые отношения католицизма с православием, нужен все тот же, уже обещанный мною разговор.

«Темные века», или придуманная история

За то, что мы никак не желаем признавать «исламский эпизод» важнейшей и неотделимой частью своей истории, мы расплачиваемся огромной дырой, которая зияет в истории. Оттого-то между падением Рима и Ренессансом наша история и кажется такой призрачной, а до начала готики – и совсем призрачной. «Темные века». Но затемняем их мы сами, когда ищем историю там, где ее не было, и не желаем смотреть туда, где она была.

Если в театре глядеть не на сцену, а в потолок, то спектакль покажется призрачным. Если вы пришли посмотреть, как ваша знакомая из кордебалета танцует шестого лебедя в «Лебедином озере», то призрачной вам покажется история любви Одетты и принца. И если по телевизору вместо «Трех мушкетеров», которых вы ждали всю неделю, начнут показывать «Три сестры», то история жизни сестер тоже покажется вам призрачной. Именно это происходит с нашим видением истории «темных веков».

Важные события. Что-то происходит везде, где живут люди. Но одни события влияют только на жизнь отдельной семьи. Другие – на жизнь целого города. А есть и такие события, которые влияют и на жизнь целого государства, и на жизнь соседнего государства, и на жизнь соседей этого соседнего государства, и на жизнь всего нынешнего поколения, и на жизнь его детей, и на жизнь детей детей... Вот такие события с неисчислимыми последствиями и формируют главное русло истории.

Важные события происходят далеко не всегда с нами. А то, что происходит у нас, далеко не всегда важно для других. И более того, для нас может быть важно то, что происходит у других. И даже важнее, чем то, что происходит у нас самих. Это хорошо знают обитатели малых стран, чьи судьбы определяют могущественные соседи.

Те события «темных веков», которые мы видим, даже такие крупные, как рост халифата или империя Карла Великого, не были важными. Они мало влияли на жизнь людей, которые в них не участвовали, и прежде всего на жизнь потомков. А важным в «темные века» было другое. Важной была история о том, как Свет сначала доделал из античного «культурного» человека-II человека-III, «человека религиозного», а потом принялся за изготовление современного человека-IV. И стоит увидеть это, как немедленно «темные века» становятся ослепительно яркими.

Но такой истории мы не видим. Не видим по многим причинам. Потому что мы атеисты, ни в какой Свет не верящие. Да и странно было бы нам верить в Свет, когда последний раз Он вспыхивал чуть ли не пятьсот лет назад. Не видим, потому что никак не можем допустить, чтобы у нас была общая история с какими-нибудь «дикарями» и, хуже того, чтобы предки «дикарей» учили наших предков. Не видим, потому что мы вообще плохо видим на большие расстояния. В общем, не видим. И, не видя, начинаем придумывать. А так как воображение у нас бедное и придумать мы можем только схему (не то что человечества – мы не можем придумать несхематично и историю одного человека), то и получается у нас история призрачной, а века – «темными».

Конечно, от «темных веков» к нам почти не дошло ни вещей, ни книг, ни строений. (Например, я не помню ни одной европейской постройки 8-го века.) В это время творчество первохристианской метакультуры почти прекратилось, а исламской – еще только начиналось. Но и века, из которых исторического материала дошло много, например 11-й или 13-й, когда культурная работа кипит повсюду, кажутся нам не намного светлее.

Но легко сказать «увидеть». Чтобы увидеть реальную историю, нужно, во-первых, посмотреть туда, куда историки, будучи «серьезными людьми» – атеистами и материалистами, не смотрят. А во-вторых, нужно перестать лазить с лупой по своей квартире, а вместо этого заглянуть к соседям, где и происходило все самое важное. В «темные века» истории в самом деле не было ни в Европе, ни в Византии. И Европа, и Византия были в это время историческими окраинами. Несколько веков история делалась «на исламской территории».

История без ислама

Писать историю такой, какой она была, европейцы не могли. История, в которой «до-ислам» исправлял первохристианство, заканчивал Центр-III и готовил почву для европейской эпохи – Центра-IV, история, в которой дорога из античного Рима шла в папский Рим не прямо, а через Дамаск и Багдад и в которой между строительством Пантеона и Нотр-Дам подданные Марка Аврелия сначала превращались в подданных Гарун аль-Рашида, а уж только затем в юных католиков, – такая история европейцев не устраивала. Такая история означала бы признание превосходства «нехристей» (пусть только и бывшего когда-то).

Чтобы написать «историю без ислама», историки раздробили эпоху Центра-III на части. Дописали историю «нашего» Рима до гибели Западной Римской империи и поставили жирную точку, как будто жизнь в этот момент кончилась. Потом написали историю «нашей» Европы (франков, англов, вестготов и т.п.), историю Византии («почти нашей», а у русских историков – «совсем нашей») и тесно связанную с ними историю церкви («уж такой нашей, что больше не бывает»), а еще написали книги по исламской истории («ненашей»). Эту «историю» начали с Мухаммеда и ограничили только политикой – войнами и сменами правителей, то есть самыми внешними проявлениями того, что составляло стержень жизни халифата. И неудивительно, что все эти истории оказались как бы историями разных миров, как будто с разных планет. Историю Рима «пришили» к античной истории. Историю Византии представили как историю неравной и уже только поэтому – героической борьбы за культуру и религию с варварским окружением, в которое записали вместе с аварами и болгарами еще и сарацин. Раннюю историю Европы сделали «нашей» славной предысторией. А историю ислама стали рассматривать почти как историю болезни – этакой опухоли на теле христианского мира, которую все никак не удается удалить.

Конечно, мир ислама невозможно было вычеркнуть, но его можно было вырвать из истории – разорвать его связи с другими «действующими лицами». Так и получилось, что оторванный цветок «золотого века ислама» поплыл по истории сам по себе, а к его обезглавленному стеблю белыми нитками пришили другое. Что получится, если из гобелена нитку за ниткой вытащить изображение неприятного нам лица? Эту дыру между «нашим» античным Римом и «совсем нашей» Европой историки постарались закрыть заплатой – хотя и не совсем, но все-таки тоже «нашей» Византией. Но белые нитки, которыми пришита к истории эта заплата, со временем становятся только виднее. Начиная со второй половины первого тысячелетия мир не вращался вокруг Византии, и попытки превратить Византию в «мировую ось» привели только к появлению в истории государства-призрака, этакого исторического «летучего голландца». На авансцене истории, где хотели бы видеть его историки, этого государства-призрака не было. Халифат почти сразу после Мухаммеда вытеснил его оттуда за кулисы. Но, не желая смотреть на «арабскую» авансцену, историки предпочли назвать «авансценой» закулисье.

Заплата есть заплата. И вот вместо живой лианы, которая выросла из Центра-II и проросла Центром-IV, между античной и европейской эпохами оказалась перепревшая нитка, и история Европы повисла в воздухе: то ничего не было, и вот из этого «ничего» начинается история. Одни говорят, в пятнадцатом веке (Возрождение), другие – в двенадцатом (крестоносцы), третьи – в девятом (Священная Римская империя Карла Великого). Но всегда – вдруг и всегда – из ничего.

Из-за того что мы не видим, что «воздушный замок» Европы построен на «цветке» мира ислама, и история у нас получилась такой странной. Безответные вопросы в ней громоздятся один на другой. Куда исчез Рим? Что было с его губителями? Как потом эти дикие варвары – готы, вандалы и иже с ними – превратились в благородных рыцарей? Только что они грабили и убивали культурных римлян и сравнивали с землей цветущую империю. И вот они же – благочестивые дедушки будущих европейцев, грудью защищающие христианскую веру от диких полчищ сарацин, губящих все на своем пути.

А история ислама в написанной европейцами истории выглядит совсем анекдотически. Какой-то купец-эпилептик разбогател, обольстив пожилую вдову, затем придумал что-то совершенно безбожное. За ним пошли толпы дикарей. Потом эти дикие безбожники оказались религиозными фанатиками. (Что с них, с безбожников, возьмешь?) Потом эти толпы так передрались между собой, что завоевали весь мир. Их дикие полчища устроили в Испании цветущее государство, с которым доблестные европейцы ничего не могли поделать семьсот (!) лет. Создали эти дикари (и тоже как-то вдруг) и премиленькую культурку, которой попользовались и европейцы. Правда, для этого пришлось изрядно попотеть, переводя книжки, написанные невежественными сарацинами. Но вообще-то культурка эта без корней и, вообще, как мираж в пустыне: другая и чужая – может, и высокая, но нашей не чета и для нас ненужная.

В «истории по-европейски» ясно видны два островка: сочная, хотя и обескровленная жизнь Римской империи первых веков нашей эры и «золотой век ислама». Остальное нужно рассматривать, вглядываться. Тогда можно заметить и туманные контуры Византии, и грандиозные по масштабу, но тоже как бы неощутимые, ирреальные процессы переселения народов или «гибели» Рима. Кем были эти люди? Благородными рыцарями? Грязными скотами? Не люди, а тени. Чем они жили? Их книги скучно живописуют кровавые, но кажущиеся бессмысленными драки. Из-за чего они дрались? За что?..

Так потерялась предыстория нашей истории, истории нашей, европейской культуры, и в результате мы оказались, по сути дела, лишенными истории. Это и была та цена, которую мы платим за исторический эгоцентризм, за близорукость, за нежелание видеть важное и за стремление объявить важным не важное.

К оглавлению

Глава 24. Византия. Призрачная и настоящая

Призрачная Византия

И в метакультуре первохристианства, и в исламской метакультуре самое важное для нас даже не столько их исторические роли и плоды их исторической работы (в конце концов, будучи людьми-IV, мы уже переросли культуру-III), сколько их нереализованные потенции, те семена, которые были ими посеяны и которым еще только предстоит взойти. Таким посевом в почву Византии было православие.

Византия. Имя это в последнее время звучит все чаще, но чем больше вслушиваешься в то, что разные люди говорят о Византии, тем сильнее впечатление, что они говорят о разных «Византиях». И самое интересное, это впечатление не обманывает: одним именем – «Византия» – разные люди называют не просто разные государства, но и совсем разные культуры. Хотя удивляться здесь нечему – ведь даже само слово «Византия» было выдумано историками. Сами «византийцы» считали себя римлянами, может быть – «греческими римлянами», но римлянами. И императоров своих они нумеровали, начиная с Августа. И естественно, называли они себя тоже только римлянами, румами. И так же называли их все современники, включая Мухаммеда: побеждены румы в ближайшей земле (30:1). И даже турки, когда они захватят Малую Азию, назовут уже не аборигенов этих мест, а сами себя римлянами – Румским султанатом (отсюда, кстати, и имя, а точнее, «прозвище» прожившего большую часть жизни в Малой Азии Руми – «житель Рима, Рума», «румский»).

Причин для такого беспрецедентного переименования государства у историков было несколько. Не последнее место среди них занимал и прямой политический заказ. Сообщить людям враждебной Порты, что они потомки великого христианского государства, «наши», европейцы, которые только в силу несчастливого стечения обстоятельств стали «ненашими», – это был сильный ход в идеологической войне, которую «император Центра-IV» вел против уже изгнанного, но еще могучего предшественника. (Не менее сильный, чем «норманская теория» образования Руси, которой «император» пытался умерить прыть будущего «наследника».) Этот ход обеспечил теоретической базой растущее самосознание балканской части Порты: греков, болгар, сербов. Все они стали отождествлять себя с Европой. Но более того, и «азиатская Порта» – турки, живущие в Малой Азии, Румии, – тоже стала стремиться к Европе. Сегодняшнее членство Турции в НАТО и униженное стояние перед дверьми ЕС – прямое следствие «изобретения» Византии.

Но, конечно, дело было не только в политике. И не только в желании залатать дыру в истории. Рум в самом деле непохож на Рим. И Рум в самом деле важен в истории, и важен совсем по-другому, не так, как Рим. Но понять, в чем его важность, историки не стремились. И поэтому Византия, которую они сотворили, получилась у них призрачной.

Уже жизнь Византии Феодосия–Юстиниана, несмотря на обилие событий (Вселенские соборы, становление церкви, борьба с ересями, падение Западной Римской империи и т.д.) и несмотря на то, что о ней много написано, представить себе гораздо труднее, чем жизнь Рима, где мы почти физически ощущаем, например, удушливость имперской атмосферы. Апостол Павел виден в своих посланиях как живой. Живыми мы видим и Оригена, и Марка Аврелия, и Плотина, и Сенеку. А вот Григорий Богослов, Василий Великий и даже Блаженный Августин оказываются более бесплотными. Можно догадаться, что каждый из них жил напряженной жизнью, но сама ткань этой жизни для нас неощутима. Тем более призрачными оказываются менее знаменитые деятели этого времени, не говоря уже о простых людях. Жизнь у Прокопия – какой-то театр теней. Даже второстепенные античные авторы живописали куда как ярче.

А в 7–9-м веках Византия просто исчезает, как будто тает в воздухе. Между Ираклием и первыми императорами «македонской» династии истории Византии нет – нет ни книг, ни материальных памятников. О целых десятилетиях не известно ничего. Государство-призрак: без литературы, искусства, истории, богословия. Патриарх Никифор и Феофан Исповедник оба дают довольно куцые хроники, по которым даже последовательность императоров восстанавливается с трудом: несколько слов о войнах, очень схематично – об иконоклазме и монофелитстве. Что еще мы знаем об этом времени? Несколько крупных имен церковных деятелей, несколько житий, несколько церковных документов. Все. Как, чем жили тогда люди, о чем и как думали, каким видели мир, к чему стремились? Пропасть.

Но и появившись «из тьмы веков» в 10-м веке, Византия остается призрачной. Бесплотными кажутся даже самые яркие византийцы, например Михаил Пселл или Анна Комнина. Тенями мелькают и знаменитые патриархи, такие, как Фотий или Николай Мистик, и прославленные императоры – и Константин Багрянородный, и Никифор Фока, и Иоанн Цимисхин, и даже Алексей Комнин, воспетый дочерью Анной в огромной книге. И века до четырнадцатого эта бесплотность сохраняется. И только в четырнадцатом веке мы видим живых людей, хотя эти люди – Григорий Палама или Иоанн Кантакузин – уже совсем непохожи на первых византийцев.

Только при чем здесь историки, если призрачной была сама византийская жизнь? Но в том-то и дело, что сама жизнь, конечно, призрачной не была. И Византия, и Европа жили «нормальной» жизнью, вполне реальной и полнокровной. Только реалий ее мы не знаем, да они для историка и неинтересны. Потому что эта жизнь была обывательской: то, что было важным тогда для византийцев, – деньги, карьера, расположение царствующих особ, интриги, склоки, скачки, амурные похождения, охота и, конечно, набеги соседей и на соседей – было слишком мелким для истории. А когда мы пытаемся придать обывательской жизни статус исторической, или, другими словами, не важным событиям – статус важных, тогда история и получается призрачной. Так, советские историки написали призрачную историю, в которой важнейшим мировым событием объявлялось, например, восстание Стеньки Разина. Делать из византийцев второй половины первого тысячелетия героев истории – то же самое, что делать героями истории персонажей Зощенко.

Соответственно, и все «подвиги», которые приписывают Византии историки, в значительной мере придуманы. Византия не была мостом между античной и европейской культурой, а была только одним из трех пролетов этого моста – наряду с доконстантиновским Римом до нее и халифатом после. Не была Византия и главным хранителем метакультуры первохристианства. До начала католицизма Рим оберегал эту метакультуру, во всяком случае, в не меньшей степени.

Впрочем, из того, что видел я, кажется, что лучше всего сохранили атмосферу первых веков христианства самые искусные в Центральном мире борцы с временем – египтяне, коптская церковь.

И безусловно, в 7–9-м веках Византия не была главным «очагом сопротивления» и форпостом борьбы с исламом. И прежде всего потому, что самой этой борьбы не было. Миф о героях, остановивших распространение ислама и отстоявших христианскую веру, чистый миф. Византийцы сражаться за веру не могли. В 7–8-м веках у них ее просто не было. Будущей, православной веры не было еще, а бывшей первохристианской не было уже – ее погребли под словесами доктрины, а за пустые слова не воюют.

Такой же миф был сочинен и о других борцах за христианскую веру – западноевропейцах. И у франков, победивших в восьмом веке «сарацин» под Пуатье, веры тоже еще не было. Даже через сто лет после Пуатье, уже после Карла Великого, франкам, за исключением немногих монахов, не было большого дела до бога. Им хватало земных дел: низы боролись за физическое выживание, верхи дрались и развлекались, как могли. Фактическая история, легшая в основу «Песни о Роланде» – символа христианского мужества в борьбе с неверными, заключалась в том (и историкам это хорошо известно, хотя и неприятно), что Карл Великий был приглашен (и скорее всего, в качестве наемника) одними мусульманами (сторонниками правящих в Багдаде Аббасидов) для борьбы с другими – кордовскими правителями Испании (Омейядами), а когда мусульмане сумели договориться между собой, то они отослали Карла домой. Тогда, на обратном пути во Францию, его арьергард и попал под атаку, только не сарацин, а басков.

Вера-то в это время была как раз у мусульман, и они за Нее дрались. И если бы вера звала их на Рейн или в Лондон, они дошли бы и туда. Расширение халифата остановило не героическое сопротивление христиан. После ста победоносных лет единичное военное поражение при Пуатье остановить эту махину не могло.

У остановки халифата были те же причины, которые ставят предел любой геополитической экспансии, – неспособность управлять одних и желание самостоятельности других. Но за этими «поверхностными» причинами были причины более глубокие. С одной стороны, начиная с середины восьмого века вера звала мусульман уже не к расширению своего участка, а к его благоустройству – звала перековывать «мечи на орала». Внешне это проявилось как снижение военной активности и наращивание культурной. А с другой стороны, народы, у которых была иная историческая судьба, иная работа в истории, не могли слиться с халифатом, как масло не может слиться с уксусом. Поэтому ислам не смог перейти границу Центрального и Восточного миров. Ни китайцы, ни индусы (и это несмотря на 650 лет султаната Дели и империи Моголов, создавших почти всю индийскую материальную культуру) не восприняли ни Библию, ни Коран. В их душах место, которое могла бы занять Книга, было занято другим. И чем больше «до-ислам» превращался в ислам, тем сильнее сопротивлялись исламу будущие католики и православные. Оттого-то и произошло «великое размежевание» в 10–11-м веках, когда записанные в народных душах исторические миссии превратили бывших до этого единоверцами арабов, франков и византийцев одних – в мусульман, других – в католиков, а третьих – в православных.

Византия и халифат

Но это произойдет позже. А в 7–9-м веках византийцам и в страшном сне не привиделось бы бороться с исламским нечестием, подобно тому как сегодняшние европейцы далеки от борьбы с американским глобализмом. Византия не только была внутри «религиозно-культурного поля» «до-ислама», в зоне его «духовного притяжения», но между 650-м и 850-м годами она в некотором смысле вообще входила в халифат.

Попробуем посмотреть на происходившее не через систему аккуратно вложенных в наши головы стереотипов. Главные византийские территории сегодня принадлежат Турции. В Турции находится Константинополь-Стамбул. В Турции живет Вселенский патриарх. Правда, «сегодняшняя Византия» потеряла за последние пару веков свою балканскую часть, но в 16–18-м веках границы Османской империи чуть ли не точно совпадали с границами Византии в период ее расцвета. Что это означает? Что к этому времени, к 16-му веку, халифат наконец-то окончательно захватил Византию. (Именно так мы рассматриваем итоги закончившейся примерно тогда же Реконкисты – освобождения Испании от мусульман, или отвоевания (а можно сказать и «завоевания» – разница лишь в словах) мусульманской Испании.) Но до того, как завершиться полным и окончательным успехом в 15–16-м веках, завоевание Византии с переменным успехом продолжалось более восьмисот лет. И его первый эпизод в 7-м веке нужно признать едва ли не самым успешным.

Никому в голову не приходит говорить о независимой Франции в 1940–1942-м годах, когда ее столицей был городок Виши. Наоборот, все мы говорим о захвате Франции Германией, хотя номинально Франция и сохранила независимость. Не говорим мы и о независимой Польше и тем более о независимой Литве в пятидесятых–восьмидесятых годах, хотя формально и Польша, и Литва, сохранявшая (конечно, только теоретическую) возможность выхода из СССР, были в это время независимы. А потери Византии в 7-м веке были не меньше, чем потери Франции в 1940-м году: Египет, Палестина, Сирия, значительная часть Малой Азии... Тут уж было не до «борьбы за веру» – не потерять бы, что осталось.

В каких отношениях находилась в это время Византия с халифатом? У нас достаточно знаний, чтобы, хотя и не в деталях, ответить на этот вопрос.

Версия или интерпретация? Речь идет не о моей версии истории. Версия – это предполагаемые факты, о которых неизвестно доподлинно, были ли они или нет. Так, версией было бы, например, утверждение, что в восьмом веке в Византии было не две императорские семьи: первая – Лев 3-й, его жена Ирина и их сын Констинтин 5-й, а вторая – Лев 4-й, его жена Ирина и их сын Константин 6-й, а только одна, и рассказы о двух семьях основаны на одном, общем прототипе. Или версией было бы утверждение, что император Никифор 1-й – араб. При почти полном отсутствии фактов подобных, более или менее правдоподобных и более или менее фантастических версий можно придумать сколько угодно. Но мы не можем существенно пополнить набор достоверных фактов, и я говорю не о гипотетических фактах, которые якобы, по моему мнению, происходили, но по тем или иным причинам не зафиксированы историей. Я говорю об интерпретации того, что известно определенно.

О взаимоотношениях Византии с халифатом в 7–9-м веках мы знаем не много. И, осмысляя это немногое, важно не смешивать факты и интерпретации. Одни и те же отношения могут быть проинтерпретированы совершенно по-разному. Например, отношения между Советским Союзом и Грузией одни интерпретировали как членство в семье народов, другие – как колониальный захват, третьи – как паразитирование малого организма на большом, четвертые – как условие культурного развития Грузии. И так далее. Точно так же по-разному можно интерпретировать и отношения Византии и халифата. Одна крайность здесь – это два равномогучих соседа, борющиеся за лидерство в Центральном мире. Так эти отношения пытаются представлять европейские историки. Другая – Византия была подчинена халифату или даже входила в его состав. Если пытаться остаться на этой оси, то можно было бы сказать, что истина лежит подальше от официальной позиции и поближе к позиции о зависимости Византии от халифата. Но такая «одномерная» интерпретация сплющивает объемное явление.

Прежде всего нужно заметить, что ни о каком равенстве речи быть не может. Огромная империя в зените своего могущества – и маленькое государство с постоянно сжимающимися границами («суверенной» территорией Византии порой оставался только Константинополь) и, что гораздо важнее, с разлагающейся душой, не помышлявшее ни о чем больше, как только о сохранении остатка политической независимости. Любое серьезное столкновение, какими были для первых мусульман войны за Веру, привело бы к полному исчезновению Византии. Во всех сферах явно видно доминирование халифата над Византией. Как называть это: вхождением Византии в халифат, зависимостью Византии от халифата или покорением халифатом Византии – не так уж и важно.

Но если войны за веру не было, то возникает вопрос: а почему халифат не шел на Византию священной войной? Здесь возможно только одно объяснение. Халифы не считали это нужным. Идеологией халифата было исправление первохристианства. «До-ислам» не видел в христианах неверных. Он считал их плохо верующими и старался исправить их веру. То, что халифы оставили Византию «недозавоеванной», означает только то, что они видели византийское христианство уже исправившимся или по крайней мере исправляющимся. Грубо говоря, они считали Византию уже завоеванной духовно (а это было для них главным) и не стремились завоевать ее «больше».

В Константинополе, конечно, прекрасно понимали губительность серьезной войны и всеми силами старались ее избежать. Цена, которой это достигается, всегда одна и та же: подчинение и зависимость. «Валюты», в которых государство-вассал платит государству-суверену, тоже всегда одни и те же – выполняемая для победителя работа, имущество, территории, суверенитет и идеология. Всем этим Византия и платила. Дальше вопрос в том, как назвать эти платы. Войны с северными язычниками: славянами, болгарами, аварами, мадьярами... – можно назвать миссией просвещения отсталых соседей, а можно – защитой северных рубежей халифата. Плату имуществом (в Византии была очень долгая традиция таких «покупок мира») можно назвать контрибуцией, которую уплачивает побежденный победителю, а можно – налогом, который платит провинция центральной власти. Более того, в Дамаске эту плату могут называть налогом, а в Константинополе – контрибуцией. Плату территориями можно назвать территориальными потерями, а можно – изменением границ между двумя провициями – «византийской» и, например, «сирийской». (Передача Крыма от России Украине, которую сегодня российские историки склонны расценивать чуть ли не как национальную трагедию, в пятидесятых годах была мелким и совершенно незначимым событием, почти никак и ни на что не влияющим и потому почти никем и не замеченным, таким же, каким сегодня была бы передача нескольких деревень из Тверской области в Новгородскую.) Плату суверенитетом можно назвать неизбежными политическими уступками, можно – делегированием полномочий, а можно – и усилением контроля центра над провинцией. И наконец, плату идеологией можно назвать сближением взглядов, а можно – навязыванием чуждого мировоззрения.

Для халифата идеология была едва ли не главным. «Угодить» халифату можно было прежде всего «правильной верой». За это даровалась определенная, а порой и очень значительная автономия. Что-то похожее можно было наблюдать в советское время в отношениях Советского Союза, например, с Румынией, а в меньших масштабах – и с Прибалтикой. Это и была главная цена: Византии нужно было исправиться – «притвориться» (или в самом деле стать) правоверной. То, что византийцы «исправлялись», видно и по строительству в Константинополе мечетей, и по очень ранним переводам Корана на греческий. Любопытной, в духе хитроумной византийской дипломатии и античного богословия «имитацией исправления» было монофелитство – длившаяся около пятидесяти лет попытка сделать христианство более монотеистичным, при этом не очень сильно сотрясая основы догматики. (Правда, это начавшееся почти сразу после смерти Мухаммеда движение оказалось движением не в сторону ислама, формально отрицающего божественность Иисуса, а в прямо противоположную, «монофизитскую» сторону. Возможно, это и предопределило его недолговечность: отказ от монофелитства стал таким же актом «исправления», как и его введение.) Но самой заметной попыткой «исправиться» стала борьба с идолопочитанием, принявшая форму иконоклазма – уничтожения икон.

Серьезной полемики с мусульманами или анафем «безбожному Мухаммеду» в это время не заметно. Мы не видим ее ни у Иоанна Дамаскина (если не считать нескольких сомнительно приписываемых ему произведений, в которых тоже нет серьезной полемики), ни у Исаака Сирина.

Шестой Собор. Интересны документы Шестого Собора (конец 7-го века). Большая часть посвящена исправлению церковных нравов: не торговать церковным имуществом, не посвящать в сан за деньги, не жить монахам с монахинями и т.д. и т.п. Об арабах почти ничего не пишется открыто. Поминаются безымянные варвары, которые своими набегами препятствуют нормальной работе церкви, но эти набеги считаются чем-то временным. Кто эти варвары – арабы или, скажем, болгары – непонятно. О потере Египта и Сирии – ни слова. Ни о какой «ереси Мухаммеда» тоже нет речи (ее и не будет еще почти пятьсот лет). Вообще, трудно представить, что этот Собор проходит во время, когда христианский мир оказался уменьшенным в разы. Очевидно, что участники Собора воспринимали происходящее как-то иначе.

Но плата идеологией не отменяла и другие платы. В своей совокупности эти платежи можно интерпретировать даже как поглощение халифатом Византии. Халифат был объединением множества «провинций», правители которых подчинялись центральной религиозной власти.

Но эти «провинции» можно считать и государствами-данниками, и «сателлитными государствами», и даже колониями, подчиненными метрополии. Конечно, сегодня все эти отношения сильно отличаются друг от друга. Но тысячу с лишним лет назад отношения между государствами были гораздо менее сложными и разнообразными. Так что у нас нет никаких оснований переносить современные геополитические, дипломатические и правовые реалии в Центр-III, где межгосударственные отношения были совсем другими.

Так вот, уровень независимости «провинций» халифата вполне сравним с уровнем независимости Византии. Политика Византии состояла в том, чтобы путем идеологических уступок и даже признания духовного первенства халифа добиться сохранения хоть какого-то суверенитета. Это одна интерпретация. Но то же самое можно проинтерпретировать и как вхождение в халифат на правах одной из «провинций». Такое «неформальное вхождение» в слабо оформленное религиозно-политическое объединение возможно. Мы и сегодня видим примеры подобных конструкций: например, та же Румыния и советский блок (СЭВ – Совет экономической взаимопомощи). Византия оказалась по отношению к халифату примерно в тех же отношениях, в каких позднее будет Русь по отношению к Орде, а раньше были, например, Египет или Палестина по отношению к самой Византии. У этой «провинции» было славное прошлое. Она хранила великую древнюю культуру. Здесь было чему поучиться. И мусульмане учились. Отношения Константинополя с Дамаском, а затем и с Багдадом были, пожалуй, ближе, чем отношения Багдада и Кордовы. Возможно, эта «провинция» даже фрондировала своим христианством. Но все это не превращало «византийскую провинцию» халифата в его геополитического соперника-конкурента. Тем более, что Византия была далеко не единственной христианской «провинцией» халифата: множество христиан оставалось и в Египте, и в Сирии, и в Испании...

Зная византийское искусство дипломатии – «византизм», можно вообразить, на какие ухищрения приходилось идти правителям Византии, чтобы, эквилибрируя на лезвии ножа, сохранять возможный суверенитет.

Были, конечно, и войны. Но это были не религиозные войны и даже не очень межгосударственные войны. Были «карательные экспедиции» центра против непослушной «провинции». Таких войн с непокорными вассалами особенно много в истории Франции. Были они и в России – например, поход Ивана Грозного на Новгород. Современные войны с Чечней – из того же ряда. А кроме карательных экспедиций были и «гражданские войны», или, точнее, «междоусобицы». Разные части халифата время от времени воевали между собой. Такими же были и войны «арабов» с Византией. Так дрались между собой и русские князья. Множество таких войн разразилось и при распаде Советского Союза.

Есть несколько крупных фактов, и интерпретации не должны их ни искажать, ни затушевывать. Самый первый – это появление нового мирового государства – халифата. Второй – отсутствие идеологической напряженности между мусульманами и христианами в первые века после Мухаммеда. Третий – тенденция «об-исламливания» христианства, самым знаменитым выражением которой стало иконоборчество. Четвертый – более чем терпимое отношение к христианам в халифате и к мусульманам в Константинополе.

Реальная Византия

Призрачность придуманной Византии мешает нам видеть значимость Византии реальной. Историки неслучайно чувствуют, что Византия занимает важное место в истории. Это место действительно важное. Но, так как в Византии переплелись несколько исторических линий, это не одно, а несколько важных мест.

Одна из «линий судьбы» Византии – линия хранителя античности, «императора Центра-II в изгнании». Античность умирала в Византии. Почти вся ее фаза «конец», с 5-го по 12-й век, была византийской. В 5-м веке закончилась Западная Римская империя, а вместе с нею и «латинский народ» – сообщество римлян, которых помимо общей для всех римлян культуры объединял еще и латинский язык. Но оставались римляне востока, римляне-«греки», которые и продолжали античную метакультуру еще лет восемьсот. Почти до самых последних веков своей истории византийцы как будто не желают до конца становиться людьми-III. Даже влияние халифата не могло сделать их вполне над-античными. И это не случайно, потому что всю свою историю Византия поднимает в культуру-II арьергард Центрального мира. Среди последних из знаменитых персонажей мировой истории туда поднялись и русские.

Мы видим «античных византийцев» не только в Византии Юстиниана, но и гораздо позже – в Византии «македонцев» (10–11 века) и даже в Византии Комнинов (12-й век). И тогда светские византийцы, как и за пятьсот лет до того, гордились «классичностью» своей образованности. Вместо «Багдад» они пишут «Вавилон», вместо «франки» – «кельты». Все северные соседи – «скифы». Вся лирика, вся беллетристика (ее, впрочем, сохранилось не так много) нарочито «античная». Пселл одинаково горячо восхищается и Платоном, и Григорием Богословом. Такой же «коктейль» и у Льва Дьякона, и у Иоанна Геометра. В 11-м веке все это кажется необъяснимым архаизмом. Как оды Державина в наше время

Из путевых заметок. Странное чувство охватывает в греческих (например, афинском или ираклионском) музеях византийского искусства, когда рядом с православными иконами видишь совершенно античные, из белого мрамора элементы внутреннего убранства церквей 10-го века, например кентавров на алтарной преграде. На шкатулках с резьбой по слоновой кости (чуть ли не единственные изящные византийские вещицы, которые массово представлены в музеях) тоже часты античные сюжеты – подвиги Геракла, Тезея...

Конечно, «византийская античность» совсем другая по сравнению с классической античностью. Не видеть разницы между «Тимарионом» или «Повестью об Исминии и Исмине», с одной стороны, и «Илиадой» или «Царем Эдипом» – с другой, – это то же самое, что не видеть разницы между московским собором Василия Блаженного и петербургским храмом Христа на Крови или между Архангельским собором Кремля и храмом Христа Спасителя. Античны в византийских сказках только время действия, имена и некоторые детали. А вся их литературная ткань неантична. Начиная с самой их сказочности. Но такая стилизации, «деланность под античность» только усиливает едва ли не главный мотив византийской литературы – «реквием по античности», сильнейшую тоску по тем светлым временам, когда Рим цвел и правил миром.

Из путевых заметок. Тоску по утраченному величию легко разглядеть и в «норманской» архитектуре Сицилии. Византия здесь – «старая добрая» парадная Византия, блещущая имперским блеском времен Юстиниана. Правда, в 12-м веке античная метакультура уже почти закончилась, и на Сицилии эта тоска одета по-другому – по-первохристиански. Но и для первохристианской метакультуры это время – «конец», и оттого такими бездуховно-пустыми кажутся блестяще-роскошные мозаики в капелле Палатина или в соборах Монреале (Monreale) и Чефалу (Cefalu). В них есть все, чему положено быть в храмовых мозаиках. Нет только одного – духа.

Первохристианство, «античное христианство» – вторая линия византийской судьбы. «Античное христианство» сформировалось в Византии, и Византия много веков жила первохристианской жизнью. Но примерно в то же время, когда первохристианская метакультура входила в фазу «конец», Византия постепенно начинает отходить от нее. Хранительницей ее старости (в отличие от античной метакультуры) Византия не стала.

До той поры пока в 18–19-м веках атеизм не стал в Центральном мире главенствующей идеологией и не поставил тем самым точку в истории первохристианской метакультуры, в той или иной степени она участвовала в жизни всех Центральных христиан. Конечно, как и античная метакультура, первохристианская сохраняется и в сегодняшней жизни, но (и тоже как и античная) – в статусе прошлого. Как и с античным прошлым, мы уже попрощались и с первохристианским. Но не расстались мы ни с тем, ни с другим. Подобно тому как мы верим в приметы или в домовых, мы верим и в бога «по-первохристиански». Так, на всякий случай. Хоть и неловко, но не помешает. Правда, и в нашей сегодняшней жизни есть Настоящее, Живое, которое «носит первохристианские одежды», но это уже не само первохристианство.

И наконец, третья линия византийской судьбы. Она тоже христианская. Но не первохристианская. Хотя Византия и прожила много веков первохристианской жизнью, но в том «византийском» христианстве, которое представляешь сразу же, как только слышишь о Византии, от первохристианства не так уж и много.

Начало

В 10-м веке в религиозной жизни Византии начинаются перемены. Правда, они не сразу бросаются в глаза – появляющееся новое поначалу теряется за старым. А старого, «античного» в христианстве визатийцев было еще много. По-прежнему пострижением в монахи наказывают политических противников. И это еще самое мягкое наказание. Гораздо чаще виновному вырывают глаза, рубят руки, кастрируют. Так они слышат лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. В ходу и человеческие жертвоприношения. Только жертв теперь не убивают, как во времена Агамемнона. Иногда их кастрируют. Так посвятил Богу своего сына (будущего патриарха) император Роман Лакапин. А иногда просто отдают маленьких детей монастырям, чтобы со временем они стали монахами. Все это есть. Но начинается и другое. Меняется характер монашества. Оно как бы очищается от грязи, накопившейся за века безверия. Монастырская жизнь на Афоне начинает напоминать самые яркие страницы истории египетского монашества. Симеон Новый Богослов выводит на поверхность линию Посвященных-богословов, которая чуть ли не четыреста лет после Максима Исповедника в Византии никак себя не обнаруживала. Важнее становится роль религии и в жизни общества. Появляются даже «праведные» императоры. Никифор Фока и во дворце пытается быть аскетом. Сменяет его покровитель Афона Иоанн Цимисхин. (Правда, «праведный» Иоанн добивается короны, просто убив «праведного» Никифора.) Но самая главная примета будущего – это начинающееся в 10–11-м веках византийское «искусство глаз».

Из путевых заметок. В Греции, примерно в часе езды от Дельф, есть монастырь Блаженного Луки (Ossios Loukas). Удивительное место с удивительными фресками и мозаиками. Они кажутся даже немного наивными. Но от этого наива обжигающий душу огонь глаз, смотрящих с мозаик и фресок, только становится еще горячей. Это не самые яркие из «византийских портретов». Самые яркие будут написаны позднее. Но направление будущего расцвета задано здесь четко. И так же четко определены главные темы будущего, «византийского» христианства – Любовь и Вера. Из евангельских эпизодов выделяются два: Иисус, омывающий ноги ученикам, и Фома, влагающий перст в рану Иисуса. И редкие ветхозаветные сюжеты, например Даниил и львы, работают на ту же тему Веры.

Конечно, и раньше христианские художники создавали очень яркие портреты-иконы. Но это были гении-одиночки, на ощупь искавшие путь будущей живописи. А начиная с 10-го века «искусство глаз» становится массовым – множество иконописцев, включая тех, кто работал в далеких провинциях, пишут удивительные фрески и иконы. Удивительные по страстности своей религиозности.

Но и великое «искусство глаз» – это тоже только одна из многих частностей, за которыми просматривается самое главное – меняется характер веры. Она становится живой, исступленной – такой же, какой были вера первых мусульман и вера христиан в самые первые века христианства. Византийцы массово почувствовали Бога и почувствовали свое будущее с Богом – свою самую важную историческую роль.

С этого чувства и началось новое христианство – христианство, которое стало самым важным делом «поздней Византии».

Разные Византии

Византийское искусство – множество церквей, множество переполненных поиском и светом удивительной Человечности мозаик, фресок, икон. Это слава Византии. Тут уж точно никакой призрачности. Здесь Византия настоящая, и даже не просто настоящая, а Настоящая. Для нее и времени как будто нет – прошло пятьсот, шестьсот, восемьсот лет, а мы все так же чувствуем кипение ее Христовой Страсти.

Вот в этом зеркале мы и видим византийскую жизнь и те изменения, которые в ней происходили. Конечно, во всех лучших произведениях, которые были созданы чуть ли не за тысячу лет византийского искусства, есть общее. Это общее – дух Византии, дух особого «византийского» христианства, который и заставил историков «развести» Рим и Рум и «сотворить» Византию. Но единство не означает неподвижности: менялась сама византийская жизнь и вместе с нею менялось и византийское искусство.

Самое грандиозное из таких изменений произошло на рубеже первого и второго тысячелетий. Масштаб его был таков, что заставляет говорить о двух разных Византиях – «Византии ранней» и «Византии поздней». Возрожденное в 10-м веке византийское искусство перестает быть искусством больших (архитектурных) форм и целиком фокусирует свой творческий потенциал на малых формах: иконах, фресках и мозаиках. (Правда, по мере того того как меньше строят богатых церквей, и мозаик становится все меньше – теперь церкви расписывают фресками.) С одной стороны, такой сдвиг вроде бы имеет понятные экономические причины – постройка грандиозных храмов теперь Византии не по силам. Но дело тут, конечно же, не в деградации жизни Византии. Наоборот, художественый уровень нового византийского искусства свидетельствует не о деградации, а об очевидном подъеме и даже расцвете.

Из путевых заметок. Интерьеры ранних и поздних византийских церквей отличаются друг от друга разительно. Если в ранних церквях самым важным было пространство, то позднее главным становится не пространство, а фреска. Архитектура поздней Византии по сравнению с шедеврами 6-го века маловыразительна. Даже в довольно крупных храмах, вроде константинопольской церкви Спасителя в Хоре (Chora), пространство не самоценно – оно «обслуживает» главное в церкви. А главное в Хора, как и в монастыре Блаженного Луки, мозаики: прожектора, бьющие Светом прямо в душу, «искусство глаз». Поэтому-то в церквях поздней Византии пространство и не уносит Ввысь, а давит. И оно должно давить. Прожигающим душу фрескам этих церквей нужно именно такое, давящее пространство. Маленькая комнатушка, иногда повернуться негде, в которой ты окружен со всех сторон горящими глазами Святых. Самую яркую такую «персональную церквушку» я видел в греческой Метеоре, в монастыре Святого Николая (Agios Nikolaos Anapafsas). Не сильно уступает ей и крохотная пещерка-церковь в монастыре Святого Неофитоса на Кипре.

Две Византии очень заметны во влиянии византийской архитектуры и иконописи на итальянское искусство. Века до 13-го это влияние оставалось сильным. Но самое интересное – в том, что это было не одно, а два разных влияния. Византийские мотивы в итальянской архитектуре (например, собор в Анконе) продолжают традицию ранней Византии. Но совсем иного рода – влияние византийской иконописи на итальянскую живопись. Здесь уже новая, поздняя Византия открывает перед итальянцами направление, которое через двести – триста лет приведет их к взлету живописи Возрождения. И хотя на первый взгляд главный мотив Возрождения едва ли не антивизантийский: очеловечивание Бога против византийского оБожения человека, – византийское стремление «писать душу» стало общим для всех итальянских художников.

Всмотревшись, понимаешь, что разных Византий было не две, а больше. Все они говорили по-гречески, у всех столицей оставался Константинополь, и все они называли себя «Романией» («страна румов»). Но при всем при этом каждая из них жила своей жизнью, непохожей на жизнь других Византий. (Не стоит и говорить, конечно, какие разные роли – от огромных до ничтожных – играли разные Византии в мире.) История Византии – как многосерийный фильм. Длина каждой серии – 200–300 лет. Первая серия, или пролог, – это довизантийская, доконстантиновская Римская империя 1–3-го веков, которую продолжит Византия. Вторая серия – Византия Феодосия и Юстиниана, христианизированная Римская империя 4–6-го веков, о которой пишет Прокопий. (Правда, название «Византия» относят только к востоку Римской империи, хотя в 6-м веке этот восток включал и «латинские» Карфаген, Рим и даже часть Испании.) Третья серия – почти исчезнувшая в халифате Византия 7–9-го веков. Четвертая – Византия «македонской династии», 10–11-й века. Пятая – Византия Комнинов (12-й век). И шестая – последняя Византия, Византия Палеологов, 13-й и 14-й века.

Вот такой «византийский сериал». Но самое интересное, – его «съемки» не закончены. Все дело в том, что цветок, ставший средоточием жизни поздней Византии, продолжал расти и когда Византии-государства уже не стало. Продолжает он расти и сегодня. Но «расти» не значит «распуститься и зацвесть» – и для византийцев 10-го века, и для византийцев и русских 14-го века, и для нас, русских 21-го века, новое византийское христианство и было, и остается не просто новым, а будущим.

Личное (почти). Византия сыграла огромную роль в становлении России. Но дорожат Византией русские не столько из-за «сыновьих чувств», сколько потому, что остро чувствуют – главное величие Византии не в прошлом, в ее истории и ее роли в нашей истории, а в будущем, в «грядущей Византии».

 

К оглавлению

Часть VI. Европейское тысячелетие

Глава 25. Двуликость Европы

Знание и понимание

История – европейская наука, и историки если не по происхождению, то по культуре – европейцы. Поэтому об истории Европы мы знаем больше всего. Но это не означает, что мы ее понимаем. Во-первых, мы не понимаем фабулы европейской истории – той картины, которая складывается из бесчисленных событий, образующих пестрый узор истории, того Большого, которое проявляло себя во всех этих мелочах. А во-вторых, мы не понимаем, какое место занимает европейская история во всемирной. Но мало того, что не понимаем, – не стремимся понять: не только не отвечаем на эти вопросы, но и не задаем их. Не делаем же мы этого потому, что ответы на них кажутся нам и так очевидными. И мы не задумываемся, что основанные на этой «очевидности» наши представления о фабуле европейской истории и о месте Европы в мире сотканы из мифов. И что в результате самая разработанная часть истории оказывается и самой тенденциозной.

Чтобы понять нечто, нужно поместить это нечто в более широкий контекст, увидеть его, как малое внутри большого. А для Европы такого «большого» у нас нет. Таким «большим» могла бы стать всемирная история, но для европейцев весь мир ограничен Европой, и их всемирная история – это и есть история Европы.

Европа в мире. «Венец творения» или «равный среди равных»

Что касается места Европы в мире, то здесь есть две точки зрения. Более старая – позиция «шовинистов», для которых европейская культура – «венец творения», само совершенство, не сравнимое ни с какими прочими культурами, которые и культурами-то считать нельзя. Конечно, сегодня такая точка зрения немного устарела. Но это не потому, что она безосновательна, – европейская культура и в самом деле «венец творения». Последнее тысячелетие было европейским. Все главное в нем было европейским. Жизнь текла во всем мире, но важными были европейские события. В отличие от других метакультур, чья область влияния ограничивалась либо Центральным миром, либо Восточным, либо Западным, культура, созданная Европой, стала общечеловеческой. Крошечная географическая Европа – 2 процента суши Земли, не больше, – в психосфере Земли стала огромной Европой культурной. Пусть и не самые высокие вершины, но все плоскогорья в психосфере сегодня европейские. Число тех, кто умеет говорить на европейских языках, сопоставимо с числом тех, кто ни одного европейского яыка не знает, а число тех, кто исповедует европейские религии, сопоставимо с числом адептов других религий. Европейскую науку и технологию стремятся освоить почти все. И понятно – ведь ни другой науки, ни другой технологии нет. В меньшей степени, но это относится и к европейскому искусству. Так что и в самом деле получается, что европейцы – «венец творения», а европейская культура заканчивает всемирную историю. Только здесь нужно сделать одну оговорку – Европа заканчивает уже закончившуюся, бывшую, прошедшую историю. Но для зачарованных собственным величием «шовинистов», в чьей истории, кроме Европы, вообще ничего нет, такая оговорка была бы бессмысленна: в их истории Европа – и начало, и конец. В лучшем случае они допускают в историю (в роли предтечи Европы) античность. Остальными «недоразвитыми» культурами нормальному человеку и интересоваться бессмысленно. Если кому и следует заниматься ими, то разве что специалистам по культурным аномалиям, этаким «патокультурологам».

Как протест против исторического эгоцентризма появилась более современная и «политически корректная» точка зрения: европейская культура просто одна из многих мировых культур – равная среди равных. Есть культура майя, есть культура кельтов, есть античная культура, есть культура острова Пасхи, есть культура Чиму (Chimu), а есть еще и европейская. И все они равны – не выше и не ниже друг друга. Отсюда и напрашивается вывод: если все культуры равны, то нет никакого смысла говорить ни о месте культур в том, что больше отдельных культур, ни о превращении одних культур в другие. А вопрос об иерархии культур в такой картине мира кажется вообще неприлично шовинистическим.

«Политкоррекные» историки видят то, что «шовинисты» не заметили. Но при этом умудряются не замечать того, что само бросается в глаза и не разглядеть чего не смогли и близорукие «шовинисты», – очевидное превосходство европейской культуры над другими. Если «шовинисты» в здании истории не видят ничего, кроме верхнего этажа, и умиляются: «Ах, как высоко мы живем!», то приверженцы политкорректности обходят весь дом и любуются каждой из его комнат, комнаток и каморок, но при этом не замечают, что комнаты эти – части дома, что дом многоэтажный и что верхний этаж выше подвала. И, не замечая этого, они не видят, что дом не достроен, а над его верхним этажом уже начинают возводить стены следующего.

«Венец творения» и в самом деле венец. Но, «венчая» менее высокие культуры, он образует вместе с ними линию исторического восхождения, и эта линия не завершена. Поэтому «венец» обречен. Подобно тому как Центр-IV был создан из Центра-III, из Центра-IV (становящегося сейчас уже миром-IV) будет сделан новый мир, мир-V.

Главное европейское достижение

Чем европейская культура выше других? Прежде всего тем, что сами европейцы выше всех других героев истории. Европа создала нового человека, человека-IV. И как раз для того, чтобы увидеть, что человек-IV выше человека-III (не говоря уж о людях-II и людях-I), никакой особой зоркости не нужно: Ньютон выше Бируни, Гегель – Аверроэса, Наполеон – Саладина, а Робинзон или Гулливер – Синдбада-морехода. Что же касается главных литературных героев мира-IV – Гамлета и Фауста, то их в Центре-III просто не с кем сравнить.

Говоря вообще, мы выше людей-III более тонкой душевной организацией. Например, тоньше наши чувства. Для человека-IV любовь перестает быть только желанием обладания, дружба – только самопожертвованием, ненависть – только стремлением уничтожить. У чувств-IV появляются многочисленные оттенки – как бы дополнительные измерения. Возвышенная любовь, романтическая любовь – ничего этого у людей-II и людей-III не было. Любовь Данте к Беатриче совершенно немыслима для человека-III. Даже ревность не как желание устранить соперника, а как сплав любви и ненависти появляется только в это время. «Отелло» не мог быть написан ни Софоклом, ни Хайямом.

Исследователи и искатели, завоеватели и миссионеры, странники и просто странные люди, съедаемые сомнениями и разъедаемые двойственностью. Аналитики, анализирующие все, что «под руку попадет», и даже самих себя. Самоуверенные и самовлюбленные индивидуалисты, окруженные, как скафандром, своим микромиром «Мое». Это главная ценность мира-IV – отдельный, индивидуальный человек и то, что он считает для себя благом: комфорт, свобода (в пределах разумного), равенство (в чем-то), уверенность в завтрашнем дне (насколько это возможно) и так далее. А еще люди-IV – это деловые, расчетливые прагматики, обеспокоенные прежде всего сохранением и наращиванием «Мое». Но они способны умиляться и восхищаться. Следовать долгу и стыдиться. Изредка сопереживать и ставить себя на место другого (впрочем, эти способности, как и самоанализ, пожалуй, все-таки черты будущего человека-V, для человека-IV это уже потолок). И наконец, люди-IV – это ученые, которые много знают о неживой природе, например что Земля круглая и вращается вокруг Солнца, а молекулы состоят из атомов. И не просто много знают, но и активно стараются узнать все больше, с тем чтобы эти новые знания немедленно запустить в работу по дальнейшему благоустройству мира. А еще человек-IV – атеист, не верящий в Бога.

Вместе с ростом сложности наших душ росла их внутренняя противоречивость. Мучения и метания литературных героев создали совершенно новый жанр – драму. Начинался он, правда, в классических одеждах, но «трагедии» Корнеля или Расина имели общего с трагедиями Эсхила или Еврипида еще меньше, чем «Давид» Микеланджело с Венерой Милосской. Если у греков судьба играла целостным человеком, то в классицизме человека раздирали противоречивые устремления: разные мотивы влекли героя в разные стороны, а «трагедия» разрешала спор внутренних персонажей. По сути эти «трагедии» были первыми европейскими драмами. Яснее всего это видно у Шекспира. Гамлетовское «быть или не быть» стало символом культуры-IV.

Тот же полифонизм присутствует не только в драме, но и во всем европейском искусстве. Наверное, впервые это заметил Выготский. Несколько линий в одном произведении – не важно, романе, картине или симфонии, – развиваются то независимо, то перекликаясь, то борясь между собой и в итоге становятся одним – художественным произведением. Художник двумя руками, десятью пальцами играет на нашей душе, томя нас перекличкой разных струн и готовя очистительный взрыв в финале. И вот наконец он звучит, высвобождая спрятанные в глубине души чувства и омывая сердце слезами.

Расширенное сознание – это наше главное отличие от людей-III. Именно в этом смысле душа-IV больше души-III (точно так же, как душа-III больше души-II, а душа-II больше души-I в том же самом смысле). Ему мы и обязаны всеми своими успехами, включая и полифоничное искусство, и агрессивное познание-покорение мира.

Фабула европейского тысячелетия. Прогресс и регресс

Но это чудо природы – человек-IV, не важно, считать ли его появившимся в одночасье или изготовляемым долго, – возникло не из воздуха. Материалом для изготовления людей-IV были люди-III. Как люди-III превратились в людей-IV? Что вырастило их? Что происходило при этом в их душах и с их душами? Пока историки не часто «западают» на такие вопросы. И понятно: ведь душа проходит «по другому ведомству» – ведомству религии или в лучшем случае психологии. Но, не ответив на эти вопросы, нельзя понять сути истории.

История Европы из учебника – это непрерывный прогресс. Как после «темных веков» наступило Возрождение, так и пошло: чем дальше, тем все лучше и лучше, к тем светлым дням, в которые посчастливилось жить нам – стоящим на вершине холма, насыпанного предками – конечно, не такими совершенными – мудрыми и гуманными, как мы, но все-таки тоже неплохими людьми – трудолюбивыми, правда ограниченными, но цивилизованными в отличие от дикарей, населявших остальную землю, которых они пытались и мы тоже должны пытаться осчастливить.

Вообще говоря, эта рождественская картинка, размноженная учебником по большинству европейски образованных голов, правдива. С одной стороны. Действительно, в среднем мы пользуемся более тонкими вещами, чем наши предки, – утварь немецкого крестьянина сегодня гораздо лучше той, которой пользовался прадед его прадеда в 18-м веке. Конечно, мы не живем в Версалях и Луврах, но и предки не все там жили. Средний европеец становится все более и более образованным, все менее и менее свирепым, все более и более культурным. Стоит только взглянуть на портреты, скажем, того же 18-го века, как немедленно появляется повод для гордости – в среднем наши современники выше.

Из путевых заметок. Персонажи Питера Брейгеля Старшего, Кранаха, Гольбейна (16-й век) в среднем немного (не больше люма), но ниже людей на портретах Ван Дейка или Рембрандта (17-й век); те примерно на столько же ниже героев Давида или Гойи (18-й век), которые, в свою очередь, ниже тех, кого писали Сезанн или Ренуар в конце 19-го века и кто, опять же в свою очередь, ниже наших современников, чьи фотографии украшают газетные полосы. (Естественно, это динамика яркости персонажей, а не яркости самих картин.)

Так что все правильно, все как в учебнике. Прогресс налицо. С одной стороны. А с другой стороны, безудержное ликование «прогрессивистов» уравновешивает грусть «пессимистов», которые видят, что, хотя знаний становится все больше, а техника все совершеннее, наша жизнь, становясь все комфортнее, делается и все тусклее. Ее вершины все снижаются. Сейчас не пишут картин, как Тициан, музыку, как Бах, и даже мебели не делают такой, какая украшала дворцы в 17–18-м веках. И все это тоже правда. С другой стороны.

На самом же деле прогресс и регресс в истории Европы составляют две стороны одного процесса – застывания Света: регресс – это цена прогресса. Чем больше тиражируется европейская культура, чем шире охватывает она жизнь, тем тусклее становятся ее вершины. Одна великая картина одного великого художника превращается в сотни эскизов едва умеющих держать кисть тысяч дилетантов, а затем и в миллиарды фотографий, сделанных сотнями миллионов фотографов.

Это застывание Света мы видим повсеместно. С одной стороны, на смену мечам приходят мушкеты, их сменяют трехлинейки, а трехлинейки – «калашниковы». А с другой – наши ракеты, самолеты, персональные компьютеры, мобильные телефоны, Интернет, атомные бомбы покоятся на большой физике: термодинамике, электродинамике, квантовой механике. Большая физика – на фундаменте европейской науки – математическом анализе и классической механике. А они – на философии Декарта. А если посмотреть чуть более широко открытыми глазами, то мы увидим, что паровозу Стефенсона, лампочке Эдисона, швейной машинке Зингера, азбуке Морзе и револьверу Кольта предшествовали не только механика Ньютона и математика Лейбница, но и сатиры Вольтера и музыка Генделя. А им – «Декамерон» Боккаччо, скульптура Донателло и живопись Тициана.

Шпенглер против школьного учебника

Но двойственность истории последних пяти-шести веков – прогресс в одном ценой регресса в другом – это только часть сложности европейской истории. Другая часть – то, что эти века еще далеко не вся история Европы.

Учебники начинают историю нашего (Нового) времени с Возрождения. Это как бы приступка, возвышающаяся над трясиной жизни предыдущих веков, в которой где-то далеко-далеко – на тысячу или две тысячи лет раньше – виднеется еще одна «кочка» – классическая культура античности. От этой приступки – Возрождения – и начинается путь наверх – к прогрессу и цивилизации. Наверху – мы. Культура Возрождения, конечно, нашей не чета, но все же заметный шаг вперед по сравнению с бывшей до того дикостью.

И хотя «пессимисты» видят все наоборот: как после высочайшего взлета человеческого духа у Данте, Леонардо и Рафаэля мы все больше мельчаем и скользим в нашу сегодняшнюю трясину, к нашим роковым музыкантам и художникам-авангардистам, – и для них тоже Возрождение – это точка отсчета.

Выбор Возрождения как начала Европы естественен. С одной стороны, только с этого времени история становится более-менее насыщенной известными нам фактами – о том, что было раньше, мы знаем гораздо меньше. А с другой – только с Возрождения Европа становится более-менее похожей на современную и, значит, более-менее понятной.

Против общепринятой теории «вначале мы очнулись после многовекового сна, а затем построили Европу» восстал Шпенглер. Он увидел начало Европы не в Возрождении, а в середине Средних веков – в эпохе готики и Крестовых походов, и показал, что Новое время только часть гораздо более масштабного культурного процесса, который начала готика, а завершает наше упадническое время «заката Европы».

Анализ Шпенглера глубок и убедителен, и на первый взгляд кажется, что сохранением своего места в учебниках старые представления обязаны только непробиваемой ретроградности всей системы образования. Однако постепенно понимаешь, что дело не только в этом. Есть несколько крупных фактов, которые заставляют отнестись к теории Шпенглера сдержаннее, а к школьному учебнику – с большим уважением.

Первый факт. Чтобы европейская культура оказалась в том упадочном состоянии, в каком видит ее Шпенглер, в соответствии с его теорией ее возраст должен быть около тысячи лет. И всю эту тысячу лет Европа, развиваясь «материально», деградировала духовно. Но здесь Шпенглер «подгоняет решение под ответ». Факт состоит в том, что Европа сегодня не так уж страшно упадочна. Безусловно, в «духовном отношении» она переживает не лучшие времена, но насколько эти «не лучшие времена» – предсмертная агония? Довольно сильная экономика, материальный достаток, налаженная жизнь – все это не говорит о скорой смерти. Еще больше понимаешь, что о приближении смерти не приходится говорить, в США. В американской жизни, конечно, тоже, мягко говоря, не все безоблачно, но это – жизнь. С болезнями, проблемами – но жизнь. Шпенглер, по-видимому, и сам понимал это, уподобляя современную ему Европу не поздней, уже совсем дышащей на ладан, а ранней, еще вполне бодрой Римской империи.

Но внутри Римской империи жило то, что продолжило историю и продолжило Римскую империю, – христианство. Есть ли что-то такое внутри «закатной» Европы?

Ростки будущего в Риме Шпенглер то видит, то не видит. Когда он говорит о Риме как о начале «арабской» культуры, то видит. А когда как о конце античной – не видит. Но видеть и не видеть их одновременно – видеть в закате рассвет – у Шпенглера не получается. Античная логика «одно из двух – либо Рим “арабский”, либо античный» довлеет и над ним: он пишет то о беспросветности римской жизни, то о том, что «арабская» культура начиналась в Риме, но вместе оба эти факта у него не увязываются.

И чего уж Шпенглер не видит почти совсем – это ростков будущего в современной ему Европе. А ведь эти ростки не только были, но уже и расцветали, и как раз в то время, когда он заканчивал свою книгу. Правда, могучая интуиция и здесь подсказывает ему что-то, но он все время как бы затыкает уши, уходя от темы появления новой цивилизации к теме достойного завершения старой.

Второй факт – это само Возрождение. Шпенглер всячески пытается затушевать значение Возрождения, вплоть до попыток утверждать, что как исторической эпохи его не было совсем, а то, что называют Возрождением, – это переходный период между эпохой готики и эпохой барокко. И понятно – Возрождение не укладывается в его схему. Но Возрождение было, и его яркость не только сопоставима с яркостью готики, но, пожалуй, и выше.

Третий факт: 15–16-й века были ярче предшествовавших им 14-го и 13-го. То, что яркость европейской жизни меркла не монотонно, как это бывает при застывании Света, может означать только одно: Возрождение было не этапом застывания католического Света – оно было рождено еще одной, «собственной» Вспышкой.

Четвертый факт состоит в том, что Европа после 15-го века отличается от Европы до 15-го века, во всяком случае, не меньше, чем Европа после 11-го века от Европы до 11-го века.

И наконец, пятый факт: действительно, именно из времени Возрождения и непосредственно примыкающих к нему веков тянутся нити ко всем нашим культурным достижениям. Прослеживать их во времени глубже не получается. Например, Шпенглер очень веско пишет о том, что существо культуры определяет ее математика. Но европейская математика – математический анализ – появляется только в 17-м веке. А до 16-го вообще говорить о европейской науке можно разве что с большой натяжкой.

В общем, не стоит торопиться заменять учебник истории «Закатом Европы». То, что учебник называет «Новым временем», вполне реально как самостоятельная эпоха. (Насколько эпохи бывают «самостоятельными».) Но в чем Шпенглер, безусловно, прав – это в том, что Европа началась гораздо раньше Нового времени.

Косвенно это признает и учебник. Школьная история называет «Средними» десять веков, прошедших между падением Рима и Возрождением. Но фактически ее «Средние века» вдвое короче. О первых пяти «Средних» веках учебник не рассказывает почти ничего. После конца Рима школьная история начинается только с 11–12-го веков.

Так что в споре Шпенглера с учебником истории о том, кто создал Европу – Возрождение или готика, нельзя присудить победу ни одной из сторон. А причина этой «ничьей» в том, что Европа была создана не одной, а двумя Вспышками. Так же как и из культуры-II в культуру-III, из культуры-III в культуру-IV Центральный мир поднимался по двум ступенькам. Первым шагом на этом пути была католическая метакультура, вторым – гуманистическая. Шпенглер не «заметил» вторую из них, посчитав ее просто продолжением (и упадком) «готической Европы», а учебник истории не заметил первую, которую он трактует то как разгул мракобесия, то как предисловие к «настоящей истории» Европы. Но европейских метакультур две, и в каждой из них застыл Свет своей Вспышки.

Конечно, на жизнь Европы влияли и исламская, и первохристианская метакультуры, а позднее Европа оказалась и под сильным влиянием Западного мира (об этом влиянии мы еще будем говорить). Но хребет жизни Европы: ее история, ее культура и прежде всего, конечно, души европейцев – образован двумя европейскими метакультурами. Взять хотя бы то же Возрождение. В нем ясно видна «вода» католической метакультуры. Например, очевидными предшественниками живописи и скульптуры Возрождения, готовящими его приход, были фрески и скульптуры, названные искусствоведами «позднеготическими». (В них действительно нашел свое выражение упадок великих готических форм.) Но Возрождение было не только фазой сгущения католического Света (фактически, так это видел Шпенглер), и не это было главным в Возрождении. А главным – тем, что и определило роль Возрождения в истории Европы, – был Свет новой, Гуманистической Вспышки, первые всполохи которой, запечатленные Данте и Джотто, пришлись на время даже не «воды», а еще только «пара» католического Света.

Идеология гуманистической метакультуры мешает нам видеть европейскую историю такой, какая она есть. В частности, с нашими представлениями о том, как устроен мир, мы не можем позволить себе видеть две очевидные вещи. Первая: наш атеизм – сын глубокой религиозности. (И более того, изначально он сам был глубоко религиозен.) И вторая, даже еще более «идеологически вредная» с точки зрения гуманистической идеологии: религиозность ранней Европы, родственные связи с которой «гуманистам-атеистам» так не хочется признавать, была следствием не «темноты масс», а наоборот – Света, который осветил души людей, населявших европейские земли, и создал из этих душ Европу. Первые европейцы верили в Бога не от «недоразвитости», а оттого, что в их душах и в самом деле был Бог. Посетил Бог и зачинателей гуманистической Европы, от которых «ведут родословную» те современные атеисты, кто и самого этого слова не может слышать без улыбки – улыбки снисхождения, или улыбки раздражения, или какой-либо еще улыбки. Но тут уж ничего не поделаешь – многим из них суждено умереть со все той же улыбкой, так и не поняв ни какое Чувство их предков сгустилось через много веков их собственным умом, ни каким Светом было рождено это Чувство.

 

К оглавлению

Глава 26. Католическая Вспышка

Сила

Католическая Вспышка заявила о себе немедленно и более чем зримо. Мы ясно видим, как в Европе появляется могучая сила и эта сила заставляет европейцев делать то, что на первый взгляд могло бы показаться бессмысленной тратой сил, если бы только эти «бессмысленные занятия» не создали то, что станет славой Европы.

Какая сила погнала европейцев в Крестовые походы? Как средневековое мракобесие создало шедевры готики? Антиклерикализм, ставший атеизмом, играет с историками злую шутку. Чтобы только не видеть силу, которая создала Европу, они готовы даже верить, что вся огромная европейская работа – работа, плодами которой мы пользуемся каждый день и каждую минуту, – делается «сама по себе». Хотя «сам по себе» даже гвоздь не вбивается в стену.

А не видеть эту силу непросто. Стоит зайти в любой музей, где хранятся вещи ранней Европы, как ты оказываешься в особом силовом поле. Деревянная скульптура, эмали Лиможа с горящими глазами святых, нательные кресты, даже печные изразцы – на всем, что дошло до нас из Европы 11–12-го веков, лежит печать этой силы.

Из путевых заметок. Деревянных скульптур 11–14-го веков сохранилось много – и в немецких музеях, и в швейцарских, и особенно много в музее Марес (Mares) в Барселоне. Но мне почему-то больше всего запомнилась Мадонна с Младенцем из исторического музея швейцарского Фрайбурга. От младенца у Младенца только меньший по сравнению с Мадонной размер. Мужчина лет пятидесяти с очень серьезным лицом и глубокими глазами. А взгляд Мадонны глубиной и силой не уступит и лучшим греческим иконам.

Но огромная энергия этого времени чувствуется не только в вещах, но и в книгах ранних европейцев. Взять хотя бы Абеляра. Грубые, дикие нравы. А вместе с тем стремительный рост монастырей и сильнейшая тяга к знаниям – ученые диспуты, богословские дискуссии...

Впрочем, что там вещи и книги А Крестовые походы! Европейцы много воевали и раньше, но Крестовые походы – это другое. Это «христианский джихад», священная война. Они шли не за военной добычей и даже не за славой. Самой вероятной их судьбой была гибель «ни с чем». Но они больше, чем к личной выгоде, стремились стать работниками Бога. И поэтому шли даже дети – чтобы быть проданными в рабство. Какое-то массовое безумие!

Из путевых заметок. Очень явственно чувствуешь мощь ранней Европы в Испании. На севере Испании и сегодня видно, как тысячу лет назад буквально из воздуха соткалась европейская сила. Соткалась на погибель Испании исламской.

Если проехать по Испании с юга на север – из Кордовы через Гранаду, Толедо, Саламанку в Бургос и дальше в Сантьяго-де-Компостела, то видно, как две силы сошлись. И хотя южная была отнюдь не хлипкой (в Гранаде и Кордове даже сейчас, после стольких веков христианства «арабского» не меньше, чем «европейского»), северная сила была сильней. В Толедо и еще сильнее в камнях золотой и золотодышащей Саламанки, своей поразительной атмосферой напоминающей Иерусалим, наложение этих сил создало удивительную испанскую «католико-исламность». Но о мирном сосуществовании севера и юга не могло быть и речи – как за несколько веков до этого юному исламу, юному католицизму тоже было нужно все, весь мир.

Память об этой силе (и ностальгию по ней) Испания хранит и сегодня. И в первый раз я заметил ее в Испании не в старинном, а в современном и даже в каком-то смысле будущем соборе Святого Семейства – Саграда Фамилиа. Это совершенно уникальное явление в европейской архитектуре последних веков. Ничего даже отдаленно похожего на Саграда Фамилиа европейцы уже очень давно не строят. От почти развалин гаудиевского шедевра буквально била струя какой-то жизненной энергии. Действовал этот поток вполне магически – не отпускал: уйти от собора было нельзя, несмотря на сорокаградусную жару раскаленной Барселоны.

Но то, что Саграда Фамилиа не достроена, как раз и показывает разницу между сегодняшней Европой и Европой двенадцатого века. Технические возможности несоизмеримы, но... Они строили и без техники, а мы и с техникой не можем. Нам не хватает того топлива, которое у них было в избытке.

Созидательный Взрыв

Когда знакомишься с историей Европы не по книгам, а «по вещам», это поражает: как будто ничего нет – до нашего времени из последних веков конца первого тысячелетия в Европе сохранилось несколько церквей и несколько кусочков церквей. И вдруг... взрыв. Начинается грандиозное строительство. Повсюду: во Франции, Испании, Германии, Англии и даже в Италии – растет множество церквей, от огромных до крохотных.

Из путевых заметок. В одной только Франции их не то что было построено, а сохранилось до наших дней даже не десятки, а сотни. Некоторые из них – церкви Пуатье и Тулузы, St-Benoit-sur-Loire, St-Nectaire, St-Savin, Conques, Moissac – очень знамениты. Другие, такие, как церкви в Vic, Lavaudieu, Montoire-sur-le-Loir или Brinay, менее известны. Но все вместе они дают картину удивительного подъема.

В Пиренеях Каталонии были горные ущелья, буквально застроенные церквями, – верховья рек La Noguera Ribagorcana, La Noguera Pallaresa и особенно долина Boi. Фрески из этих церквей сегодня можно видеть в барселонском Музее каталонского искусства. Среди них попадаются настоящие шедевры, такие, как фрески церкви Святого Климента в Taull. Лик Спаса написан здесь как будто специально очень наивно. Но как прочно он захватывает душу!

Но дело, конечно, не только в количестве – сама архитектура ранних европейских церквей кричит и как бы куда-то рвется. И внутреннее пространство, и декор – скульптуры и фрески – переполнены все той же особой энергией, силой юной Европы. Кажущаяся нарочитой наивность фресок Святого Климента из Taull не исключение; «наивны» скульптуры и фрески во многих церквях. Но эта «наивность» только усиливает напряжение той атмосферы, в которую попадаешь, переступив порог церкви, а иногда, как, например, в Conques или Moissac, еще и не переступив, а только оказавшись перед входом.

«Предготика»

В истории архитектуры этот период называется «романским», а следующий «готическим». Историки разделяют «романский» и «готический» стили, исходя из формальных признаков, вроде противопоставления «романских» полукруглых арок «готическим» стрельчатым. Но по сути это просто две фазы одного периода. Оба стиля роднит свежесть и страсть раннеевропейского чувства. Это то, что бьет через край и в готическом соборе Парижской Богоматери, и в формально романском соборе Сантьяго-де-Компостела.

По сути, «романский» стиль правильней было бы называть «предготическим»: «романские» церкви напряженно ищут формы для выражения нового европейского мирочувствования – готические формы. Собственно «романского», то есть римского, в них нет ничего. О том, насколько европейская архитектура другая, не первохристианская, а следовательно, и не римская, я уже говорил. Их разность видна во всем, но заметней всего в исчезновении ротонд. Если среди первохристианских церквей были и базилики, и центрально-купольные ротонды, и «греческие кресты», то у европейцев базилика полностью вытесняет ротонду с ее центральным куполом. «Вперед» заменяет «Вверх». Вытянутое пространство базилики, уже мечтающей стать готическим собором, наиболее точно соответствовало новому мирочувствованию. Конечно, до окончательного превращения в готический собор базилике предстоял еще долгий путь. Еще нужно было найти размеры и пропорции. Еще нужно было заменить плоские перекрытия сводчатыми, которые как будто образованы движением купола вперед – в бесконечную даль. Еще нужно было научиться облегчать конструкции стен и устраивать в них огромные окна... Технических открытий еще будет очень много. Но все они будут только разработывать главную архитектурную тему базилики – тему «Вперед».

Из путевых заметок. Вся неуместность купола в ранней Европе видна в редких купольных постройках этого времени. Например, в небольшой церкви Neuvy-St-Sepulcre – чуть ли не единственной в «романской» Франции купольной постройке – ротонда настолько не отвечала мирочувствованию прихожан, что к ней пристроили базилику, создав архитектурный курьез – два абсолютно не связанных пространства под одной крышей. Иначе ту же проблему решили в Ахене. В этом городе еще и сегодня память о Карле Великом священна, и просто сломать или перестроить его главную церковь там не могли. Но и в Ахене нашли выход: ротонду Карла Великого сохранили как интерьер собора, а снаружи ее «одели» в готические стены.

Особенно сильно родство «романского» и «готического» ощутимо в тех церквях, которые не только предчувствуют, но уже почти нашли будущую готику: уже открыли готические размеры и пропорции, но формально (например, по все тому же преобладанию полугруглой арки) считаются романскими. Кроме собора в Сантьяго-де-Компостела это, например, соборы в английском Дюркгейме (Durhem) или в немецком Шпейере (Speyer).

Из путевых заметок. Формально романский собор 11-го века в Шпейере по своей сути – порыв. Собор рвется... вверх, вширь – это еще не понятно, но понятно, что его архитектор переполнен чем-то таким, что еще не умеет выразить в камне. В результате – гигантский собор с предчувствием готики.

И собор в Дюркгейме тоже формально романский. (В Англии этот стиль называют «нормандским».) А по мироощущению – готический. Огромная, метров 150 базилика. Рисунок подкуполных «ребер» изображает то же самое каббалистическое «дерево сефирот», которое встречается еще на ассирийских барельефах. Толстые колонны создают ощущение мощи. Но главное ощущение – храмовости. Доготический собор с готическим чувством.

Готика

Высшей точки эта волна достигла лет через 150 после начала. Достигла в главных вершинах французской готики – парижском Нотр-Дам, в соборах Реймса, Сен-Дени (Saint-Denis), Амьена (Amiens), Шартра (Chartres), Лана (Laon), Бурже (Bourges), Везеле (Vezelay), Санса (Sens). Это только самые знаменитые, и то не все. Огромные соборы строились повсюду, и очень многие (да что там многие – едва ли не все) оказывались архитектурными шедеврами.

Из путевых заметок. Собор Парижской Богоматери, парижский собор Нашей Госпожи – Нотр-Дам де Пари. Во Франции от него измеряют расстояния. Сто километров до Парижа означает сто километров до Нотр-Дам. А для меня он стал точкой отсчета европейских исторических расстояний. Когда мы увидели его в первый раз, еще только снаружи – это было пасмурным вечером, – он показался очень странным, совсем непохожим на то, каким должен быть, по моему мнению, готический собор: не очень-то строгих форм, с множеством «лишних» деталей – и нельзя сказать, чтобы уж такой и красивый. И вместе с тем он был не красив – он был завораживающ. На следующий день мы побывали внутри. И почувствовали себя в храме – жилище Бога. А это бывает очень редко.

Секрет готического собора складывается из двух частей. Одно слагаемое – это архитектурный символизм. Этим символизмом пропитано все. Напитаны им макроформы. Например (особенно это заметно в Бурже), весь силуэт собора – ступенчатая пирамида. Как и все пирамиды и пагоды, это символ Мировой Иерархии, многоярусного Мира. Летящие контрфорсы – Лучи творения, расходящиеся из Центра. Странная асимметрия главного фасада – символ двойственности мира: созидания-разрушения, любви-ненависти, добра-зла и т.д.. А символичность насыщенности светом, который витражи превращают в разноцветье, в истолковании вообще не нуждается: собор – это и храм Света, и посредник между человеком и Светом – своего рода глаз, который делает внешний Свет внутренним.

А есть и символизм «мелочей», о котором рассказывают «Тайны готических соборов» (удивительная книга неизвестного автора, подписанная псевдонимом Фулканелли). Строители не пренебрегали ничем и ничего «просто так не делали». Снаружи можно увидеть фантастических чудовищ – обитателей нижнего астрала; самые знаменитые из них – «химеры». И битвы добра и зла. И преображение уродов в красавцев – святой стоит на уродце и как бы вырастает из уродца – точнее идею развития не выразить. Гюго не нужно было много фантазии, чтобы придумать тему «Собора Парижской Богоматери», – эта тема повторяется чуть ли не на каждом портале. А дантевские (дантевскими они станут, правда, только лет через 100–150) круги рая – небеса – на порталах. Интересно, что святость не абсолютна: святые 1-го неба в Сен-Дени куда менее святы, чем святые 5-го неба: святость – не конец, а только начало Пути. А фигуры «хранителей» собора, которые стоят на «подвешенных в воздухе» крепостях. Не меньше символизма и в декоре интерьера. Например, в мелкой резьбе по колоннам правой стороны алтарной части собора в Шартре записано больше, чем во всей его архитектурной композиции.

Конечно, «мелочи» сохранились плохо: бесчисленные перестройки и «усовершенствования» уничтожили много – в парижском Нотр-Дам от внутреннего убранства вообще не осталось почти ничего. Но... даже изуродованный, он остается высочайшим шедевром. Это-то и есть второе слагаемое секрета готического собора, уж во всяком случае, никак не менее важное, чем символизм. Символизм еще можно как-то пересказать словами. А вот другое... «Другое» – это особая атмосфера, особое мироощущение, не передаваемое словами. Как передать, например, чувство Пути, которое возникает в Лане, когда медленно идешь по колоннаде центрального нефа от входа вдаль, к алтарю и еще дальше за алтарь к витражам и розам заалтарной части – апсиды? Или – чувство «круговращения, музыки сфер», о котором я рассказывал раньше? Именно это и есть главное, что делает готику готикой. Даже когда ты рядом, но гораздо сильнее когда ты внутри, готические соборы уносят Вверх – в совсем иные Состояния, к совсем иному Знанию.

Густой воздух ранней Европы

Но самое поразительное во французской готике – это «серийность». Если бы парижский Нотр-Дам был бы уникальным, как уникальны, например, Саграда Фамилиа, или московский храм Василия Блаженного, или Тадж-Махал, – он восхищал бы не меньше, но меньше бы удивлял. В этом случае удивляться можно было бы только гению зодчего. Но, хотя парижский собор и выше собратьев, он из одного семейства с соборами Реймса, Сен-Дени, Шартра, Амьена или Лана... Сколько же нужно было гениев, чтобы построить их все! Как будто гениальностью был напитан сам воздух начала Европы.

И в самом деле, он был Чем-то напитан. И не только гениальностью. Кроме гениальности архитекторов огромных соборов в воздухе ранней Европы был растворен, например, еще и энтузиазм простых строителей. В далеко не цветущих странах люди не жалели ни сил, ни денег, чтобы завершить эти очень дорогие и очень трудоемкие проекты. Для этого необходимо то состояние души, которым ее одаряет только Свет.

А еще в этом воздухе было растворено Знание о Мире. Свет Католической Вспышки нес Всезнание. И хотя стиль «предготических» художников кажется нам наивным, наивным в их произведениях было только как, но ни в коем случае не Что.

Из путевых заметок. Есть в Швейцарии недалеко от перевала Сан-Бернардино небольшая деревушка Циллис (Zillis), а в ней – церковь Святого Мартина. Потолок этой церкви собран из расписанных деревянных квадратов. Удивительное там возникает ощущение. Через грубоватую наивность стиля лучится мощнейшая Сила. Это Она, та самая Сила, создавшая Европу. А «лучит» ее глубочайшее Знание, которое нарисовано на этих деревянных панелях, – знание о Мире, о человеке и Боге и о пути к Богу.

Отсюда берет начало (или, во всяком случае, впервые выходит «из подполья») линия европейских Посвященных, которая затем прослеживается всю историю Европы. От Альберта Великого, Экхарта, Бонавентуры через Парацельса и Терезу Авильскую эта линия тянется к Сведенборгу и Штайнеру. И, как минимум, в свои звездные минуты к ней присоединялись и самые яркие европейские художники: Данте, Леонардо, Рафаэль, Эль Греко, Шекспир, Бах, Моцарт, Гёте... Временами европейские Посвященные даже организовывались в «цехи». Первые такие «цехи» составили обученные мусульманами алхимики и европейские каббалисты, воспринявшие Каббалу от еврейских Посвященных. А от алхимиков и каббалистов «цеховая» линия потянулась к масонам, розенкрейцерам и дальше – вплоть до современных теософов.

Следы этого Знания обнаруживаются порой в самых неожиданных местах, вроде знаменитого, хотя и весьма среднего по яркости даже для своего времени, но именно этой своей посредственностью и интересного для нас «Молота ведьм». Среди множества его нелепостей там рассыпаны и такие жемчужины:

От Бога исходит блаженство на все творения... Зло будет способствовать совершенству Вселенной... Бог превращает зло в добро... Бог наказывает через злых ангелов... Сатана и человек созданы со свободной волей, чтобы они получили блаженство не без заслуг... Демоны любят пролитие крови... Глаза заражают воздух на определенном расстоянии... Силы рассудка – это ангелы, добрые и злые... Светила приводятся в движение духами, которые больше души пропорционально тому, как размер светил больше тела человека.

Интересно здесь то, что авторы никак не выделяют эти сентенции и не приписывают себе никакой заслуги в их открытии. Они пишут обо всем этом как об общеизвестных истинах, совершенно не понимая их глубины. Конечно, они только «слышали звон», но «не знают, где он», но это только подтверждает, что и в 15-м веке остатки «звона» еще висели в воздухе.

Приказ Католической Вспышки

Католическая Вспышка была очень яркой. Наверное, почти такой же яркой, как Первохристианская. И Приказ, который она несла европейцам, был почти таким же огромным и таким же многослойным, как приказ Первохристианской Вспышки. О том, что это был за Приказ, так же как и о содержании приказов любой Вспышки, мы знаем по тому, что получилось в результате его исполнения. В одном своем слое это был приказ создать католическую метакультуру. В другом – приказ создать весь Центр-IV, всю европейскую культуру-IV. Но в приказе Католической Вспышки был и еще один слой – тот, в котором она повторяла Приказ Вспышки Истории. Именно из-за такой невероятной насыщенности католический Свет вдохновлял столько людей на создание гениальных произведений.

«Надкатолическая часть» Католической Вспышки совпадает с «верхним слоем» приказа Первохристианской Вспышки – программой уже не одной только первохристианской метакультуры, а всей нашей эры. Этой своей частью Католическая Вспышка и питала только что вылупившееся из яйца единой метарелигии Центра православие.

 

К оглавлению

Глава 27. Деяния Католической Вспышки

Католическая метакультура и ее фазы

Католический Свет прошел через те же превращения, что и Свет первохристианства, и Свет ислама: четыре короткие – по двести лет – «активные» фазы, которые примерно в конце 18-го века сменяет долгая «пассивная». Это был все тот же путь – от горячего, мечущегося в стремлении выразить себя чувства Бога до устоявшихся церковных правил и, шире, устоявшегося способа жить огромного народа. Окончательно этот способ жизни сформировался веку к 15–16-му, а к 19-му он уже стал настолько неподвижным, что из способа жить превратился в способ влачить лишенное жизни существование. Впрочем, к этому времени жизнь европейцев уже давно питала следующая Вспышка. В общем, все та же картина сотворения культуры – сгущение Света в метакультуру.

Но метакультуры не существуют без «народов-носителей» – тех, кто их воплощает и кто ими живет. Для европейской метакультуры таким носителем стал «европейский народ».

Из путевых заметок. Европейцы, конечно, разные. Разные языки, темпераменты, вкусы и обычаи. Но в них есть общее – «европейскость», и это общее превращает их в единый организм. Например, немцы и итальянцы, казалось бы, совсем непохожи. Даниил Андреев писал о них как о представителях двух разных сверхнародов – северных европейцев и южных европейцев. А вместе с тем они близкие родственники. Когда приезжаешь в Италию из Германии, разница, конечно, чувствуется, но она гораздо слабее, чем та, которую ощущаешь, когда в Италию попадаешь даже из Греции. И вообще, прилетаешь ли из Мехико в Мадрид, из Нью-Йорка в Лондон или из Риги в Берлин, сразу погружаешься в другой, особый мир и понимаешь, что ты в Европе.

Один организм – событие могло начаться во Франции, а продолжиться в Испании или Италии. Так, английская пассионарность 17–19-го веков продолжала политические победы Испании 16-го, а энергия итальянского Возрождения застывала французским классицизмом.

Но этот организм существовал не всегда. В те времена, когда над Европой разгоралась Католическая Вспышка, его еще нужно было создать. Вот с этого Католическая Вспышка и начала свою работу. И первым ее делом стало то, с чего начинается любой акт творения, – посев души.

Посев европейской души

Почву для этого посева Света начали готовить чуть ли не за две тысячи лет до Католической Вспышки (а может быть, и еще раньше). По мере того как европейцы поднимались «на стартовую площадку» своей исторической работы, превращаясь из людей-0 в людей-III, они становились все больше и больше похожими друг на друга. Из них как будто делали единую команду для предстоящей им совместной работы.

Разные племена, жившие в Европе, чем-то были похожи друг на друга всегда. Европа как бы наделяла всех переселенцев, волнами накатывающихся на ее земли, частью своей души. Такое «проецирование» души земли на души ее обитателей присуще не одной Европе. Мы еще будем говорить о том же феномене и в Америке, и в России. Гумилев точно подметил влияние ландшафта на психику. Но влияние земли – это не только влияние ландшафта. Есть то, что роднит горцев-швейцарцев с горцами-таджиками и отличает их от равнинных немцев. А есть и то, что объединяет всех европейцев, безотносительно к тому, живут ли они у моря, в горах или на равнинах. Вот это, «природное» сходство душ разных обитателей Европы мы и видим в те времена, когда они еще не поднимались выше культуры-I: например, и кельты, и этруски были искусными (и даже не чуждыми эстетическому чувству) металлургами и стеклодувами.

В Римской империи, которая, как гигантский котел, сплавляла множество народов-I в общее культурное единство-II, европейцы становятся еще более похожими друг на друга. Теперь их сходство окрашено в «римские цвета». Вещи начала первого тысячелетия, где бы их ни находили – в Галлии, в Иберии или на Рейне, – это римские вещи. Среди римских императоров мы встречаем уроженцев самых разных частей Европы – от Испании до Долмации.

После падения Западной Римской империи «римский цвет» Европы исчезает не сразу. Он блекнет постепенно и довольно медленно. Сохраняли его потомки римлян, которые жили на территориях Германии, Англии, Франции, Испании и, конечно, Италии. Неслучайно французы говорят по-французски, а не по-немецки, как, казалось, должны были бы говорить потомки германских завоевателей Рима.

А на смену «римскому цвету» шло другое цементирующее начало – общее для всех европейцев предчувствие будущей миссии. Европейцы все сильнее чувствовали то, что через несколько веков начнет становиться новым христианством и новым способом жить. Это их предчувствие застыло и на страницах первых франкских хроник, и в уставах монастырей, и в миниатюрах из огромных рукописных фолиантов. Это предчувствие удержало Европу от полной исламизации. Это предчувствие создало империю каролингов. А по мере того как всполохи Католической Вспышки становились ярче, это предчувствие становилось все менее смутным и превращалось во все более и более отчетливое чувство. Так новорожденная европейская душа начинала осознавать себя. И здесь все происходило так же, как и всегда: Свет Католической Вспышки творил в душах (и из душ) будущих европейцев душу «европейского народа». В множестве индивидуальных душ и одной общей душе Свет посеял европейский архетип – программу истории, творцами которой европейцам предстояло стать.

Новое христианство

Первым, в чем проявила себя душа нового действующего лица Истории, было новое христианство. Разгоревшийся в душах крестоносцев, пилигримов, богословов, архитекторов, простых каменщиков и всех остальных героев ранней Европы Свет Католической Вспышки делал их другими, не такими, какими были их прадеды, – новыми христианами.

В католицизме по сравнению с первохристианством новым было все – от нового способа думать о Боге до нового обустройства церковной жизни. (Из-за того что новому христианству были нужны новые церковные дома, и развернулось грандиозное готическое строительство.) Но самым главным из всего этого, что и определяло новизну всего остального, было новое Мирочувствование. Вспышка, которая насытила Светом воздух ранней Европы, в каждой отдельной душе на темном фоне повседневного убожества мерцала особым чувством присутствия Высшей силы. С этого смутного, неясного, но очень высокого религиозного чувства и началось европейское христианство.

Главным в новом Мирочувствовании было то, что оно отвергало понятного и близкого Бога. Если люди-III чувствуют Бога в себе и даже вообще не отделяют «я» от Бога, то католики почувствовали Бога не в себе, а за миром – не бесконечно близко, а бесконечно далеко: между «я» и Богом в этом чувстве зияла пропасть, и поэтому Бог для католиков был хотя и очевиден, но недостижим и непостижим.

Католическое чувство Бога невыразимо словами. Поэтому и не могло быть написано «католическое Евангелие» – европейский слой свитка Книги. Когда утром входишь в готическую (или «предготическую», романскую) церковь, из окон в алтарной части (она смотрит, естественно, на восток) бьет солнечный свет, преображенный стеклами витражей. Вот этот свет и есть отпечаток готического чувства за-предельного, как сейчас сказали бы, «трансцендентного», все-превосходящего Бога.

Только архитектура, оперирующая большими пространствами и соединяющая несколько больших пространств в одно огромное и сложно организованное, смогла выразить католическое чувство Бога. Более «мелким» искусствам это было не по силам – ни скульптура, ни иконопись сделать этого не могли.

Католики заимствовали византийский стиль иконописи (другого стиля в иконописи не было), но византийские иконы их не устраивали – они не выражали их Богочувствования. Результатом попыток приспособить византийскую иконопись к католическому Богочувствованию стали фрески романских церквей и ранние итальянские иконы. Но своей, католической иконописи европейцы так и не создали, она так и осталась незавершенной – чуть ли не нарочито наивной и не очень-то совершенной «технически». И понятно почему. И итальянские иконы, и французские фрески, и особенно каталонские фрески перенасыщены такой энергией, что она не может уместиться «на полотне» – никакие живописные формы не могут ее «схватить». И не только живопись – мелкая пластика (скульптура) тоже не могла передать юное католическое чувство. Но мало того, что это чувство не умещалось ни на плоскости, ни в ограниченном пространстве, – оно вообще не умещалось в образ человека. Никакой человек, даже гигантский – Иисус, не мог вместить в себя католического Бога.

Из путевых заметок. В «предготических», романских фресках и скульптурах, например в евангельских сценах на капителях в St-Nectaire или в скульптурных группах над порталами церквей в Conques и Moissac, глаза Иисуса горят неукротимым огнем. Иисус здесь Божественный посланец, Вождь людей, зовущий к действию. Свет этих глаз будоражит душу и не позволяет бездействовать, не позволяет просто присутствовать. Но все же это не глаза Бога.

Иисус не Бог, Бог – Выше. Этот урок Корана европейцы восприняли нутром. И понятно: ведь он соответствовал их собственной старой вере – арианству. Хотя в догматике католицизма для «ереси безбожного, богопротивного, мерзкого Ария» места и не осталось, она продолжалась на гораздо более глубинном уровне – в Мирочувствовании. Католики не чувствуют Божественности Иисуса, не чувствуют его Христом. Поэтому и Воскресение понятно им мало, а Пасха для них менее значима, чем Рождество. На православных иконах Спас настолько высок, что не позволяет даже задумываться о Боге, который выше Его. Но и православный «Христос в Славе», и «Пантократор» католикам чужие. Католики так Иисуса не писали никогда. Вождь мира ранних католических фресок и скульптурных групп – это совсем другое.

Отсюда и берет начало та линия десакрализации Иисуса, которая тянется через всю историю европейского искусства.

Из путевых заметок. Отсвет Божественности на самых первых, часто наивных «портретах» Иисуса-Вождя первых веков католицизма исчезает быстро – европейские художники пишут Иисуса чем дальше, тем все менее Богом и все более человеком. Родоначальником этого движения (и вполне заслуженно) считается Джотто. Его фрески в Падуе просто манифест десакрализации. Иисус на них – удивительный человек, порой с бездонно-глубокими глазами, но он – человек. А после Джотто процесс «развенчания» божественности Иисуса стал просто набирать обороты, достигнув кульминации в двух самых знаменитых фресках Европы – «Тайной вечере» Леонардо и микеланджеловском «Страшном суде» в Сикстинской капелле Ватикана. Но и Микеланджело, и Леонардо были слишком великими, чтобы изобразить Иисуса просто человеком. Они оба пытаются разгадать Загадку. (У Микеланджело эти попытки – метания между Богоискательством и Богоборчеством – задали вообще всю фабулу его творческой судьбы, придав ей особый драматизм.) А художники меньшего масштаба уже писали Иисуса без тени Божественного, изображая его то страдальцем, то просто странным, «не от мира сего» человеком. (Впрочем, это было уже в те времена, когда художники не страшились изображать и Бога Отца, причем уже без всякого символизма – просто как старика с бородой, а Духа Святого рисовали в виде голубя, и тоже не символического, а самого обычного, с городских площадей.)

Конечно, из этой общей тенденции были выбросы. Великие художники Европы вплоть до Гойи не переставали стремиться к разгадке Тайны. Дюрер, Босх, Питер Брейгель Старший, временами Рембрандт, а прежде всего, конечно, Эль Греко – это неполный перечень. Но, во-первых, не они определяли общую тенденцию. А во-вторых, даже среди великих работ, если не считать Эль Греко (хотя он-то как раз почти не католик), кроме изумительного мраморного распятия Челлини из испанского Эскориала с совершенно живым Иисусом, попирающим смерть, я не могу припомнить даже попыток изобразить Иисуса Богом.

Вот такое христианство – высокое, огненное, но... без Христа. Таким оно остается и сегодня.

Из путевых заметок. «Сегодня» – в буквальном смысле. Я пишу эти строки 25 декабря, в католическое Рождество. Праздник большой. Подготовка к нему велась долго, особенно в магазинах – чуть ли не три месяца они были заставлены всякой рождественской атрибутикой: елками, игрушками, индейками, пудингами, и повсюду – Санта-Клаусы. Вот кто главный герой этого праздника. Попадаются, правда, и игрушечные ясли, и рождественские звезды. Есть и ангелы. Но ничего более серьезного. Да и какой уж тут «серьез» – ведь праздник же.

Но «христианство без Христа» – это хотя и хлестко, но – «перехлест». Конечно, Иисус Христос занимает в католицизме едва ли не центральное место. Но чтобы понять, что это за место, нужно «препарировать» католическое мирочувствование и католическое чувство Бога.

Анатомия католического Богочувствования: Зов, Приказ, Обещание

Бесконечно далекий, недостижимый и непостижимый Бог католиков был, тем не менее, очевиден – явен и несомненен. Католики ясно слышали Его голос. И не только слышали голос, но и разбирали слова. Конечно, не все, но достаточно, чтобы понять, что Бог зовет их к себе. А еще – посылает их работать. И еще – обещает награду за труды. Вот эти Зов, Приказ и Обещание и отпечатались в душах католиков архетипом Европы.

Стремление к бесконечно далекому Богу задало фабулу всей европейской жизни. Европейцы не могли просто погрузиться в снизошедшую на них Благодать. Благодать будоражила и звала к Себе. Стремление к Богу входило в ядро их архетипа: самой своей психической конституцией они были обречены не прекращать стремиться к Нему. А стремиться к такому Богу значило все время устремлять себя за пределы Мира. Это слово – «предел» – центральное для понимания идеи католического Света. Дойти до сути, до предела и за предел – в этом европейское движение. И здесь Зов и Приказ сливались в одно. Свет приказывал юным католикам то, что Он приказывает всем и всегда: о-Божить мир – наполнить мир Божьей волей, устроить его по Божественному плану, из естественного и потому несовершенного, незавершенного «полуфабриката» сделать – или, точнее, доделать – прекрасный Божий мир. Да будет воля Твоя и на земле. Чтобы исполнить этот Приказ, нужно было превратить невыразимое чувство Бога в слова и дела. Тайну, которую они чувствовали, нужно было раскрыть: понять, назвать, объяснить. Смутное чувство Чего-то огромного и непонятного было для европейцев нетерпимо – непонятный, невыразимый Бог требовал разгадки. Уже с самого начала и тем более позже невыразимое не могло существовать в европейской культуре. Но это и означало «дойти до сути», до сути Того, что больше мира и дальше любых пределов. Так начиналась игра в «А ну-ка, отними!». Радуга все время манила европейцев к себе, но, как бы быстро они к ней ни бежали, она, конечно же, оставалась такой же далекой.

Но это сегодня так легко написать «о-Божить мир!» – через тысячу лет, «стоя на плечах» всех тех, кто исполнял этот Приказ. А в начале Европы люди веками пытались разобрать слова Приказа, принимаясь то за одно, то за другое и часто делая не то, что им было приказано, а прямо противоположное. Но, несмотря на все эти ошибки, они не переставали чувствовать себя работниками Бога. Приказы служить Богу – то, что католики особенно ясно слышат в евангелиях. Царство Небесное подобно хозяину дома, который вышел рано поутру нанять работников в виноградник свой или Раб... который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много. Такое Богочувствование делает католиков «рабами божьими», а тех, кому быть рабом претило, – «слугами божьими». Но не сынами.

Но Зов-Приказ – это был позитивный, активный момент европейского мирочувствования. Так сказать, «пряник». А был и «кнут» – страх.

Появился этот страх у европейцев не вдруг – до него нужно было дорасти. Европейцы-I, становящиеся европейцами-II, еще не осознавали своего «я». Они ощущали себя главным образом частью общности и лишь в малой степени – отдельными существами. В те времена они были неуязвимы и потому бесстрашны. Человеку без «я» лично ничего не угрожает, потому что «его лично» нет. Он ничего не боится не потому, что бояться нечего, а потому, что бояться некому. Опасностей для него нет – у него нет того, чему можно угрожать и что нужно защищать. Любые угрозы могут угрожать не ему, а общности – его группе, и защищается от них тоже общность. А он сам – только как малая часть этой общности. И даже гибель этой малой части сама по себе наносит всей общности не такой уж значительный ущерб. А если общность продолжается, значит, как часть общности продолжается и он. Поэтому «на миру и смерть красна».

Как и другие герои Центральной истории, европейцы открыли свое «я» где-то на пути из культуры-II в культуру-III. И как все люди-III, они тоже обнаружили в «я» ниточку, связывающую их с Богом. И безопасным их мир теперь делала эта ниточка. Чего бояться тому, кто ощущает себя частицей Того, Что Больше Любых Угроз?

А Свет Католической Вспышки эту ниточку разорвал, и европейцы почувствовали себя в мире как дети, которых оставили одних, без взрослых ночью в лесу. Мир враждебен. Нужно защищаться. А защиты нет. Враждебность мира усиливал присущий европейской психической конституции мистицизм – обостренная чувствительность к нижнему астралу. Легионы невидимых, но вполне реальных и отнюдь не доброжелательных существ кишели вокруг. Такой наполненный нечистью мир – это не что иное, как ад. Данте неслучайно так красочно и жизненно живописует его. Им даже умирать было не нужно, чтобы там оказаться. Поэтому громче другого в евангелиях для них звучали не только приказы работать для Бога, но и Избавь нас от лукавого, и Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне. В таком мире необходимо иметь убежище или Защитника – Того, Кто сильнее страшного мира и Кто может тебя спасти. Так католицизм превратился в религию Спасения, а Обещание, которым Свет звучал в их душах, – в обещание Спасения.

Главное препятствие к Спасению – грех, и европейцы объявили войну греху. В этой войне они были готовы на все – даже на костер. Убить грешника – значит спасти его. Инквизиторы воспринимали свою работу именно так. Правда, они были настолько альтруистичны, что возлюбили ближних больше, чем себя, – себя они так не спасали. Но и в разного рода самоистязаниях история католицизма тоже не знает недостатка.

Но главным изобретением католиков в борьбе с грехом стало не убийство грешника, а покупка Спасения. Послушание приказу Бога вознаграждается Спасением, а непослушание наказывается. Это еще один лик католицизма. Другими словами, труд спасает. Труд – плата за отпущение грехов. Спасение нужно заработать.

Своими корнями идея «Труд делает свободным» укреплена в европейском мировоззрении очень глубоко. Неслучайно близкая идея «Труд делает счастливым» стала лейтмотивом многих немецких сказок.

Отсюда был только шаг до мысли о возможности покупки Спасения за деньги. Ведь деньги – это своего рода эквивалент труда, и, значит, плата деньгами эквивалентна плате трудом. Так появились индульгенции, сделавшие практику католицизма легкоуязвимым объектом критики и насмешек.

И естественно, центральное место в религии Спасения занимает Спаситель, то есть Иисус Христос. Иисус Христос – наш Спаситель и поэтому главное лицо в нашей религии. Таким католики видят Иисуса Христа, и так они верят в Иисуса Христа. Плата за Спасение, жертва, жертвенный агнец – только в этом ракурсе католикам понятна сакральность Иисуса. Вот почему католическая Пасха – не столько праздник триумфа, сколько своего рода поминки, памятование жертвоприношения – того важнейшего события, которое если и не обеспечило, то, во всяком случае, создало предпосылки для Спасения.

Из путевых заметок. Жертвы и жертвенность для католиков очень важны. Это во весь голос звучит и в «Сикстинской Мадонне» Рафаэля, и – только немного более приглушенно – в «Тайной вечере» и «Благовещении» Леонардо. И неудивительно, что в европейском искусстве не Преображение и не Крещение, а именно Распятие становится едва ли не самым распространенным евангельским сюжетом.

Поэтому так часто обращаются европейские художники и к еще одной, уже совсем чужой для православных теме – жертвоприношению Авраама. Даже уже в наше, атеистическое время, когда католическая метакультура вступила в фазу «конец», именно с этого сюжета прощающийся с католицизмом Кьеркегор начинает свой «Страх и трепет».

Спасение покупается. Это определило и место любви в католическом мире. Оно совершенно другое, чем у православных. Православное Богочувствование все напитано любовью к Богу, и любовь к Богу для православных даже не залог Спасения, а само Спасение. Если я с Богом, если я прилепляюсь к Богу любовью, то я уже тем самым спасен. И любовь к ближнему (а для самых высоких – и любовь к врагам) – это православное средство о-Божения мира. Любя мир, я единяю его (и себя) с Богом. Любовь – это как бы Божий эликсир, который делает Божьим все, на что он попадает. У католиков все иначе. Они гораздо меньше слышат и Возлюби Господа Бога твоего... сия есть первая наибольшая заповедь, и Вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя (не говоря уж про Любите врагов ваших). Любовь к Богу влечет их на Зов, но непосредственной, православной связи с Богом они не чувствуют. Но зато в католическом мире у любви есть иная, неизвестная православным функция. Любовь – это «приправа к жертве», условие, делающее жертвоприношение возможным. За Спасение человек расплачивается с Богом жертвой: жертвует Богу свои силы, время, наконец, деньги и взамен получает Спасение. Но жертва без любви к тому, чем жертвуешь, – будь это труд или просто деньги – невозможна. Жертва нелюбимым – это не жертва. Пятикнижие требует готовить хлебное жертвоприношение, смешивая хлеб с елеем (Левит 2). Любовь для католиков – такой же елей, без которого жертва для жертвоприношения непригодна. Правда... там же есть одно немаловажное уточнение – искупительные жертвы, жертвы во искупление грехов елеем не смазывают (Левит 5,11).

Католическая трансмутация – расширение сознания

Погоня за Неуловимым и попытки выразить Невыразимое изменяли европейский мир, но прежде всего они изменяли души самих европейцев. И это изменение было главным из тех, которые католический Свет привнес в мир. Как и другие Вспышки, Католическая тоже расширяла сознание. Души европейцев по сравнению с душами людей низших культур «многомернее», в них больше «измерений». И одним из самых заметных таких новых «измерений» стала противоречивость. Игры с Богом в прятки и салочки научили европейцев осознавать одновременно две вещи: желаемое и действительное, или желаемое и должное, или позитивное и негативное и т.д. Впервые в голове человека стало умещаться «с одной стороны, так, а с другой – этак».

Теоретически осмыслит превращение целостности натуры европейцев-III в двойственность европейцев-IV через много веков диалектика Гегеля. Конечно, законы диалектики описывают не столько мироустройство, сколько наш способ видеть мир. Этот способ не был изначально присущ человеческой природе. Присущ он только той стадии развития человека, на которую его вывело строительство культуры-IV, вывела Европа. Сейчас уже намечены ростки другого, «над-диалектического» мышления, когда сознание расширяется настолько, что открывает другое зрение и мы обретаем способность видеть больше, чем только две борющиеся противоположности.

 

К оглавлению

Глава 28. Гуманистическая Вспышка и гуманистическая метакультура

Сгущение Света католицизма

В истории последнего тысячелетия мы видим все тот же процесс застывания Света, что и в истории становления любой метакультуры: европейское («готическое») чувство Бога превращалось в европейское взыскание мира. Куда пришла этой дорогой европейская культура, мы знаем: философия – к прагматизму, позитивизму, сциентизму и всем другим нашим «измам», наука – к квантовой механике и теории относительности, техника – к атомной бомбе и Интернету. А начиналось это движение с того, что католический Свет сгустился «ширпотребом» поздней готики в искусстве, схоластикой – в философии, «рыцарской» поэзией – в литературе, монархиями – в политике, «городами мастеров» и монашескими орденами – в организации общества и т.д.

Из всех этих изменений нам, наблюдающим за тем временем с расстояния шести – восьми веков, наиболее заметно сгущение Света в архитектуре, где остывающее чувство первых католиков застыло «пламенеющей готикой». Неуютная и непостижимая мистичность великих соборов побуждала архитекторов «совершенствовать» готику – строить соборы посветлей, поизящней, погармоничней.

Из путевых заметок. Тонкие, взметающиеся вверх линии колонн, увенчанные элегантными стрельчатыми арками, огромные окна, буквально затапливающие собор светом. Постоянно повторяющаяся тема арки-костра, образованной множеством взметающихся вверх языков пламени, – все это очень красиво, намного красивей первых готических соборов.

Ощущение торжественной радости, которое возникает здесь, легче принять за истинное религиозное чувство, чем непостижимое Нечто, охватывающее в старых соборах. Но это и был первый шаг вниз – ко все более доступному и приятному. А за первым шагом последовали другие, пока католическая архитектура не прошла весь путь от Нотр-Дам до ватиканского собора Святого Петра.

Из путевых заметок. Когда после парижского Нотр-Дам оказываешься в соборе Святого Петра, пропасть между огненной духовностью готики и «водной» красивостью Возрождения чувствуешь буквально «кожей». Ватиканский собор – огромный, очень красивый, помпезный и даже торжественный. Но чувства Бога в нем нет. Он как горячая проповедь, которую произносит неверующий: и слова вроде бы правильные, но не пропущенные через душу и потому бессильные.

Неудачи и обретения

Всю свою историю европейские «рабочие Бога» стремятся узнать Хозяина. Только по необходимости они готовы согласиться на меньшее – «всего лишь» понять, что Бог им приказывает. Но хотя со временем европейцы и становились все более и более «понятливыми», их первые попытки «понять Бога» кончались ничем. По крайней мере так кажется на первый взгляд. И действительно, мы видим, что в руках у теологов-философов ранней Европы, которые пытались поймать католическое Богочувствование в сетку из слов, оставалась пустота. Улов Ансельма Кентерберийского, Фомы Аквинского и даже Николая Кузанского, несмотря на всю хитрость и кажущуюся всеохватность сплетаемых ими сетей, был не больше, чем если бы они принялись ловить сетью воздух. И даже в последних песнях «Рая» гениального Данте заметна лишь тень переполнявшего его огромного чувства Бога.

Не более удачливы были и религиозные практики. Простых путей к Богу не было. Жить правильной, праведной жизнью в первые века Европы пытались многие. Но те пути Наверх, которые нащупывали для себя такие подвижники, как Бернард Клервоский или Франциск Ассизский, тысячи их последователей заводили в тупики. Несмотря на то, что вроде бы они делали то же самое, например так же «умерщвляли плоть», или так же исступленно молились, или так же помогали бедным. И, не понимая, что они делают неправильно, религиозные энтузиасты все больше разочаровывались в своих надеждах.

В общем, в том, что узнать Бога непосредственно и прийти к Богу быстро невозможно, европейцы убедились скоро. Но эта «неудача» не могла положить конец их попыткам понять Приказ. Стремиться понять Приказ, стремиться всегда и несмотря ни на что – на это они были обречены самим европейским архетипом, живущим в их душах. И получилось так, что неудача европейских Богоискателей в их попытках познать Бога стала отправным пунктом всех успехов их потомков.

По мере того как неудачных попыток «прорваться к Богу» становилось все больше, европейцы постепенно стали догадываться, что Зов Бога звучит из-за мира, что между ними и Богом стоит мир и, чтобы прийти на этот Зов, прийти к такому Богу, нужно пройти мир. Только став больше мира и увидев мир внизу, у своих ног, можно приблизиться к Богу. Эта «цель Икара» была настолько дерзкой, что пройдет несколько веков, прежде чем о ней осмелятся говорить. Но европейцы делали свое дело, даже еще не осознавая ясно, что они делают. А дело их состояло в том, чтобы узнать, как устроен мир (с этого начинается любое овладение), и построить в большом, естественном мире свой маленький, искусственный мирок.

Но занялись созданием искусственного мира европейцы не только потому, что они рвались исполнить Приказ. В искусственном мире они надеялись укрыться от опасностей мира естественного. Построенный моими руками мир живет такой жизнью, какую придумал для него я, и, конечно, в нем нет места для врагов: «мой дом – моя крепость».

Показательно, что именно с крепостей начинали свою работу самые первые европейцы: на заре Европы одновременно с соборами росло огромное количество замков и крепостей.

В строительстве искусственного мира переплелись все три линии католического Мирочувствования: и устремленность на Зов, и послушание Приказу, требующему о-Божить мир, и страх перед враждебным миром, ставший стремлением защититься, отгородиться от него. Искусственный мир и приближал к Богу, и воплощал Божественный замысел, а вдобавок и был относительно безопасным убежищем. Так три составляющие католического Мирочувствования: жажда Бога, послушание и страх – манили и гнали европейцев в одном направлении – на «стройку тысячелетия».

Строительство искусственного мира создало европейскую науку. От науки-III она отличалась не меньше, чем та – от античной. Если ученые-III только подбирали факты, которые «валялись у них под ногами», то ученые-IV добывали факты «из-под земли», силой вырывали их у природы. Главным их методом становился эксперимент. Начало такой «агрессивности» положил Роджер Бэкон. Естественно, экспериментальная наука начиналась с того, что более доступно эксперименту, – с изучения неживой природы. Главным в европейской науке стала физика, а главным в физике – наука о движении, механика, основа основ европейского естествознания. Всеми своими успехами и в изучении Вселенной, и в изучении строения вещества вплоть до двадцатого века Европа обязана Ньютону.

У первенства механики, а точнее, ее раздела – динамики, среди других наук есть и более глубокая причина, о которой писал Шпенглер. Бесконечное, запредельное движение – суть европейского архетипа, и в этом смысле математический анализ и ньютоновская механика – математическое выражение самой европейской души.

Механика стала и первой отраслью европейской техники. Но, конечно, развитие науки и техники готовило плацдарм не только для «покорения» природы, но и для куда более масштабной атаки: техническое могущество продолжалось в виде политической и культурной экспансии Европы по отношению к остальному миру.

Но за успехи надо платить, и европейцы уплатили за свои победы высокую цену: чем больше они узнавали творения, тем меньше чувствовали Творца: то Большое, что создало католицизм, уходило из европейской жизни. В освоенном ими мире места для Бога не было. Они отправились на Свет таинственной звезды, но чем дальше они шли, тем больше вокруг них сгущался туман. Они уже не надеялись разгадать Самую Главную Загадку, и, чтобы утешить себя, они решили думать, что никакой Загадки нет вовсе. В психологии это называют «вытеснением». Европейцы «вытесняли» Бога из своей жизни. И в конце концов Тайна и в самом деле исчезла из их жизни. Какая уж тут Тайна, когда «надо, господа, дело делать».

Но жизненная сила католицизма была растрачена не зря. Ею было рождено то, что продолжило делать Европу, – неуемная ментальная агрессивность исследователей и преобразовательский пыл покорителей мира.

«Развод»

«Неудачи» католицизма в погоне за Богом, естественно, разводили церковь с жизнью. Уже в 14-м веке и в живописи, и в поэзии, и в философии видно, что в Европе появляется все больше людей, которые думали о другом – не о Боге, а о мире и о путях его преобразования. Это были новые вопросы и новая жажда. И конечно, церкви на эти вопросы отвечать было нечем. Как и всегда при застывании Света, культурные формы католицизма мертвели, и мертвеющая вместе с ними церковь, бубнящая старые слова, но не умеющая наполнить их тем смыслом, в котором нуждались новые люди, не терпела ни новых вопросов, ни новых ответов. И тогда лидеры Европы принялись искать ответы сами, и, конечно, не в лоне культуры католицизма.

А церковь? Что ей оставалось? Жизнь не хотела следовать за церковью на кладбище, и церковь стала пытаться заставлять идти за собой силой. Но вести ей было уже некуда. Кончаются такие попытки насилия всегда одинаково: подобно уносимому ветром облаку, жизнь мчится своей дорогой, оставляя тех, кто пытается ее удержать, далеко позади. Чем более агрессивной становилась церковь, тем более внецерковной – жизнь.

Конечно, у католицизма оставалось еще очень много работы. Среди европейцев были не только Петрарка и Джотто. Огромные массы простых людей еще только предстояло поднять к подножию гуманистической метакультуры. И это не говоря уже о той гигантской миссионерской работе, которая ждала католиков за пределами Европы.

Не помнящие родства наследники католицизма

«Католический слой» Европы всегда был только одним из нескольких. Католическая метакультура определяла лицо Европы сравнительно недолго. Только в 12-м и 13-м веках (захватывая, правда, и части 11-го и 14-го; естественно, точные границы здесь провести невозможно) яркие католические цвета господствовали в «европейском спектре» над все более темнеющими цветами ислама и еще только обозначающимися нежными гуманистическими оттенками. А в более близкое к нам время «католический слой» тускнеет на фоне «гуманистического слоя». Уже с 13-го века, когда «пар» Католической Вспышки был еще совсем горячим, появляются первые предрассветные всполохи Гуманистической Вспышки, и, минимум, два века (полдень Католической Вспышки и рассвет Гуманистической) обе Вспышки работали над одними и теми же душами, готовя Европу к переходу от католицизма к гуманизму.

Писатели-гуманисты, которые будут жить гораздо позднее – когда сгустятся и потемнеют уже цвета самого католицизма, а цвета гуманизма, наоборот, нальются свежей яркостью, – напишут портреты католической Европы в самых мрачных тонах. И это естественно – ведь такой они и видели ее: с кострами инквизиции, трибуналами, цензурой, пьянством и распутством монахов, бессмысленной жестокостью превращаемых в тюрьмы монастырей и т.д. и т.п. – в общем, со всем тем, что получило имя «мракобесие». Но при этом они не заметят, что их собственная юная гуманистическая культура, вступившая в схватку за Центральный трон, не только антагонист, но и прямой потомок культуры католической.

Гуманистическая Вспышка осветила ту дорогу, на которую вывела европейцев Католическая Вспышка. Но она не «перечеркнула» католицизм, а продолжила его главное дело. Европейцы переросли религиозную культуру католицизма, в которой живое религиозное чувство превратилось в пустые слова и мечты, но, конечно, не европейскую задачу. И Гуманистический Свет выводил их из кризиса католической метакультуры не для каких-либо других дел, а для все того же европейского, «католического» дела. Превратившимся из «католиков» в «гуманистов» европейцам предстояло все так же (хотя теперь, конечно, уже не «по-католически», а «по-гуманистически») служить Богу, о-Бож-ая землю и реализуя тот проект искусственного мира, который был принесен Католической Вспышкой.

Это сейчас нам кажется, что свой мир мы «придумали». Придумать, что надлежит делать с миром, который мы получаем в наследство от своих предков, – такое нам не под силу. Все наши «придумки» гораздо мельче.

«Проект Католической Вспышки» – многовековую программу нашей жизни – «католики» передали «гуманистам» как европейский архетип, обеспечив тем самым ту непрерывность линии «католицизм – гуманизм», которую мы видим и в искусстве, и в философии, и, наконец, просто в сохранении характера самих европейцев. Этот архетип жил и продолжает жить высоко в Сверхсознании европейцев, какими бы современными они ни были, как чувство Бога-Абсолюта, пославшего их на покорение мира. (Правда, чем старше становились европейцы, тем реже они прорывались в Сверхсознание.)

Так что неслучайно новую метакультуру начинали делать люди старой – ревностные католики, такие, как Лютер. И дело тут не в том, что больше делать ее было некому, – просто новая работа европейцев продолжила старую.

Религия атеизма

Было ли то, что принесла Европе Вспышка 15–16-го веков (в отличие от Католической, «французской», эта Вспышка была «итальянской»), Светом? Ведь Свет несет Веру, а эта Вспышка принесла безверие и атеизм. Подобные вопросы возникают из-за того, что нам трудно расстаться с античной привычкой запутываться в словах, которыми мы сами же себя и опутали. Атеизм тоже религия, и «неверие в Бога» первых атеистов было истово религиозным. А то, что новая европейская культура начиналась вне церкви, означает только, что ее религией был уже не католицизм.

Атеизм – религия уже потому, что у атеистов есть своя богиня, в которую они свято верят и которой преданно служат. Эта богиня – идея «Бога нет». Без какой-либо метафоры: если человек-II верит в сказку про сидящего на облаке бога, то человек-IV верит в другую сказку – о самоделающемся и самодвижущемся мире, высшая ценность которого – человек. И то, что в обеих этих сказках есть намек на Реальность, не отменяет их сказочности.

Но Гуманистическая Вспышка принесла в Европу не только идею атеизма. Среди подаренных Ею европейцам идей были и идея новой науки, и конкретные научные идеи (прежде всего механики и математического анализа), и политические идеи свободы и равенства, и этические идеи Просвещения и т.д. Все вместе эти идеи образуют пантеон религии европейского гуманизма. Они же формируют и ее доктрину.

Но главным в религии европейского гуманизма была не доктрина, а ослепительно яркое Мирочувствование, которым разгорелся в их душах Свет Гуманистической Вспышки. Вот это Мирочувствование и делало религию гуманизма (несмотря на весь ее «атеизм») ярче всех ее предшественниц. И неслучайно самый высокий пик Возрождения – «Джоконда» ярче самого высокого готического пика – парижского Нотр-Дам, а «Сикстинская Мадонна» религиозней любых богословских трактатов. Гениев Возрождения вдохновлял ярчайший Свет.

В гуманистическом Мирочувствовании было много тонов, но, наверное, самым узнаваемым («эмблемой Нового времени») было ощущение разумно устроенного мира, загадка которого уже разгадывается и вот-вот будет разгадана до конца, а сам он, этот мир, будет наконец-то подчинен умной воле человека.

Почему же, застывая словами, яркое, религиозное чувство первых гуманистов оказалось чуть ли не проповедью атеизма? Как будто Свет говорил, что Бога нет. Что человек – это и есть Бог! И много еще в том же духе. Если не знать наверное, что это был Свет, его голос можно было бы посчитать и дьявольским. (И посчитали. Еще как посчитали! И не раз.) Но... дьявол не одаривает человека ярчайшими чувствами. Это за пределами его возможностей.

Но все же – как Свет мог говорить такое? Конечно, такого Он не говорил. Свет говорил о другом. О том, что Бог – это не сказки о Боге. И что сказочного Бога и в самом деле нет. И Свет приказывал не погружаться в грезы о Боге и болтовню о Боге, а заниматься делом – работать для Бога. Но, для того чтобы работать для Бога, европейцам нужно было сначала научиться жить по-человечески. Потому что тот, кто не может жить по-человечески, и подавно не может жить по-Божески, а значит, не может и о-Бож-ать мир. И сколько бы он ни мечтал о Боге, эти мечты не приблизят его к Богу ни на йоту. Так что «европейское дело» – благоустраивать мир, делать новый мир – нужно было начинать с благоустройства человека. Вот почему Гуманистический Свет подталкивал человека на «измену» Богу с атеистическими идеями. Это ведь нам только кажется, что Богу можно изменить. Кажется от собственной мании величия, а пуще того – от непонимания, что такое Бог. На самом же деле, конечно, смешно даже говорить об измене человека Богу. Мы даже Земле (не говоря уж о Солнце) не можем «изменить». И поэтому то, что человеку на время придется «забыть» о Главном, не беда. Потом он вспомнит. А пока ему предстояло почистить душу от всего того мусора, который он привык называть «религией». Нужно было выбросить всю изуверскую жестокость, с которой священники оскверняли крест, пытая и сжигая на кострах тех ближних (и тех врагов), которых им было велено любить. Выбросить обожествление грешников из грешников, оккупировавших папский престол. Прекратить кощунствовать с самообманом индульгенций. Очистить монастыри от обжор и бездельников. А вместе с тем нужно было перестать обливать в городах прохожих помоями. Нужно было перестать резать друг друга, как поросят. Нужно было найти развлечения потоньше, чем трактир, ярмарочный балаган, кровавые драки и публичные казни. Нужно было научиться читать, хотя бы для того, чтобы самому прочесть Божественные слова, а не услышать их от невежественных толкователей и их учеников. Нужно было перестать лечить головную боль трепанацией черепа, а вывихи ампутацией. И так далее и так далее.

Вот что нес Свет Гуманистической Вспышки. Работа для Бога теперь состояла в разгоне монастырей и разорении церквей. Парадокс? Вовсе нет. Очищать храм Божий от скверны начал еще Иисус. И заниматься этим приходится постоянно, так же как уборкой собственной квартиры.

В этом и состояло пророчество Лютера: велением времени, велением Бога в середине второго тысячелетия стало очищение жизни и очищение человека. (Английские протестанты так и назвали себя – «пуритане», то есть «радетели чистоты»; purity – по-английски «чистота».) И конечно, очень важной частью этой работы было очищение религии. Этим-то ревностные слуги Бога – реформаторы – и занялись.

То, что у них получилось, было, конечно, не то, что они намеревались сделать. Но тут уж ничего не поделаешь – «нам не дано предугадать...». Получается же всегда и все если и не по хотению земных делателей, то уж точно по велению Того, Чьи Приказы они исполняют.

Закат

Все последние века сочные гуманистические цвета доминируют в спектре нашей жизни и над уже совсем темными исламскими цветами, и над немногим более светлыми католическими, да и над пока еще очень неброскими цветами Вспышки, разгорающейся сегодня. Гуманистический Свет, застывая, стал нашей наукой и нашей техникой, нашим производством и нашим государственным устройством, нашей философией и нашей литературой. А самое главное, чем Он стал, – это наши души, более сложные, с более широким сознанием души более тонких людей.

Но Он уже стал, уже застыл. А когда Свет (не важно какой Вспышки) превращается в культуру, созданные Им культурные люди остаются без Света. Эти потемки и есть цена культуры. И Гуманистическая Вспышка не исключение. Ее гении уступали место профессионалам, герои – прагматикам, поэты – журналистам. Горячее Мирочувствование (гуманистическое чувство Бога, хотя так его никогда и никто не называл) стало заученной формулировкой из учебника. Все это Шпенглер подробно описал в своем «Закате Европы». Эту жизнь без вдохновения, без Бога, без смысла мы видим и слышим вокруг себя (да и не только вокруг, но и в самих себе) каждый день. И хуже того – порой нам кажется, что никакой другой жизни и быть не может.

Конечно, если говорить строго, то шпенглеровский закат Европы – это закат только одной, католической Европы. Солнце другой, гуманистической Европы еще не так давно перевалило за полдень. Ей до заката еще далеко. Из двух главных жизней Европы – «католической» и «гуманистической» – до конца свой творческий потенциал исчерпала только первая (произошло это веку к 19-му). Что же касается «гуманистической Европы», то она еще только сейчас входит в фазу «лед» – фазу максимального распространения, профанации и популяризации. Ей еще предстоит большая работа: людьми-IV предстоит сделать огромные массы людей, остающихся сегодня вне Европы (я имею в виду, конечно, не географическую, а культурную Европу). Но авангард людей-IV уже перерастает и гуманистическую культуру (так же, как шестьсот лет назад европейский авангард перерос католицизм, и так же, как это случалось множество раз со всеми культурами накануне новых Вспышек). Становящаяся все холоднее (и уже начавшая превращаться в «лед») «вода» последних веков не привносит в наши жизни не только Света и Огня, но и просто тепла. Это видно и по тому, как все темнее и холоднее становится жизнь в Европе и как все труднее европейцам оставаться творцами истории.

Из путевых заметок. Одно из самых сильных впечатлений от сегодняшней Европы – безликие, обездушенные лица. Как будто больные. Но они не больные. Они старые. Их ничто уже не манит и ничто не подстегивает изнутри. Им «некуда больше спешить» и «некого больше любить».

Впервые я заметил это на европейском перекрестке – в Голландии. Сначала меня поразил контраст между буйным Амстердамом и спокойствием небольших соседних городков. А потом я догадался, что именно этого-то спокойствия и боится, а оттого и буйствует Амстердам. Все дело в том, что это спокойствие – спокойствие смерти.

Знаменитые сцены из «Войны и мира». Князь Андрей еще жив, но и Наташа, и княжна Марья понимают, что он безнадежен. Потому что в его глазах уже нет жизни.

Ее-то, похожую безжизненность, я и заметил тогда в первый раз в глазах голландцев. И уже много лет вижу ее по всей Европе. И в Англии. И во Франции, казалось бы такой живой и жизнерадостной... И в Германии... И в Испании...

Стоит взглянуть на европейцев рядом с китайцами или индусами – пустота безжизненности сразу становится кричащей. И дело здесь не в северном или южном темпераменте. Северяне-европейцы натворили таких дел, какие и не снились южным неграм. Но в прошлом. Да и сейчас северяне-норвежцы и северяне-шотландцы, пожалуй, поживей южан-итальянцев – в разных местах Европы у этого «недуга» разная тяжесть.

Симптомы «болезни» видны в любых проявлениях европейской жизни: какую музыку играют, как слушают, что читают, какие фильмы и почему становятся кассовыми, что смотрят по телевизору, как и что празднуют... Но главное все же – глаза.

Но есть в сегодняшней Европе и другое. Неслучайно даже Ватикан – центр, казалось бы, уже давно бесплодного католицизма – вдруг обнаруживает «признаки жизни». Мы видим их все время в тех по-своему новаторских попытках отвечать на вызовы современности, которых, казалось бы, меньше всего можно было бы ожидать от Святого Престола. К таким попыткам относится и противодействие затапливающей европейскую жизнь бездуховности, и призывы к экуменическому объединению разных религий, и многое другое. Конечно, во всем этом хватает и политической конъюнктурщины, но главное в современном католицизме иное. Так начинает извиваться и бить хвостом выброшенная на берег и уже почти «уснувшая» рыба, когда до нее достает набегающая волна. Такая волна набегает сегодня и на Европу, добавляя к двум ее жизням, одной – почти угасшей, другой – угасающей, третью. Как и над всем миром, над Европой разгорается новый Свет.

 

К оглавлению

 

Книга третья. Поиск Солнца в пасмурном небе

Часть VII. Центр, Восток, Запад, или что-то Главное пропало

Глава 29. Свет сегодня

Триумф и кризис Европы

Мы живем во времена триумфа Европы. Чуть ли не весь мир становится Европой: Россия, США, Канада, Австралия, Латинская Америка, Япония, азиатские «драконы», Китай. Весь мир – одна большая Европа. Это время, когда культура-IV все больше расширяется географически, – последняя фаза ее жизненного цикла. Тянуться она может очень долго – пройдет еще не одно столетие, пока людьми-IV станут аборигены Австралии или африканские пигмеи.

Но время величайшего триумфа является и временем все углубляющегося кризиса.

Подобные кризисы были и раньше. Так, люди-III в свое время обнаружили, что кажущийся совсем близким Бог остается недостижимым и что необходимо строить мост через громадный каньон, отделяющий их от Бога. Этим мостом и стала культура-IV. А люди-II обнаружили, что, насыщая свою жизнь удовольствиями, они только ухудшают ее и что необходимо вырваться из этого заколдованного круга. Открытие связи с Богом и стало той соломинкой, по которой они выбрались из болота римской жизни «времени упадка».

Такой же кризис переживаем мы сегодня. Бессмысленная жизнь в отравленном мире, становящемся все более враждебным, – вот состояние сегодняшнего мира-IV.

Мы многое узнали и многое научились делать в мире неживой природы и захотели так же, как мы управляем автомобилем или самолетом, управлять миром живого, миром культуры, миром психического и даже миром божественного. Естественно, нам мало удобства мягкого кресла или удобства быстрого доступа к информации. Нам нужны и здоровье, и счастье, и даже (на всякий случай) праведность. Только мы пока не понимаем, что тонкие миры нельзя осваивать так же, как грубые. Мы даже не понимаем, что само слово «осваивать» не очень уместно по отношению к тонким мирам. Наши гуманитарные «науки»: психология, культурология, социология, экономика, не говоря уж о теологии (к списку нужно добавить и биологию с медициной), младенчески беспомощны. Картезианская логика – то основание, на котором построена наша физика, наука о неживом, – пасует перед любой сколько-нибудь сложной системой. Живое живет по своим, неизвестным нам законам. И чем более «эфемерна» область, тем менее познаваема она для нашей, «механической» науки. Осознание этого в технократическом обществе приходит очень медленно.

Когда-то Европа хотела свободной, богатой и разумной жизни. Но, чтобы быть богатым, нужно все время наращивать производство и тем самым истощать и природные ресурсы, и человеческие. Свобода превратилась в одиночество: на свободу уникальной человеческой личности запрещено посягать даже для того, чтобы эту личность любить. А разумность по-европейски стала бездушием: сантименты, слезы, чувства, фантазии, вымыслы и выдумки – в общем, все то, что отличает человека от автомата, – все это недоступно для рациональной рассудочности. Ей непонятно, почему люди не хотят жить винтиками и почему даже самый совершенный механизм кажется им тюрьмой. Вот так в богатой, свободной и разумной европейской жизни не осталось места не только для божественного, но и для человеческого.

Правда, что «слишком много свободы» нехорошо, европейцы поняли давно. Но в отношении «слишком много богатства» понимание только-только начинает приходить. А в отношении «слишком много рациональности» еще и не начинает.

Со своими топорными методами решения сложных задач мы похожи на кузнеца, который взялся чинить наручные часы. Но работать по-другому мы пока не умеем. Мы по-кавалерийски наскакиваем на сложные проблемы, но раз за разом обнаруживаем: что бы мы ни делали – все оборачивается против нас. Мы лечим одну болезнь, а получаем вместо нее другую. Например, наращиваем производство – получаем экологические и медицинские проблемы; или наращиваем военную мощь – получаем ненависть к себе.

Слишком много силы не обеспечивает даже собственной безопасности. В сегодняшнем мире сильным нужно защищаться больше от своей глупости, чем от внешних напастей. Именно этот «внутренний враг» погубил Советский Союз, а сейчас принялся за США.

Если людям не хватает штанов, надо нашить много штанов и открыть много магазинов, торгующих штанами. Вот так же мы открываем «магазины», в которых тот, кому не хватает счастья, может купить счастье, а тот, кому не хватает здоровья, – купить здоровье. Все, как в обычных магазинах, – уплатил и получи. Правда, товары во всех этих «магазинах» никуда не годятся, но это мы тоже понимаем медленно и нехотя. Мы еще только-только начинаем догадываться, что здоровье не поправить ни производством лекарств, ни производством того «здорового образа жизни», каким мы его себе придумали. Понять же, что такое здоровый образ жизни на самом деле, наука-IV, конечно, не может. В результате нам остается только бегать по утрам (как будто это утренний бег спас человечество от вымирания) или бросать курить, пить, есть масло, бекон и яйца (хотя ни табак, ни водка, ни яичница с ветчиной не помешали нашим дедушкам произвести на свет такое мудрое потомство).

Но что там здоровье! Мы не можем производить даже просто много еды. Еда, которая производится в большом количестве, оказывается малосъедобной.

Из путевых заметок. Особенно это заметно в США – насколько «промышленная» еда хуже старой, «дедовской». Это почувствовали и сами американцы. Впрочем, не почувствовать было бы трудно – эпидемия ожирения захлестнула страну. И что же они решили?.. Промышленно производить «натуральные продукты». Хорошая мысль. Если бы только их можно было производить промышленно! Но на конвейере нельзя делать то, что требует тепла человеческих рук.

С таким же «успехом» мы решаем и «экзистенциальные» проблемы. Человеку нужен смыл – ради чего жить. Смысл может дать только Что-то Огромное, с Чем можно соотнести всю свою жизнь. Мы называем это Что-то «Бог». В том мире, каким мы его себе придумали, для Бога, а значит, и для смысла нет места. Но это «в теории». А «на практике» множество людей – потенциальных платежеспособных потребителей – чувствуют смутное и необъясненное: «Что-то точно существует. Ну, не бог, но что-то. И мы с этим связаны. И это очень важно». И эти люди требуют: «Дайте нам Бога!» А раз люди требуют...

Но где взять для них Бога? Ведь Бог для человека – это прежде всего чувство Бога. Богом человека-IV, уже вступившего на путь в люди-V, не может быть тот Бог первых католиков, который вел человека-III в мир-IV. Чувство Бога первых европейцев для нас еще более недоступно, чем мелодии песен трубадуров или вкус кабана, зажаренного поварами Карла Великого. Этого Чувства давно нет – оно давно превратилось в европейскую культуру. Поэтому старые религии утолить нашу жажду Бога не могут. (Да это и не их задача. Их задача – не вести вперед, в культуру-V, а поднимать людей-III в культуру-IV, людей-II – в культуру-III, а людей-I (таких на Земле тоже немало) – в культуру-II.)

Значит, нужны новые религии. И их стали изобретать. Но изобрести религию невозможно. Крылатое «Если бы бога не было, его надо было бы придумать» – это просто бахвальство, бравада почувствовавшего вседозволенность рационализма Просвещения. Именно потому, что Бог для человека – это чувство Бога, придумать Бога нельзя.

В реакции Света с нашим сверхсознанием сегодня еще только рождается то, что, спускаясь в сознание, становится новым чувством Бога. Но оно еще не спустилось. Пока что к нам прибыла только его посланница – мечта о новом чувстве Бога. От нее мы знаем, каким оно будет. Мы знаем, что это Чувство будет сплавом Веры и Знания, несомненным уже по самой своей природе, таким же несомненным, как несомненно наше знание о дне и ночи. Мы знаем, что в этом Чувстве новое «сверхчувствование» мира будет неотделимо от нового способа жить – жизни с постоянным осознанием своей причастности к Миру и Богу. Но все это еще только будет: новое чувство Бога – будущее чувство. Пока что мы чувствуем только его слабый аромат. Но воздух еще не напитан им так, чтобы «пробить» наши заложенные носы, привычные к зловонию и давно забывшие о том, что на свете есть и иные запахи.

Конечно, благоухание становится сильнее и сильнее. Но пока наша Вспышка не разгорелась, оно все еще остается будущим. А «изобретатели» ждать не могут – им-то нужно сейчас...

Из путевых заметок. В Пало-Альто недалеко от Сан-Франциско я несколько раз посещал молельный дом одной такой новой «религии». Раз в неделю, а иногда и чаще там собирались на «богослужения» милые, симпатичные люди. Их «религия» была смесью христианства и индуизма. Все происходило очень мило и как бы взаправду. Но именно как бы. Чего-то им в этих «богослужениях» не хватало. Чего-то такого, что было даже у их соседей – англикан, которые (в основном, пожилые люди) собирались по воскресеньям в обычной церкви рядом. (Хотя и эти старики вовсе не горели религиозной страстью.)

Другой пример – знаменитая саентология Хаббарда. Хаббард, безусловно, талантлив. Не все в его наследии равноценно, но он в самом деле понял многое из того, что академическая наука и сейчас не понимает. Он талантлив. Но... с фотографий на нас смотрят «глаза прагматика» – глаза, безусловно, умные, но отнюдь не бездонные. Не как у индийских учителей. Религию он сконструировал «по всем правилам». Как любят доказывать саентологи, в ней есть все, что должно быть в религии. Нет только одного – чувства Бога. Такого со старыми религиями не случалось...

Но даже у «самопальных религий» немало адептов. Измученный жаждой человек бросается на любую жидкость. И чем меньше пригоден для питья предложенный ему напиток, тем сильнее делается его жажда. Это-то и делает наше время бессилия временем надежды. Закатные сумерки нашей стареющей культуры, как и любые закатные сумерки, – это предрассветные сумерки следующей, более высокой культуры. Когда старый путь уже пройден и не видно, куда идти дальше, тогда-то и вспыхивает новый Свет. Так было и в 10–11-м веках нашей эры, и в 1-м веке до нашей эры – 1-м веке нашей эры, и в 6–5-м веках до нашей эры. Только тогда жизнью сегодняшних Берлина и Лондона жили Багдад и Кордова, а до того – Рим и Александрия, а еще раньше – Вавилон и Сузы. И как тогда рядом с цветущими, но уже отцветающими старыми культурами прорастало новое, так же и сегодня закат мира-IV готовит рассвет нового мира-V.

Математическое отступление

Нетрудно «сосчитать» будущую культуру-V. Просто продолжим Таблицу 2 из главы 5.

Для большей выразительности я добавил в нее еще одну строку: «потолки» – самые яркие в данной культуре произведения, производимые «серийно». Для культур-0 потолок совпадает с пиками. Потолок культур-I – это ассирийские барельефы, культур-II – Эсхил или Аристотель, культур-III – мозаики и купольные церкви, культуры-IV – готические соборы.

Средний рост человека-V будет 23–24 люма – как у современных интеллигентов. Им будет освоена зона до 50 люм. Это значит, что он будет умным и тактичным. Его знаемая зона будет 60–70 люм, что соответствует высокому искусству, понятному сегодня только элите. Впрочем, средний человек-V и будет таким, как наша элита. Таких, чья доля в современном мире-IV составляет 5 процентов, в мире-V будет 50 процентов.

Но главное в таблице другое. Главное – что пики культуры-V будут выше пиков культуры-IV, выше Нотр-Дам, «Джоконды» и «Сикстинской Мадонны», выше Баха и Моцарта. А это означает, что нам предстоит взлет на небывалую высоту, откуда люди-V и спустятся к своей зрелости. Вознести нас Туда может только очередная Вспышка. Так вот, самое главное, что эта Вспышка уже здесь, уже разгорается.

Приметы Света – «замахи»

Наша Вспышка еще не достигла максимальной яркости, но Ее всполохи видны и в недавней истории, и в сегодняшнем дне. Хотя мы часто принимаем белую предрассветную полоску на горизонте за след погасшего заката.

Кризис сегодняшнего дня и есть первое проявление Света. Наш кризис – это кризис неспособности идти в новом направлении, но и само новое направление открыто нам Светом, и желание идти Туда даровано тоже Светом. Конечно, идти в этом новом направлении мы пока умеем плохо – «удар» получается у нас «на копейку». Но по-настоящему в сегодняшнем дне дорог «замах».

Первые всполохи Света пришлись на 19-й век. Там, в 19-м веке, впервые обозначается граница между старым, заканчивающимся миром-IV и новым, нарождающимся миром-V. Например, Гегель – это еще философ мира-IV, которому все ясно и которого ничто не мучает. Шопенгауэр и тем более Ницше (не говоря уже о Кьеркегоре) – предвозвестники новой философии. Им в философии-IV тесно. Бальзак, Диккенс, Гейне, Ибсен заканчивают литературу-IV. А на смену им уже спешат Пруст, Джойс, Кафка и Стриндберг. Гойя одновременно и последний великий живописец мира-IV, но, может быть, в гораздо большей степени – первая ласточка новой живописи. Станет ли эта живопись великой – мы еще не знаем.

Иногда людей разных эпох (Гегеля и Шопенгауэра или Ибсена и Стриндберга) разделяет всего несколько лет. Впрочем, часто люди будущего оказывались и старше «людей прошлого».

Тогда же, в 19-м веке, Дарвин, Маркс, а позднее и Фрейд «замахиваются» ньютоновским мышлением-IV на новые области – области знания-V, знания тонкого. И не так важно, что марксизм, дарвинизм и фрейдизм оказались остроумными теоретическими схемами в гораздо большей степени, чем инструментами практической работы. Гораздо важнее сама попытка «посягательства» на тонкое и полученный урок, что тонкое непознаваемо для грубых приемов науки-IV.

С тех пор всполохи Света только усиливались. И сегодня Свет проявляет себя в десятках самых разных явлений: и в новых «религиях», и в новых «науках» – о жизни, о человеке, о культуре и т.д., и (может быть, громче всего) в новом «авангардном искусстве». «Искусстве» в кавычках, потому что ему редко удается поднять своих слушателей или зрителей до высоты эстетических чувств – хотя бы даже люм до 40. Но это не просто «каляки-маляки» ленивых дилетантов, бегущих упорного труда. Искусством «авангард» делает стремление «прокричать душу» – то общее в душах авторов и зрителей (читателей, слушателей), что еще не научилось выражать себя. А это и смутная тень «шестого чувства», проникающего в «потусторонний» мир, и отголосок Нового Зова. Оттого и расходится миллионными тиражами рев на компакт-дисках, а цены расплесканной по холсту краски на аукционах легко достигают сотен тысяч долларов. Покупатели охотно прощают авангардистам техническое несовершенство, интуитивно чувствуя, что, как и в других сегодняшних ростках Нового, и здесь тоже сильный «замах» важнее слабого «удара».

Конечно, в «авангарде» хватает и просто протеста: протеста против бездуховности существования, а еще больше протеста против устоявшихся (классических) художественных форм и эстетических вкусов. В середине первого тысячелетия таким же образом протестовала против римско-античной «красивости» нарочитая некрасивость прикладного искусства Западной Европы, Византии и Египта. Это разрушающая активность – активность, расчищающая место для будущего искусства. Но, какой бы уродливой она ни казалась, такая все сметающая стихия несет в себе и семена нового.

Но и новые «науки», и новые «религии», и «новые» искусства – все это только внешние грани гораздо более глубокой новизны, которая появляется в нашей жизни.

Тесный мирок и большой Мир

Опускающееся Небо гаснущих прошлых Вспышек сделало мир современного человека-IV совсем тесным. В нем нет пространства для роста. Человеку почти не о чем мечтать. Все его желания – иметь немного больше денег или немного выше положение в обществе – не создают никакой жизненной перспективы. Стать немножко умнее, научиться делать в своей профессии немножко больше – стоит ли на это тратить свою жизнь? Совсем не много людей вокруг, да и с теми мы все время «играем» все в те же «игры» по все тем же заезженным «сценариям». Телевизор даже не окно, а узкая щель в мир. Впрочем, и того хуже: большая часть того, что можно увидеть в эту щель, не живой мир, а картинка, нарисованная заботливыми руками тех, кто совсем не заинтересован, чтобы мы видели мир таким, какой он есть. Человек живет как бы в тесной темной каморке с низким потолком и без окон. И понятно, что в таком крошечном мирке он кажется себе огромным существом – размером чуть ли не с целый мир.

А Свет распахивает стены нашей каморки. Свет расширяет наше жизненное пространство: мы начинаем видеть реальный мир, в котором живем, и свое место в этом мире. А как следствие, видим и необходимость изменения, и возможности, которые у нас есть, чтобы меняться.

Первое, что Свет открывает в реальном мире, – это его невидимая, «потусторонняя» часть. Например, Свет освещает множественные нити, которые связывают множество «я» в единое «мы», и мы ясно видим иллюзорность нашей отделенности друг от друга. Освещает Свет и невидимые связи людей с Землей, и невидимые пружины, управляющие жизнью отдельных человеческих существ и целых сообществ, и устройство души, освещает и бесплотных существ, и многое другое, что всегда открыто «мистикам», но обычным людям приоткрывается только при Вспышках. Неслучайно все более привычными и будничными становятся разговоры об «ауре», «карме», «тонких телах» и т.д. и т.п.

Соблазны

В невидимом мире, который Свет делает видимым, мерцает масса соблазнительнейших вещей. Если не говорить о совсем мелочах, типа неувядающей красоты и сексуальной силы, то богатство и благополучие – это самое меньшее из того, что посверкивает в Его лучах. Гармония в себе, гармония в семье, общественная гармония, братство людей. Возможности чудесного (в самом буквальном смысле) могущества, дар целительства и несокрушимое здоровье, вечная молодость... Свобода. Неизвестные нам невыразимо прерасные чувства. И наконец, жизнь после смерти и даже бессмертие и приобщение к Богу. Тут есть от чего закружиться голове.

На любую из этих «приманок» бросается множество людей. Но как до них добраться? И тут в сундуках отыскиваются старинные фолианты с рецептами сказочных чудес. Написаны эти рецепты на всех мыслимых и немыслимых языках. Кажется, нет ни одного народа – от народов-0 до народов-IV, – который не хранил бы рецептов чудодейства. Но не только старинные рецепты. В изобилии пишутся и современные пособия – «Как стать таким-то» или «Как добиться того-то». И за каждым учителем – «хранителем традиции» или «первооткрывателем собственного пути» – тянутся вереницы последователей.

Но чудесные вещи, выставленные на витрине чудесного мира, как будто закрыты прочным стеклом. Видеть-то мы их видим, а взять в руки не можем – почти все искатели сокровищ кончают тем, что набивают себе шишки. Одни из нас объясняют свои неудачи тем, что пошли не к той цели или не за тем учителем, и меняют первую или второго, а чаще – обоих вместе. Но это редко помогает, и новое предприятие кончается новыми шишками. Других, более нетерпеливых охватывает скепсис, и они пытаются убедить себя, что никаких этих чудесных вещей нет совсем, а просто их нарисовали на стекле, чтобы привлечь простаков, и что пора бы бросить это безнадежное дело, заниматься которым прилично лишь никчемным фантазерам, – гоняться за иллюзией, за тем, чего нет на свете. Но... бросить его что-то мешает. Впрочем, иногда это «что-то» вполне осязаемо. Мы можем бросить улучшать наше общество, если более-менее сносно живем в том, которое у нас есть. Но если жить в нем нам невыносимо, то мы будем пытаться что-то делать все равно, невзирая на прошлые неудачи. Не очень здоровый человек может и не искать пути поправить здоровье, смирясь с мыслью о невозможности это сделать. Но для смертельно больного, но еще не потерявшего желание жить такое «смирение» – непозволительная роскошь. Там, где не помогает «пряник», нас гонят «кнутом».

Но и гонимые кнутом, мы натыкаемся на все те же стеклянные стены. И рано или поздно мы серьезно задумываемся о том, что же все-таки мешает нам ухватить фантик на нитке. Если это не бессмысленная погоня за призраками, то где же та дорога, которую нам так и не удается найти? И где те, реальные, а не призрачные цели, которых мы способны достичь? И наконец, в чем смысл наших постоянных неудач?

Представьте ребенка, который видит за закрытой дверью застекленного шкафа высоко на полке плюшевого мишку. Он тянется к мишке, но натыкается только на холодное стекло (хорошо еще, если он не разобьет его и не порежется). Но это не значит, что мишки в шкафу нет. Приходит старший брат, отпирает шкаф и достает мишку. Так и мы получаем наши игрушки, когда вырастаем настолько, что можем их достать. (Впрочем, тогда часто оказывается, что предмет былого вожделения нам уже не нужен.) Наши «приманки» достижимы. Но только для тех, кто дорос до замочной скважины, в которую вставлен ключ от шкафа.

Но расти – это долго. Об этом мы и слышать не хотим. Нам нужно сейчас! И все сразу.

Что значит «расти»

У слова «расти» в контексте нашего разговора есть два значения. Первое – «становиться взрослее». Такое «расти» означает заканчивать одни («детские») части своей души и увеличивать другие («взрослые»). «Детские» части наших душ – это эгоизм, чванливость, хвастовство, драчливость – в общем, все то, чем мы обязаны своему способу видеть мир вращающимся вокруг нашей собственной персоны или вокруг «собственной персоны» нашей небольшой (впрочем, иногда и довольно большой, как, например, народ) группы. А «взрослые» части – это как раз другой способ видеть мир и другой способ видеть себя в мире. Своей «взрослой частью» мы отождествляем себя с огромными существами, такими, как человечество или даже «землянство», и действуем как граждане мира. Ясно, что если даже гражданами своей страны многие из нас могут быть только крошечной частицей себя, насколько малы те частицы нас, которыми мы можем быть гражданами мира. И уж совсем микроскопически малы те пылинки наших душ, которые делают нас гражданами уже не мира, а Мира. Вот эти-то частички души нам и предстоит растить.

И здесь мы подходим к другому значению слова «расти». В этом значении «нам надо расти» означает, что наше «мы» должно становиться больше. Сегодня «мы», к которым принадлежит отдельный человек, – это его семья, его компания, его народ, наконец. А предстоит нам стать гораздо большим «мы» – человечеством. Крошечное зернышко этого огромного «мы» посеяно в наших душах очень давно – еще самой Вспышкой Истории. Но прорастать оно начинает только сейчас. Только сейчас из миллиардов отдельных людей, из сотен миллионов маленьких группок и миллионов групп побольше, из десятков тысяч народностей, сотен народов и нескольких сверхнародов мы начинаем превращаться в одно существо – «большого человека». Конечно, «превращаться» – это не совсем точно. «Большой человек» существовал всегда. Но только сейчас он учится осознавать себя как единое существо, которое способно делать возложенное на него дело.

Но два значения «нам надо расти» – это два взгляда на одно явление. Чем больше мы вырастаем как отдельные «маленькие» люди, тем больше крепнет «большой человек», и наоборот: «клетки» огромного тела существа Человечество больше «клеток» таких существ, как племена или народы. Люди, осознающие себя гражданами мира, на столько же выше людей, осознающих себя гражданами страны, на сколько граждане страны выше обывателей, чье «мы» ограничено рамками семьи. Другими словами, «большой человек», делая нас частями большего единства, делает больше и нас самих.

То, что в сегодняшнем Свете рождается «большой человек», заметней всего в растущем чувстве общности, которое овладевает людьми разных культур и даже разных миров. Это новое чувство «мы» продолжает тот рост «мы», который когда-то заставил граждан полисов почувствовать себя гражданами империи, а позднее – подданных земных правителей ощутить себя единоверцами. Точно так же и мы сегодня начинаем чувствовать себя гражданами мира. Это чувство в России оформлялось как интернационализм, а в США, где собрались люди со всех концов Земли: европейцы, негры, китайцы, индусы, арабы, евреи... – как космополитизм.

Соответственно, и огромная раньше Земля, бывшая всего еще несколько веков назад всем нашим миром, сегодня становится все меньшим и меньшим уголком мира. (Конечно, такому сдвигу восприятия способствует и развитие транспорта и связи.) И в результате мы все отчетливее чувствуем свое «землянство» – нашу принадлежность Земле, наше единство с Землей. Наиболее рельефно это чувство проявляет себя в «экологическом мышлении», в движении «зеленых» и т.п. Правда, и в «ударе» гринписовцев-экологов тоже много беспомощности, но и здесь желание идти важнее, чем пока еще непослушные ноги.

Все более связанный, все более целостный, все более компактный, все более один мир нужно как-то организовывать и по мере возможности управлять им. Со своей прямолинейностью пока мы не можем придумать для этого ничего лучше глобализма – управлять миром так же, как управляют большим государством. Конечно, из этого мало что получается – старые принципы работают плохо; например, попытки действовать грубой силой и подкупом все чаще оказываются неудачными. Но и в глобализме самое важное – «замах».

Другой реакцией на тот же вызов времени становится идея «всемирного халифата» – мирового государства, организованного не вокруг атеистичных гуманистических идей, а вокруг идеи Бога. Столкновение этих идей выливается сегодня в очередную драку и взрывы взаимной ненависти между их носителями. Обходиться без этого мы все никак не научимся. Только разбив друг другу носы, мы начинаем догадываться, что Свет велит нам сотрудничать, а не драться.

Одна из первых вещей, которую мы видим, когда Свет распахивает наш узкий мирок, – это разнообразие реального мира. И то, что казалось нам единственно возможным и «нормальным», постепенно превращается в один из многих способов жить. Мы открываем, что то, что мы привыкли считать само собой разумеющимся, на самом деле таким не является: что наши привычные отношения, мнения, образ жизни, ценности не всеобщи, а присущими только нашему закоулку мира, а у других людей все это: и отношения, и мнения, и образ жизни, и ценности – другие. В общем, мы видим, что другие люди живут по-другому. Сначала, естественно, мы приписываем эту «другость» тому, что мы выше, а «они» ниже, но постепенно мы начинаем видеть и те аспекты жизни, в которых низкие «они» выше высоких нас. И тогда нам начинает открываться картина, в которой не только жизнь «их» мира отражается в зеркале нашей культуры, но и наша жизнь видна в зеркалах «их» культур. А затем из знания «их» жизни и сравнения ее с нашей жизнью рождается знание «большого мы» – разнообразной жизни не нас и не «их», а «просто людей». Вот это знание и является предпосылкой осо-знания нас и «их» как единого существа. Такие знание и осознание – самосознание «большого человека» – первое и самое необходимое условие его согласованной и целенаправленной работы. И появление у нас этого знания и этого осознания как раз и превращает нас из «просто людей» и «просто народов» в «народ Земли», в «большого человека».

Приказ и Его части

Весь гам нашей жизни, весь ее гвалт, все наши визги, конечно, не могут заглушить становящегося все более и более громким Приказа Света разгорающейся сегодня Вспышки. И все мы, конечно же, слышим Его. И не просто слышим. Мы всё больше чувствуем, что Приказ – главное в наших жизнях. И (конечно, не отдавая себе ясно отчета в том, что именно мы делаем) мы всеми силами пытаемся понять и исполнить Приказ.

Но вот это-то у нас и не получается. То есть не то что совсем не получается – не очень получается. Потому что не только понять и исполнить – даже услышать весь Приказ мы не можем. Каждый из нас слышит в Нем только что-то свое. Например, производители продовольствия, которые заполняют прилавки вредными продуктами, слышат в Приказе: «Накормить людей!» (и это не ошибка – эта часть нашей работы тоже есть в Приказе) – и как могут стараются исполнить то, что слышат. Экуменисты, не только не верящие в Бога, но даже не понимающие, что это такое – Вера, и потому призывающие к объединению церквей на основе общего безверия, слышат в Приказе (и по-своему пытаются исполнить): «Одному миру – одну религию!» И это тоже есть в Приказе. Экологи, которые объявляют всеобщую мобилизацию по спасению выбросившегося на берег кита, слышат в Приказе и тоже по-своему пытаются выполнить «Заботиться о Земле и землянах!». И это тоже есть в Приказе. Рок-музыкант, который рвет нам барабанные перепонки очередным шлягером, слышит в Приказе: «Осветить самые темные уголки души!» И это тоже есть в Приказе.

Но все это только частицы Приказа Света. Человек, который в свете молнии увидел грязные стены своей каморки, тоже видит свет. И тот, кто в свете молнии заметил только отброшенную деревом тень, тоже видит свет. Хотя это и не тот свет, который видит тот, кто любуется самой молнией.

Но, когда мы слышим только частности, но почти не слышим всего Приказа, мы не можем исполнить и того, что слышим. Нельзя исполнить обрывок приказа: «...принеси его», если не слышишь весь приказ: «Сходи в кладовку. Там на верхней полке стоит варенье. Принеси его!» Здесь, правда, напрашивается очевидное возражение: если мы слышим каждый свою часть приказа, почему бы нам не соединить услышанное так, чтобы сложить из частей целое? Но как раз этого-то и нельзя сделать простым, «механическим» сложением. Потому что то огромное, что получится в результате такого соединения, покажется нам не Приказом, а некой утопией, сказкой, благим пожеланием – в общем, чем-то совершенно нереалистичным. И это на самом деле будет так, потому что такой «приказ» окажется и больше наших способностей делать, и больше наших способностей понимать. Пока мы сами остаемся такими, какие мы есть, Приказ Света действительно для нас не очень «реалистичен». А каждый услышанный нами обрывок Приказа для нас действительно лишь благое пожелание. И понятно: ведь мы слышим только куда – только цель пути, но не как достичь цели. (Такое «куда без как» лишь дразнит нас своей недостижимостью. Что толку знать, что тебе нужно взлететь, когда ты не знаешь, как это сделать? Хотя «толк»-то, конечно, есть: он в том, чтобы стремиться узнать как.)

Слабому шахматисту можно подсказать сильный ход, который начинает выигрышную комбинацию, но это не спасет его от проигрыша. Чтобы воспользоваться подсказкой, ему нужно видеть всю комбинацию, то есть быть не слабым, а сильным шахматистом. В том-то все и дело, что правильное действие невозможно для «неправильного» человека. Поэтому и бессмысленно просить прощения тому, кто не раскаивается. Или обсуждать достоинства пьесы тем, кто не понимает замысел драматурга. Или объединять в единую церковь неверующих. Или устраивать братство злобных эгоистов.

Конечно, чтобы понять Приказ, прежде всего необходимо видеть реальный мир. Нельзя решить задачу «Сложить из шести спичек четыре треугольника», пока не догадаешься, что нужно не выкладывать спички на поверхности стола, а собрать из них объемную пирамиду. Нельзя вылечить болезнь, борясь с ее симптомами, а не с причиной: сколько ни закапывай в нос капли – от аллергического насморка не избавиться, пока не устранишь аллерген. А причины явлений находятся не в той же «плоскости», что и сами явления, а совсем в другой «плоскости». И пока мы не вырвемся из нашей «плоскости», не станем из «плоских» «объемными» и не сможем охватить «плоскость» причин, Приказ нам не понять.

В этом и заключается смысл наших бесконечных неудачных попыток добраться до полок чудесного застекленного шкафа. Они не оставляют нам места для блужданий по нашей «плоскости». Перепробовав множество тупиковых направлений «вперед», «назад», «влево» и «вправо», мы наконец-то обнаруживаем единственно нужное нам направление «Вверх». С нами как будто играют в «холодно-горячо», и, потыкавшись в разные «холодные» стороны, мы постепенно начинаем двигаться туда, где становится «теплее» и «теплее».

И набитые нами в этой игре «шишки» тоже небесполезны. Это как при обучении плаванию. Человек учится работать руками, ногами, дышать, но и научившись всему этому, как не мог, так и не может плавать. И только когда он почувствует, что вода его держит, бесполезные раньше умения вдруг оказываются очень полезными. Так же и мы учимся многим вещам, бесполезным для того, у кого нет Ключа, но для обладателей Ключа очень полезным.

Но даже чтобы только увидеть реальный мир, уже необходимо вырасти. Без этого наш кругозор остается таким, что мы видим только крошечный кусочек Мира, «проекцию Мира на плоскость», Его тень, как в платоновской пещере. И тем более необходимо вырасти, чтобы понять как Приказа. Ведь для этого нам нужно быть в состоянии исполнить Его. Даже если ребенок видел, как подковывают коня, он все равно не может по-настоящему понять, как это делается. Поэтому, чтобы понять как Приказа, нам нужно стать такими великанами, которым только и под силу выполнить Приказ. А под силу это только всему человечеству. Задача, которую несет разгорающийся сегодня Свет, – это задача не только не для одного человека, но и не для одного народа. И не для одного сверхнарода. И даже не для одного культурно-исторического мира. Это задача для всего человечества. И сделать эту работу Света мы можем, только если будем работать все вместе – как одно существо. Поэтому-то Свет и растит нам и из нас другое «мы» – «мы»-человечество. И естественно, что Приказ Света «большому человеку» только «большой человек» и может понять. А отдельные, «маленькие» люди могут понять этот Приказ только своей «большой» частью – той частью своей души, которая у них общая с «большим человеком». Другими словами, Приказ Света становится доступен для нас настолько, насколько мы чувствуем себя не отдельными Васей, Петей или Джоном, а частицами человечества.

«Разделение труда»

Наша работа над приказами Света всегда растила нас. Но у сегодняшней работы другой масштаб. Она грандиозней, чем то, чем мы занимались раньше. И чтобы выполнить эту работу – вот чего никогда раньше не было – три культурно-исторических мира: Центр, Восток и Запад – должны работать сообща, превращаясь в совместной работе в одно человечество. Но это не просто количественный рост числа работников. Сами работники, которых сегодня Свет объединяет общим делом, очень разные. И поэтому сегодня встает вопрос, который никогда раньше не вставал, – вопрос о «разделении труда» между тремя мирами. Одни из нас умеют хорошо делать одно, другие – другое, третьи – третье. Этим и определено то, что в совместной работе по строительству нового мира у нас разные, взаимодополняющие роли. Но мы этой взаимодополнительности пока что почти не видим и поэтому увлеченно бросаемся делать то, что умеем и привыкли, не понимая, что без помощи других людей нам далеко не продвинуться. Нам предстоит футбольный матч, который не может выиграть ни команда, состоящая из одиннадцати защитников, ни команда из одиннадцати нападающих, ни одиннадцать вратарей.

Но пока мы мало понимаем, насколько мы разные и в чем именно разные. Мы плохо знаем друг друга. Даже тех, с кем уже несколько веков живем вместе. Впрочем, здесь нет ничего странного – мы и себя самих знаем не очень-то хорошо.

Это просто удивительно – товары по «шелковым путям» шли уже больше тысячи лет, но до какой степени люди Востока ничего не знали о Центре, а люди Центра – о Востоке! Сведения официальных китайских исторических хроник о мире западней Ирана из века в век остаются одними и теми же и совершенно фантастичными. Тем более ни люди Центра, ни люди Востока ничего не знали об Америке, а американцы – об остальном мире. До 15–16-го веков изоляция миров была практически полной. И это несмотря на то, что монголы, правда ненадолго, объединили Восток и значительную часть Центра. И даже несмотря на то, что в Китай проникали исламские и христианские миссионеры. Они несли религии, но не знания о мире, где эти религии зародились. Все дело в том, что передача шла через множество рук: китайские товары в Европу доставляли не китайцы, а, например, арабы, а несторианские священники, крестившие китайцев, были не сирийцами, а уйгурами. В большой мечети китайской Сиани (Xian), кажется, нет ничего общего с известными нам мечетями. До сих пор не стихают споры, какую страну описывает Марко Поло – Китай или какую-то еще.

Конечно, в трех мирах многое было и одинаковым. Так, одинаковыми в целом были общие представления о Мире. Везде люди знали о многочисленных мирах и иерархии богов, возглавляемой Главным Богом. (Это уже само по себе указывает на единый источник таких знаний.) Но и видение Мира, и способ жить в мире у людей в трех мирах были и остаются (несмотря на «стирание границ» между мирами) разными.

Первоначальная Вспышка Истории толкнула в культурную жизнь все три мира. И переход от «дикости» неолита (культур-0) к культурам-I был похож в разных мирах. И архетип Истории у всех нас один и тот же. Но при общем архетипе Истории архетип Центра не такой, как архетип Востока, и не такой, как архетип Запада. Разными были, конечно, и земли, которые мы преобразовывали. Но еще интереснее, что разными были и наши «астральные земли»: душа Америки не такая, как душа Центрального мира, и обе они не такие, как душа Востока. В общем, люди Центра работали над одним материалом и с одними партнерами, люди Востока – над другим материалом и с другими партнерами, а люди Запада – над третьим материалом и с третьими партнерами. И естественно, все мы работали по-разному: одни – одним способом, другие – другим, третьи – третьим.

Обычно мы этого не замечаем. Например, на нашем языке архетип истории Центра и архетип всей Истории звучат одинаково – «к Богу!». Но и архетип Востока, и архетип Запада тоже «к Богу!». Только это другие «к Богу!». И «к Богу!» Истории, которое складывается из всех этих трех разных «к Богу!», – это не то же самое, что Центральное «к Богу!». Конечно, из-за аберрации исторического зрения мы гораздо лучше знаем свою историю Центрального мира, но это не значит, что мировая история – это и есть история Центрального мира. Мировая история – сумма трех слагаемых, и «лидерство» Центра на протяжении последних веков только эпизод. (К тому же, как мы увидим, и сам лидер уже не «чистый Центр».) История Восточного мира и история Западного мира для мировой Истории не менее важны, чем Центральная. И вклад их отнюдь не ограничивается изобретением фарфора (или даже пороха) на Востоке или культивацией картофеля (или даже табака) на Западе. Эти истории сделали своих людей – людей Запада и людей Востока, которые и воспринимают мир, и живут и работают в мире совсем не так, как люди Центра.

Как именно – нам «с нашей колокольни» понять трудно. В наших языках нет даже слов для описания реальностей Востока и Запада. Например, такие наши краеугольные понятия, как «искусство», «бог», «индивид», либо вообще не имеют смысла в «ненаших» мирах, либо этот смысл совсем другой, чем «наш». Но, не понимая Востока и Запада, мы обречены на то, чтобы не понимать и важнейших вещей в собственной жизни – того, что кажется нам настолько само собой разумеющимся, что мы его и не замечаем. А наше «само собой разумеющееся» вовсе не всеобщее. Но мы не замечаем этого, пока не увидим противоположность «само собой разумеющегося». Пока мы не видим узкоглазых широкоскулых брюнетов, мы не понимаем, что мы сами – круглоглазые узколицые блондины. Пока мы не знаем другого мнения, наше кажется нам даже не правильным и даже не единственно возможным – оно вообще мнением нам не кажется. Мы не думаем, что вода мокрая, а лед холодный, пока не слышим о «сухой воде» или «горячем льде»: вода для нас – синоним «мокрого», а лед – синоним «холодного». «Ненаши» миры показывают нам «сухую воду» и «горячий лед».

Естественно, что, будучи человеком Центра, я начал с того, что высветил на сцене мировой истории подвиги только одного ее героя. Но сейчас пришло время осветить всю сцену и увидеть, что на ней есть другие герои и что они действительно другие. Только так можно понять, как распредяляются наши роли в общей работе: кто из нас создан искать Ключ, кто – отпирать Им заветную дверь, а кто – заботиться о найденных за этой дверью сокровищах. (Слабое знание «ненаших» историй при этом оказывается только полезно – позволяет замечать только самые крупные вещи – тот «лес», который в «нашей», хорошо известной нам жизни часто теряется «за деревьями».)

 

К оглавлению

Глава 30. Западный архетип

О реальности Запада

Вопрос о влиянии Запада на мировую историю на первый взгляд кажется надуманным. На первый взгляд после открытия Америки Колумбом никакого Запада вообще нет. Есть продолжение Европы на американском материке. На севере – продолжение Англии и Франции, на юге – продолжение Испании и Португлии. Даже такие названия, как Новая Англия или Новая Испания, говорят о «европейскости» Америки. И сегодня Западная Европа и Америка образуют как будто бы полное культурное единство. Его-то, это культурное единство, мы в России и называем словом «Запад». Так что совсем небезосновательно мнение об американском продолжении Европы. А Западный мир, если он и был когда-то, закончился с прибытием конкистадоров. Так кажется на первый взгляд. Но реальность гораздо сложнее.

Понимать, что с теорией «американской Европы» что-то не так, начинаешь сразу же, как только замечаешь отличия Старого Света от Нового. А отличий этих множество, и они кричащие. Например, католицизм. В Новом Свете нет ни великой католической архитектуры, ни вообще великого католического искусства. Все очень средне, очень заурядно. Но при этом сегодняшние мексиканцы – католики более ревностные, чем сегодняшние испанцы.

Из путевых заметок. Вот одно из наших мексиканских впечатлений. Воскресным утром мы оказались на службе в довольно большом соборе города Веракрус. Было рано, и город только-только начинал просыпаться после бурной ночи с субботы на воскресенье с непрекращающейся, наверное, часов до четырех музыкой, танцами и «народными гуляньями». Улицы были почти безлюдны. Но в собор было не протолкнуться. Множество мужчин и женщин, молодых и старых, одетых во все самое лучшее, кто совсем богато, кто поскромнее. Но уместиться внутри они все не могли, и службу транслировали через громкоговорители на площадь, где тоже было множество народу. А вечером того же дня мы видели такое же скопление в соборе Вилья-Эрмосы (Villahermosa) в нескольких сотнях километров от Веракруса, и впечатление было такое, что все эти потомки ольмеков и испанцев всё воскресенье проводят в церкви. В Европе такого не увидишь.

Так же «приземлена» и вся американская культура. «Некультурность» США – один из самых расхожих стереотипов наших представлений об американцах. Начиная от кухни и кончая литературой – все очень среднего уровня. И это при том, что в Америку за последние сто лет эмигрировало множество крупнейших деятелей культуры. Но «некультурные» американцы гораздо энергичнее, гораздо живее сегодняшних европейцев. И если Европу еще можно посчитать дряхлой или даже умирающей, то, несмотря на все американские болезни, Америку умирающей не назовешь никак.

В общем, они разные, и очень разные, – сегодняшняя Европа и сегодняшняя Америка. А еще в гораздо большей степени Америка разная по сравнению с неевропейской частью Центрального мира – с Россией и странами ислама. И все это тоже видно на первый взгляд. А вот чего на первый взгляд не видно – это того, что именно отличает Америку от Центрального мира и в то же время роднит самых разных американцев: роднит «белых» и «цветных» граждан США, роднит канадцев с бразильцами и, более того, роднит сегодняшних, «европеизированных» американцев с их даже не предками, а просто далекими предшественниками – доколумбовыми индейцами. Это общее в душах всех американцев – особый, американский (или Западный) архетип.

Но завоевание Америки европейцами сделало этот архетип уже не только Западным. Запад начал распространяться в Европу, отвоевывая свое «место под солнцем» в душах европейцев. То, что мы наблюдаем сегодня в виде разбросанных по Европе «макдональдсов» и «блокбастеров», началось много веков назад и пустило в Европе очень глубокие корни. Не только американцы стали европейцами, что так охотно замечают европейские историки, но и европейцы во многом стали американцами. И произошло это не за несколько десятилетий после Второй мировой войны, когда запад Европы был наводнен американскими «миссионерами». Это происходило все те века, когда европейцы колонизировали Америку. Движение европейцев не было только расширением Центра. Главным культурно-историческим результатом открытия Америки стало создание из двух разных частей – Центрального и Западного миров – нового единства – Центрально-Западного мира. И несмотря на то что этот мир говорит на европейских языках и как будто бы молится европейским богам, Западного в нем никак не меньше, чем Центрального.

Чтобы понять, что именно принес Запад Центру и как именно Запад изменил Центр, что потеряла и что приобрела Европа, став Западной, нужно прежде всего понять, а что такое Запад. Но начать разговор о Западном архетипе и душе американцев я хочу с предмета еще более загадочного – с души Америки.

Америка: душа земли

Это огромное существо живет как бы своей жизнью, порабощая, перемалывая и переделывая маленькие души американцев. Почувствовать его присутствие совсем нетрудно. Скорее нужно обладать особой глухотой, чтобы этого присутствия не ощутить. Потому что душа Америки громогласна и заявляет о себе еще громче, чем душа Европы (хотя и та о себе отнюдь не шепчет).

Это совершенно особая энергетика. По интенсивности из тех мест, где мы были, я могу сравнить ее только с индийской. Но характер американской энергетики совсем иной. Впрочем, на первый взгляд он тоже кажется разным в разных частях Америки.

Из путевых заметок. Вот, например, доколумбовые памятники Мексики. Кажется, они буквально перенасыщены «негативом». Чуть более трех недель мы провели на мексиканских развалинах – и почувствовали такую усталость, какой у нас не было ни в одной другой поездке. И это при том, что мы не делали ничего такого, чего не делали в других местах, – как и всюду, просто ходили, всматривались и вчувствовывались в эти камни. Но именно в Мексике такое вчувствование очень тяжелая работа. Как будто берешь на себя оставленную кем-то тяжесть. И тяжесть эта совершенно явственна: она как бы разлита в воздухе, так же как в воздухе Индии разлита «благость».

Ею, этой тяжестью, и рождены легенды о «страшной Мексике» – источнике разных опасностей: инфекционных заболеваний, пищевых отравлений, бандитских нападений, плохих дорог, диких зверей и т.п. – все то, чем пугают туристов путеводители.

Из путевых заметок. Никаких реальных опасностей ни в Мексике, ни в еще более «страшной» Гватемале мы не встретили. Народ хотя и небогатый, но довольно радушный. Туристов не грабит и не обижает. Качество еды гораздо лучше, чем в США. Дороги неплохие, а есть и просто хорошие, и дикие звери по ним не бегают. И все было бы хорошо, если бы не эта измочаливающая, изнемождающая душу тяжесть.

Совсем явственно мы почувствовали, как сгущается мексиканская атмосфера на развалинах индейских «городов», ночью в Чичен-Ице (Chichen Itza). Наш отель стоял прямо на древней платформе. Конечно же, это была ошибка: для ночлега нужно было выбирать не такое экзотическое место. Несмотря на то что накануне мы очень устали, выспаться нам так и не удалось. Это трудно описать, но всю ночь в комнате чувствовалось «агрессивное присутствие» кого-то или чего-то. А Чичен-Ица  далеко не самый мрачный мезоамериканский ансамбль.

В чем тут дело? Это легко поймут те, кто знаком с атмосферой кладбищ. Слишком много в Мексике было пролито крови. Слишком много здесь «тешили беса». Слишком много грешили. Слишком «отважно» утяжеляли свою карму. Конечно, все это было и в других обжитых людьми местах, но не в тех масштабах.

Из путевых заметок. Но вот что интересно. Во многих местах к этой тяжелой атмосфере примешаны светлые, возвышенные тона. И хотя всюду – за исключением, пожалуй, древней столицы ольмеков Ла-Венты (La Venta) – темные преобладают, но и в той же Чичен-Ице, и в Монте-Альбане чувствуешь, как будто потоки весеннего цветения вплетаются в чадящий угар. А воздух Теотиуакана (Teotihuacan) хотя и отдаленно, но все же напоминает атмосферу пирамид Гизы.

А в Штатах душа Америки встречает путешественников в совсем другом наряде.

Из путевых заметок. Здесь земля зачаровывает. Чуть ли не каждый день нашей долгой (50 дней, 35 штатов, 25 тысяч километров) поездки по Штатам мы восторгались их красотой: в Орегоне, Вашингтоне, Монтане и Вайоминге, и особенно в Колорадо, и даже в степном, но совсем неоднообразном Канзасе, в Миссури, на Озерах и в Верхнем Нью-Йорке, в Вермонте и в Нью-Хемпшире, и на Юге – от Джорджии до Техаса, и дальше – в Нью-Мексико и Аризоне – всюду Штаты были чарующе красивы. И всюду эта красота как бы засасывала – как будто ты в ней растворялся.

Но агрессивность души Америки в Штатах заметна прежде всего, конечно, не во всепоглощающей красоте земли. Этой земле нужны люди, и она их «поедает». Проявляется это в том, что Америка лишает американцев индивидуальности (во всяком случае, очень сильно нивелирует ее) и тем самым как бы превращает их в винтики некоего гигантского механизма, который работает для каких-то своих целей – целей, на первый взгляд кажется, совершенно чуждых интересам «винтиков». Но тем не менее «винтики» охотно отдают «механизму» едва ли не всю свою жизненную энергию. (Им есть что отдавать: Америка – страна эмигрантов, а эмигрантами становятся самые энергичные: без запаса энергии не бросишь дом и не отправишься в неизвестность.) «Расплачивается» за эту энергию Америка «американизмом» – особым отпечатком, который она накладывает на весь психический облик американцев. Этот отпечаток включает разные черты, но, может быть, самая удивительная из них – патриотизм, толстый канат, которым американцы привязаны к своей земле. И действительно, это не может не удивлять – как индивидуалисты, вовсе не склонные к объединению, если речь не идет о достижении понятного практического результата, и отнюдь не сентиментальные и даже близких родственников любящие не так чтобы очень горячо, – так вот, как нежно и преданно (хотя часто и грубовато, и даже не очень осознанно) эти «индивидуалисты» любят свою Америку. Любят сильно и совершенно бескорыстно. Более бескорыстно, чем что (а пожалуй, и – кого) бы то ни было еще. И куда только девается весь хваленый прагматизм?! И что же именно они любят? Когда-то я видел афишку с надписью «За что я люблю Нью-Йорк». На небольшом листке художник нарисовал чуть ли не все нью-йоркские неприглядности – от проституток, гангстеров и бездомных до уродливой архитектуры и гор мусора на улицах. И ничего достойного любви. Но я не только слышал рассказы о возвращающихся солдатах, плачущих от радости при виде Манхэттена, я сам за те две недели, которые я там провел, успел его полюбить – город, в котором у меня не было ни одной приятной минуты, из которого я дважды уезжал с огромным облегчением и в котором уж мне-то, во всяком случае, любить было нечего. Но любят не за что-то. Любовь – бескорыстное чувство. Мы любим то, что притягивает нас. А Америка притягивает.

Интересно читать донесения Кортеса Карлу Пятому. Конечно, в них много политической интриги, но за всеми восхвалениями земли, которую он завоевал и теперь «преподносит» королю, явно чувствуется неподдельная любовь к этой завоеванной земле. Это пишет уже американец. Америка уже прочно захватила его, так же как она захватит десятки миллионов позднейших эмигрантов. Вот почему так скуден поток репатриантов – тех, кто не прижился на этой земле и возвращается на родину. И это при том, что жизнь в Америке никогда не была легкой.

Жадность Америки до людей проявляется по-разному. Но, может быть, самое заметное из этих проявлений – в том, как быстро превращает Америка эмигрантов – не важно, откуда они приехали: из Европы, Азии или Африки, – в американцев. Чуть ли не мгновенно они прирастают душой к этой земле, и чуть ли не мгновенно в их душах отпечатывается Западный архетип.

Личное. Многие мои друзья перебрались в Америку, и хотя одним из них Америка нравилась и они хотели стать американцами, а другим не нравилась и они хотели остаться русскими, но американцами стали все – и те, кто хотел, и те, кто сопротивлялся.

Хотя это и не помешало ни тем ни другим сохранить (конечно, только в какой-то степени) и свою русскость.

Силу этого притяжения я знаю и по себе. Мы прожили в США полгода. Из них четыре с лишним месяца – в Калифорнии. Здесь очарование и мощь Америки особенно сильны. И мы прилипли к Калифорнии, как мухи к липучке. Настолько прилипли, что, даже когда мы вернулись в Москву, вернуться совсем не получилось. Какая-то иррациональная часть меня настолько не хотела уезжать и так рвалась назад, в Америку, что прошло не менее года, прежде чем я сумел ее хоть как-то утихомирить. И это несмотря на то, что Америка мне не понравилась и нам там было абсолютно нечего делать. И сейчас эта часть (хотя прошло уже столько лет) все равно живет во мне.

Архетип Запада

Что такое Западный архетип, который отпечатан в душах всех американцев – и потомственных, и вновь прибывших? Понять его можно, только обнажив тот стержень, который превращает три разные истории Америки: доколумбову историю индейцев, историю Латинской Америки и историю США – в одну историю: историю, в которой строительство городов майя и индустриальная революция США – звенья одной цепи. В этой истории Америка вырастает из доколумбового Запада-II через латиноамериканский Запад-III в Запад-IV (США).

Конечно, творцами истории в Америке (в отличие от Центра и Востока) были люди, не связанные или почти не связанные узами кровного родства, – в жилах латиноамериканцев течет далеко не только индейская кровь, а в жилах североамериканцев индейской крови уже совсем немного. Но, несмотря на слабые кровные связи строителей ее истории, сама история Америки прошла тот же путь, что и истории Востока и Центра: от культуры-0 к культуре-IV и сегодня делает шаг еще выше. И хотя внешне Запад-II, Запад-III и Запад-IV кажутся совсем непохожими друг на друга, у всех них есть тот общий стержень, который и превращает три отдельные истории в одну историю Америки.

Что же это такое – Западный архетип? Попробуем окинуть одним взглядом историю Запада на фоне мировой истории. Для этого я воспользуюсь все той же таблицей культурной динамики, по которой я «рассчитывал» будущую культуру-V.

В таблице бросаются в глаза три отличия Запада от Центра и Востока. Первое – изначально Западные вещи значительно тусклее, чем вещи в других мирах. Этот разрыв ликвидируется только в Западной (на самом деле Центрально–Западной) культуре–IV. Второе – Западные потолки ниже Центральных, и чем выше ранг культуры, тем эта разница больше. И третье – отсутствие в Западных культурах пиков: выступы над Западными потолками лишь чуть выше среднего уровня этих потолков и гораздо ниже пиков культур других миров. В Америке-II нет ничего даже приближающегося к уровню Парфенона, в Америке-III – ничего приближающегося к уровню Софии, а в Америке-IV – ничего приближающегося к Нотр-Дам. Запад живет как бы под низким навесом, как будто в тени. Как будто он никогда не бывает озарен прямым Светом. Подобно тому как лунной ночью (да и солнечным днем) мы видим лужицы и озера светящимися, точно так же для людей Запада то там, то здесь посверкивает что-то очень привлекательное. И они устремляются на этот отраженный Свет. (Который часто оказывался светом сверкающей блесны.)

Люди Центра любят смотреть на Солнце – наши души устремлены Вверх. Увидел или услышал что-то Наверху – и склонился к земле, перенося услышанное вниз, воплощая на земле яркие идеи Света. Так и ходит наша голова – в вертикальной плоскости, Вверх-вниз, Вверх-вниз: взлетел душой, «урвал» Наверху свою порцию Света, пропустил через себя и превратил ее в цель своей работы. И пусть потом этой цели приходится добиваться так долго и трудно, что порой поднять голову Наверх нет ни времени, ни сил, – не важно, все равно мы работаем со Светом в душе, мы работаем на Свет.

А люди Запада живут совсем по-другому, у них другая психическая конституция. Их головы поворачиваются не в вертикальной плоскости (Вверх-вниз), а в горизонтальной (вправо-влево). Люди Запада не ниже людей других миров, но у них нет взлетов – Западная жизнь «горизонтальна». В отличие от людей Центра, которые то выныривают ближе к Свету, но на том же самом месте уходят на глубину, люди Запада плавают в одном и том же слое. Но зато они плавают на своей глубине по всему водоему. Переход к культуре более высокого ранга делает их жизни выше, но они все равно остаются «горизонтальными». Если люди Центра – «верхолазы», то по своему архетипу люди Запада – «астральные кочевники».

В архитектуре этот Западный архетип стал ступенчатой, усеченной пирамидой – пирамидой, вершина которой, в отличие от египетских, как и крылья Западных душ, подрезана. Оставаясь в рамках своей культуры, люди Запада живут на одном уступе своей пирамиды, и, только освоив этот уступ, они поднимаются (причем всегда с посторонней помощью) на следующий. И там, на более высоком уступе, все повторяется.

Как это все происходит, как работает «Западный патерн» истории, наиболее отчетливо видно на втором уступе: в том куске истории Америки, который, с одной стороны, еще сохраняет Западную чистоту (лишен Центральных «примесей»), а с другой – известен нам лучше всего. Это – Запад-II, «классика» доколумбовых культур.

 

К оглавлению

Глава 31. Астральные кочевники

Запад-II

Мы не знаем, как именно это начиналось. Не знаем, кто принес индейцам новые знания – знания астрономии, математики, технологии строительства и много другого. Не знаем, начинала ли Запад-II Первохристианская Вспышка или в то же самое время души индейцев озарил какой-то другой, «их собственный», Западный Свет. Не знаем мы, естественно, и более мелких деталей того, как это происходило. Но мы знаем, что в первые века нашей эры Америка-I быстро превратилась в Америку-II. И то, как быстро это произошло и как вдохновенно, с каким энтузиазмом работали творцы Америки-II, не оставляет сомнений в том, что их души были озарены Светом. Без Света такое творчество невозможно.

В это время культуры, которые создали ольмеки в Мезоамерике, а чавин (chavin) в Перу и которые были подхвачены их соседями, резко меняют свой облик. По всей Мезоамерике начинается грандиозный подъем и грандиозное строительство. Ясно, что с обитателями Америки-I что-то произошло. Теотиуакан, Эль-Тахин (El Tajin), Монте-Альбан и десятки центров майя – какая-то нечеловеческая сила заставляет индейцев превращать заросшие джунглями холмы в плоские каменные платформы и на этих платформах возводить сложные каменные сооружения строгих геометрических форм. Так начался «классический» период доколумбовой истории.

Культура Запада-II того же уровня, что и античная. Индейцы проигрывали грекам в одних отношениях, но опережали их в других. Их постройки не уступали (во всяком случае, объемом) античным. Далеко не самый знаменитый комплекс Эль-Тахин по объему и сложности строительных работ вполне сопоставим не только с античными городами классического времени, такими, как, например, Селинунт (Selinus) на Сицилии, но даже и с гораздо более поздней римской Остией (Ostia). И это при том, что у индейцев не было техники и даже почти не было металлургии. Их метафизика кое в чем превосходила платоновскую (а кое в чем и нашу современную). А письменности у них тоже почти не было. Зато математика была даже более развита, чем античная. Более развитой была и астрономия. Их представления о строении Земли были наивными даже по античным меркам. Но в эту наивность вкрадывались такие сведения об истории Земли, которых нет и у нас. (Правда, как раз у греков отсвет тех же (!) представлений заметен.)

В целом это была культура-II. И по формам общественной жизни, включающим, например, такой почти универсальный признак культур-II, как города-государства. И по характеру религии. И по яркости вещей, которые умели делать индейские ремесленники. А главное – по освоенной и знаемой зонам, в которых протекала индейская жизнь.

Но Западная культура-II отличалась от Центральной (античной) в одном, на первый взгляд может показаться, и не таком уж важном, но на самом деле даже не просто важном, а важнейшем отношении. У индейцев начисто отсутствовало чувство красоты. Стремление к прекрасному тащило и вытащило греков Наверх. У индейцев не было ничего похожего. В их «искусстве» трудно что-либо назвать красивым. Да и искусством индейское «искусство» назвать можно только в кавычках. Это не искусство в Центральном понимании.

Из путевых заметок. Потолки «искусства» Запада-II – это комплекс в Чичен-Ице – 44 люма, «календарь» атцеков, комплексы в Теотиуакане и Монте-Альбане – 50 люм, комплекс в Паленке и «атланты» тольтеков в Туле (Tula) – максимум 52 люма. Но ничего ярче.

Индейский мир

В Америке-II не было пиков. Души индейцев не знали взлетов. Они жили в тех же астральных пластах, что и люди Центральной античности, – от 10 до 40 (элита иногда поднималась и до 50) люм, но состояния 60–65 люм, в которые взлетали душой лидеры греков, для индейцев были недоступны. Если античный мир уходил вверх, где и терялся в невообразимой для античной души выси этих шестидесятилюмных состояний запредельно красивого и запредельно мудрого, то для индейцев выше 50 люм мира не было. Но зато... Но зато индейцы без устали странствовали по своему пласту астрала и открыли там такие области, в которых Центральные люди не бывали никогда.

Что из себя представляет этот астральный пласт, который американцы-II так самоотверженно исследовали? Мы знаем о нем по своим обычным состояниям – обычным, не очень-то возвышенным мыслям и чувствам – от совсем низких, вроде раздражительности и чертыхания, до более высоких, таких, как азарт игрока или размышления над школьными задачками по математике. В этих состояниях мы интригуем и строим козни, злимся и завидуем. В этих состояниях нам «все понятно» и поэтому не к чему думать. В общем, в этих состояниях мы и сегодня проводим изрядную часть своей жизни.

Но мы, люди Центрального мира, в своем скольжении по астралу вверх-вниз знакомы только с небольшой зоной этого пласта – своего рода нашим «приусадебным участком». Эту зону мы пронизываем на пути от возвышенных состояний к почти животной тупости механического, бездумного делания. Больше мы узнаем об окружающем нас астральном мире, когда становимся на путь сознательного самопознания и самосовершенствования. Тогда-то мы и открываем, что мир этот гораздо больше, чем мы представляли. Но до такого знания и сегодня дорастают лишь не многие люди Центра – те, кто проводит Наверху достаточно времени, чтобы иметь возможность рассмотреть происходящее внизу. А большинство из нас замечает лишь мелькающие тени «широкого астрала». Так из вагона мчащегося поезда мы видим мелькающие дома и мало задумываемся о жизни, которая течет во всех этих домах. А для людей Запада-II «широкий астрал» был просто местом ежедневных прогулок, а его обитатели – просто партнерами по жизни.

Конечно, теоретически кое-что об индейских областях астрала знали не только люди Запада. Знали о них и в Центре, и на Востоке. Миры греческих богов – от Аида до Олимпа – принадлежат к тому же пласту. Оттуда же христианские ад и миры бесов, миры голодных духов и полубогов в буддизме. Но люди Центра (да и Востока) к этим мирам всегда относились с некоторой опаской, а то и с откровенным страхом. И хотя нас то и дело заносят туда фантазии и сновидения, сами мы в эти астральные дебри не рвемся.

Гуманистическая культура вообще отказала астральным реалиям в праве на реальность. Теперь мы стали считать их «ненастоящими». Одно дело – реальные вещи, которые можно пощупать руками или хотя бы увидеть в микроскоп, и совсем другое – все эти бесплотные химеры. А ведь среди разнообразных обитателей астрального мира многие отлично умеют «постоять за себя» и продемонстрировать свою реальность. Стоит только чуть менее предвзято посмотреть на них, как видишь, насколько эти «ненастоящие, бесплотные химеры» небезобидны: насколько они живучи, привязчивы, агрессивны и как умеют брать нас в плен и превращать в своих рабов. Они действительно способны начисто лишить человека воли. Человек, одержимый какой-нибудь «ненастоящей» страстью, похож на упавшего в горный поток – его «несет» и его не могут остановить ни другие, ни он сам себя. И вырвать его из объятий астрального хищника часто может только смерть. Скажем, та же идея материализма: «реально лишь то, что можно пощупать руками» – настолько пленила множество людей, что они начисто утратили способность думать и рассуждать: а в самом ли деле есть только то, что можно пощупать руками и не бывает ли так, что «реально-ощутимое» вырастает из чего-то совершенно бесплотного?

Казалось бы, смешно не признавать реальности таких мощных сил. (Русское выражение «нечистая сила» очень емко выделяет два главных атрибута этих реалий – «силу» и «нечистоту», приземленность, низменность.) Но мы редко обращаем внимание на «нестыковки» в своих мнениях. Разве что психиатры, раз за разом обнаруживающие свое бессилие в борьбе с «призраками».

Что это за «призраки»? Насколько оправданно, следуя религиозной традиции, считать их живыми существами – бесами или духами? В конце концов, это не так и важно. Но важно понимать их реальность и силу – силу влиять на нас помимо нашей воли. А как их называть: «бесами», или «навязчивыми идеями», или «неосознанными психоэнергетическими комплексами» – это дело вкуса. Для очень умных ученых мы и сами «психоэнергетические комплексы» в вещественных оболочках.

Психически здоровый взрослый современный европеец четко разделяет фантазию и реальность: вот это – фантазия, а вот это – реальность. Без этого мы не можем ориентироваться в мире – начинаем бредить или галлюцинировать. И мы еще только-только подходим к пониманию, что патологичность таких состояний не в том, что человек видит то, чего нет на самом деле, а в том, что он, видя фрагменты большой реальности, не видит связей между ними. Как ребенок, который смотрит на часы без циферблата и не понимает, какое отношение к определению времени может иметь все это движение пружинок и колесиков.

С нашей точки зрения, мир индейцев был «фантазиями», «галлюцинациями» и «бредом». Но сами индейцы видели, как эти «фантазии» превращались в то, что мы считаем реальностью. В похожих, закрытых от обычных людей «мирах фантазий» живут большие математики, художники и писатели. Но индейцев манили иные зоны астрала – те, в которые из европейцев имеют доступ кроме детей разве что наркоманы и психически больные. Населены эти зоны не только сравнительно невинными созданиями, с которыми нас знакомит самопознание и которые проявляют себя в виде нашего честолюбия, алчности или чревоугодия, но и существами гораздо более могущественными и свирепыми. Это уже не мелкие «бесенята», вроде желания напакостить, а очень крупные и могущественные «бесы». О некоторых из них мы знаем по вспышкам ненависти, которые беспричинно или почти беспричинно охватывают одни миллионы людей по отношению к другим миллионам. Но вообще, хотя и с этими обитателями «царства теней» мы сталкиваемся постоянно, мы мало знаем о них. А индейцы познакомились с ними гораздо ближе.

Боги индейцев

Нам нет нужды гадать, кто такие индейские боги. Индейцы оставили их портреты – своего рода «иконы».

Из путевых заметок. В «масках» майя в Кохунличе (Kohunlich), или в гватемальском Тикале (Tikal), или у птицеголовых богов перуанцев чавин наряду с явным демонизмом чувствуется глубина и сила. Только не многим мягче «лики» в Балам-Ку (Balam Ku) или в позднем Паленке. Очень интересен «рот змеи» в Чиканне (Chicanna) – символ входа в потусторонний мир («в преисподнюю», как сказали бы христиане).

Боги индейцев, как и боги всех людей-II, были могучими существами, иногда доброжелательными, иногда враждебными, которые взаимодействовали с людьми и во многом определяли их жизнь. И как все боги-II, они обитали в тех же пластах астрала, в которых жили и сами индейцы. В каком-то смысле это были огромные, но очень ограниченные люди, что-то вроде драконов или людоедов в наших сказках – с такими же приниженными мыслями, чувствами и стремлениями, как, например, «повседневные» мысли и чувства нас самих. Но, конечно, это были существа совсем иной, не биологической природы. И конечно, во многих вопросах они были гораздо информированнее, чем люди. А еще они были гораздо могущественнее, чем люди, и обладали многими способностями, которых не было у людей. Все это и помогало им завлекать и удерживать людей Запада-II. Они дали индейцам и глубокие знания об определенных сторонах мира, и силу делать определенные вещи. Что это за знание, чему индейские боги научили индейцев, нам тоже не нужно догадываться. Обо всем этом рассказывает индейская скульптура и барельефы «классического» и «постклассического» периодов. Индейцы много, гораздо больше, чем мы сегодня, знали об устройстве тонких миров и, конечно, о магии.

Из путевых заметок. На камнях атцеков в музее антропологии в Мехико можно прочитать схемы мироустройства, и схемы тонкой анатомии человека, включая чакры, семичленное строение души и тонкие тела, и изображения посмертных превращений души, и рассказы о магии речи, и многое другое, о чем людям Центра еще только предстоит узнать. Здесь нет искусства – просто сухой рассказ языком символов.

Но все эти знания доставались индейцам небесплатно. С богами у них были очень своеобразные, «торговые» отношения. В отличие от людей Центра они не служили богам и не поклонялись им. Они заключали сделки, покупая у богов знания и силу за те «деньги», которые были богам нужны. С европейской точки зрения, это была продажа души дьяволу. Но точнее говорить не о продаже, а об обмене: «мы вам» – наши физические тела, «вы нам» – ваши богатства. Самым мелким из своих богов, которые очень любили кровь, индейцы щедро платили кровопусканием. Нигде в мире, наверное, не лилось столько ритуальной крови. Но были у индейцев и более крупные боги, и они требовали другой платы. Так, с одним из главных своих богов (а может быть, и просто главным) – огромным и могущественным существом по имени Америка, как и все последующие американцы, индейцы расплачивались не «оброком», а «барщиной» – работой по преобразованию земли Америки.

«Горизонтальная духовность», или спиритуальность

Индейцы были духовны в том смысле, что наш, «реальный» мир для них был только продолжением астрального мира и что они пренебрегали вещественно-материальной реальностью для реальности тонкого. Главное индейское было в астрале. Поэтому они почти не строили ни оборонных, ни коммерческих, ни производственных, ни жилых, ни образовательных комплексов. Только культовые центры. Их «города» были не столько экономико-политическими, сколько религиозными образованиями – своего рода «монастырями». Некоторые из этих центров, например Теотиуакан, Тикаль или Калакмуль (Calacmul), были гигантскими и весьма сложно организованными. И вокруг этих «монастырей» жил весь народ. И воевали они, чтобы добыть материал для кровавых жертвоприношений, а не территории (исключения – атцеки и инки – собиратели земель, пытавшиеся спасти цивилизацию) и не рабов. И в ремеслах они, за редкими исключениями, такими, как миштеки (mixteca), совершенствовались не больше, чем это было нужно для «монастырской» жизни. Земные блага их не интересовали. На земле они чувствовали себя туристами, которых привезли в новое место и предоставили немного свободного времени, перед тем как везти дальше. Это время – время, когда у них было физическое тело, – нужно было использовать как можно лучше, чтобы подготовить душу к тому путешествию в «место, где люди становятся богами» (так переводится «Теотиуакан»), которое ей предстояло после смерти.

Такое отношение к жизни и смерти определяло для многих индейцев и особое, не такое, как у нас, понимание человеческих жертвоприношений. Для «жертв» это была счастливая возможность поскорее сбежать с «земной каторги» к лучшей, настоящей жизни души в астральном мире – той жизни, трамплином к которой и была для них жизнь на земле. А «палачи» милосердно помогали им в этом. (Но, конечно, отношение жертв к жертвоприношению не могло быть исключительно философским. Иначе заказчики крови были бы лишены таких важных приправ к своему любимому блюду, как страх, боль, страдания и другие лакомые вещи.)

Но духовные в смысле пренебрежения к материальной стороне жизни индейцы были абсолютно бездуховны, если иметь в виду то значение слова «духовность», какое оно имеет в русском языке. (А другого значения у этого сугубо русского и даже непереводимого на другие языки слова, естественно, просто нет.) Пренебрежение грубо-вещественным для тонкого – это только один из атрибутов духовности, и не самый главный. А главный атрибут духовности – это устремленность Вверх, к Богу. Вот ее-то, такой устремленности, у индейцев и не было, практически совсем. Они вообще очень мало знали о Верхе. Вверх их головы не поднимались. Все, что они могли, – это кружить и кружить по миру и мирам своих богов.

Такая «индейская духовность» присуща только Западу. Это «горизонтальная духовность», «духовность без Верха». Сегодня такую «духовность» по-английски называют spirituality. Наиболее точный перевод этого слова на русский – «духовщина» или даже «чертовщина». Впрочем, стремясь к политкорректности, можно предложить и менее обидный вариант перевода – кальку «спиритуальность». Но переводить spirituality как «духовность» нельзя. Спиритуальность и духовность совершенно разные вещи.

Личное. Я впервые столкнулся с этой проблемой лет десять назад, когда думал об английском издании «Психологии духовности». На первый взгляд естественный перевод названия – Psychology of Spirituality. Понадобился не один месяц знакомства с американской спиритуальностью, прежде чем я понял, насколько spirituality не духовность.

Судьба Запада-II

Кружение по астралу в мирах своих богов и непрекращающаяся торговля с богами в конечном итоге закончились трагедией. Растратив все свои «деньги», индейцы оказались не у дел. Засоренный шлаками сформировавшейся культуры, их человеческий материал состарился и утратил свою привлекательность для богов. Для кровопускания они еще годились, но их кровь интересовала только мелких богов. А гигантский бог по имени Америка, убедившись, что вся бывшая у них жизненная сила уже застыла в формах индейской культуры-II и что благоустраивать землю они уже не способны, отбросил их, как выжатый лимон. И тогда началась агония. Продолжалась она лет шестьсот, до прибытия испанцев.

«Классический» период завершился тем, что индейцы оставляли цветущие города. Оставлен был и Теотиуакан с его знаменитыми пирамидами, и Тикаль, пирамиды которого торчат из земли, как зубы дракона, и несколько позже – Чичен-Ица с ее глубокими философскими прозрениями, воплощенными в камне, и Паленке, и многие другие. Историки до сих спорят о причинах этого исхода. Выдвигаются разные версии: эпидемии, засухи, нашествия... Причина же была в другом: отжив свое, одряхлевший народ должен был умереть. И индейцы об этом своем «долге» знали. Остальное – детали, и они для нас малосущественны. Какими именно словами объясняли себе индейцы необходимость ухода: требованиями конкретных богов, или требованиями общего закона жизни, или как-то еще – не так уж и важно.

Еще менее важен другой вопрос, который так волнует индейцологов, – куда и как они уходили: переселялись ли в другие места или же просто гибли, становясь жертвами тех или иных катаклизмов.

На освободившиеся места приходили другие индейцы, но их ждала та же судьба. В Центральную Долину (регион вокруг современного Мехико) все время вливалась свежая кровь северных, «нецивилизованных» индейцев. После Теотиуакана появились тольтеки, затем атцеки. Казалось бы, эти дикие молодые народы должны были освежить старую культуру, добавить ей жизненной силы. Но не народы освежают жизнь своей «молодой кровью». Это делает только Свет. А народы – лишь в той степени, в какой они открыты Свету, в какой они являются Светоносцами. Но Светоносцев среди накатывавших с севера на Мезоамерику племен не было. «Пришельцы» были открыты Свету не более, чем «аборигены». И поэтому не «пришельцы» омоложивали «аборигенов», а «аборигены» старили «пришельцев»: вновь прибывшие дикари впитывали культуру завоеванных предшественников, быстро старели (атцеки уже были старым народом) и сходили со сцены совсем юными по историческим меркам – поколений за десять.

С европейской колокольни грандиозное отличие атцеков от ольмеков не так заметно прежде всего потому, что мы плохо представляем и тех и других. А отличие это не меньше, чем между современными французами и подданными Меровингов. Ольмеки только-только вышли из неолита, а атцеки были довольно высокими людьми, не ниже римлян времен Республики. Но это не могло их спасти. Похожие судьбы народов, становившихся наследниками отжившего, «свежими дровами в гаснущем костре», известны и в истории Центра. Например, именно такими были судьбы южных славян, хазар, а позднее и узбеков.

То же самое происходило и с майя – они тоже умирали. Не как народ – майя живут и сегодня, а как культура – «действующее лицо» истории.

Из путевых заметок. Среди всех центров майя на Юкатане нет ни одного, который проливал бы свет на то, как эта культура началась, но зато все вместе они показывают, как она заканчивалась. Это был многовековой процесс. Сначала были величавые, но уже не очень живые центры Рио-Бека (Rio Bec), такие, как Бекан (Becan) и Шпухиль (Xpujil). Крутые и неприступные пирамиды Шпухиля украшены «декоративными» лестницами, по которым невозможно (во всяком случае, очень трудно) подняться. Пирамида, на которую нельзя подняться, очень точно символизирует закат Запада-II. Потом в северной, безводной части полуострова появляются светлые, но уже лишенные внутренней напряженности, как бы аморфные комплекс Эдзны (Edzna) и множество ансамблей региона Пуук (Puuc), таких, как Каба (Kabah), но прежде всего, конечно, знаменитый Ушмаль (Uxmal). А еще позднее остались только Майяпан (Mayapan) и Тулум (Tulum), в которых от прежнего величия не было и следа.

Но в душах индейцев жил не только Западный архетип астральных скитаний, но и архетип всей Истории – «к Богу!». Неслучайно ольмекская обезьяна смотрела не вдаль и не по сторонам, а в небо. За всеми торговыми отношениями с богами в душах индейцев-II теплился огонек знания о Высшем Боге. И надежда на Него никогда не оставляла их. Эта надежда и стала той лесенкой, по которой люди Запада-II смогли подняться в культуру-III.

Блуждание по астральным закоулкам и тупикам исчерпывало себя, и сначала самые высокие из индейцев, а потом и все остальные все больше начинали понимать необходимость иного пути. Но нащупать его без посторонней помощи они не могли.

Из путевых заметок. Насколько драматичными были их попытки вырваться из своего астрального пласта Вверх, яснее всего видно в Паленке.

Паленке – удивительное место с магической атмосферой. Может быть, поэтому здесь так много нью-эйджевцев. Они не очень всматриваются – просто «балдеют» на травке. И место в самом деле к этому располагает. Но, конечно, как и во всех городах индейцев, в Паленке интересна не только атмосфера. Тут есть не только во что вчувствоваться, но и во что всмотреться.

Утопающая в зеленых холмах поляна. То тут, то там разбросаны постройки под крышами, формой напоминающими парижские или скандинавские. Множество высокохудожественных барельефов – большая редкость в Мезоамерике,– среди которых попадаются настоящие шедевры. Такие, как «человек, рвущийся в Небо». Но все это интересно не само по себе. За всем этим чувствуется высокое напряжение.

Причины этого напряжения понимаешь в музее Паленке. Интересен он прежде всего тем, что в нем выставлены изображения разных богов. Одни – это обычные индейские боги-демоны, обычные демонские маски в сложных многоярусных головных уборах. Но есть здесь и совсем другие боги. Во-первых, те самые утонченные «носолобые интеллигенты», о которых я уже вспоминал, когда говорил о зачинателях Западной истории. В этих масках застыли состояния не тусклее 50 люм, а иногда и ярче – люм до 60, яркие даже по современным меркам. А кроме носолобых масок есть в музее Паленке группа статуэток, которые удивительно напоминают Египет. Например, одна из таких статуэток – почти точное воспроизведение египетского Тота (Гермеса): в той же позе, в том же «переднике», с такой же птичьей головой. Главная в этой «египетской» группе – маска рядом со входом. От нее идет поток той же природы, что и от «портретов» египетских фараонов или китайских будд. Правда, не такой сильный и не такой чистый, а, как и вся атмосфера Паленке, в смеси с другими, менее высокими флюидами.

Вот между этими-то разными богами и метались обитатели Паленке. И понятно, какие нешуточные страсти кипели здесь. «Сакрализация» и бегство из астрального плена или «демонизация» и сохрание той жизни, которой жили бесчисленные поколения их предков, но которая была должна (и они это знали) вот-вот закончиться, – вот какой вопрос запечатлели руины Паленке. Это был в самом буквальном смысле вопрос «быть или не быть». Решился он не в пользу «сакрализации». Тогда, в 8–9-м, веках выбраться наверх им не удалось. И очень скоро Паленке был оставлен.

Это по-настоящему роднит атцеков и инков с римлянами – и те и другие были людями уходящих культур-II. Внутри высокой, но отжившей свое культуры им было больше нечего делать. И поэтому и те и другие возжаждали Нового. Архетип Истории звал и тех и других Вверх и раскрывал души для нового Света. Отличие же было в том, что римляне смогли увидеть новый Свет сами, а индейцам Его кто-то должен был принести. Этими «кто-то», принесшими в Новый Свет новый Свет, стали испанцы.

Освободители

Испанцам они упали в руки сами – как перезревшее яблоко. Они воспринимали испанцев как посланников Бога и спасителей из астрального плена, или, что то же самое, от самих себя.

Легенда о протестовавшем против человеческих жертвоприношений и изгнанном за это бородатом и белокожем боге-вожде Кецалькоатле, который обещал вернуться с востока именно в то время, когда на побережье Мексиканского залива высадились испанцы, – это только один из многих эпизодов, по которым мы можем судить о религиозном отношении завоеванных к завоевателям.

Поэтому-то сотни испанцев и покоряли миллионы индейцев. Писарро за три месяца завоевал огромную империю инков с десятками миллионов населения. А в его «армии» не было и двухсот человек. И все это в незнакомой стране, в горной местности и с «противником», который в течение всего только последних ста лет раздвинул границы своего государства ни много ни мало на пять тысяч километров. Немногим больше времени и людей понадобилось Кортесу, чтобы покорить империю атцеков. Попробовал бы кто-то расправиться так с монголами в 14-м веке! Эта головокружительная легкость, с которой сотни «покоряли» сотни тысяч и миллионы, создавая на месте небольшой империи атцеков и большой империи инков гигантскую империю – Латинскую Америку, объясняется только одним: индейцы, которые уже давно переросли свой образ жизни и все сильнее хотели Большего, сами рвались «сдаться» испанцам.

Интересно, насколько точна история покорения Америки (конкисты; от испанского conquista – завоевание) в испанском изложении. С подачи англоязычных историков мы привыкли считать ее до предела тенденциозной. Как же: ну что хорошего могли нести бедным индейцам эти испанские мракобесы – слуги инквизиции? Иное дело мы, воспитанные прогрессивными идеями гуманизма англосаксы. Так историки приучили думать сначала себя, а потом и всех нас. А ведь испанцы и в самом деле были освободителями индейцев. Христианские миссионеры в самом деле вырывали гибнущий народ из лап дьявола, несли ему Свет. Это-то и было той единственной причиной, по которой индейцы так легко и охотно принимали христианство.

Из путевых заметок. Миф о непомерной жестокости конкистадоров настолько глубоко въелся в наши представления, что ему поверили и сами испанцы. На удивление небогатая экспозиция Музея Америки в Мадриде вся пропитана чувством вины. Письменные пояснения, сопровождающие экспозицию, рассказывают о том, из какого болота тянули испанцы индейцев. Рассказывают вполне взвешенно и правдиво. Но в большинстве из них все равно преобладает извиняющаяся интонация. Испанцы как бы стесняются этого эпизода своей истории и всячески пытаются оправдаться. В музеях США, где индейское население было по большей части просто физически истреблено, а его остатки заперты в резервации и обречены на деградацию, такого комплекса вины не встретишь.

Конечно, была и ненужная жестокость, и непомерная алчность. Этим и объясняются вялые «восстания» индейцев. Конечно, современные историки не могут простить испанцам уничтожения книг майя. Но не это было главным. Главным было то, что Америка поднималась на следующую ступень своей пирамиды: на смену Западу-II приходил Запад-III, а точнее, Центро-Запад-III – Латинская Америка.

 

К оглавлению

Глава 32. Центро-Запад

Америка-III

Вся последующая история Америки была «европейской» – испаноязычный католический юг и англоязычный католический (а также англиканский, протестантский и т.д.) север кажутся европейскими культурными провинциями. Но за всем их европейским флером всегда сохранялась Западная сущность американской жизни – и на юге, и на севере. Только на самый поверхностный взгляд жизнь Латинской Америки может показаться испанской, или европейской, или даже вообще католической. Правда, в ней есть все эти черты. Но все они преломлены Западной душой латиноамериканцев.

Энтузиазм строителей Латинской Америки, которые всего за несколько веков преобразили огромное пространство всей южной части Америки, конечно, был даром Света. Хотя так же, как мы не знаем, создала ли Америку-I Античная Вспышка середины первого тысячелетия до нашей эры, а Америку-II – Первохристианская Вспышка или же обе Вспышки, питавшие создателей этих Америк, были локально-Западными, мы не знаем и создала ли Америку-III Гуманистическая Вспышка или Западную историю продвигал в 16–18-м веках «свой собственный» Свет.

Главным, в чем проявилась «Западность» жизни Латинской Америки, было «кружение». Латиноамериканцы, так же как и индейцы, кружат по астралу, хотя уже не по индейским, а по своим собственным, более высоким его пластам. Если индейцы не поднимались выше 30 люм (в этих пластах жили их боги-демоны), то мир латиноамериканцев находится выше – это области до-эстетических чувств (сантиментов) яркостью от 30 до 40 люм. Хотя внешне латиноамериканская культура-III мало похожа на Центральные культуры-III (например, исламскую культуру или рыцарскую культуру ранней Европы), яркость латиноамериканской жизни была такой же, как и в Центре-III. Конечно, сантименты известны и людям Центра, но, так же как и «демонские миры» американцев-II, мир Америки-III знаком нам тоже только «точечно» – как промежуточная станция в наших спусках Сверху вниз или подъемах снизу Вверх. А для латиноамериканцев это целые миры, в которых и протекает вся их жизнь. Взяв в Европе несколько тем (не важно – в архитектуре, живописи, музыке, драматургии или еще в чем-то), американцы-III бесконечно их воспроизводят в множестве вариаций, скучных для человека Центра, но увлекательных для людей Запада. Так родился, например, специфически латиноамериканский жанр мыльных опер – своего рода «конфетти из сантиментов». Но задолго до мыльных опер в столь любимых ими песнях и танцах, карнавалах и праздниках американцы-III так же кружили по своему слою астрала.

«Горизонтальному» способу жить, естественно, соответствует и «горизонтальная» религия. И, переехав в Америку, католицизм стал «горизонтальным».

Американские католики не уступают европейцам ни в искренности, ни в огненности религиозного чувства, но, несмотря на это, латиноамериканцы не знали европейских вершин ни в искусстве, ни в практике религиозной жизни: не только Нотр-Дам и София не росли на этой почве, но и своих Франциска Ассизского или Терезы Авильской в Новом Свете не было.

Главное изменение, произошедшее с католицизмом в Америке, состояло в том, что из религии-IV с ее чувством трансцендентного, бесконечно далекого Бога он превратился в религию-III с характерным для всех религий-III Богочувствованием. Но хотя, как и все люди-III, латиноамериканцы чувствуют непосредственную связь с Богом, которая и делает их жизни Богоцентрированными, но в отличие от Центральных людей-III они не чувствуют Бога в себе. Для американцев-III Бог был вне «я», хотя от Бога к их «я» и тянулся прочный канат. В такой религии связь с Богом – это связь марионетки с Кукловодом. На этом канате и кружится латиноамериканская жизнь. Если индейцы-II вообще не знали Бога, то в мире американцев-III Бог есть. Но Он так высоко, что не только не участвует в их реальной жизни, но почти и не спускается в сознание. А реальные боги латиноамериканцев гораздо мельче Бога. Среди них остались, кстати, и боги индейцев-II, чьи следы мы видим в той «чертовщинке», «бесовщине», которая пропитывает едва ли не всю жизнь Латинской Америки и даже проникает в церковь – чего стоят одни «маскарадные», чтобы не сказать «шаманские» облачения священников. «Бесовские» мотивы отчетливо звучат и во многих фресках Риберы и Сикейроса, и в блистательной латиноамериканской прозе, рассыпавшейся в 20-м веке созвездием ярчайших имен: Борхес, Маркес, Кортасар (чтобы ограничиться только самыми знаменитыми). Но «бесы» – самые мелкие из латиноамериканских богов. Выше их есть группа идолов, переехавшая в Америку из рыцарской Европы-III: честь, бесстрашие, галантность, мужество... А самые высокие из богов Америки-III – христианские святые.

Но есть в латиноамериканском пантеоне-III и еще один бог – бог всех американцев Америка. И в судьбе Латинской Америки этот бог сыграл едва ли не главную роль. Как и американцы-II, американцы-III так же работали на него, пока не выбились из сил. А дальше их ожидала та же судьба, что и американцев-II, – упадок, деградация и отчаянные попытки вырваться из своего мира Наверх. Эти попытки подняться из Америки-III («Америки католической») в Америку-IV («Америку гуманистическую») начались во второй половине 18-го века и продолжались не меньше ста пятидесяти лет. (Впрочем, этот подъем не закончен и сегодня.) Но ход Наверх был также закрыт от них все тем же «американским навесом» – их собственной психической конституцией, тем «устройством шеи», которое не позволяет голове задираться Вверх и лишает американскую жизнь прямого Света.

Это отличие Запада от Центра ясно видно, когда сравниваешь их художественный «ширпотреб». Яркость мыльных опер та же, что и у третьесортной продукции «Мосфильма» пятидесятых–шестидесятых годов, – около 30 люм. Но все же это совсем разное кино: в советских фильмах был отблеск Света, а в мыльных операх его нет.

Вот почему, как и Западу-II, Центро-Западу-III, чтобы подняться на следующий уступ пирамиды Истории, тоже была нужна посторонняя помощь. И тогда Европа протянула руку Америке еще раз: в Америку приехали новые европейцы и привезли новые идеи. И снова закипела работа. Но на сей раз она началась в другой части Америки – на севере. Там и была построена Америка-IV, которая со временем подняла в культуру-IV и Латинскую Америку.

Хотя крупнейшие современные латиноамериканские прозаики тоже кружат по своим пластам астрала, пласты Борхеса или Кортасара выше не только астрала, освоенного Америкой-III, но и астрала Америки-IV.

Америка-IV

И американскую культуру-IV тоже создал Свет. Но, так же как это обстояло и в случае с американским Светом-III, главной, если не единственной идеей, которой напитывал Свет сердца создателей Америки-IV, была идея «воплощать в Америке передовые европейские идеи». И в этом смысле можно говорить, что Свет-IV нес Америке идеи Европы.

Америка-IV – США – стала бурно расти в 18–19-м веках в результате, как это видится на первый взгляд, попадания гуманистических идей в американскую почву. Но, оказавшись в Америке, европейские идеи перестали расти по-европейски – тянуться вверх, когда «на плечах» одной идеи вырастает другая, более высокая. Вместо этого они начали расти по-американски – «разрастаться вширь». Америка-IV, так же как и Америка-III, все время варьирует заимствованные у Европы темы – разрабатывает то, что пришло на Запад из Центра. Американцы вырастили из общих политических и экономических идей общественного устройства, рожденных французским Просвещением и английским рационализмом: «демократия», «правовое государство», «равенство», «свобода» и т.д., – конкретные политические и экономические институты практической организации жизни. А из идей фундаментальной европейской науки американцы создали разветвленную прикладную науку с необозримым множеством патентованных технологий производства еще более необозримого множества вещей. Но все эти американские достижения только развивают заимствованное, а принципиально новые, «прорывные» идеи рождались не здесь. Кто-то в Центре открывает что-то новое, а американцы подхватывают это новое и «раскручивают» его так, что земляки первооткрывателей едут в Америку учиться практическому применению идей своих соотечественников: психоанализу, «компьютерной науке», электронике и т.д. и т.п., удивляясь тому, как неузнаваемо преобразила исходные идеи их практическая реализация.

Так был создан кажущийся таким разнообразным мир современной американской жизни: мир машин, компьютеров и множества технических поделок попроще, мир спорта, эстрады, кино, мир газетной мудрости, мир научно-популярных статей, мир биржевых и политических новостей, мир узкопрофессиональных знаний... – в общем, все то, что образует новый освоенный Америкой пласт астрала – пласт, по которому закружила Америка-IV. Яркость этого пласта – люм до пятидесяти. Если американцы-III открыли для себя смех, веселье, слезы, светлые грезы и задушевные песни, то американцы-IV сделали следующий шаг наверх – к правдоподобным логическим рассуждениям, научным расчетам, кропотливому проектированию, организации массовых производств, написанию разумных законов и множеству других деяний той же яркости. Конечно, в жизни США присутствуют и рудименты Запада-II, и следы Центро-Запада-III. Запад-II, который раньше можно было узнать в «чертовщине» Эдгара По и индейской романтике Фенимора Купера, сегодня виден, например, в засилье монстров, привидений и прочей «черной мистики» на телевидении, или в общенациональном празднике духов (то есть нечистой силы) Хэллоуин, или в «бесовщине авангарда», или в кастанедовском интересе к «индейской духовности». А Центро-Запад-III легко узнается в сентиментальных фильмах Голливуда, в блюзе и джазе. Но все это воспоминания об уже закончившемся. А настоящая «Западность» сегодняшней американской жизни – в том, что Америка-IV, так же как и ее предшественницы, разрабатывает свой «астральный горизонт», кружит по своему горизонтальному пласту астрала и все так же не знает из всей своей немыслимо разнообразной жизни хода Наверх. И этот Западный способ жизни делает американцев-IV такими же астральными кочевниками, какими были и внешне совсем непохожие на них американцы-II, и американцы-III.

Астральная Америка-IV населена своими богами. Среди них есть, конечно, и старые американские боги Запада-II и Центро-Запада-III. А есть и новые боги, которых ни в Америке-II, ни в Америке-III не было: богиня по имени Свобода, бог по имени Благополучие, близнецы Рационализм и Практицизм, богиня войны с естественным миром Наука и богиня Демократия. Это самые крупные. А кроме них астральную Америку-IV населяют и множество богов помельче: бог по имени Деньги, бог по имени Успех, бог по имени Здоровье... У всех них и оказались в плену американцы-IV – так же, как тысячу лет назад индейцы были в плену у своих богов.

К формам, которые принимает это их рабство, лучше всего подходит лермонтовское «это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Например, будучи винтиками в хорошо налаженном механизме своей жизни, американцы не понимают, что они куда менее свободны, чем какой-нибудь крестьянин на мусульманском Востоке, у которого несравнимо больше возможностей жить «в свое удовольствие». Но при этом, служа своей богине Свобода, американцы готовы лишить этого крестьянина свободы жить так, как он хочет, и категорически отказываются понимать, что во имя своей Свободы, которая не делает свободными и их самих, они попирают реальную свободу других.

Конечно, все люди любят и деньги, и успех, и благополучие, но в Центре, начиная с культуры-III и вплоть до самых последних веков, когда ситуация изменилась (о чем мы поговорим чуть позже), ни одному народу эти малыши не заслоняли Бога. (Хотя, конечно, отдельные люди попадали к ним в плен.) А на Западе они заслонили Бога для целого народа. Я уже слышу возражения: как же так, ведь американцы – христиане. И не просто христиане. В сфере религии в США «крутятся» такие огромные деньги, какие могут тратить для бога лишь праведнейшие христиане. Все это так. Но Богу не нужны деньги. Конечно, американцы-христиане (как и американцы-мусульмане, и американцы-иудеи, и даже американцы-буддисты) знают о боге. Но в том-то и дело, что идея бога американцев-IV примерно той же яркости, что и все остальные их идеи. Американский бог – не великий, безграничный Бог Библии, а крошечная и тусклая идейка-фантазия о боге. Наряду с многими менеджерами, управляющими жизнью, возможно (хотя это никем и не доказано), есть еще один, и, возможно, даже главный, менеджер. Выше президентов компаний есть президент страны, а еще выше, возможно, есть и президент Вселенной. Конечно, американцы-IV много слышали о боге и очень многие искренне верят в то, что они верят в бога. Многие считают, что знают, что это такое – бог. Несколько лет назад бестселлером стала книга под названием «Разговоры с богом». Даже на символе этой жизни – долларовой банкноте – написано: IN GOD WE TRUST («Мы верим в бога»). Но лучше всего их отношение к богу передает полушутка, не так давно украшавшая торговые заведения по всей стране: In God we trust, all others pay cash («Мы верим в бога, все остальные платят наличными»).

Так что тот бог, о котором американцы вспоминают по воскресеньям в церквях, или по субботам в синагогах, или по пятницам (а некоторые и еще чаще) в мечетях, даже не главный бог пантеона Америки-IV. Например, такая богиня, как Демократия, пожалуй, занимает место и повыше. Но и ее место не самое высокое. А самое высокое место принадлежит все тому же богу по имени Америка, которому служили и американцы-II, и американцы-III. Американцы-IV так же самоотверженно, как и их предшественники, работают на Америку, благоустраивая ее и отдавая ей (в самом буквальном смысле) все свои силы. Сегодня этих сил еще много, но уже значительно меньше, чем было двести и даже еще только сто лет назад. И это еще одно, что роднит американцев-IV с их предшественниками: освоив в своем пласте астрала все, что они могли, и предчувствуя завершение своего жизненного цикла, сегодняшние американцы начинают так же пытаться прорваться на следующий уступ пирамиды Истории.

К Америке-V

Сегодняшняя Вспышка заливает Светом души американцев в не меньшей степени, чем души других землян. И как и всех нас, она зовет американцев Вверх. И, отвечая на этот призыв, американцы рвутся наверх – в Америку будущего, в Америку-V. Но кризис неспособности вырваться Наверх в США чувствуется даже сильнее, чем в других местах. Впрочем, сильнее чувствуется и порыв.

«Американская мечта» сбылась – американцы живут более-менее сыто и (если не требовать слишком многого) свободно. Но именно из-за того, что мечта сбылась, американская жизнь потеряла смысл – жить стало не для чего. И эта жизнь без смысла, без большой идеи, без Бога приводит современную Америку к таким «ментальным всплескам», которые кажутся то забавными (движение гомосексуалистов или экологов), то пугающими («патриотизм»). Наполнить теряющую смысл жизнь жизненной силой становится едва ли не главной американской задачей. И американцы пытаются решать ее: одни вытаскивая из бабушкиных сундуков «старые добрые» консервативные ценности, другие придумывая что-то новое. То, насколько сегодняшние американцы чувствительны к «экзистенциальным проблемам», видно хотя бы по двум победам младшего Буша на президентских выборах. Политик, который, казалось бы, лишен какой бы то ни было привлекательности: не очень умный, не очень честный и уж совсем не добрый, – привлек на свою сторону половину страны тем, что говорил не о мелких проблемах, таких, как экономика, или медицина, или образование, а о главной проблеме американской жизни – проблеме «как жить?» (как называют ее сами американцы, о «проблеме морали и ценностей»). И политики, которые казались гораздо более симпатичными, но которые боялись говорить о главном (или которым о главном сказать было нечего), проиграли.

Но любые американские попытки ответить на вызовы времени – идет ли речь о попытках миролюбивых гринписовцев или экспансивных глобалистов обустраивать «большую Америку» – Землю, или о попытках штурмовать «потусторонний» мир, которые предпринимают и художники-авангардисты, и нью-эйджевцы, и даже просто ученые, физики и биологи, – все эти попытки натыкаются на одно и то же препятствие – неспособность поднять голову Вверх и схватить ту Идею, которую несет сегодняшний Свет и которая только одна и может разорвать заколдованный круг привычного и открыть путь Наверх. Без Нее «экологам» не понять, что мы должны не только беречь природу, но и преобразовывать Землю в царство Божье. А глобалистам не понять, что человечество объединяется не на старых принципах государственного строительства, а на иных принципах, которые можно назвать принципами общечеловеческого братства. Этой Идее еще только предстоит открыть авангардистам, которые выплескивают на полотна, в книги и в песни свое бессознательное, что в бессознательном есть светлое, сверхсознательное и темное, подсознательное. А ученым она откроет, что взять барьер, перед которым они остановились, можно, только кардинально пересмотрев всю систему наших представлений о мире – грубо говоря, заметив Бога в мире.

Конечно, эта Идея нуждается в почве. Она слишком новая, слишком переворачивающая мысль-IV, чтобы Ее можно было принять безболезненно. И Америка-IV эту почву готовит. Заниматься этим стали те американцы, которые настолько остро ощущают назревающие перемены, что даже свое движение назвали «новое время» (new age, нью-эйдж). Не дожидаясь признания официальной науки, они де-факто вводят в культуру знание о тонких реальностях, делают его привычно-обыденными. Такие явления, как реинкарнация, посмертный опыт, воспоминания о предыдущих жизнях, не говоря уже о массе парапсихологических явлений, несмотря на малый прогресс или вообще отсутствие всякого прогресса в их научном изучении, все равно де-факто становятся общеизвестными и общепризнанными. И уже не вопрос о том, реальны ли они, занимает умы американцев, а вопрос – как ими овладеть.

Но вот здесь-то и вылезают уши ментальности американцев-IV – «душу не выплюнешь»: старый американский бог Прагматизм не признает другого отношения к неизвестному, сколь бы великим оно ни было, – только подчинить, только овладеть, пусть даже и тем, чем овладеть невозможно. В общем, ничего меньше господства. Если бы нью-эйджевцы были не спиритуальны, а духовны, если бы они могли поднять голову Вверх, то немедленно поняли бы всю бессмысленность желания подчинить тонкое, потому что подчинить тонкое грубому невозможно. Но как раз поднять голову они и не могут. Спиритуалисты чувствуют рядом «запредельный» мир (это мир доступных им по росту пластов астрала), но не подозревают, что Выше есть Иное. Самого измерения «Выше» для них нет. И поэтому все их устремления направлены только вширь – все шире и шире по своему «астральному горизонту» в погоне за скрытым там «сокровищем» – искусством магии. Так спустя много веков американцы снова отправляются «индейскими тропами».

Но поиск нью-эйджа – это не только «повторение пройденного». Осваиваемый ими астральный пласт включает три «горизонта»: мир Америки-II, ми Америки-III и мир Америки-IV: над спиритуальным опытом нью-эйджевские писатели надстраивают современное знание-IV. Так появляются книги с названиями вроде «Дао физики» или «Код Библии».

Если говорить о нью-эйдже как о религии, а именно так – как новую религию – воспринимают это движение все чаще и чаще, то это религия-II, не выше. Ее религиозное чувство не ярче 60–65 люм. Уже состояния 70 люм, хорошо известные даже не самым высоким христианам, спиритуалистам недоступны. (Впрочем, яркость нью-эйджа, во всяком случае, не ниже эрзац-религиозных переживаний людей Центра в последние два-три века.)

Правда, освоенный нью-эйджем «кусок» астрала «по объему» не меньше, а пожалуй, и больше, чем «куски» астрала, освоенные старыми религиями. Например, пласт 50–60 люм исхожен нью-эйджевцами основательно, а христианам известны только его островки. Но если здание христианства и в астральном мире похоже на собор со шпилем, то здание нью-эйджа и в астрале – это раскинувшийся на огромной площади многоэтажный универсальный магазин (или офисный центр).

Из-за того что, как и в любой американской религии, в нью-эйдже нет взлетов, нет пиков, нью-эйджевцам доступны только низы великих религий. Посмертные приключения души из «Книги мертвых» им понятны, а религия Верхних Египтян – нет: Сфинкс мало резонирует с их душами. «Земные религии» Месопотамии с их прикладным, магическим акцентом им гораздо ближе, чем египетская вершинность. То же и с любыми эзотерическими учениями: каббалой, суфизмом, эзотерическим индуизмом, эзотерическим буддизмом и, конечно же, с эзотерическим христианством. Поэтому и готический «рассвет Европы» привлекает их гораздо меньше, чем кельтско-друидские или древнегерманские языческие культы. Впрочем, среди нью-эйджевцев вообще не встретишь христиан: в христианствах Америки-III и Америки-IV им тесно, а до эзотерического христианства, как и до самого высокого в других великих религиях, они не дотягиваются.

Даже в книжных магазинах отделы религиозных книг и книг нью-эйджа находятся не рядом. Конечно, здесь есть и антиклерикальный протест, но показательно, что в нью-эйдже нет даже попытки очистить высокое в христианстве от «культурных наростов».

Все тот же американский бог Прагматизм заставляет спиритуалистов подходить к религии утилитарно: религиозные действия должны вести к практическим результатам. Но спиритуалисты не догадываются, что Бог не поставщик вожделеемых ими благ, материальных и «духовных». Более того, часто они не понимают даже того, что, несмотря на все горячие уверения некоторых из их новых астральных знакомых, что они – это и есть Бог, Бог – Совсем Другое. И поэтому они бесстрашно взламывают астрал с помощью таких отмычек, как наркотики или холотропное дыхание, пренебрегая единственным надежным в таких путешествиях средством безопасности – страховочной веревкой Веры. Чревато такое бесстрашие наркоманией, психозами и выпадением из общества. И это еще только самые невинные угрозы.

Но хотя нью-эйджевцы и не дотягиваются до эзотерических высот, они чувствуют Силу, скрытую в них. И поэтому Новую Идею, которая поднимет Центро-Запад на следующий уступ пирамиды Истории, спиритуалисты ищут и в индуизме, и в буддизме, и в каббале... Конечно, они не понимают, что им не добраться до скрытых там Сокровищ. Но не понимают они и другого: что сами эти Сокровища не вполне то, что им нужно найти. В недрах любой мировой религии скрыт приказ Вспышки Истории. Но сегодня и американцам, и всем нам нужно знать не только приказ Вспышки Истории, но и то его уточнение, которое несет приказ нашей Вспышки. Новая Идея потому и новая, что она не спрятана в хранилищах, а ею напитывается воздух вокруг нас. Это сокровище не зарыто – Оно спускается с Неба. И тот, кто не может запрокинуть голову, чтобы пить Золотой Дождь сам, будет пить Его из рук друга, собравшего для него Драгоценную Влагу.

Проводник Запада Наверх не спиритуализм. Спиритуализм только предтеча, задача которого – подготовить людей к тому, чтобы они могли следовать за проводником. А проводник, который примет подачу Света, обработает ее и передаст на Запад, чтобы дальше американцы «разыграли мяч» так прекрасно, как умеют только они, запустив мельницу, которая простаивает в ожидании нового Зерна, из-за того что ее жерло наклонено так, что Зерну в него не попасть, – этим проводником будет тот, чья голова свободно поворачивается Вверх. Другими словами, вести Запад-IV наверх предстоит все тому же Центру, который вытащил наверх и Запад-II, и Запад-III.

Но не совсем тому же. Если раньше наверх Запад вела Европа, то теперь Европа на это больше не способна. И в частности, потому, что Европа сама стала Западом. В том-то и дело, что последние века не только перенесли Центр на Запад, но и распространили Запад на Центр, и на Европу прежде всего. Центро-Западом стал на только Запад, но и значительная часть Центра, включая и едва ли не всю Европу.

Запад в Центре

Покорение Америки привело к тому, что вместе с кукурузой, картошкой, помидорами, табаком, шоколадом и кофе в Европу попало и Западное мирочувствование.

Влияние Запада на Европу видно в нескольких мелочах, за которыми стоит грандиозное изменение, произошедшее с душами европейцев. Если говорить о мелочах, то мы видим несколько новаций в европейской жизни, которые совпадают с открытием Америки. Прежде всего, в Европе расширилась «территория бесов». Это заметно по усилению интереса к бесам и в искусстве, и в церкви. В живописи пионером этого направления стал Босх – гениальный голландец (а Голландия была в то время испанской провинцией), «вдруг» начавший писать мир, который можно было бы назвать бесовским, если бы всю его бесовщину не пронизывал яркий луч Божественного Света. Прозрения Босха получили продолжение в живописи другого великого голландца – Питера Брейгеля Старшего, и в дальнейшем эта линия в европейской культуре только нарастала. Следующее большое имя ее проводника (но уже не в живописи, а в литературе) тоже испанское – Сервантес. Мы как-то не задумываемся об этом, но ведь мир Дон Кихота – это мир «фантазии», даже «галлюцинаций». Воспевать и даже восхищаться «тем, чего нет», «бреднями» – раньше в Центральной литературе такого не было. Сервантес – это начало 17-го века. А на границе 18-го и 19-го «иррациональную линию» снова подхватывает живописец (и снова испанец) – Гойя с его «Сном разума» (который «рождает чудовищ») и «Ужасами войны». Далее ее продолжали испанцы Сальвадор Дали и Пикассо. Но к их времени эта волна уже не была только испанской – она захлестнула все европейское искусство. И художники, и поэты, и композиторы стали творить не «реальный» мир вокруг нас, а мир ирреальный, открывающийся тем, кто наделен особым видением.

На расширение европейской «Бесландии» не замедлила откликнуться и церковь. Всплеск активности инквизиции (и в частности, «охоты на ведьм») тоже примерно совпадает по времени с эпохой конкисты. Конечно, христиане и раньше знали о бесах, но никогда не уделяли им столько внимания – «почему-то» именно в 16-м веке одновременно растут и страх перед бесами, и старания ублажить бесов мучениями «еретиков». Правда, во времена Гуманистической Вспышки, чувствуя, что он теряет почву под ногами, у католицизма были и другие причины для жестокости. Но похоже, что дело было не только в этом, но и в том, что испанцы заразились в Америке бесопочитанием и «кровофилией».

Менее заметная линия «Западной экспансии» – европейская страсть к путешествиям. Правда, европейцы отправлялись не столько в астральные, сколько в обычные земные путешествия. Но покорять мир они бросились так, как будто в них вселился тот самый Западный «бес странствий», который гнал индейцев по астралу. Путешествовали европейцы и до Колумба, но кажется, что именно «американский воздух» напитал эту страсть силой. Конечно, здесь работали и другие мотивы, но работали «рука об руку»: направлять европейцев на покорение мира Свету Гуманистической Вспышки помогал Западный «вирус странствий».

Но все это мелочи. А главным проявлением Запада в Европе было то, что у европейцев стала меняться психическая конституция. Из Центральной она стала все больше и больше становиться Центрально-Западной. Европейцы стали все меньше смотреть Вверх и все больше – вокруг себя. Все более приземленной становилась их жизнь. Заботы о вещах практических все больше вытесняли из нее Центральную устремленность к Богу. И даже уже в наше время самые обеспокоенные бессмысленностью европейской жизни люди ищут рецепты спасения не у Бога. Правда, все это можно пытаться объяснять и тем, что гуманистический атеизм сменял католицизм. Но сам по себе гуманизм вовсе не сковывал шеи людей Центра судорогами – и в Свете Гуманистической Вспышки головы европейцев все равно были устремлены Вверх. Сегодня же зараженные «Западничеством» европейцы видят Свет только по-Западному, только отраженным.

За последние пять веков культуры Европы и Америки как бы выравнялись и стали одной общей культурой, культурой, в которой есть место спиритуализму, но нет места духовности. Конечно, такие отличия, как приверженость французов хорошей кухне, сохраняются и сегодня. Но они больше напоминают последние «очаги сопротивления Центральности» в жизни Европы. Североатлантическое единство – это прежде всего культурное (или, если хотите, цивилизационное) единство жизни, которой живут Европа и Америка, и только во вторую очередь – политический союз.

Конечно, эта «болезнь» охватила Европу не в один день. Она медленно продвигалась с Запада на Восток. Первыми Америка завоевала тех, кто первым завоевывал Америку, – испанцев. Второй «жертвой Запада» стали англичане. Затем последовали Франция, Италия... Дольше других держалась Германия, которая в начале 20-го века оставалась чуть ли не единственным островком Центра в Западной Европе. Но поражения в двух мировых войнах поглотили и его. А в наши дни Запад празднует очередную победу – над Восточной Европой.

Так в Центральном мире оставалось все меньше не затронутого Западом Центрального, все меньше тех, чьи головы устремлены Вверх и кто способен «принять подачу Света». И именно они – те, кому предстоит стать проводниками Запада, – сегодня наиболее яростно сопротивляются его экспансии.

«Война цивилизаций»

Мы живем во время, когда, с одной стороны, Центро-Запад охватывает все более и более глубокий внутренний кризис, а с другой, когда он становится все более и более агрессивным. (И даже не столько в военном плане, сколько в экономическом, культурном и политическом.)

Когда-то марксисты интерпретировали это явление как рост агрессивности при углубление кризиса империализма.

Противостоят сегодня Западной экспансии многие силы: и антиглобалисты внутри самих западных стран, и различные националисты, которые чувствуют, что Запад угрожает их национальной идентичности, и коммунисты Китая... Этот список можно продолжать и продолжать. Но в последние годы в анти-Западном букете особенно заметны ультраконсерваторы пока что относительно свободного от Западного влияния востока Центрального мира, такие, как ортодоксальный («фундаменталистский») ислам и русское православие. Конечно, формы сопротивления у них разные, но градус анти-Западнических настроений одинаково высок. И уже пролилась первая кровь. Уже объявлена «война с терроризмом», которую многие из тех, кого должность не обязывает быть политически корректным, прямо называют войной цивилизаций. И пламя этой войны обречено разгораться, если только мы не сумеем справиться с ним в самом начале.

Единственный возможный способ разорвать цепь насилия, когда теракты сменяют карательные операции, а карательные операции – теракты, – это постараться понять друг друга. Но этого нельзя сделать, пока хотя бы самые думающие наши люди не перестанут отмахиваться от самой этой проблемы и не начнут заниматься своим прямым делом – не начнут думать. Естественно, как правило, в битве безнадежно старого с просто старым думающие люди принимают сторону более молодого «просто старого». Но делают они это не очень задумываясь – так, на скорую руку придумывая для себя те или иные более или менее правдоподобные объяснения, сводящиеся, впрочем, либо к «мы хорошие, а они плохие», либо к «так всегда было, и тут уж ничего не поделаешь». Но именно подобные «объяснения», которые по сути не что иное, как признания в неспособности понять происходящее и в нежелании его понимать, загоняют болезнь внутрь. И как следствие – взаимная ненависть, а вместе с ней и потоки крови продолжают расти.

Но с другой стороны, а какие еще объяснения здесь возможны? Ведь уже сам этот вопрос почти риторический. Действительно, оставаясь при наших представлениях о мире, больше ничего и не придумаешь. Действительно, если Бога нет, а мир таков, каким его хотят видеть просвещенные гуманисты, то кем могут быть защитники веры, как не темными фанатиками? Ну так и поступать с ними надо соответственно. И беда здесь только в том, что на это «соответственно» у нас не хватает сил и что они с нами тоже будут поступать «соответственно». И значит, потоки крови неизбежны. Но крови нам все же не хочется. Но тогда не остается ничего другого, как снова думать.

Так нас заставляют открывать глаза. Потому что только широко открытыми глазами можно увидеть суть «конфликта цивилизаций». Конечно, она не в якобы врожденной ненависти одних конфессий к другим. Причина гораздо глубже. Она в том, что попытки одних людей (глобалистов) выполнить услышанную ими часть Приказа Света мешают другим людям исполнять «свою» часть того же Приказа – ту часть, которую они слышат, а глобалисты нет. Бог, жизнь с Богом, жизнь «по Богу» – все это сегодня звучит в душах сотен миллионов людей. В том-то и дело, что «безнадежно старое» старо вовсе не так безнадежно. Оно таит в себе семена нового. Именно поэтому мы видим, как на нем играет новый Свет. И люди, которые почувствовали этот Свет в своих душах, ни в коем случае не могут от Него отказаться, потому что Приказ Света не может быть не исполнен тем, кто Его слышит. Даже под угрозой смерти со стороны тех, кто говорит о боге, но не знает чувства Бога. Фанатизм «темных фанатиков» совсем не такой темный – стоит только самому просвещенному и умеренному человеку обратить свое лицо Кверху, как он в ту же секунду становится таким же фанатиком.

Понять друг друга. Это непросто. Особенно для тех, кто и себя понимает-то не очень. Чтобы сделать это, бессмысленно заставлять «врага» смотреть на мир твоими глазами. Но так же бессмысленно и пытаться самому смотреть на мир глазами «врага». К пониманию ведет только один путь – путь Наверх: нужно подняться и над нашей, и над «их» позицией и взглянуть и на нас, и на «них» Сверху.

И как только у нас это получается, мы сразу же видим, насколько бессмысленно заставлять тех, кто рожден смотреть Вверх, крутить головой по сторонам, а тех, кто рожден крутить головой по сторонам, – смотреть Вверх. Гораздо осмысленнее другое – использовать то, что умеет делать другой, но чего не умею делать я, предоставив ему «в обмен» то, что я делать как раз умею.

 

К оглавлению

Глава 33. Восточный архетип. Садовники

Сады

Люди Центра – строители. Мы строим Вавилонскую башню до неба, а точнее, до солнца – до Солнца своего мира. Строим из особых кирпичей – смеси земли и Огня. Чтобы добыть Огонь, мы, как Икар, устремляем себя к Солнцу. Тогда наши головы задраны Вверх. А за землей мы спускаемся вниз. Главная наша забота – чтобы башня росла быстрее. Тут некогда смотреть по сторонам. Часто времени не хватает даже на то, чтобы надежно выложить очередной слой кладки.

Слияние с Западом подрезало Центру крылья. Люди Центро-Запада Вверх взлетают редко – все больше возятся внизу: расширяют основание башни, украшают его по-всякому, пристраивают рядом другие башни и башенки. Но строителями они быть не перестали.

А люди Востока живут совсем по-другому. Если люди Центра – строители, а люди Запада – астральные кочевники, то люди Востока – садовники. Сад – такой же символ Востока, как Вавилонская башня – Центра, а ступенчатая пирамида – Запада.

Из путевых заметок. Китай красив и «сам по себе». Но китайские сады эту красоту усиливают и подчеркивают – как бы фокусируют. Временами они просто кажутся гимном Китаю. Прекрасных садов и парков огромное множество – самых разных и в самых разных местах: в Ханчжоу (Hangzhou), Шанхае, Нанкине (Nanjing) – всюду. Если не считать Гонконга, то для нас был первым и, может быть, потому так запомнился далеко не самый знаменитый кантонский парк Юесю (Yuexiu). В Кантоне (Canton, Guangzhou) часты туманы, и эти туманы создают удивительный оптический эффект. Видишь картину, как бы расслоенную на несколько разных по удаленности слоев. И в этой картине появляются графически выполненные ветви бамбука или чего-то хвойно-раскидистого, похожего на кедр. Впечатление, передаваемое только средствами китайской живописи.

А самые удивительные сады – в Сучжоу (Suzhou). Камерно-задумчивый «Сад мастера сетей», или великолепно-монументальный «Сад скромного чиновника», или философичная «Львиная роща», где нужно идти по тропинке то вверх, то вниз десять минут, чтобы попасть на соседнюю дорожку, или по-монаршему размашистый «Тигриный холм».

Гимном звучат и японские сады. И здесь, как и в Китае, их тоже очень много – и сравнительно больших городских садов, и монастырских, и просто домашних. Но японские сады совсем другие. Лучшие из них, подобно японским трехстишиям, очень экономичны. Усыпанная гравием площадка и на ней несколько крупных камней. Вот и весь сад. Но среди них попадаются такие шедевры, как садик в дзэнском монастыре Рёандзи (Ryoan-ji) в Киото, где эти несколько камней на прямоугольной площадке захватывают так, что без специального усилия от них и не оторваться. Апогея эта экономичность достигает в самых маленьких японских садах – икебанах.

В этом и состоит Восточный архетип: задача Востока – превращать мир в сад, а психическая конституция людей Восточного мира такова, чтобы они могли растить сад наилучшим образом.

Что значит превращать мир в сад? И разве эта задача Востока не общая задача всего человечества? Конечно, общая. Но свою общую задачу люди разных миров решают по-разному. Центр придумывает, каким будет сад вообще, а потом занимается каким-то одним из его элементов: или только копает пруды, или только прокладывает дорожки. Запад стремится раздвинуть границы сада как можно шире – с непринципиальными изменениями без конца повторять на новых местах то, что было придумано когда-то Центром. А Восток – это настоящий садовник: он делает законченный сад, пусть небольшой, но совершенный.

Виртуозность

Что нужно садовнику для работы? Прежде всего – высочайшее мастерство: его умения должны быть доведены до виртуозности. Не просто делать, а понимать, что и как ты делаешь. И понимать настолько глубоко, подробно и ясно, чтобы мочь научить этому другого человека. Человек Центра часто умеет что-то делать сам, но научить не может. Он делает, но не понимает как и сердится на ученика, когда тот не может повторить его действия. По Восточным меркам такое умение – это еще не умение. Умеет тот, кто понимает, что он умеет.

Из-за своего высочайшего мастерства Восточные садовники по-другому, не так, как в Центре, относятся к природе. Для них она не противник, а партнер. Садовники природу не покоряют, а изменяют по своему замыслу. Но сам их замысел рожден пониманием природы. Садовник подчиняет себе то, что можно подчинить, и следует тому, что подчинить нельзя. Он превращает естественную жизнь в искусственную не по творческому капризу, а по «умному желанию» – желанию сделать то, что можно и должно.

Вот этим и поражает Восток – умением прекрасно работать. Нигде в мире я не видел ремесленников искусней китайских и «просто работников» лучше японцев.

Из путевых заметок. Китайские ремесленники иногда кажутся просто волшебниками. Вот пекарь берет комок теста. Взмах руками – и комок растягивается в длинный, около метра «батон». Еще взмах – и «батон» превращается в «плетенку» вроде халы. Еще – и хала превращается вообще во что-то немыслимое. Но это мелочь.

А просто повара, которые умеют приготовить то, на что человек Центра и смотреть не может без отвращения, да так, что это становится величайшим деликатесом. В Кантоне на центральных улицах множество забегаловок. Возле каждой – проволочная клетка со змеями. То и дело повар ее открывает, специальной рогатинкой извлекает очередной «продукт» и за две минуты (а может, и быстрее) разделывает. Суп из акульих плавников в дорогом ресторане, или обычная утка в уличной забегаловке, или самые простые булочки к завтраку – все будет приготовлено так, что мало кто из европейских рестораторов сможет это повторить.

«Китайские» рестораны популярны во всем мире, но в большинстве из них работают не продолжатели традиции, учившиеся у хранителей древних тайн, а самоучки, случайно оказавшиеся за границей и занявшиеся кулинарией в поиске заработка. А настоящие мастера, которые остались дома, за пределами Китая неизвестны. Иначе слава французской кухни сильно бы померкла.

В Кантоне мы видели и других волшебников. Музей народных промыслов. Раньше здесь был храм «предков семейства Чэнь». Одно из самых красивых в старом Кантоне зданий похоже на богато изукрашенный дворец. Здесь выставлены вещицы вроде вырезанного из клыка моржа дома, через окно которого видна комната, а в ней сцена с десятком действующих лиц. У каждого свои черты лица и свое выражение. Тут же во дворе и работают «народные умельцы». Тот мастер казался каким-то неказистым, подслеповатым и неловким. Занимался он тем, что рисовал на внутренней (!) стороне флаконов от духов – расписывал флаконы изнутри. Его тончайшая кисточка едва пролезала в горлышко флакона. Такой вот народный промысел – расписанные изнутри флаконы продаются на каждом углу. Конечно, качество разных рисунков разное, но у мастера из Кантона были видны каждый волосок на шкуре тигра и каждый листик на стебле цветка.

И все это мастерство живет тысячелетия. В историческом музее Нанкина мы видели чудеса из нефрита возрастом 3–4 тысячи лет и там же, в Нанкине, в конфуцианском храме – современное, только что сотворенное нефритовое чудо: нефритовое жизнеописание Конфуция – десятки многофигурных сцен.

В Японии виртуозности китайских ремесленников, пожалуй, не встретишь, хотя на протяжении всей своей истории японцы быстро схватывали китайскую искусность и едва ли не превращали ее в массовые технологии. Но главное в Японии – другое: японцы вкладывают в работу всю душу и тем самым добиваются совершенно поразительных результатов, и в том числе в совсем «неяпонских» областях. Вот только несколько «туристических» наблюдений. Скажем, та же кулинария. В отличие от китайцев это не японский конек. В массе своей японцы не гурманы – набор продуктов очень ограничен, готовят просто, едят быстро. Говядина в этот ограниченный набор японских продуктов: рис, лапша, соленья, рыба и мало что еще – не входит. Но тем не менее, лучшую в мире «мраморную» говядину выращивают и готовят именно в Японии.

Японский сервис тоже трудно сравнить с тем, что называют сервисом в остальном мире. После Японии кажется, что, например, в Европе сервиса вообще нет. Например, на бензозаправке к тебе наперегонки бросаются два человека и без всяких просьб начинают протирать стекла. Когда ты (совершенно естественная реакция на такую услужливость – в остальном мире) пытаешься дать им чаевые, отказываются. Я чуть было не написал «с негодованием», но это было бы полной бессмыслицей – негодовать на клиента в Японии, – отказываются с непониманием. А когда ты наконец отъезжаешь, вся заправка прощается с тобой глубокими и совсем не деланными поклонами. И так всюду и во всем.

Япония следует за США и во многих направлениях опережает их. Общеизвестно, что американским (и европейским) автомобилям и компьютерам трудно конкурировать с японскими. Но я хочу рассказать, что сделали японцы с другим, куда более прозаическим западным изобретением – унитазом. Вошлет (washlet) – так называется этот маленький технический шедевр – включает в себя устройство для подогрева сиденья, встроенное биде и еще что-то вроде душа с возможностью регулировать температуру воды, а еще силу, направление и способ осцилляции струи. Трудно представить, как все это пришло им в голову и зачем они вообще всем этим занялись, когда традиционные японские туалеты оборудованы гораздо проще и без всякого комфорта. Коммерческие соображения, наверное, здесь тоже имели место, но, очевидно, не только они. Что-то еще заставляло японцев так усовершенствовать эту «западную игрушку».

Я не идеализирую. В японской жизни немало проблем, и налажено в ней далеко не все. Разных работ много, и далеко не всё японцы делают так безупречно. Со своим стремлением к совершенству Япония просто не в состоянии охватить все разнообразие современной западной жизни. Поэтому нет-нет да и натыкаешься в японской идиллии на «проколы». Например, японский Интернет гораздо менее удобен, чем американский. Интернет они еще не успели «довести до ума». То же самое с кредитными картами. Блистательно организованы железные дороги, гораздо лучше, чем в Штатах, решены проблемы движения автомобилей в крупных городах, а вот езда по пригородам этих крупных городов: Токио, Осаки, Нагои – часто заставляла меня вспоминать об Индии, где на многих дорогах 10–20 километров в час уже хорошая скорость.

Впрочем, «латание» подобных «дыр» – дело времени. Пройдет еще несколько лет, и японский Интернет станет не менее, а более удобным, чем американский, и кредитные карты будут принимать даже нищие. (Впрочем, как раз нищих в Японии мы не видели нигде.) Но есть и другие, более серьезные проблемы, которые омрачают японский «праздник самоотверженного труда». Эти проблемы начинаются тогда, когда от работника требуется инициатива, требуется выйти за рамки стереотипа, рамки должностной инструкции – идти на риск и брать на себя повышенную ответственность. Этого японцы не любят, не умеют и просто побаиваются – последствия «потери лица» в случае неудачи могут быть для неудачника очень печальными. Поэтому, хотя, чем бы они ни занимались – от отелей до метро – все они делают блистательно, прекрасно завершая то, что начал запад, Япония не прокладывает дорогу вперед – прорывные изобретения идут не отсюда.

Магический круг – стены

Важнейший компонент искусства садовника – самоограничение. Сразу всю Землю в сад превратить нельзя. Поэтому, прежде чем начать работать, нужно ограничить свой участок, как бы провести магический круг, внутри которого садовник и творит, – сад начинается с ограды.

Из путевых заметок. Это еще один символ Китая – стены. От многих эпох не осталось никакой архитектуры – кроме стен и рвов. Самый древний ров мы видели вокруг неолитической деревни Банпо недалеко от Сиани. Его вырыли палками и каменными мотыгами несколько человек. Это около тысячи кубометров. Вокруг шанского (времени династии Шан) города на территории современного Чжэнчжоу (Zhengzhou) сохранилась стена побольше – около миллиона кубометров. От более поздних времен сохранились шедевры фортификации в Сиани и Нанкине. И даже современные жилые кварталы тоже по-своему огорожены. Проходных дворов в Китае нет.

Там же, в Сиани, мы попытались срезать угол и зашли внутрь квартала, надеясь пройти его насквозь. Проблуждали мы в поисках прохода минут пятнадцать, пока при очередной попытке выбраться наружу не оказались в чьей-то квартире. Люди внутри квартала, казалось, жили как одна семья, но от остального, «внешнего» города они отгородились.

Но самая великая стена в Китае – это, конечно, Великая Китайская стена. Это уже не миллионы – под миллиард кубометров. Единственное в мире рукотворное сооружение, видимое с Луны, совершенно поразительно. Не то что построить – чтобы пройти по стене несколько километров – и то нужна приличная физическая форма. Стена проложена по горам, и часто по ней приходится не идти, а карабкаться. Как ее построили – удивительно. Но еще удивительней – зачем ее построили. Как оборонительное сооружение она избыточна. Перегородить дорогу, перекрыть ущелье крепостью – это понятно. Но зачем строить стену на крутых, и без того непроходимых склонах? И в то же время, хотя многих (горных) частей стены можно было бы и не строить, в других (равнинных) местах построено недостаточно. В том месте, где мы лазили, и еще в одном, километрах в ста восточнее, через которое просто проехали на машине, ущелья перегорожены не слишком надежно – стены не очень высокие и мало эшелонированы. Но в том-то и дело, что стена – это не только оборонительное сооружение. У нее есть и другое, и не менее важное, чем военное, – символическое (и даже религиозное) значение. Стена – символ Китая: великий Цинь Шихуанди огородил свой кусок земли, свой сад, свою империю, да огородил ее так, чтобы это было видно Небу. Те, кто слышал о Китае хоть что-то, слышали про Великую стену.

То, что Марко Поло ничего не пишет о ней, и стало главной причиной сомнений в том, что он описывает в своей книге Китай.

Но самоограничение относится, конечно, не только к участкам поверхности Земли, над которыми работают Восточные люди. С астралом Восток работает не меньше, чем с физическим миром. И свой астральный участок: мысли, мечты, стремления... – Восточные люди огораживают так же, как и свой участок земли. Никаких пустых, «ненужных» мечтаний. Все сосредоточено на том, с чем человек работает. Без этого не достичь высочайшего мастерства – всю энергию нужно сфокусировать на том, что делаешь. Это тоже не Центральная черта. Человек Центра работает увлеченно, но склонен разбрасываться – перескакивать с одного на другое. На Востоке этого нет. Как нет и «бесполезного» теоретизирования, и пустого «интересантства». То, что они знают, они знают, чтобы это делать, а не потому, что это «просто интересно».

Астральные самоограничения даже кочевников делают садовниками. Например, монголы, которые, казалось бы, раздвигали любые границы, растили свой сад главным образом внутри своих душ. Нам этот их сад кажется «самодисциплиной».

Астральный холм-колокол

Если представить Восточный сад так, как он выглядит в психосфере, то видно, что астральные самоограничения придают ему форму холма. Люди Востока не оставляют «пустот» в своей жизни. Человек Центра, не приведя в порядок свой дом, бросается благоустраивать далекие страны. Это не Восточный путь. Человек Центра хватается за мировые проблемы, не разобравшись в собственной жизни. Это не Восточный путь. Человек Центра углубляется в изучение физики, оставаясь невеждой в психологии. Это тоже не Восточный путь. Люди Центра могут грезить о мироздании или мечтать о всеобщей гармонии, не умея ни грамотно писать, ни навести порядок в собственной душе. А человек Востока работает не так. Он начинает с себя, со своего тела, своего дома, своего поля. Потом он переходит к своему городу и своему государству. И точно так же он начинает с простейших умений души и переходит ко все более сложным и тонким. Он наступает ровным строем, в то время как Центральные люди бросаются в прорыв то в одном направлении, то в другом. Поэтому если в Центре развитие техники намного опередило другие области жизни, то Восток примерно поровну делил свою творческую энергию между техникой, медициной, боевыми искусствами, философией и множеством других «отраслей жизни». И в результате сегодня Восточная медицина или боевые искусства кажутся людям Центра продвинутыми, а техника еще совсем недавно казалась отсталой. Вершина Восточного холма ниже верхних этажей Центральной башни, но в основании холм шире.

На Востоке соблюдается мера – ни безмерное властолюбие, ни безмерная алчность, ни иные Центральные страсти здесь не возможны. Всего должно быть в меру. Человек не должен быть очень талантливым и очень невоспитанным или очень умным и очень дряхлым. Работа ведется во всех направлениях – с умом и телом, способностями и общей культурой. Этим и обеспечивается равномерность насыпания холма.

Но, до того как стать «холмом», ограниченное астральное пространство Восточной жизни образует своего рода полый колокол, подобно заполненному воздухом подводному колоколу, в котором живет паук-серебрянка. Внутри этого «колокола» и живут люди Востока, заполняя его полость и превращая колокол в холм.

Восточный поворот головы

Сосредоточенность на своем деле определена особой Восточной психической конституцией. Если голова людей Центра то задирается Вверх, то опускается книзу, а голова людей Запада поворачивается только в горизонтальной плоскости – вправо-влево, то голова Восточных садовников все время наклонена вниз – к тому, что они делают, к «земле». На первый взгляд они кажутся очень «земляными» людьми.

Но, так как работают люди Востока не только с вещественным, но и с астральным миром, их «приземленность» нельзя понимать буквально. Конечно, пустая мечтательность нехарактерна для Востока, но самые высокие из Восточных людей задумываются и над проблемами мироздания. Только делают они это не из любопытства, не из мечтательности, а потому, что они уже выросли настолько, чтобы работать с мирозданием. Но при этом они все равно смотрят вниз. Просто их «низ» выше нашего «верха».

Из путевых заметок. Самый известный иконографический образ буддизма, повторяющийся тысячи раз едва ли не во всех буддистских храмах, – Будда мира сидит на лотосе. Его глаза неизменно устремлены вниз.

Невысокие боги и Восточная религиозность

Мир человека Восточного мира – «астральный колокол», превращаемый в «астральный холм», – естественно, как и миры всех людей, населен самыми разными существами, воплощенными и бесплотными. Но главные боги Центральных и Западных людей не умещаются в рамки их жизненного пространства: Бог людей Центра неизмеримо выше, а главные боги людей Запада даже если и не выше, то гораздо «больше» их самих. А Восточные боги, которые «живут» внутри сравнительно узких границ «астрального холма», только ненамного выше и ненамного «больше» самих Восточных людей. Это «близкие боги». Они живут рядом с людьми и тесно с людьми взаимодействуют. И эти тесные контакты близких соседей «заземляют» атмосферу Восточных храмов.

Из путевых заметок. Я не говорю уже о конфуцианских «храмах» Китая, которые вообще больше похожи на клубы, чем на церкви. Но и в буддистских, и в даосских храмах атмосфера тоже не слишком возвышенная. Вот так, например, выглядят буддистские храмы в Китае. Перед изображениями разных духов, из которых большинство – устрашающие демоны, стоят низенькие скамеечки, очень удобные – с мягкой обивкой и специальным наклоном, чтобы на них легко было становиться коленями и легко вставать. В отличие от индусов или мусульман китайцы на полу не распластываются. Перед входом в огромных количествах продаются свечи и благовонные палочки. Тут же – изображения Будд, а рядом точно такие же – Мао. Посетитель вбегает семенящими шажками и по очереди припадает на каждую из скамеечек. Поджигает свое подношение, несколько слов «молитвы» – и к следующей скамеечке. Нужно дать «помолиться» следующему. Чтобы обежать большой монастырь, может понадобиться до получаса, но обычно визит длится не больше нескольких минут. В общем, не многодневные медитации в позе лотоса.

И в даосских монастырях (мы были в трех – в Сучжоу, Сиани и Пекине) на первый взгляд «божественного» не больше. Почитателей «Дао дэ цзин» здесь ждет разочарование – ничто не напомнит им о шедевре Лао-цзы: ни сами «монахи» в темно-синих костюмах, с длинными волосами, но нельзя сказать, чтобы с особо одухотворенными глазами или с особой «духовной» грацией движений, ни архитектура, ни внутреннее убранство...

Не больше высокого и в храмах Японии. Посетители монастырей главным образом туристы. Вход во все монастыри платный, и плата эта отнюдь не символическая. Буддистские практики увидеть можно только изредка, и на несколько десятков монастырей, в которых мы были, настоящую работу буддистов мы видели только однажды – на «тренировке лучников» в одном из монастырей Камакуры (Kamakura) рядом с Токио – Энгакудзи (Engaku-ji). Конечно, «монахи» не стремятся выставлять свою внутреннюю жизнь напоказ. Но и лиц, озаренных Светом, среди обитателей японских монастырей мы видели очень мало. Безжизненную традицию встречаешь чаще, чем живую религию. Ежедневные подношения воды и пищи духам умерших учителей (а это повсеместная практика едва ли не для всех течений японского буддизма) своей абсурдностью говорит сама за себя. Еще более абсурдно и не менее распространенное подношение богам денег. Перед многими образами установлены специальные ящики с крышками, которые издают звон, когда на них падает монета. Такие перезвоны слышны по всей буддистской Японии. Специальные стенды увешаны дощечками, на которых японцы (впрочем, как и иноземные туристы) пишут свои желания. Японцы не опускаются перед богами даже на мягкую скамеечку: сдержанный (куда более сдержанный, чем адресованный большому смертному начальнику) поклон и несколько хлопков в ладоши – вот и все выражение почтения.

Условием посещения монастыря Сайходзи (Saiho-ji) на юго-западе Киото было участие в такой практике: каждый из нескольких десятков человек, в большинстве не знающих японского иностранцев, скрючившись на полу, не менее получаса обводил тушью сотни блеклых иероглифов текста некой сутры, написанных на листке рисовой бумаги, с тем, чтобы по завершении этого упражнения написать на том же листке (уже на родном языке) свое желание.

Сегодня таким своим «соседским», «свойским» отношением к богам буддизм привлекает людей Центрально-Западной гуманистической культуры больше, чем Центральный монотеизм. Но было бы неверно говорить о «религиозной тупости» Востока. В Восточной религиозности есть и иное, и даже не религиозное, а над-религиозное, измерение. Это чувство Неба.

Из путевых заметок. Почему буддистские храмы так многолюдны? Чем они так привлекают китайцев? Почему в Японии так много богатых монастырей? Откуда это богатство? Кто и с какими идеями поддерживает буддизм? Прагматического интереса, вроде желания привлечь туристов, за всем этим не видно. Откуда идет нескончаемый поток совсем молодых «послушников», пополняющих ряды японских буддистов? Да и в даосских монастырях, несмотря на всю их кажущуюся обыденность, стоит только прислушаться, как погружаешься в совершенно особую атмосферу. Как будто в их воздухе растворено нечто, не дающее забыть, что ты в монастыре. Что это за «нечто»?

Ну и наконец (я еще буду говорить о нем), высокое буддистское искусство, которое не уступит яркостью никаким Центральным шедеврам.

Другой Восток

Обычно, хотя и чувствуя «другость» Востока, мы все же ее недооцениваем. Мы еще мало понимаем, насколько Восток не такой, как Центр. И тем более нам трудно понять, что наши, Центральные понятия могут просто не «налезать» на Восточную жизнь. Мы беремся рассуждать о Восточных «я», религии, искусстве, коллективизме, ответственности и т.д. и т.п. и не понимаем, что рассуждения, вроде того что янь и ин – диалектические противоположности, еще бессмысленнее, чем разговоры о советских коммерсантах, американской интеллигенции, русской privacy и американских посиделках.

Часто мы не видим, какие глубокие различия скрываются за поверхностным сходством. Например, европейцам казалось естественным объединять мир ислама и Китай в некое культурное единство – «восток»,–  противоположное их собственному «западу», только на том основании, что и в мире ислама, и в Китае они видели общие черты культур-III: политическую централизацию и чуть ли не обожествление центральной власти, раболепие низших перед высшими, виртуозность ремесленников, главенство химии как естествознания и даже такие мелочи, как глазурованная керамика. А кроме того, за всем этим они хотя и не осознавали ясно, но чувствовали одинаковый рост современных им мусульман и китайцев. Но, придумав себе такой «восток», европейцы «проглядели» главное – что Восточный мир отличается от Центрального мира ислама не меньше, чем от Европы. Неслучайно не только буддизм не находил приверженцев в Центре и был легко вытеснен исламом из Афганистана, но и гораздо более адаптированный «под Центр» зороастризм не смог конкурировать с исламом. Но зато на Востоке такие же неудачи постигли как сам ислам, так и христианство несториан. Отдавая должное Центральным религиям как «правильным принципам», китайцы не принимали их душой. И точно так же, только на тысячу лет позднее, японцы отшатнулись от католических миссионеров. В отличие от буддизма христианство и ислам не резонировали с Восточной душой.

Пропасть между Востоком и Центром обнаружил гигантский «естественный эксперимент», поставленный Историей. Завоевав и китайский, и значительную часть исламского мира, монголы, казалось бы, должны были превратить два мира в один. Но Восток остался Востоком, а Центр – Центром. Между собой они практически не соприкоснулись. А вот сами монголы из одного народа стали двумя: часть приняли ислам и стали людьми Центра, а часть приняли буддизм и стали людьми Востока.

Небо

«Астральный холм» Востока ограничен не только с боков, но и сверху, не только стенами, но и потолком, или, точнее, куполом. Этот купол – Небо Востока – задает уровень, выше которого Восток не устремляется. Небо – это самое высокое, что есть в Восточной жизни. Все, что делают и над чем работают люди Востока, находится ниже Неба. Но отношение Восточного человека к Небу существенно отличается от отношения Центральных людей даже к самым высоким из своих богов.

Религии Центрального мира – «Солнцецентрические». В мировосприятии Центральных людей у мира есть вершина, или центр, – Бог, Солнце. На Востоке все по-другому – выше мириад богов есть То, Что больше их и Чему боги подчинены так же, как и люди. Религии Солнца – персоналистские. В них подчеркивается личностный, человеческий (конечно, сверх-человеческий, над-человеческий) атрибут божества: Бог – это Огромный Человек. В Мире религиозного человека Центра есть маленький человечек – я – и Огромный Бог. Я должен быть послушен Богу, верен Богу, стремиться к Богу. Но нас двое. Преодоление этой двойственности приводило и к высшим религиозным взлетам, но привело и к современному европейскому атеизму. Даже вершина религиозного сознания Центра – Абсолют, Который За Всем И Выше Всего, – это все же Огромное Солнце, Солнце Солнц. (Я говорю, естественно, не о Высшей Реальности – средоточии всех мыслимых и немыслимых атрибутов – и личностных, и безличных. И не о понятии «Абсолют» – оно очень «нечеткое». Я говорю о том, какой Высшая Реальность предстает в сознании, как Она переживается, мирочувствуется людьми Центра-IV.) Абсолют – Источник Света, Абсолют распространяется, Абсолют творит. И отношения человека с Абсолютом сохраняют всё ту же Центральную интимность: люди Центра – слуги Абсолюта, Светоносцы. Этой интимности нет в отношении китайца к Небу. Земля следует Небу, но Небо не правит Землей, как правитель. И Восточный человек не ждет помощи от Неба и даже не стремится на Небо. Целеустремленность вообще не Восточная черта: делай, что должно, и будет то, что должно быть; тот, кто правильно идет, придет, куда нужно. Религии Неба – имперсоналистские, безличностные. Небо огромно, но Небо не человек, пусть даже и огромный. Поэтому китайское Небо в представлениях европейцев не вполне Бог – у Неба нет «я». Небо не Творец и не Правитель Мира. Небо – это Купол Мира. В религиях Неба «я» только одно – это мое «я». Конечно, и других людей тоже, и даже бесплотных существ, и даже высоких и Высочайших существ. Но это не важно. Все обладатели «я» находятся, конечно, не в равных, но в одинаково «подчиненных» отношениях к Тому, У Чего Нет «Я». И поэтому каждое «я» само отвечает за себя перед Высшим Не-«Я».

Конечно, Восточная индивидуальность не такая, как Центральная, и говорить о «я» людей Востока нужно очень осторожно. Но, хотя Восточный коллективизм и заслоняет его, у людей Востока есть свое сверхценное и сокровенное зерно души. И именно его сверхценность не дает людям Востока распластаться (перед императором ли, или перед Богом) полностью. У них всегда остается кусок самости, который они никому не уступят.

Оттого-то христианство и ислам и не резонируют с Восточной душой. На первый взгляд триумф буддизма и поражение Центральных религий в Китае кажутся удивительными. С одной стороны, трудно представить что-то более некитайское, чем буддизм. Полный отрыв от земных реалий во имя вещи более чем эфемерной – нирваны, ничего. А с другой – культ Правителя Мира в религиях Центра, казалось бы, должен быть более чем созвучен китайцам с их централизированной Поднебесной и обожествлением императора. Но это только на первый взгляд. Китайцы органически отторгали «Солнцетеизм» Центрального мира, органически не принимали приписывания личности, сколь бы она ни была огромна, атрибутов Безличного.

Но, хотя Восточный человек вроде бы и не стремится на Небо, а только «просто живет» под Ним, он вовсе не равнодушен к Небу. Выше архетипа Востока, высоко в сверхсознании, в Восточных душах, как и в душах всех людей, живет архетип Истории. Вот он-то и проявляет себя в Восточной душе как над-религиозное чувство Неба. Этим чувством, как третьим глазом, люди Востока смотрят Вверх, даже невзирая на то, что их головы склонены к земле.

Чувство Неба и ведет Восток по истории, и растит людей Востока. Все дело в том, что Небо Востока – это не нечто раз и навсегда данное. В ходе истории, по мере того как люди Востока становятся все выше, поднимается и их Небо, или, точнее, новое, более высокое Небо сменяет старое, более низкое. И в результате над Восточным миром возвышается целая система Небес. Закончив очередной этап истории, то есть превратив очередной «астральный колокол» в очередной «астральный холм», люди Востока вырастают настолько, что упираются головой в купол своего бывшего мира. И тогда новая Вспышка освещает им новое Небо, под которым им предстоит расти самим и растить свой мир, насыпая вокруг только что завершенного новый холм. В результате такого ступенчатого, «многонебесного» развития Восточный мир оказывается похож на матрешку, в которой одни «холмы» вложены в другие.

Но новое Небо мало почувствовать – Его нужно как-то определить, как-то обозначить границы новой жизни. Вот эту-то задачу перевода Приказа Света на человеческий язык Восток почти всегда решал с посторонней помощью. «Третий глаз» позволял людям Востока только смутно почувствовать новое Небо. Увидеть же Его яснее им мешал Восточный архетип, склонивший их головы к земле. Впрочем, и из людей других миров ясно Свет новых Вспышек различали лишь единицы. Но в Центре новый Приказ Света первыми проговаривали и называли идеи работы, которая предстояла Центру, Посвященные – продолжатели линии хранения приказа всей Истории. А на Востоке свои собственные, Восточные Посвященные «озвучили» лишь одну из Вспышек. (Как и на Западе, на Востоке не просматривается внешнее влияние только при подъеме в культуру-II.) А идеи всех остальных Вспышек Восток «импортировал»: люди Востока чувствовали Свет, но разъясняли Его им пришельцы. Иногда такой «импорт» может казаться культурным влиянием, побуждающим догонять ушедших вперед соседей. Но энергия, с которой Восток «бросался вдогонку», не оставляет сомнения в источнике своего происхождения. Ни подражательство, ни зависть не могли бы заставить людей Востока работать с таким напряжением. Так работают только те, кто следует голосу Света. Пусть даже смысл Его речей им объясняет и кто-то другой.

 

К оглавлению

Глава 34. Путь Востока. Поднимающееся Небо и растущий холм

Фабула Восточной истории. «Индо-Китай»

Стержнем истории Восточного мира является история Китая. Здесь, в бассейнах Хуанхэ и Янцзы, она началась и отсюда разрасталась вширь, охватывая все более и более широкие области. Правда, попытки зажечь культурный Восток предпринимались не только в Китае. Но, кроме Китая, огонь культуры нигде не разгорался: он либо гас, либо в лучшем случае тлел. Посевы культуры и в Японии, и у тех Восточных соседей Индии в Южной Азии и в Гималаях, чьи культуры-I были зажжены искрами высокой индийской культуры, оказались неспособными к самостоятельному росту. И только китайский побег стал буйно разрастаться и вверх, и вширь.

Вот так и получилось, что до середины первого тысячелетия нашей эры история Востока оставалась историей Китая – все более расширяющихся Китая-I и Китая-II. А в середине первого тысячелетия на Востоке происходит важнейшее событие: китайское начало соединяется с индийским. Следствием этого соединения стал мощный культурный смерч, который сначала создал буддистский Китай-III, а затем стал втягивать в Историю и остальной Восток.

Народы, попадавшие в этот смерч, находились на разных ступенях развития. Самыми высокими были китайцы-II. Буддизм поднял их в культуру-III. Но за китайцами последовало множество народов-I (например, те же японцы) и даже народов-0. Народы-I буддизм поднимал сначала в культуру-II и только потом, порой через очень значительное время, в культуру-III. А народы-0 буддизм поднимал сначала в культуру-I, затем – в культуру-II и только затем – в культуру-III.

Но, конечно, на разные культурные ступени народы поднимал не один и тот же буддизм, а разные буддизмы. Китай растил буддизм-III, но для остальных народов буддизм-III был слишком высок. И подобно тому как мы видели в Латинской Америке католицизм-III, а в современных нам Африке или Океании видим христианства-I и христианства-II, так же и на Востоке появлялось много буддизмов-I и буддизмов-II. Их пережитки видны даже сегодня и в Китае, и в Японии, и во всех других буддистских странах. Пантеон буддизма огромен, и в нем находится место и для богов-I, и для богов-II – есть кому помолиться и о хорошем урожае, и о процветании государства. (Есть в нем и кому помолиться о мире во всем мире.)

Но все созданные «буддистским смерчем» культуры: и культуры-I, и культуры-II, и культуры-III – были окрашены в одни и те же цвета – индийские (буддистские) и китайские. Восток рос из Китая под лучами Индии – направлял его рост буддизм. И в этом смысле весь Восток – это «Индо-Китай»: в любой из Восточных культур – японской или корейской, тайской или кхмерской – китайское и индийское начала не просто ясно видны, но очевидно доминируют над началом национально-самобытным.

Например, тибетское искусство – сплав индийской бестелесной духовности и китайской технологичности. Впрочем, такой же сплав нетрудно обнаружить в буддистском искусстве и самого Китая.

Подъем Восточного мира в культуру-III растянулся на много веков: если Китай стал Китаем-III не позднее чем к 10-му веку, то Япония, например, только в эпоху Эдо, в 17–18-м веках.

А в 19-м веке, когда большая часть юго-востока Евразии уже стала Востоком-III (хотя и тогда на окраинах Востока-III оставались и народы-II, например буряты, и народы-I, например алтайцы, а еще дальше от культурных центров – и народы-0), начинается новейшая история Востока. Как и весь мир, в 19-м веке Восток оказался в Свете сегодняшней Вспышки. Людей охватило желание идти Вверх. И первое, что наша Вспышка открыла Востоку, было «европейское Небо» – культура-IV. Люди Востока увидели совсем другую жизнь, более высокую, чем та, которой жили они сами, и эта жизнь задала им и новое направление для роста, и новое пространство для насыпания следующего слоя Восточного холма. Работу под европейским Небом начала Япония. Она и повела Восток в культуру-IV. А за ней постепенно потянулись и другие страны – «азиатские драконы». И уже в самые последние десятилетия к ним присоединился Китай. Но в движении Китая есть и совсем новые черты, которых не было у его предшественников по «вестернизации». Все дело в том, что Китай начинает новый Восток – Восток, растущий выше культуры-IV.

Такова фабула, «скелет» Восточной истории – истории о том, как слой за слоем Восток (и прежде всего, конечно, Китай) насыпал свой холм и растил свой сад – сад, в котором растет много такого, что не известно ни Центральным строителям, ни Западным кочевникам.

Три Китая

Если не считать нашей сегодняшней, то в истории Китая было три Вспышки. Эти три Вспышки осветили китайцам три Неба: Небо-I, Небо-II и Небо-III, и, работая под этими тремя куполами, китайцы создали три культуры: Китай-I, Китай-II и Китай-III. Таблица показывает, какие изменения происходили в Китае по мере перехода от культуры-I к культуре-II и от культуры-II к культуре-III.

Китай-I. Ремесла и «бытовая культура»

Как и все культуры-I, Китай начался скачком. Это хорошо заметно в музеях – резко, без всякого плавного перехода меняется качество вещей. Например, появляются похожие на египетские Старого Царства каменные бокалы утонченной, даже изысканной формы, с чисто обработанными, как будто выточенными на токарном станке, а затем отполированными поверхностями. Совсем другой становится керамика, появляется бронза, причем не простых, а сразу очень вычурно-изысканных форм. Произошло это, по принятым датировкам, где-то между 2500 и 2000 годами до н.э. – задолго до первой исторически достоверной династии Шан.

Кто были родителями китайской культуры, мы не знаем. Судя по найденным в Саньсиндуе изображениям демонов и по кровавым жертвоприношениям, свирепостью превосходившим американские (первые китайцы приносили в жертву своим богам сотни и даже тысячи людей), возможно, что в китайском посеве участвовали люди погибшей тихоокеанской цивилизации, известной по легендам как Лемурия. Ее следы обнаруживаются в Тихоокеанском бассейне повсюду – от Америки до Юго-Восточной Азии.

Но интересней всего в начале Китая не кто был их первыми учителями, а сама готовность китайцев «окультуриваться». По этой готовности, как и по сохраняющемуся тысячелетиями Восточному архетипу, мы и знаем о том Свете, который создал и Китай-I, и весь Восточный мир.

Небо Китая-I (в таблице я назвал его просто Небом) несло идею, которую сегодня можно сформулировать как «жить по-человечески». Китайцам предстояло сделать свою жизнь комфортной настолько, чтобы не зависеть от капризов природы.

Под этим Небом-I распустилась китайская религия-I с ее «двухэтажным» пантеоном. «Первый этаж» в нем занимали души предков – боги всех людей-0. Китайцы-I продолжали обращаться к ним за советом и помощью. Оплачивались эти советы кровавыми жертвами. Но в Китае-I души предков были «младшими богами». А «старшие боги» Китая-I (как и во всех культурах-I) – это боги общества, боги государства – правители небесных государств, такие, как, например, «желтый император» (Хуан-ди). Туда, на небо, китайская мифология переносит новые социальные реалии с борьбой за власть, придворными интригами и т.п.

Холм-I, который насыпали китайцы под своим первым Небом, состоял из умений хозяйствовать. Прежде всего им нужно было научиться эффективному земледелию, а для этого – и множеству других вещей: ремеслам, военному делу, управлению государством и т.д. – в общем, всему тому, чему учились все люди-I. Но в Китае-I явно просматриваются и специфические Восточные черты. Например, искусность ремесленников. Уже тогда китайцы опережали своих современников из Центральных культур-I, например, в мастерстве литья: бронзовые вещи этой эпохи не просто добротные, а почти красивые. Но бронза – это частность. Гораздо интересней другое – в почти неразличимые для нас сумерки Китая-I уходят корнями все китайские начала, которые позднее расцветают в следующих «Китаях»: инь и ян, дао, садовое искусство и многое, многое другое, включая и такие вещи, как коллективизм, преданность семье и государству, нормы общежития и нормы отношений в семье, да и просто «бытовая культура».

Из путевых заметок. Несмотря на кричащую (а в некоторых местах и очень громко кричащую) бедность, китайцы очень вежливы и едва ли не церемонны. Ни криков, ни грубости. И это при том, что они очень эмоциональны и легкоранимы. Но, хотя они эмоциональней грузин, у китайцев нет и тени грузинской свободы в выражении чувств. Здесь строжайшие правила, что и как делать.

Впрочем, культура видна и в самых приземленных вещах. Все та «гесиодова тема». Увидеть в Москве человека, справляющего нужду на улице, не такая большая редкость. Не редкость это и в Нью-Йорке, и в Лос-Анджелесе, и в Париже... Не могу сказать, что в Китае мы этого не видели. Видели – один раз за месяц. В дальнем углу пустынного парка. Найти общественный туалет в Европе, мягко говоря, не всегда просто. А в Китае туалетов много. И они поддерживаются, как правило, в сверкающей чистоте.

Из этого же ряда и уникальная китайская письменность. Она тоже впервые появляется в Китае-I: до нас дошли надписи на гадательных костях эпохи Шан. Китайская письменность кажется очень громоздкой и неэкономичной, но по сравнению с письменностью Центра у нее есть одно важное преимущество: она устойчива по отношению к историческим изменениям языка. Если бы сегодняшнему русскому пришлось разговаривать с дружинником Ярослава, а современному китайцу – с сановником империи Тан, оба поняли бы не много. Но зато китаец легко поймет письмо своего собеседника, в отличие от нас, для которых тексты, написанные русскими тысячу лет назад, понятны не больше, чем китайские иероглифы.

Закончился Китай-I тем, что, научившись жить «по-человечески», китайцы захотели большего. Это желание большего принесла в Китай Вспышка-II. В китайской историографии время, когда Она разгоралась, называют периодом Весны и Осени (Чуньцю, 8–5-й века до нашей эры). И в самом деле, это время было осенью Китая-I и весной Китая-II.

Создали ли Китай-II, античную Грецию и доклассическую Мезоамерику три разные или одна и та же гигантская Вспышка, как я уже говорил, мы не знаем.

Китай-II. Магия

Небом Китая-II стало дао.

У этого слова много значений в китайском языке: путь, дорога, средство, способ, идея, основание, говорить, проистекать из, держать путь из, вести за собой, течь – и это еще далеко не полный перечень. «Дао дэ цзин» начинается стихом: Дао, которое дао, не дао. Значимость этих слов для Китая сравнима со значимостью для христиан В начале было Слово. Вот как переводят эту фразу на русский. 1) Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао. 2) В пути, по которому можно идти, нет ничего от вечного Дао-Пути. 3) Путь, ведущий к цели, не есть извечный Путь. 4) Дао, имеющее исток, не есть извечное Дао. 5) Сказал Дао – не сказал ничего. Промолчал о Дао – выразил пустоту. 6) Если Истину произречь, суть погибнет, а выйдет речь.

Еще больше значений у слова «дао» появилось, когда оно из китайского стало едва ли не общечеловеческим. В языках Центра, куда оно вошло наряду с такими восточными понятиями, как «карма», «нирвана» или «мантра», значение «дао» настолько широко и туманно, что по объему приближается к «восточное, таинственное».

Но в «Дао дэ цзин» речь идет о вполне конкретной реальности – о причинах причин. У явлений вещественного мира есть свои причины. Например, причина движения – силы. Но и у причин видимых нам явлений есть свои причины. Их китайцы и называют дао. Это нависающее над миром причин Небо и осветила китайцам Вспышка-II. Под Небом-дао Китай-II принялся осваивать мир причин, или, попросту говоря, овладевать жизнью. На место «жить по-человечески» теперь пришло «жить по-божески» – не выживать в физическом мире, а подчинить его. И вся активность китайцев сосредоточилась на овладении ключами к вещественному «миру явлений» – причинами явлений.

Даосизм тоже появился вдруг – тоже вспыхнул. Если прослеживать цепочки даосских учителей, то они обрываются на первоучителях – Конфуции и Лао-цзы (если автора «Дао дэ цзин» в самом деле звали так), которые хотя и пишут о древности знания дао, но имен своих учителей не называют. Но даосизм уже у Лао-цзы появляется таким законченным и таким совершенным, что в нем не видно никаких следов тех мук творчества, с которыми неизбежно связан процесс постепенного формирования учения. Совершенно непохоже, что Лао-цзы долго выдумывал даосизм. Наоборот, кажется, что он просто записал то, что узнал от кого-то. Отсюда и напрашивается предположение (хотя мы и не знаем этого наверное), что китайские Посвященные хранили знание о дао с самого начала Китая и вплоть до того момента, когда на заре Китая-II оно оказалось востребованным.

Следуя более поздней традиции, мы продолжаем противопоставлять конфуцианство даосизму, забывая, что в своих истоках они были одним. И дело даже не в легенде о преклонении Конфуция перед Лао-цзы. Все раннее конфуцианство – это «социальный даосизм», попытка следовать дао в организации общества.

Китай-II похож на античный Центр-II. Это заметно и в мелочах. Например, путь от «воюющих государств» (маленьких княжеств) до империи Цинь – это путь от греческих полисов до Римской империи. Но главное – другое: и китайцы-II, и античные греки были людьми одного роста и жили в одних и тех же областях астрала. И одной из самых тонких зон, близкой к верхней границе (потолку, или куполу) этих областей, была зона этики, правильной жизни, жизни в гармонии с жизнью. Это та высота, на которую поднял китайцев-II даосизм. На ту же высоту – стремления к «красивому и прекрасному» – подняла греков Античная Вспышка. Есть, конечно, и отличия. Например, уровень техники в Китае был, вероятно, несколько выше, а эстетический уровень несколько ниже, чем в античном мире. В «отвлеченных» философских вопросах онтологии, гносеологии или аксиологии до высот ярчайших платоновских прозрений Конфуций не поднимался. Но зато и «Государство» Платона по сравнению с социологией Конфуция – детский лепет. Но на первый взгляд все эти отличия кажутся частными и не очень принципиальными. (Что и позволило авторам школьных учебников включить и античную, и китайскую историю в один раздел «История Древнего мира»). Но из таких частностей складывается то, что принципиально отличает Восток-II от Центра-II: китайцы гораздо больше освоили тот астральный пласт, в котором жили и они, и греки. Люди Центра слишком рвались наверх и потому не заметили многого из того, что оказалось внутри ограды китайского сада.

Главными вопросами для Китая-II были вопросы о том, на какие «астральные кнопки» и как давить, чтобы получать нужные астральные и вещественные результаты. И здесь Китай наработал столько, что Центру предстоит еще долго осваивать его наследство. В Центре из подобных вопросов мы знаем лишь те, которые изучает механика – наука о том, как внешними приспособлениями увеличивать внутреннюю сущность – механическую силу, – с тем чтобы она, в свою очередь, произвела желательные нам внешние результаты, например, переместила груз. (На этой науке основано наше искусство изготавливать инструменты, увеличивающие физическую силу человека.) Но связи, изучаемые механикой, – это только одна из разновидностей разнообразнейших связей между вещественным «миром явлений» и астральным «миром причин». И если Центр ограничился только одной механикой, то Китай стал разрабатывать весь этот пласт и кроме «Центральной» механики (об успехах китайцев в «нашей» механике мы знаем по таким их изобретениям, как арбалет или тачка) создал и механику боевых искусств, и механику медицины, и домостроительную механику (фэншуй), и социальную механику управления государством, и много других механик.

Их социальная механика – конфуцианское государство –«» недаром так восхищала Вольтера. Это в самом деле удивительнейший пример, когда искусственная организация государства была такой успешной. Современной социологии еще только предстоит показать, насколько эффективны ее модели по сравнению с конфуцианскими.

Причиной заката конфуцианства стало то, что его «социальные инженеры» в конце концов стали забывать важнейшую истину даосизма: Великое – оно в бесконечном движении... Пытаюсь схватить его и не достигаю ... Оно бесконечно и не может быть названо... И вот называют его формой без форм. Они попытались приручить солнечный зайчик и превратить его в незыблемые принципы, но сделать этого, конечно, не смогли: твердое и крепкое – это то, что погибает.

Из китайских механик мы хорошо понимаем только те, которые есть и в Центре. К другим же китайским механикам, в зависимости от уровня нашей осведомленности о тех астральных реалиях, с которыми они работают, мы относимся с меньшей или большей подозрительностью. Если мы не понимаем, как получены те или иные результаты, но сами эти результаты несомненны, искусство их достижения мы называем магией. Нашим предкам показалась бы магией, например, авиация, а нам – иглоукалывание и фэншуй. А те механики, которые направлены на получение невидимых для нас астральных результатов, мы клеймим как шарлатанство или суеверие. И совершенно напрасно, потому что именно в таких механиках, как удивительное китайское искусство оформления гробниц, особенно ясно видно, насколько мы отстали от китайцев-II в освоении огромных зон астрала.

Из путевых заметок. Терракотовая армия. На пространстве в несколько гектаров выстроена глиняная армия. Так император Цинь Шихуанди решил украсить свою могилу. Фигуры в натуральную величину – пехота и конница, солдаты, офицеры и генералы. Каждая статуя по отдельности очень средняя скульптура – люм 20–30, не ярче. По уровню мастерства они похожи на те, которые ваяли греческие скульпторы в архаический, доклассический период. Но вместе эти маловыразительные статуи суммируют свою малую выразительность в очень мощный поток – люм под 50. Сам этот поток чувствуется сразу, но не сразу понимаешь, как он «сделан». А создан он тем общим чувством, которое застыло на лице у каждого терракотового солдата, – чувством преданности и любви. Каждый солдат шлет тени императора малую толику тепла. А все вместе эти «кванты любви» складываются в мощный поток позитивной энергии, который обдает любого, кто входит в огромный павильон, построенный над этой более двух тысяч лет охраняющей своего императора армией.

Вот такой удивительный замысел – вылепить народную любовь. Много не слишком ярких, но выражающих общее чувство любви и преданности статуй солдат формируют очень яркую «статую армии» (а может быть, и «статую империи», но во всяком случае – «статую почитания»).

Для чего это понадобилось императору? Чуть ли не все древние люди пытались заботиться о той части души покойника, которая, во-первых, не распадается, а во-вторых, сохраняет связь с тем, что было физическим телом, – с трупом. Для нее, для этой части души, оставляли в могиле пищу, орудия, оружие, украшения, а иногда – и трупы близких. Кульминации такая забота достигла в Египте. Египтяне заботились не только о материальных нуждах души, но и создавали в могилах особую радостную атмосферу, которая защищала обитателей от нападок темных астральных духов.

Китайцы пошли дальше. Они не только защитили правителя от темных духов: любовный поток терракотовой армии – оружие посильнее пастельно-розовых и золотых тонов египетских гробниц. Они вообще законсервировали атмосферу всеобщего почитания, в которой жил император. Так астральное пространство могил («астральные могилы») не обустраивал больше никто.

Из путевых заметок. Вообще, о Египте в Китае вспоминаешь часто. Например, прекрасные фрески в гробницах членов императорской семьи – кронпринца Чжан Хуая (Zhang Huai) и принцессы Юнтай (Yong Tai) – в Цяньлине (Qian Ling) под Сианью и назначением, и настроением напоминают росписи египетских гробниц. То же светлое, радостное настроение фресок, похожие сюжеты – радости жизни. Но характер письма – другой: в китайских фресках есть отсутствующая у египтян перспектива. Но похожи не только фрески. Сами каменные гробы-саркофаги и по форме (параллелепипеды), и по размеру (примерно 4 × 3 × 2.5 м – внешний гроб), и по цвету (черный), и по конструкции («матрешка» из гробов), и даже (хотя и в меньшей степени) по характеру резных украшений напоминают египетские гробы Нового Царства. Похожа и сама архитектура гробниц – галерея, спускающаяся в погребальную камеру. Но не только в гробницах думается в Китае о Египте. Бросается в глаза, конечно, и сходство пагод с пирамидами. Причем иногда это сходство даже не только символическое (пагоды – такие же символы Иерархии и Восхождения), но и сходство форм: Большая Гусиная пагода в Сиани напоминает пирамиду Джоссера в Саккаре. А еще китайцам была известна «египетская пропорция» – то соотношение вертикалей и горизонталей, которое во многом ответственно за магию храма Хатшепсут и храма Сети Первого в Абидосе. А искусство мумифицирования, иногда и более высокое, чем в Египте... Что это – случайности? И если нет, то откуда эти родственные связи? Египтяне, перебравшиеся в Китай? Общие корни? Загадки...

Кризис Китая-II начался тогда, когда он уперся головой в свое Небо. Китайцы-II зажили жизнью, которая людям Китая-I показалась бы божественной. Но больше под их Небом-II делать им было нечего. Теперь уже мир Китая-II стал тесен Китаю. Как именно это произошло и почему, лучше всего видно по тому тупику, в котором оказались самые высокие китайцы-II – Посвященные-даосы. Они ставили перед собой самую дерзкую из всех «магических» задач Китая-II – личное бессмертие. Боги бессмертны, а это значит, что «жизнь по-божески» тоже должна быть бесконечной. И даосы объявили смерти войну. И мало того – казалось, что они даже стали в этой войне побеждать. Самые высокие из даосов нашли способ, как изменить свою душу, чтобы сделать ее полностью неуязвимой по отношению к физической смерти, и таким образом стать «бессмертными». Центральный элемент их метода на языке Центра можно было бы назвать «воспитанием воли» – не делать ничего «просто так» или потому, что это «естественно» или «приятно». Многие годы и десятилетия такой похожей на самоистязание работы по закаливанию твердой души и вознаграждались «бессмертием». После того как физическое тело «бессмертных» изнашивалось (а это неизбежно происходит с любым физическим телом), их душа сохранялась такой же, какой она существовала в физическом теле, и продолжала жить в астральном мире так же, как она жила, когда у нее было физическое тело. Такие победившие смерть «китайские гераклы» (только в Китае их было гораздо больше, чем в Греции) и пополняли пантеон богов Китая-II. От «младших богов» Китая-I – «духов предков» – они отличались тем, что если «духи предков» сохраняли после смерти свои души только, скажем, на 10 процентов, а на остальные 90 процентов их души рассеивались, то «бессмертные» сохраняли свою душу не на десять, а на сто процентов. Но постепенно даосы начали понимать, что все их огромные, требующие десятилетий самоотверженной работы над собой труды приводят к мизерным результатам. Что, даже если «переплавить» всю душу в тонкое тело, которое переживет смерть, жизнь после смерти может не стоить тех титанических усилий, которых требует такая переплавка. И действительно, когда смерть переживает сплав ненависти и жадности, после смерти он влачит безрадостное существование в нижних областях астрального мира среди подобных ему бесплотных существ. Совсем другая посмертная жизнь у части души, сотканной из радости, мудрости и любви. Так открывалось новое измерение проблемы: не просто стать бессмертным, а стать тем, кого мы назвали бы святым, то есть стать при жизни человеком, который выше многих из «просто бессмертных». Но в том-то и дело, что под Небом Китая-II, то есть в даосской картине мира, как и в картине мира индейцев, для самого этого измерения – выше – места не было. Самым высоким в этом мире было дао, а выше дао ничего быть просто не могло. В самом деле, что может быть выше неба? Конечно, почти никто не осознавал этого развернуто, но и без полного осознания бессмысленность, а точнее, исчерпанность смысла даосизма делала свое дело – все больше углубляла кризис Китая-II. И тем самым все больше приближала весну Китая-III.

 

К оглавлению

Глава 35. Под Небом буддизма

Мировая религия буддизм и его разные небеса

В детективах часто используют такой пароль: разрезают купюру на две части и дают по половинке агентам, которые при встрече соединяют свои половинки. Вот так же Проектировщики нашей Истории разрезали пополам Высшее Знание. Одну половину вручили Центру, другую – Индии. Для чего это было сделано? Чтобы при встрече – а встреча эта еще только начинается – люди Востока и Центра увидели в зеркале «чужой» религии сверкающие пики «своей» и, поняв, что сокровенное у них – одно, признали друг друга.

Но сокровенное знание индуизма слишком «плотно упаковано» – так же плотно, как сокровенное Центральное знание, знание Книги, упаковано в каббале. Прочитать его в «мифе» индуизма и тем более использовать в своей повседневной жизни и работе могут лишь очень высокие люди. А таких людей очень мало. Индуизм, так же как и Центральный иудаизм, был создан для хранения Знания до того времени, когда человечество дорастет до него. А до этого доступ к сокровищам индуизма открыт только для единиц. Остальные же его последователи обречены в бездумном следовании ритуалам поддерживать среду, из которой растут хранители Истины индуизма. И понятно, что индуизм нельзя использовать как инструмент культурно-исторического строительства. Для этого нужен другой индуизм – индуизм, свернутое Знание которого способно разворачиваться, как веревочная лестница. Каждая ступень этой «лестницы» тоже сокровенна, но сокровенна для людей своего роста, которые видят одновременно и высоко Вверху цель подъема, и чуть выше своей головы ступень, которую им нужно одолеть сейчас.

Вот так и появился буддизм – Восточный кузен христианства. Буддизм так же разворачивает «свиток индуизма», как христианство и ислам разворачивают «свиток Книги». Но делает это по-Восточному. Буддизм ведет людей Туда же, куда и Центральные религии Книги, – чтобы, усовершенствовав свои души так, чтобы в них не осталось ничего грешно-кармического, они поднялись к Тому, Что Невыразимо Словами, – Кто Все и Ничто. Только Центр делает ударение на Все, а Восток – на Ничто.

Но так как люди Востока не такие, как люди Центра, то и ведет буддизм их по-другому. Человек Центра забрасывает Наверх крюк с привязанной к нему веревкой. Этот крюк с веревкой – Любовь к Богу. И эта самодвижущая Веревка сама поднимает человека Центра Вверх. И все было бы хорошо, но висящие на человеке гроздья грехов тянут его вниз и «не пускают в рай». Избавиться от этого баласта непросто – на это и уходит вся жизнь Центра. А человек Востока движется иначе. Его путь – завершать начатое (в том числе и «раскаиваться в грехах», или – на языке буддизма – «развязывать кармические узлы») и законченными, доведенными до совершенства и до конца осмысленными делами насыпать свой холм, мостить свою дорогу Наверх. «Раскаянные грехи» («развязанные кармические узлы») укладываются Восточным людям под ноги, и таким образом растет холм, на который они всходят.

И так же как христианство несет в себе программу культурно-исторического развития Центрального мира, буддизм несет в себе такую же программу, но для Востока. В буддизме скрыто так же много буддизмов для людей разного роста и разных культур, как в христианстве скрыто множество христианств. Разные буддизмы ставят перед разными людьми разные цели – соразмерно их росту и задачам развития: каждый из них натягивает над миром свое Небо. И каждое такое Небо является ступенькой лестницы, которая ведет к Небу Небес – Нирване. Вот по этой лестнице и поднимается Восток: через мир нижних духов – демонов, к миру высоких духов – богов, а оттуда еще выше. И, следуя этим путем, Восточные люди растут: от полуживотной жизни и беспомощности перед природой к бытовой культуре, здравому смыслу и совершенствованию орудий; затем – к нематериальным радостям искусства, мудрости и комфорта; а оттуда – к счастью. Но и это все еще не конец Пути, потому что выше всех этих ступеней, всех этих миров есть Высочайший Не-мир – Нирвана. Но Она так же бесконечно далеко и путь к Ней так же долог и труден, как и путь к истинному Христианству. Поэтому для практической работы о Нирване часто лучше «забыть» и видеть над собой только небо того буддизма, который тебе по росту.

Китай-III. Искусство

Изменения, которые принес в Китай буддизм, были двух родов. Во-первых, китайцы начали осознавать архетип Истории, живущий в их душах. Теперь он стал ощутим настолько, что его можно было назвать – «Путь к Нирване». Тонкую нить, которая ведет людей Востока Вверх выше любого их временного Неба и проявляет себя как над-религиозное чувство, буддизм сделал более осязаемой и натянул сильнее. Начало осознания этой нити – общая примета любой культуры-III. Хотя и по-своему, по-Восточному, но и жизни китайцев-III стали Богоцентрированными.

А во-вторых, буддизм раскинул над закончившимся Китаем-II шатер нового Неба – открыл Китаю-II новые пласты жизни. Их верхней границей, доступной только самым высоким китайцам, были состояния яркостью 70–75 люм, такие, как просветление.

Для даосизма это был выход из кризиса. Буддизм открыл даосам другой путь к бессмертию, или, точнее, путь к другому бессмертию, – не через консервацию существующего внутреннего человека, а через преобразование его в другого, лучшего внутреннего человека. Так появилось направление, в котором даосизм и буддизм соединились и которое можно было бы назвать «буддаосизмом».

А в жизнь китайцев пониже буддизм ввел эстетические чувства. Эта новая сфера жизни значительно расширила освоенные китайцами-II области яркостью от 30–40 до 60–65 люм. Так были обозначены границы третьего китайского холма – повыше и пошире, чем у его предшественника.

Из путевых заметок. В диапазоне от 30–40 до 70–75 люм и раскинулся мир буддистского искусства – художественное наследие Китая-III. Около его нижней границы расположились предметы прикладного искусства – изумительные глазури и выразительнейшие по своей пластике статуэтки. Тут же находится и «средняя» китайская поэзия. А выше мы видим и начавшуюся в это время удивительную архитектуру пагод, таких, как чарующе-гармоничная пагода Пылающих Лучей в Сучжоу, и искусство садов, и живопись, и в частности живопись фресок.

Судя по фрескам Уйгурии из Кизила (Kizil), Кучи (Kucha), Безеклика (Bezeklik) (часть из них перевезена в Берлин и выставлена в одном из музеев Дахлем), это искусство пришло в Китай с запада в общем потоке буддистской культуры. Но, как и все заимствованное извне, в Китае оно стало китайским, не утратив при этом яркости.

А вершиной буддистского искусства была скульптура. Например, высеченный в каменных гротах ансамбль статуй и скульптурных композиций Баодиншань (Baoding Shan) в Дацзу (Dazu) недалеко от Чунцина (Chongqing) – это просто эзотерическая энциклопедия в камне, рассказывающая о Мире, мирах, об их обитателях и их судьбах. Яркость этого ансамбля – около 75 люм. В Ханчжоу рядом с храмом Прибежища Души (Линьинсы, Lingyin Si) и в храме Пятисот Архатов (Хуалин, Hualin) в Кантоне мы видели очень яркие изображения Смеющегося Будды. Полулежащий и полуголый толстяк чему-то радостно смеется. Почему он Будда и почему смеется, начинаешь понимать, когда заглядываешь в Его глаза. Они лучатся особым светом, который не с чем сравнить в нашей культуре. Уносит этот свет в состояние минимум люм под 70. Конечно, такие глаза не воспроизведешь у десятков миллионов растиражированных Смеющихся Будд, которые продаются в каждом ларьке. Но они и не уникально-неповторимы – и у старой статуи из Ханчжоу, и у современной из Кантона глаза именно такие.

Искусство буддистской скульптуры перешагнуло границы Китая, и самый яркий Будда, которого мы видели в Китае, был изваян в Бирме. Это лежащий нефритовый Будда из шанхайского храма Юйфосы (Yu Fo Si). Как и ансамбль Баодиншань, тоже около 75 люм. Что-то поразительное, не описываемое словами. Два глаза – как два фонаря, два родника – только подставляй душу!

В Японии буддистские статуи очень часто бездушно воспроизводят иконографический канон. Но и среди них попадаются настоящие шедевры, такие, как Будущий Будда (Мироку-босацу, Miroku Bosatsu) из Тюгудзи (Chugu-ji) недалеко от Нары (Nara) или гигантский Великий Будда (Дайбуцу, Daibutsu) в Камакуре. Во многих дзэнских монастырях Японии есть статуи основателя монастыря. Почему-то именно они выполнены с каким-то пронзительным мастерством. Лица как живые. С каждым из них можно «общаться» часами. Садишься на пол (иначе из-за низкой завесы лица не увидеть) и начинаешь «общаться». Оторваться от этих лиц непросто – так они красноречивы и так много им есть что сказать. Особенно мне запомнились статуи из знаменитого монастырского комплекса Дайтокудзи (Daitoku-ji) в Киото.

Для буддизма искусство – это язык, который достаточно емок, чтобы выражать содержание буддизма. То, что нельзя передать обычными словами, передают скульптура или фрески. Но язык должен быть «технологичен», с тем чтобы говорить на нем и понимать его могли научиться самые разные люди. Но как сделать технологичным искусство, когда, становясь технологичным, оно перестает быть искусством? Кажется, что это совершенно невозможно. Но китайские «садовники» с этой задачей справились: создали искусство, которое технологично настолько же, насколько технологична письменность.

Из путевых заметок. Даже когда видишь своими глазами, в это трудно поверить. Что мы сказали бы о человеке, который писал бы копии Гойи или Гогена, неотличимые от оригиналов? Ничего бы не сказали – потому что не может быть такого человека. В Китае их много. Китайские художники умеют делать копии вещей яркостью 60 люм, которые не тусклее оригиналов. Но человека, который делает вещь яркостью 60 люм, в Центральном мире считают талантливым художником. Таких людей в Центре и в самом деле немного. А в Китае вещи яркостью 60 люм делают многие.

Статуя Смеющегося Будды, хотя и занимает в кантонском храме Пятисот Архатов центральное место, только одна из многих высокохудожественных статуй. И это открытие – открытие их высокой художественности – стало одним из моих самых ярких китайских впечатлений.

Вообще, храм Пятисот Архатов не очень знаменит. Даже в самом Кантоне он не относится к списку главных достопримечательностей. Мы с трудом отыскали его среди лабиринта улиц, на которых раскинулся огромный базар. Храм оказался похож на сарай. Внутри хранились какие-то ящики и мешки. А кроме них сверкали свежей позолотой ряды статуй. Не то только что вырезанных, не то недавно отреставрированных. Было их как раз около пятисот. С привычным туристским стереотипом – раз нет «пыли веков», то и смотреть не на что – мы уже собирались уходить, но все-таки решили пробежаться по этим золотым рядам. Но пробежки не получилось. Пока я машинально скользил по «шедеврам» взглядом, то одна, то другая статуя тормозила это мое небрежное скольжение – притягивала и заставляла остановиться. И очень быстро от моей машинальности ничего не осталось. Я смотрел в глаза архатов и понимал, что каждая статуя из этого сверкающего новизной «ширпотреба» – яркий шедевр. (Сейчас я оценил бы их минимум люм в 50–55.) Каждый из этих недавно сделанных будд украсил бы любой художественный музей. Каждый создавал свое особое поле. А все вместе эти поля насыщали сарай такой напряженностью, которую было трудно выдерживать, – никак не меньше 70 люм.

Позднее я еще раз встретился с пятьюстами архатами, но уже в Японии. Это было в храме Дзэнцудзи (Zentsu-ji) на родине основателя сингон-буддизма Кобо Дайси (Kobo Daishi) на острове Сикоку (Shikoku). Только здесь архаты были меньше по размеру и изваяны не из дерева, а из какого-то материала, похожего на гранит. Выставлены они были по периметру монастырской ограды. Когда идешь вдоль этого ряда (а идти нужно долго – несколько сотен метров), с одной стороны, вроде бы понимаешь, как это сделано. Видишь, как углублены (в прямом и переносном смысле) глаза, как одними и теми же приемами оживлена мимика. Иногда даже кажется, что все это великолепие чуть ли не выточено на станке: задали программу и станок начал тиражировать один и тот же тип человека, меняя только некоторые черты внешности. Так Глазунов написал сотни своих «высокодуховных» портретов. Но это все – только «с одной стороны»... А с другой... поток. Тот же поток, что и в кантонском храме, с тем же и почти таким же сильным магнетизмом.

Нам трудно понять, как искусство может быть технологичным. Для нас «технология» и «искусство» – антонимы. И тем не менее... Китайские художники владеют технологией искусства. Такое искусство Гурджиев называл «объективным» в отличие от «субъективного» Центрального искусства.

Этой удивительной способностью повторять шедевры объясняется многое, что человеку Центра понять трудно. Например, почему в Китае почти нет художественных музеев, хотя есть много прекрасных исторических музеев. Китайцы хранят старые вещи, пусть даже и картины, только как исторические свидетельства, но не как художественные ценности. Но зато они хранят другое – хранят умения, как делать такие старые вещи. В Нанкине, в храме Лингусы (Lingu Si) на Фиолетовой Горе мы видели, как это происходит. Все очень просто: обычный человек, обычное дерево, обычные инструменты – и только появляющийся у нас на глазах Будда был совсем не обычным.

Китайская «культурная революция» кажется нам варварством. И, случись она в Европе, она и была бы варварством – погубила бы бесценные сокровища блистательного искусства прошлого. А в Китае «культурная революция» была примерно таким же варварством, как смывание старой краски, перед тем как красить стены заново. Нет смысла жалеть старое, когда сосед может сделать новое не то что не хуже, а просто точно такое же (или – что за странная мысль? – лучше).

Наша Вспышка-1. Восток-IV и выше

Поднявшись в конце первого тысячелетия на ступень культуры-III, Китай перестает расти дальше. На первый взгляд кажется, что он впал в летаргический, длящийся до 20-го века сон. Но, присмотревшись, понимаешь, что это не так, – Китай просто занялся иной работой: теперь он стал расширять Восточный холм по-другому, географически – поднимать на свой уровень, в культуру-III, все новые и новые страны. Это была огромная работа. Но так уж устроен Восток. Здесь не бегут Наверх, когда соседи находятся внизу. И поэтому героями Восточной истории последнего тысячелетия кажутся уже не китайцы, а корейцы, японцы, вьетнамцы и т.д.

А в 19-м веке главная линия истории Востока смещается с расширения Восточного холма-III на подъем к новому Небу-IV, которое осветили Востоку первые всполохи нашей Вспышки. Начала этот подъем Япония.

Уже с конца 18-го века все отчетливей чувствуется, как тесно становится Японии в рамках культуры-III. Казалось бы, прошло совсем немного времени – всего лет 150–200, после того как клан Токугава завершил становление Японии-III и, очень довольный проделанной работой, поместил свое детище под плотно пригнанную крышку – изолировал от внешнего мира и «заморозил» внутреннюю жизнь. Но двухсот лет оказалось больше чем достаточно, чтобы Япония под крышкой Неба-III начала закипать. Ей все теснее в культуре-III, давление внутри растет и растет.

Из путевых заметок. Это растущее давление лучше всего чувствуется в цветных гравюрах укиё-э (ukiyo-e), и особенно у Хокусая. Чтобы он ни рисовал – петуха или «мужскую волну» – всюду в его картинах кипит жизнь.

Слетела «японская крышка» в конце шестидесятых годов 19-го века. Тогда и произошел тот взрыв, который мгновенно – за каких-то тридцать лет – забросил Японию в культуру-IV. Скорость, с которой это произошло, поражает, но факт остается фактом – к началу 20-го века на Востоке появилось первое государство-IV.

Из путевых заметок. Под Нагоей (Nagoya) есть тематический парк Мейдзи Мура (Meiji Mura), где сделана попытка воссоздать жизнь этого звездного японского времени – в японской хронологии оно называется эпохой Мейдзи. Там на площади 100 гектаров собраны сохранившиеся постройки конца 19-го и начала 20-го века: гостиницы, казармы, жилые дома, магазины, школы, фабрики, почта, церкви, вокзалы, паровозные и трамвайные депо и т.д. – со всем их внутренним убранством. Восстановлено все это так, что можно не только прокатиться по железной дороге или на трамвае, но и посидеть в тюрьме – и в старой, дореформенной – низенькой клетке с решетчатым полом, и в новой, вполне комфортабельной, «европейской». Когда гуляешь по этому парку, «кожей чувствуешь» ту энергию, с которой Япония бросилась вдогонку за Центро-Западом.

Сегодня японцев в Европе встречаешь повсюду: и на сифонических концертах, и в опере, и в музеях, и на горных курортах... И от европейцев они отличаются кроме внешности разве что большей культурой поведения – большей вежливостью, большим вниманием к одежде, большей сдержанностью в разговоре. Впрочем, и в самой Японии жизнь глубоко пропитана Центрально-Западным духом. Когда ползешь на машине по пригородам японских мегаполисов, вообще не оставляет впечатление, что ты не в Японии, а в Штатах: то же бесконечное мелькание «макдональдсов», «блокбастеров», «кентаки фрай чикенов» и «севен-елеванов», те же супермаркеты – в общем, Штаты. (Только очень тесно-скученные – территория и плотность населения в Японии совсем другие.) Но влияние Центро-Запада на Японию гораздо глубже таких внешних проявлений. Конечно, японцы засматриваются западными фильмами и заслушиваются западной музыкой. Но больше всего меня удивил, казалось бы, чисто японский театр кабуки. Представление, которое мы видели, включало две пьесы. Первая была традиционно японской. По содержанию это была простенькая пьеска с очень медленно развивающимся сюжетом. Такой же «экзотической» нам показалась и манера игры: медленные движения, безжизненная мимика застывших масок, неестественная для европейского уха протяжная и даже «повизгивающая» речь. Зато вторая пьеса была совсем другой – типичная западная драма, правда, перенесенная на японскую почву, подобно тому как Куросава в свое время «пересказывал по-японски» в своих фильмах Шекспира («Макбет» и «Король Лир»), Достоевского («Идиот») и Горького («На дне»). Но самым удивительным было то, что те же самые актеры теперь играли по-западному, – как будто они учились, скажем, в студии МХАТа. И как играли!

Я много раз видел мужчин в ролях женщин. Калягин («Здравствуйте, я ваша тетя!»), Тони Кёртис с Джеком Леммоном («В джазе только девушки»), Дастин Хоффман («Милашка») играют, правда, мужчин, переодевающихся в женщин по сюжету. Но и Табаков в роли мисс Эндрю в «Мэри Поппинс», и множество актеров в лондонском «Глобусе» с его очень крепкой актерской школой, продолжающей традицию шекспировского «театра без женщин», играли так, что при желании сразу было видно, что это мужчины. А в театре кабуки, зная, что эту гейшу играет мужчина, и старательно пытаясь отыскать в ней хоть что-то мужское, я не смог найти ничего.

Но погоня за Центро-Западом привела Японию не только к благополучию. Японцы почти догнали, а во многих отношениях и перегнали Центро-Запад, но в результате оказались на плато, откуда дальше идти некуда. И все чаще на лицах у самых догадливых из них мелькает растерянность. Конечно, всегда были японцы, не устававшие твердить об опасностях западного пути, но обычно они разделяли судьбу Кассандры – большинство не находило никаких причин отказываться от Центрально-Западного троянского коня. Но сегодня, когда вместе с благами цивилизации Японию все больше захлестывают и Центрально-Западные болезни – от экзистенциальных кризисов бессмысленности жизни до ожирения, – растет и число тех, кто начинает сожалеть о цене, уплаченной за прогресс, и тосковать по «старому доброму» времени. А вспомнить японцам есть о чем. Хотя бы о старой Восточной медицине, которая восстанавливала здоровье, в отличие от западной медицины, стремящейся замедлить течение болезни и тем самым продлить болезнь.

Но вопросы о негативных последствиях индустриализации волнуют сегодня на Востоке только тех, кто уже взошел на ступень культуры-IV. А большинство стран Востока еще только поднимаются туда. Хотя некоторые из этих «опоздавших», и прежде всего вновь ставший главным героем (и на этот раз уже не только Восточной, но и мировой) истории Китай, направляются выше: для них культура-IV только промежуточная станция долгого пути к совсем иным вершинам.

Наша Вспышка-2. Куда идет Китай?

Из путевых заметок. Одно из моих самых сильных впечатлений от Китая – просыпающийся богатырь. Страна как бы оживает после многовековой спячки. Уже в Гонконге мы увидели, какими способными учениками Центра оказались китайцы. Комфорт, который делает жизнь современного Центрально-Западного мегаполиса привлекательной, в Гонконге гораздо меньше отягощен такими «прелестями» Нью-Йорка или Лондона, как горы мусора, обилие нищих, уличная преступность и т.д. и т.п.

В «материковом» Китае лидерами движения в культуру-IV стали традиционно наиболее открытые, приморские, юго-восточные районы (от Кантона до Шанхая). Чем дальше на северо-запад, тем эта «модернистская» тенденция выражена слабее, но, тем не менее, ощутима она всюду. В Чунцине (китайский Нижний Новгород или Сент-Луис – самый большой город в верхнем течении главной реки) наш номер находился на 28-м этаже. Гостиница стояла на возвышении. Но из окон не было обзора! Соседние дома, построенные и строящиеся, закрывали вид.

Но в движении Китая интересней другое. «Европейское» Небо – это только самый нижний из куполов мира, которые постепенно открывает Востоку наша Вспышка. А для Китая Она натянула над миром следующий купол, повыше. Если японская жизнь сосредоточилась на подъеме в культуру-IV через индустриализацию и, улучшая Центрально-Западные изобретения, японцы уже сделали все или почти все, что могли, то китайцы (и некоторые другие Восточные народы, например вьетнамцы) взяли из сегодняшней Вспышки больше Света и включились в работу иного масштаба. И это «больше Света» создает для китайцев ту жизненную перспективу, недостаток которой так сильно чувствуется в Японии. Оттого-то и глаза их горят куда как ярче, и вообще они кажутся гораздо живее и энергичнее японцев.

Что же это за китайское Небо и чем оно отличается от японского? Японцы совершенствуют отдельные Центрально-Западные производства – технологии и предприятия, а Китай, который как будто бы просто следует за Японией – также развивает экономику, на самом деле занят «доведением до ума» гораздо более крупного и уже не технического, а социального изобретения Центра. Китайцы оптимизируют работу не отдельных корпораций (пусть даже и гигантских), а общества в целом. То, что было вдохновенно придумано немцами и русскими, а затем бездарно реализовано в СССР и «растаскано по мелочам» в Европе, Китай налаживает и заставляет работать как цельный и очень эффективный механизм. Вот где пригодилась конфуцианская «социальная механика». Уже после того, как идея социализма, казалось бы, была полностью дискредитирована и «коммунистическая» система рассыпалась в пыль, вдруг выяснилось, что погибла не вся эта идея, а только ее «советская версия». А «китайская версия», к которой несколько десятилетий никто серьезно не относился, вдруг оказалась не просто жизнеспособной, но и неслыханно мощной. И произошел этот рывок так быстро, что у нас даже не было времени его осмыслить.

Идея социализма и образует Небо сегодняшнего Китая. В китайской версии она стала идеей баланса индивидуальных, групповых и общенародных («государственных») интересов.

Небо-V

Но и идея социализма только часть гораздо более крупной идеи, которую несет наша Вспышка. Марксисты попробовали ухватить ее и упрятать в клетку формальной системы, но в итоге вырвали из хвоста Синей Птицы только одно перо (и не самое яркое). А вся идея так и осталась, выражаясь по-булгаковски, «неразъясненной». А «разъяснить» ее нам совершенно необходимо. Потому что она главная идея наших жизней, «наше все». Что же это за идея? Мы хорошо знаем ее «мать», идею Истории: Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Вот эту гигантскую Идею и «адаптирует» под наш рост сегодняшняя Вспышка. (Точно так же, как все предыдущие Вспышки «адаптировали» ту же Идею под рост своих людей – наших предшественников.) В результате такой «адаптации» идея Истории сегодня превращается в идею счастья – дразня нас недостижимостью счастья и вместе с тем невозможностью от него отказаться, наша Вспышка велит нам быть счастливыми.

Очередным Небом Востока, Небом-V, становится мир счастливых существ, который известен в буддизме как «мир богов». Но, естественно, и это Небо тоже только очередной шаг к Нирване, а не сама Нирвана.

Конечно, мы взрослые люди и прекрасно знаем, что счастье возможно лишь как редкое и очень краткосрочное состояние отдельных счастливчиков, а ни о каком счастье всех или даже просто многих людей, да еще и продолжающемся долго (и тем более всегда), говорить не приходится. Конечно. Но скептики не замечают, что утопична идея счастья только для современного человека. Исторический взгляд и здесь помогает нам видеть то, что без него кажется данностью – извечно существующей и никогда не меняющейся. Но идея счастья не есть что-то неподвижное. Она и утопией-то стала не так давно, да и родилась относительно недавно. Люди-II о счастье не знали. Сама эта идея появляется только в мире-III и только в мире-IV становится мечтой. Но это еще не конец ее жизни. Более того, это только предисловие: ей еще только предстоит превратиться из мечты в цель и пройти через целый ряд попыток воплощения. Конечно, скептики правы в том, что для человека-IV, погрязшего в трясине собственной жизни и собственной души, никакого счастья быть не может. Но оно возможно для выросших людей. Поэтому-то приказ быть счастливыми и приказ расти – это просто два «параграфа» из одного приказа, а точнее, два «прочтения» одного приказа – Приказа нашей Вспышки

Новый мир

В сегодняшнем Свете видно, как сходятся пути Центра и Востока. Неслучайно мы слышим сейчас такую странную перекличку Центральных и Восточных идей, когда, например, центральная идея коммунизма оказывается созвучной идее буддизма о возможности достичь Нирваны только после того, как поможешь достичь Ее всем живым существам. Но ничего странного в такой перекличке нет – она естественна для того нового состояния человечества, когда границы между мирами из географических и этнических все больше смещаются внутрь души. Там, внутри отдельных душ, смешиваются сегодня разные архетипы, разные мирочувствования, разные способы мировосприятия. И в результате, точно так же как мы заразились Западом, мы все больше заражаемся Востоком.

«Европейские шовинисты» видят сближение Востока и Центра как «вестернизацию» Востока. Но это только от близорукости: сколько японцы ни «европеизируются», они не только остаются японцами сами, но и «делают японцами» людей Центро-Запада. Американские буддисты, несмотря на отсутствие широкоскулости и узкоглазости, уже во многом люди Востока.

Но хотя сегодня границы между мирами и начали превращаться из географических в психологические – три архетипа уже не так жестко привязаны к этническим корням и стране проживания и могут даже сосуществовать в душе одного человека, но сами эти три архетипа не сливаются в один – на площадке остаются все те же три игрока. Поэтому-то и возникает вопрос о сотрудничестве разных миров (а точнее, разных архетипов): в общем строительстве нового мира каждый из нас может работать только по-своему, и нам необходимо сорганизоваться так, чтобы каждый делал то, что у него получается хорошо, и не мешал другим делать то, что хорошо получается у них.

В том международном «разделении труда», которое стихийно складывается сегодня, так получается не всегда. Например, когда Западный мастер придумывает все новые и новые модели конных экипажей и сердится на Центрального подмастерье за то, что тот, вместо того чтобы помогать ему, мечтает о каких-то фантастических самодвижущихся повозках, ничего хорошего не выходит. А в геополитике, где Центро-Запад в качестве идеи нового мирового устройства не устает навязывать своим партнерам старые принципы собственной государственной организации, мы видим это постоянно.

Другой пример неудачного «разделения труда» между культурно-историческими мирами связан с определением роли, которую должен играть в нашей жизни сам буддизм. Сегодня многие видят в нем духовного лидера человечества. И действительно, буддизм сильно притягивает Центрально-Западные души. Притягивает, потому что Восточный архетип, распространяясь по миру, постепенно превращает Центро-Запад в Востоко-Центро-Запад, а «Восточная составляющая» душ современных людей резонирует именно с буддизмом. Притягивает и потому, что спиритуальным искателям часто кажется, что в буддизме с его склоненной книзу головой легче найти ответы на волнующие их вопросы, чем в Центральных религиях, чья голова устремлена Вверх.

Есть и еще одна немаловажная причина притягательности буддизма: по сравнению и с христианством, и с исламом буддизм лучше сохранился и самые высокие буддисты сегодня гораздо выше высоких христиан. Среди христиан сейчас трудно встретить даже человека ростом 40 люм. Именно в отсутствие таких людей возможны споры о гомосексуальных браках или расспросы космонавтов, видели ли они Бога. А среди буддистских ринпоче («алмазных учителей») я лично видел двоих, чей рост был гораздо выше 50 люм. Искатели Пути эту разницу чувствуют очень остро. Поэтому они и летят на огонь душ буддистских наставников, часто вызывая тем самым у руководителей «собственных» конфессий бешеную зависть.

Но распространение буддизма в мире – это не победа Востока над Центром, а подготовка к слиянию и буддизма, и христианства, и ислама в одну общую религию единого мира Востоко-Центро-Запад. «Репетиции» такого слияния идут и сегодня, но реальным оно может стать только для людей, которые высоки настолько, чтобы видеть и истину ислама, и истину христианства, и истину буддизма как одну Истину. А это означает, что религия Мира не скоро поглотит старые религии. А вне религии Мира, «сам по себе» буддизм духовным лидером мира быть не может. Хотя бы потому, что для людей Центра духовный лидер – это тот, кто ведет их к новому, а буддизм к новому не рвется. Новое отягощает карму, и поэтому буддизм стремится не завязывать кармические узлы, а только развязывать те, которые уже были завязаны раньше.

Но, чтобы развязать кармический узел, его нужно сначала завязать, – чтобы закончить дело, его нужно начать. Поэтому на практике буддисты вынуждены заниматься тем, что так противно их теории. Оттого-то буддизм и открывает Востоку такие, казалось бы, совсем «не-буддистские» небеса, как идея счастья, и еще более «земные» идеи социальной гармонии или научно-технического прогресса. Казалось бы, цель буддизма – преодоление всего «земного», как приятного, так и неприятного. Но преодоление возможно только тогда, когда есть что преодолевать. Человек с неразвитым «я» не может преодолеть «я-шность», человек, не прельщавшийся красотой, не может преодолеть эстетизм, а человек, лишенный радости, не может преодолеть «обольщение счастьем». Так что преодоление «земного» – это не цель буддизма, а главное (или объявленное главным) средство. А цель буддизма, как и цель любой религии, – растить человека. Но для этого необходимо провести его через определенные ступени. Человек, не знающий состояний ярче 30–40 люм, не может узнать состояния 70 люм. Это невозможно точно так же, как невозможно подняться на лифте на десятый этаж, не проехав через шестой или девятый. Поэтому-то, насыпая свой холм до Неба, люди Востока и проходят через те же самые ступени Центральной башни, которые люди Центра складывают из обожженной Солнцем земли.

А завязывать кармические узлы, начинать новое – дело Центра. Этим Центр и отличается от Востока: Центр начинает охотно, а завершает начатое только «по необходимости» – потому что без этого никак нельзя, а Восток «по необходимости» начинает дела. Отсюда и понятно, что «разделение труда» между тремя мирами должно строиться по примеру кооперации Европы, США и Японии в научно-технической революции. Здесь Европа работала как изобретатель, которому неинтересно возиться со своим изобретениями, а интересно придумать еще что-то новое. США – как рационализатор, который улучшает уже известное, делает сотни разных вариантов одного и того же (в принципе) устройства. Но доводить свои находки до совершенства ему тоже неинтересно. А Японии, как раз наоборот, неинтересно изобретать, но зато из уже известного она делает замечательные в своей законченности вещи. Так же и в работе над Приказом сегодняшней Вспышки работой Центра (не важно, кто ее будет делать – немцы, русские, буряты или негры; важно, что в их душах будет преобладать архетип Центра) останется озвучание самого высокого содержания Света, так чтобы пойманный зеркалом Центра Свет осветил горизонт для Запада и небо для Востока; люди Запада (не важно, будут ли это славяне, индейцы или евреи) разработают эту тему в десятках вариантов, а люди Востока (не важно, китайцы, или пуштуны, или болгары, или перуанцы) доведут эти варианты до совершенства.

Вверхсмотрящие – кто они?

Вся история Центрального мира была сделана Поиском Бога. Но раньше Центральные души были устремлены Вверх и отражали (конечно, в меру своей собственной чистоты) прямой Свет. А превращение значительной части Центра в Центро-Запад привело к тому, что души множества жителей географического Центра превратились в зеркальные шары, одной гранью направленные Вверх, а другими ловящие отраженный Свет, идущий сбоку (а то и снизу).

Обладатели таких душ слышат разные «голоса», но не понимают, что каждый «голос» только эхо Голоса, и, поспешая без Компаса то на один «голос», то на другой, кружат на месте. Поэтому они тоже не годятся в лидеры. Даже когда спиритуалисты перетряхивают бабушкины сундуки – учения, созданные Поиском Бога, такие, как суфизм или индуизм, – из-за «Западности» своей психической конституции они не видят хранящейся там главной фамильной драгоценности.

Вот так и получилось, что сегодня в разноголосье, которым приветствуют Солнце нового мира европейские соловьи, китайские журавли и американские колибри, не слышно главной темы будущей Симфонии – темы «К Богу!». Вернуть нам эту Тему, принять подачу Света и, обработав, передать ее партнерам по команде могут только Вверхсмотрящие – люди, в душах которых Центрального настолько больше, чем Западного и Восточного, что их зеркала направлены практически прямо на Источник Света. Сегодня такие «самые Центральные» души – это русские души.

О чем я говорю? О том, что рупором Света являются те, кто втоптал себя в грязь так, что их самих уже почти не видно за этой грязью? Те, кто создал своими руками и жил под властью монстра, смерть которого стала праздником для всего человечества? Те, кто не в состоянии обустроить не то что общечеловеческую, а свою собственную жизнь? Кто, сидя на сокровищах, умудряется влачить самое жалкое существование? Да в своем ли я уме?!

В своем. Я же сказал – «души». А в русских душах архетипически заложена устремленность Вверх – они особенно чувствительны к прямому Свету. За эту чувствительность русским приходится платить очень дорогую цену – платить неустроенностью своей жизни. Но вся русская история показывает (и этим только она и интересна по-настоящему), как более тысячи лет, ступень за ступенью русские отливали в своей душе из застывшего Света ту лестницу, на верхней площадке которой Свет нашей Вспышки зажигает свой Огонь. Этот Огонь скрыт пока таким толстым слоем золы, что не то что посторонние, но и сами обладатели душ не всегда о Нем догадываются. Но это не мешает Ему разгораться, с тем чтобы в конце концов стать путеводным для всего человечества.

 

К оглавлению

Часть VIII. История русской души

Глава 36. Навна

Русская конституция

Если остальные люди Центра, урвав свою толику Света, склоняют голову книзу и начинают превращать пойманный Свет в материальные вещи, то русские зачарованно смотрят Вверх и не в силах перевести взгляд на что-то иное. Так уж устроена русская «шея» – русские живут с головой, задранной Вверх. Нельзя сказать, конечно, что мы совсем не занимаемся практическими делами. Занимаемся, конечно. Но как бы вполсилы, по необходимости и потому без вдохновения. Не это важно для нас по-настоящему.

До поры до времени эта русская психическая конституция была мало востребована. В Центре хватало людей, способных читать приказы Света. Но сегодня, когда огромная часть Центра превратилась в Центро-Запад, устремленные Вверх русские глаза оказались глазами всего человечества.

Для того чтобы разглядеть Свет в русской душе, не нужно особой зоркости – Он заметен сразу. Именно Свет определяет главную отличительную черту наших жизней – стремление к высокому, резонирование с высоким.

Как назвать ее, эту ясно ощущаемую всеми русскими, но так трудно выговариваемую особенность? Лучше всего это удалось Даниилу Андрееву. Наверное, он был первым, кто ясно понял фабулу русской судьбы – поиск народом своей сокровенной души, души души, «идеальной Соборной Души» – Навны.

Насколько глубоко понимал Европу Шпенглер, настолько же глубоким русским историком был Даниил Андреев. Ему не полностью удалось избежать главной опасности, которая поджидает всех, даже самых крупных авторов, – подмешать к большой правде своего рассказа «отсебятину» – от эстетической части себя, от вкусов себя, от взглядов себя и т.д. Но эта «отсебятина» не заслоняет рассказанной им главной правды – о душе русской души и пути русских к Навне.

Вот что Даниил Андреев пишет о Навне: Кто она, Навна? ...То, что зовет и тянет отдельные русские души ввысь и ввысь; то, что овевает искусство России неповторимым благоуханием... то, что рождает в русских сердцах тоску о высоком, особенном, лишь России предназначенном долженствовании, – все это Навна. Соборность же ее заключается в том, что нечто от каждой русской души поднимается к Навне, входит в нее, оберегается в ней и сливается с ее собственным Я.

Навна удивительно прекрасна. Те иностранцы, которые любят Россию, любят ее именно за Навну. Навна очень заметна, потому что наполняет все стороны русской жизни. Навна – это особый Свет в глубине русской души: нечто подлинное, истинное, доброе, одним словом, Светлое, Светло-Истинное, – который светит многие века, несмотря на все перипетии народной судьбы. Этот Свет зовет к себе – такая вот Путеводная звездочка. И этот Свет заставляет душу откликаться, «резонировать» на все Светлое. «Внутренний» Свет Навны как бы распахивает наши глаза, делает их особенно чувствительными к «внешнему» Свету, периодические вспышки которого поднимают нашу жизнь все Выше и Выше.

Навна проявляет себя прежде всего в стремлении Вверх: в особой русской жадности до бога; в Отчего люди не летают так, как птицы? Проявляет она себя и в мечте о лучшем, о всеобщем счастье. И в любви к сказкам; и конечно, в этих сказках все хорошо кончается. Все русское искусство – от расписных деревянных ложек и деревенских наличников до «Лебединого озера» – искусство жар-птицы. «Сказку сделать былью» – что может быть соблазнительней для русского!

Проявляет себя Навна в склонности фантазировать и грезить и даже в такой форме бегства от реальности, как пьянство.

Проявляет себя Навна и в главном психологическом костыле, который помогает нам даже после страшных катастроф подниматься и идти дальше, – в надежде, которая сохраняется в русских сердцах, несмотря ни на что. Даже там, где она не помогает, а мешает жить, как это чаще всего и случается с русским «авось», надежда остается главным участником русской жизни. Даже в беспросветных сумерках, когда мерцание Навны слишком тускло, чтобы осветить путь, его достаточно, чтобы поддерживать наши дети встретят Солнце после нас.

Проявляет себя Навна и в доброте: – в чувствительности к чужой боли, деятельном участии и бескорыстной помощи. Но еще сильнее Навна видна в другом, родственном доброте, но более специфичном именно для русских качестве – сердечности. Это целый комплекс, который обеспечивает возможность любовного сближения душ и которого не встретить у других народов.

Но, может быть, самый главный дар Навны нам – это никогда не покидающее нас понимание, что мы должны делать, а чего не должны. Мы не перестаем хотеть жить Правильно, по-Божески, по справедливости. Оттого и звучат так сладостно для русского уха сами эти слова: «правда», «справедливость», «по совести». Что такое «Правильно» – вряд ли кто-то сможет сформулировать четко, но в глубине души каждый всегда отличает Правильно от неправильно, хорошо от плохо, нравственно от безнравственно, по-божески от богопротивно. Конечно, поступают Правильно далеко не все и не всегда. Более того, поступая неправильно, многие часто пытаются убедить других и себя, что их поступок и был единственно правильным или, хуже того, что «черное – это белое». Но... – и это самое важное – при этом в глубине души (и даже не очень «в глубине») мы понимаем, что обманываем сами себя. Навна задает направление, и, даже когда мы движемся в противоположную сторону, мы все равно знаем, что идем не Туда.

Похитители Навны

Но жить с постоянно задранной головой, конечно, непросто. Не то что благоустроить жизнь – нельзя и пол подмести. И в результате живешь в грязи.

Внутри звучит музыка, внутри все поет. А пытаешься запеть – и ничего не выходит. А иногда бывает и по-другому. Внутри тишина, а за этой тишиной угадывается волшебная мелодия. Но только угадывается – «она еще очень неспетая», даже внутри ее не слышно, только знаешь, что она есть. Где уж там эту существующую и несуществующую мелодию спеть! Вот так русские знают о своей песне и иногда даже слышат ее. Но спеть – это другое...

Даниил Андреев говорил, что Навна в плену и освободить ее непросто. Любой русский знает, с чем соседствует в его душе Навна, через какие тучи приходится пробиваться Свету. Я пишу не лубочную картинку: оборотной стороной русского Светлого является русское темное – хамство и зверство.

Разные русские люди видят «борьбу Света и туч» по-разному (хотя и одинаково по-русски – максималистски): одни гордятся Светом и не видят туч, другие стыдятся туч и не замечают Света. Гордость первых часто граничит с бахвальством, стыд вторых – с самоотрицанием вплоть до самоненависти. И хотя они терпеть не могут друг друга, но вместе делают одно дело – одни добывают Свет, другие разгоняют тучи.

Но в том-то все и дело, что светлое и темное в русской душе являются как бы двумя сторонами одной медали. Золотая монета упала в грязь. Ее подняли и почистили, но так, что грязь, которую счистили с одной стороны монеты, размазали по ее другой стороне. И в результате одна сторона засверкала золотом, заиграла светом, а другая стала вдвое грязней, чем была. Эта «диалектика чистого и грязного» видна в русской жизни во всем.

Лень («неохота»), включая и лень интеллектуальную («а кто его знает!»), вырастая, превращается в «плевать», «по фигу» (или крепче), «дело-ов!», с которыми мы отмахиваемся от чужой боли, судеб собственной страны или творимого рядом произвола. А венчает этот ряд хамство сытого жлоба – «пшел вон – я иду!». Все это хорошо известные «прелести» нашей жизни. Но все это оборотная сторона «не от мира сего», нежелания суетиться, погружаться в дрязги этого мира. Поросячьи глазки пьяного Тит Титыча – это искаженный грязью свет глаз «очарованного странника» с его стремлением сохранить в неприкосновенности горнюю мечту, которая выше любых дольных дел и слов. Европейская благоустроенность оттого не так сильно соблазняет русских, что она гораздо тусклее нашей мечты о жизни по-Божески. Мы дорожим своими мечтами и оттого их не воплощаем. Иначе бы нам пришлось с ними расстаться: мечты превратятся в цели и планы, «сгустятся» и утратят прелесть своей воздушности. И в результате, охраняя высокую мечту, мы часто живем по-свински. Но – с чистым Светом в душе. Такой вот максимализм – все или ничего.

Другое – «добро с кулаками», то, что превратилось у Некрасова в то сердце не научиться любить, которое устало ненавидеть. Любовь и ненависть живут в нас слитно, одного без другого нет. И любовь у нас не столько забота о любимом, сколько ненависть к его врагам. Любовь – созидательное чувство. Любящий хочет, чтобы любимому было хорошо. Но в русской душе это созидательное чувство становится разрушительным – любовь слита с ненавистью. Любовь образует в душе как бы диполь – высокий (например, 50-люмный) «плюс» светлого чувства связан в единое целое с низким, темным (например, 10-люмным) «минусом». Так любовь к Родине превращается в ненависть к ее врагам, и стремление к всеобщему счастью разливается морями крови. То же самое – и в мелочах. Вот, например, современный и совсем не кровожадный поэт выплескивает переполняющую его любовь к дочке обещанием после смерти по ночам являться к ее обидчикам. Достоевский с его оголенным сверхчутьем на разломы русской души заставил-таки такого мягкого и такого христолюбивого Алешу Карамазова прошептать: «Расстрелять!» Но большинство из нас и заставлять не надо.

Личное. Да что там о других! А мне разве не хотелось размазать по стенке всех тех, кто не печется о ее, России, благополучии! Всех этих «патриотов» и «демократов», «интеллигентов» и «бандитов», бездарных правителей и бессловесных подданных, всех кликуш, дураков, врунов, подлецов, воров, карьеристов и снова дураков, дураков, дураков!..

Нам нужны враги. Без них нам не от кого защищать любимого. А не защищая, мы не можем любить. А когда враги нужны, а их нет, их нужно выдумать. «Бей... – спасай...» Чтобы спасать, надо бить. Палка, которую выкинул на мост низвергнутый новгородцами Перун, не устает работать всю русскую историю – всю свою историю «богоносец» не устает ненавидеть и все бьет, бьет... От милой забавы «стенка на стенку» до «сквозь строй» – не кары, не казни, а просто изощренно жестокого убийства, связывающего палачей круговой порукой палачества. И сколько всего еще...

Нет, недаром так риторически звучит некрасовский вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?» Кому же хорошо? – всем плохо. И это-то самое удивительное – ну пусть хоть кому-то хорошо. Но нет – плохо всем. Во какая страна! Отчего же все-таки так плохо? Всегда плохо. А потому, что «очень хорошо, что нам очень плохо». Потому, что без «плохо» нет «хорошо». И даже не в том смысле, что нужно пройти через невзгоды, чтобы прийти к благоденствию. А в смысле лингвистическом – что антонимы «хорошо» и «плохо» образуют пару, один член которой невозможен без другого. И в смысле метафизическом – что «хорошее» без «плохого» вообще не существует.

Личное. В юности мир казался мне борьбой «интеллигентности» и «мещанства». Эту борьбу я находил и в истории, и в политике, и в собственной душе. И (как забавно!) ни разу мне не пришло в голову, что русские интеллигенты и мещане – это дети одних родителей, родные, самое дальнее – двоюродные братья. Не в переносном – в самом буквальном смысле. Идеал интеллигентности – Чехов вырос в самой мещанской среде, какую только можно себе представить. Что уж тут удивляться, почему мы – русские интеллигенты – так «мещанисты», что так много в нас «раба» и так долго его «выдавливать по капле».

Это очень серьезно. Светлое в объятиях грязного. Чистая душа, окруженная бесами. «Бесы» Пушкина и «Бесы» Достоевского, как и «Мертвые души» Гоголя, – все это о подсмотренном в собственной душе плене Навны. Талант и лень, мечта и неспособность к практической работе. Чеховское Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но, скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Вот в чем символизм призвания варягов, ставший у А.К. Толстого в его версии русской истории рефреном: земля наша богата, порядка в ней лишь нет. Варяги, пришедшие править необходимый элемент русской жизни на протяжении всей истории: наладить нашу жизнь за нас должен кто-то другой, для нас самих это дело слишком земное. Сами мы по-человечески жить не можем. Но зато... мы не расстаемся с мечтой жить по-Божески.

Правда, ущерб, который мы терпим от собственной клоаки, не ограничивается тем, что Свет нам только светит, но не «греет» – не материализуется, не делает жизнь лучше. Это еще полбеды. Мы люди неприхотливые (а с чего бы нам быть прихотливыми, когда наши прихоти никто исполнять за нас не собирается). Проживем и так – с нужниками во дворе. «Не баре!» Главное – мы Свет видим. А значит, и жизнь наша небессмысленна и небезнадежна. Это и в самом деле главное – кто спорит? Но дело в том, что из-за клоаки и Свет мы видим, как через закопченное стекло. А уж в отраженном нами Свете Света остается уж совсем мало. Солнечный зайчик не запустишь зеркалом, которое залито грязью. Такое зеркало превращает свет в тусклые пятна.

Но вот что поразительно! Вся наша грязь не только не отменяет, но и не отемняет и даже не омрачает прекрасности Светло-Истинного. Наоборот, придает ему жизненности: задает противоположный, темный полюс и тем самым подчеркивает реальность полюса светлого. И этот «парадокс» остро чувствовал Достоевский. Но мало, что не «отемняет» и не «омрачает», – русские обладают удивительным умением превращать грязь в золото. Такая вот алхимия – искусство добывать золото из «первичной материи» – материи нашей обычной психической жизни со всеми ее нечистотами. Выращивать цветы из сора – сердцевина русского способа жить. Этот способ жизни, «не ведая стыда», проходит через всю нашу историю: всю историю потоки грязи становятся сырьем для никогда не прекращающегося производства золота. Рваться Наверх, оставляя вокруг кучи мусора. Убирать его некогда и вообще это не «царское дело». Это не столько борьба светлого и темного, сколько попытка светлого вырваться из объятий темного. Пусть темное остается – сражаться с ним некогда, да и не к чему, да и опасно, да и «еще запачкаешься». Главное – вырваться. Утилизировать (или, точнее, канализировать) отходы производства мы не умеем и потому живем, как в свинарнике. Но золото добываем. Добываем, охраняя нашу золотоносную жилу – мечту, уносящую Ввысь. Добываем, складывая из многих горящих душ общий костер.

Это не апология. Нет! Я не защищаю русское зверство. Конечно, ему нет оправданий. Все наши «удальства» откладываются в карму народа, и эта карма этим же народом (хотя часто и другими поколениями) отрабатывается. На языке православия – все грехи народные с необходимостью искупаются этим же народом. И не только на Небе, но и на земле. Это одиночным преступникам часто удается уйти от возмездия в данном воплощении. Но не народам. И сегодняшняя болезнь послана России во искупление грехов: и за моря крови; и за сытое жлобство «дело-ов!»; и за идиотическую готовность поддержать любые преступления «наших»: «нашей» власти, «нашей» партии, «наших» отцов, «наших» детей, просто «наших» ребят; и за наплевательское отношение к другим и к себе; и за нежелание даже пытаться думать самостоятельно – за все за это Россия расплачивалась, расплачивается и будет еще расплачиваться.

Нет, я не защищаю. Но, нравится нам это или нет, русская грязь и русский Свет – это два полюса одной души.

Что мы видим

Это и есть самое главное в русской жизни – какую бы грязь мы ни развели вокруг, мы не даем ей залепить себе глаза, не позволяем закрыть Свет. И сегодня, так же как и всегда, из зловонной, пузырящейся грязи к Солнцу Жизни устремлены всё те же жадные до Света русские глаза. И в Его сиянии мы видим то, что еще скрыто от остального, погрязшего в суете повседневности человечества, – Светлую жизнь, радостную, красивую, дружную, полнокровную, осмысленную, Божественную жизнь для всех – то Царство Света, в которое сегодняшняя Вспышка отправляет все человечество.

Но видим мы Новую жизнь не только потому, что наша голова запрокинута Вверх. Можно смотреть – и не видеть. Чтобы увидеть, нужно узнать то, на что ты смотришь, а для этого – иметь в своем опыте нечто такое же, того же рода, с чем увиденное можно соотнести. Человек может понять, что он видит светлую радость духовного общения, только если он переживал светлую радость и у него есть опыт духовного общения. Это и отличает русских: в нашей душе, в нашем коллективном опыте – русской культуре – есть то, что позволяет нам видеть Новую жизнь, есть те золотые нити, из которых будет соткана ткань Светлой жизни.

Эти золотые нити сплетены и вплетены в наши души нашей историей, ставшей нашей культурой. И только понимая их – свою историю и свою культуру, мы сможем перестать юродствовать и кликушествать, пытаясь выразить то невообразимо Светлое, что мы видим. Понять это будущее Светлое непросто даже нам самим – для этого нужно найти внутри себя те крупицы Светлого, которые уже есть в наших душах. Другим же понять наш рассказ о Свете возможно, только обретя такие же Светлые «крупицы души». Помочь им в этом – важнейшая часть нашего благовестничества. История наградила нас опытом Светлого не просто так, а для того, чтобы мы щедро делились им с другими. А это возможно, только когда мы сами понимаем свое Светлое – что Оно такое и как Оно становилось. Вот почему для нас так важно знать историю.

Полуправды

Но узнать настоящую, а не выдуманную русскую историю непросто – слишком много завалов нужно для этого преодолеть. Наше знание и себя, и своей истории насквозь замифологизировано. Мы не то что не знаем истории, мы «знаем» историю полупридуманную, историю, в которой правда перемешана с выдумкой так, что мы не в состоянии отделить одно от другого. Например, две такие полуправды – «почвенный» миф «Петр – губитель России» и «западнический» миф «Петр – отец России» отражают каждая свою часть действительности: Петр в самом деле погубил, или, точнее, «до-губил», одну Россию и создал, а точнее, «помог создаться» другой.

«Правдивая половина» придает полуправде привкус истинности, но, когда мы не видим второй половины, мы сплющиваем объемную картинку и делает наше знание тенденциозно-однобоким.

За любым мифом стоит чей-то интерес. Та или иная интерпретация прошлых событий небезразлична современным политикам – при одной интерпретации выигрывают, то есть получают власть и деньги, одни, при другой – другие. Например, уже триста лет отношение русских к «татарскому игу» и к своим «европейским корням» – вопросы совершенно не академические. Европейские политики как в 18-м, так и в 20-м веке были кровно заинтересованы в том, чтобы русские считали себя европейцами, которые остановили восточных варваров и тем самым спасли Европу. Такие русские в 18-м веке будут охотно воевать с могущественной Портой. Такие русские уже в 20-м веке будут брезгливо отстраняться даже от мыслей о союзе, например, с Китаем. И главное, такие русские, невзирая на свои собственные интересы, будут стремиться к недостижимой цели – стать Европой. Будут стоять у дверей и, даже догадываясь, что их не откроют, продолжать надеяться. А вот русские, считающие себя наследниками Орды, стали бы доделывать то, что не доделал Батый, – «воевать Европу». Вот что стояло на карте, когда писалась русская история.

Иногда мифы переживают породившие их интересы и существуют уже сами по себе, как бы по инерции. А иногда изменение политической конъюнктуры приводит к тому, что отживший свое миф заменяют на прямо противоположный. Так произошло, например, с царствованием Александра Третьего, которое раньше считалось реакционным, а теперь – «государственническим». В этом смысле Россия действительно страна с непредсказуемой историей – никогда нельзя предвидеть, какие фантастические интерпретации будут приписаны тем или иным историческим событиям.

Поэтому, когда погружаешься в историю, постоянно совершаешь все новые «открытия». А таким ли в самом деле хорошим было царствование Екатерины  Второй? А такой ли уж плохой – бироновщина при Анне Иоанновне? Или – а был ли Лжедмитрий действительно «лже»? Я не говорю уже о более крупных вопросах – например, было ли «татарское иго» игом?

В основе нашего исторического мифотворчества лежит неразличение гипотез, расхожих мнений и фактов. Но за такой неразборчивостью стоит другое – бессознательное или осознанное желание выдать желаемое за действительность. И в результате мы пишем историю не такой, какой она была, а такой, какой нам хотелось бы ее видеть. Эмоция буквально застит нам глаза. Мы хотим древнюю историю «не хуже, чем у греков», и появляются мифы о древности – некоторые начинают русскую историю чуть ли не с Атлантов. Хотим «славное прошлое» – появляются мифы о сказочном золотом веке, о «щедрой нивами», «где родятся счастливыми и отходят в смирении», где «под ласковым небом каждый с каждым поделится Божьим словом и хлебом». Одни отодвигают это время в доваряжскую эпоху, другие придвигают его совсем близко к нам – в до «без царя», а то и вообще в сталинские или даже брежневские времена. Конечно, все это уже не полуправды, а когда «третьправды», когда «одна десятая правды», а когда – и «одна тысячная правды», в которой разглядеть правдивую составляющую без микроскопа вообще нельзя. Из этого же ряда полуправды о высокой «народной культуре», полуправды о народе-богоносце и «одна тысячная правды» о высокой культуре древней Руси. Слепота нашей предвзятости иногда просто поражает. Мы умудряемся верить в полусказки даже о том, что видели своими глазами пять, или десять, или двадцать лет назад. Казалось бы, мы должны помнить, как это было. Но мы не помним и верим в миф о просвещенном правителе Андропове или в миф о злодейском расстреле Белого дома.

Конечно, нет ничего удивительного, что мы хотим самой хорошей России, самой хорошей истории. Хотим, чтобы мир крутился вокруг России, подобно тому как он крутится вокруг России в наших собственных головах. Хотим, чтобы Россия всегда была самая передовая, самая справедливая, самая культурная, самая духовная, самая прогрессивная, самая могучая – в общем, самая-самая... Если нам сказать что-то хорошее, то мы поверим; что-то плохое (или хотя бы только кажущееся нам плохим) – не поверим. В лучшем случае потребуем доказательств. А в худшем – и слушать не станем «эту клевету».

Но желание видеть великую Россию и интуитивная уверенность в своем величии (а эта уверенность, конечно же, не беспочвенная) заставляют нас придумывать это величие там, где его не было и нет. И в результате мы не видим своего настоящего величия. Мы закрываем глаза на то, что кажется нам унизительным для русского достоинства, не понимая, что ничего унизительного в том, чего мы так не хотим видеть, нет, а, наоборот, то, что кажется нам низким, и есть неотъемлемая часть нашего истинного величия.

С таким устройством зрения увидеть Россию, какая она есть, невозможно. И мы продолжаем – одни безудержно хвалить все подряд, другие – безудержно ругать. Одни – хвастаться, другие – стыдиться.

История «второго порядка»

Один из больных для самолюбивого желания быть первыми вопросов – вопрос о нашем месте в истории. «Больной» он потому, что в мировой истории до последних двух веков России, фактически, не видно: как ни крути, но, если сохранять хоть какую-то беспристрастность, приходится признавать, что мир не вращался вокруг России и что большая часть нашей жизни прошла на задворках мировой истории. Но на самом деле это вопрос не горький, а «сладкий». Да, действительно, почти всю свою историю мы были ведомыми. Культурные волны докатывались до России, поднимая ее все выше, перекатывались и бежали дальше (чаще всего на восток и северо-восток). Действительно, до 19–20-го веков Россия не была эпицентром этих волн – русская история оставалась историей «второго порядка». Но... «второразрядность» бывшей истории является необходимым условием сегодняшней роли: народы с богатой историей недееспособны – у них все в прошлом; творят историю молодые и сильные народы. Вот так и наша работа началась не так давно и еще далеко не закончена.

Может пройти тысяча лет и даже больше, пока народ подготовится к своей исторической миссии, своей работе в Истории. Столько зрел, например, живший на территории современной Франции народ, который назывался сначала галлами, а потом франками, пока, наконец, на границе первого – второго тысячелетий этот народ не начал создавать культуру-IV. Но свою роль будущие французы хотя и не знали, но чувствовали и будучи гражданами Римской империи, и когда отражали натиск арабов. Так же сирийцы и левантийцы чуть ли не две тысячи лет, начиная с шумерских времен, вызревали до своей роли начинателей Центра-III. Русская подготовка тоже заняла более тысячи лет. Столько времени и понадобилось, чтобы подготовить русскую душу к тому, чтобы она стала резонировать с сегодняшним Светом. И тогда Илья Муромец начал спускаться с печи.

 

К оглавлению

Глава 37. Героиня русской истории

Трудности определения

Есть множество определений того, что по-гречески называют «этносом» (έθνος), по-латыни «нацией» (natio), а по-русски «народом», – тех крупных сообществ, которые в своей совокупности и составляют все человечество. Реальность этих сообществ не вызывает сомнений, мы ясно видим, что они существуют. Но определить их «по-научному», «материалистически» не получается. Как бы ни были сложно закручены определения, их сложность только маскирует неспособность уловить суть того, что отличает сообщества, которые они пытаются определить, от других групп людей.

Вот так, например, определяет «нацию» Большая советская энциклопедия:

 

Историческая общность людей, складывающаяся в ходе формирования общности их территории, экономических связей, литературного языка, некоторых особенностей культуры и характера, которые составляют ее признаки.

 

Такие, «научные» определения не приближают к главному – к пониманию, что ответственно за целостность конкретного – я все же буду использовать русское слово «народ», – так вот, за целостность конкретного народа и его отличия от других народов. Вопрос этот только кажется теоретическим. На самом деле он более чем «практический» – тот или иной ответ на него, определяя самосознание народа, определяет и его поведение.

Так что речь здесь не об интеллектуальных играх высоколобых теоретиков. Это только на первый взгляд может показаться, что нет смысла пытаться точно сформулировать, что такое русскость и кто такие русские и что отличает русских от нерусских, когда интуитивно это вроде бы и так понятно. Но в том-то и дело, что интуитивно разным людям это понятно по-разному, и, более того, одному и тому же человеку в разных ситуациях это бывает понятно тоже по-разному. Для одних Окуджава и Искандер – русские, для других русские – только Иванов и Петров. Но и тот, кто считает русским только Иванова и Петрова, может отказывать в русскости, например, Ельцину, переделав его фамилию на еврейский лад в Элькина. И это не оттого, что он действительно считает Ельцина этническим евреем, взявшим русскую фамилию (такая паранойя, наверное, тоже встречается, но это уже по ведомству не этнологии, а психиатрии), а оттого, что Ельцин ему очень сильно не нравится.

Так что вопрос о том, что ответственно за русскость, совсем непрост. Кровь? Но самые русские русские то и дело обнаруживают в своей «крови» такие примеси, что начинают плакать. Местожительство? А как же русские сибиряки? Как русские в Литве? Или в Париже? Язык? Но не только наши люмпены не понимают профессоров, но и все мы не понимаем ни церковно-славянского пения, ни летописей (в лучшем случае с пятого на десятое). Самоназвание? Но всегда ли назовут себя русскими, например, карелы? При одних обстоятельствах назовут, при других – ни в коем случае. И уж точно не так называли себя тверичи или новгородцы. Самосознание? Но совсем не многие русские на вопрос «Кто ты?» прежде всего скажут: «Я – русский». Гораздо чаще человек сначала сообщит свое имя, затем профессию, затем семейное положение, черты характера, а что касается своей «русскости», до до нее он может и вообще не добраться. Национальный характер? Но что это такое? Какие черты считать национальными? Пьянство или щедрость? Удаль или доброту? Бесшабашность или свободолюбие?..

Впрочем, здесь мы в самом деле приближаемся к чему-то такому, за что можно попробовать ухватиться. Но сделать это «по-научному», «материалистически» не получится. Потому что у «материалистов» просто язык прилипает к нёбу, когда нужно назвать то, что делает русских русскими. Это нельзя пощупать руками и нельзя определить сколько-нибудь корректно, потому что это – сущность другого плана, которая не укладывается в «научные» слова. Она другая, и она больше «научных» слов. Это – душа. Русских делает русскими русская душа. Точно так же, как римская душа делала римлянами римлян, а немецкая делает немцев немцами. Вот какое ключевое слово не поворачивается произнести язык «материалистов».

Души разных народов отличаются друг от друга – и не только своим содержанием. Есть души-муравьи, а есть души-слоны. Есть души-старики и души-дети. Первые одеты в богатые культуры, вторые – только в мечты. Более того, два состояния одной и той же души могут отличаться друг от друга не менее сильно: в юности народа его душа молода, а через несколько веков старится. Именно это разнообразие и не позволяет дать сколько-нибудь корректное определение того, что все «и так» чувствуют. Но определения здесь и не нужны. Сами по себе они не помогают знакомиться с душой народа.

Русская душа

Что такое русская душа? Мы видим ее проявления двояко: и в русской культуре, и в русской психологии – как сплав русских психических черт. Поиск Навны и «дипольность» души – из числа таких черт. Еще одна важнейшая русская черта – любовь к России. Каждый русский чувствует в себе этот стержень жизни, который и определяет саму ценность, сам трепет этого слова – «русский». Не важно – кричит ли человек о своей любви к России на каждом углу или целомудренно хранит ее в глубине сердца, стесняясь выплескивать сокровенное наружу. И истеричный крик «Я русский!», и застенчивая неспособность назвать себя русским равно связаны с чувством причастности, и даже не просто причастности, а неразрывной связанности со всеми русскими радостями и горестями. Именно она, эта причастность-связность, заставляет воспринимать общие радости и горести как свои, даже когда кажется, что они не имеют к тебе прямого отношения. Так этой нашей общей «повязанностью» проявляют себя русская карма и русская судьба – и та и другая «одна на всех».

Из сказанного понятно, что в душах отдельных русских людей русская душа живет как особый архетип. Русский архетип «меньше», чем архетип Центрального мира, и тем более «меньше», чем архетип Истории, которые тоже посеяны в наших душах, но природа его та же. Одну его «часть» составляет русская психическая конституция. (Замечу в скобках, что наша конституция такова, что архетип Истории «к Богу!» в русской душе заметней архетипа Центра.) Другая «часть» русского архетипа – это программа русской жизни, русская судьба. В свою очередь, она тоже складывается из двух «частей»: во-первых, уже прожитой части программы – пережитого и нажитого, то есть исторического опыта, запечатленного культурой, и, во-вторых, собственно программы – нереализованной, еще не прожитой, будущей части судьбы.

Но и в культуре, и в психологии мы видим только внешнюю сторону души, только ее проявления. А сама душа – то, что проявляет себя в культуре и психологии, – это другое. Душа народа существует в душах отдельных людей, лишая их отдельности и превращая в общность – в русский народ. Душа народа связана и с душой земли, на которой живут русские люди. Но она не сводима ни к совокупности индивидуальных душ, ни к душе земли. И прежде всего потому, что душа народа – это не теоретическое измышление, а реальное живое существо.

А для того чтобы ощутить реальность этого кажущегося «материалистам» эфемерным, если вообще не придуманным создания, нужно познакомиться с его жизнью – от дня рождения до нашего времени. Биография нашей души, русская история – это история того, как, оставаясь неизменной в своем внутреннем ядре – душе души, русская душа росла, взрослела, зрела, расцветала, в общем, готовилась к своей миссии – к тому, чтобы стать зеркалом для сегодняшней Вспышки. Только такое видение превращает нагромождение фактов и домыслов, перемешанных с возгласами «Вот как мы их!» и всхлипами «Эх, как они нас!», в историю.

Начало

Споры о происхождении русских крутятся вокруг двух вопросов. Кто такие славяне и откуда они появились в Приднепровье и на Ильмене? И кто такие варяги – скандинавы, или германцы, или вообще западные славяне? Но за двумя этими вопросами стоит один, который и доводит спорщиков до хрипоты, – важнейший для самоопределения вопрос: «Кто мы такие?»

Вопрос не академический: если мы «забывшие свое отечество» западноевропейцы – потомки шведов или «немцев», наш путь ведет «назад – в Европу»; если мы чистые славяне, у нас особый, славянский путь; если мы пришли из Ирана, то мы арийцы и наш путь арийский, а если признать нашими предками степняков, то наш путь «евразийский».

Есть из-за чего поспорить. Но незыблемой для спорщиков остается общая уверенность: «Мы – те, кем были наши родители, и наш путь – это продолжение родительского пути». Это настолько самоочевидно, что об этом даже не говорят. А зря. Даже отдельные люди не всегда идут дорогой, проторенной предками. И тем более это не так для народов, о чьих «родителях» говорить можно только метафорически.

К счастью, у спорщиков нет никаких шансов определить сколько-нибудь достоверно детали ранней русской истории. Дело происходило на самой окраине (и даже за окраиной) культурного мира. Ученые наблюдатели из культурных центров тогдашнего мира в такую глушь почти не заглядывали. А сами герои этой феерии находились на таком низком культурном уровне, что не могли оставить сколько-нибудь развернутых свидетельств – не только письменных, но даже и археологических. Последние и маловыразительны, и, как это часто бывает с археологией, допускают множество разных прочтений.

Но почему же это «к счастью»? А потому, что вопросы, на которые так напряженно ищут ответ историки, для понимания русской судьбы не имеют никакого значения. Русские с равным успехом могли бы быть потомками негров, чукчей или французов – это никак не сказалось бы на нашей исторической судьбе, потому что судьба эта не негритянская, не чукотская и не французская. И она не скандинавская, не немецкая, не иранская, не степная и даже не славянская. Она русская. И как таковая не только не сводима ни к одной из судеб биологических предков русских, но из ее полотна даже нельзя вытащить скандинавские или славянские «нитки». Другая она потому, что у русских своя, не скандинавская и не славянская, не монгольская и не немецкая, а русская душа. И чтобы почувствовать это, не нужны никакие исторические изыскания. Достаточно заметить, как русские непохожи не только на скандинавов, но и – удивительно, как наши славянофилы умудряются этого не замечать, – на славян.

Мифы русской истории настолько пропитаны политическим заказом, что в них порой вообще не выделить фактическую основу. Это относится и к истории призвания варягов. Так сегодня, когда униженная Россия задыхается в поисках своей ясно ощущаемой всеми, но никак не выговариваемой самости, этот миф пытаются перекроить на новый лад: появляются забавные попытки сделать варягов (то есть «чужаков», именно такое значение закрепилось за словом «варяг» в русском языке) «нашими», «русскими», славянами. (И самое интересное – «модернизаторы истории» отчасти правы. Варяги и в самом деле наши, русские. Только они не были русскими изначально (в частности, потому, что изначально и самих русских не было) – они стали русскими.)

Но миф о «наших варягах» появился сегодня. А в то время, когда писались учебники, по которым все мы учили историю, политический заказ был другим. Тогда для обоснования европейского происхождения русских и наших «обязательств перед Европой» история про варягов была как нельзя более кстати. Настолько кстати, что, даже если бы вообще не было ничего подобного, варягов нужно было бы придумать.

Конечно, если рассуждать логично, призвание на царство скандинавов вовсе не доказывает западноевропейских корней русских. Скандинавы не были западноевропейцами, так как в это время (9-й век) самой Западной Европы как культурного образования еще не было. Она появится позже. Так что славянофилы зря нападают на «норманнскую» теорию как на «западническую» – даже если бы варяги были не скандинавами, а франками, это все равно не доказывало бы европейскости русских.

Но важнее даже не это. Европейскость русских не может доказать никакая теория, потому что нельзя доказать то, чего нет. В этом-то все и дело, что мы не европейцы, мы другие.

Любопытно, что Шпенглер – человек, все знания которого о России были почерпнуты из переводов нескольких романов Толстого и Достоевского, – отчетливо видел то, что никак не могут заметить множество русских «западников», включая и сегодняшних «либералов», не устающих твердить: «Вперед, за Европой! Вперед, в Европу!».Как будто «за Европой» и «в Европу» – одно и то же. За Европой России идти, конечно, еще придется (правда, недолго). А в Европу России попасть невозможно. Тут не должно быть никаких иллюзий – нравится нам это или нет, от России Европу отделяет очень высокий барьер – не географический, и даже не культурный, и не религиозный – ментальный: мусульманская Турция, не говоря уж о мусульманской Боснии, Европе ближе, чем Россия. А не бывавшим в Европе русским трудно понять, что это такое – Европа, несмотря на все наше более-менее европейское образование.

Правда, России не только нельзя войти в Европу, но и не нужно. У нас разные исторические пути. Европа уже пришла и дальше никуда не идет, а нам еще идти и идти. Совершенно ясно разница судеб Европы и России обозначилась в 19-м веке, который стал для европейского искусства веком упадка, а для русского – веком расцвета.

Загадки варягов

Возможно, первым европейским историкам России и в самом деле казалось, что, если бы варягов на Руси не было, их стоило бы придумать. Но в данном случае придумывать что-либо не было нужды – скандинавы действительно присутствовали у колыбели русских. Это факт, спорить с которым невозможно. Но не только невозможно – если правильно понять этот факт, то окажется, что даже самым патриотичным патриотам спорить с ним и ни к чему.

В последней трети первого тысячелетия скандинавы двинулись на юг. Западные ветви этого движения основали Нормандию, завоевали Англию, докатились до Южной Италии и Сицилии, а позднее и до Греции. Это было такое же нашествие «варваров» на культурный мир, какое раньше привело к падению Рима и каким позже станет нашествие монголов на китайцев и мусульман. Свирепые северные орды шли на юг, сметая все на своем пути. Но постепенно они окультуривались и утрачивали значительную часть своей свирепости.

А восточное крыло того же движения накрыло территорию от Днепра (для торговли с Византией) до Волги (для торговли с Персией). Они-то, «восточные скандинавы», и были первыми, кто назвал себя «русами» или «росами». Сомневаться в этом нет никаких причин – несколько письменных источников с достаточной ясностью свидетельствуют о том, кем были первые русы. Все авторы – и византийские, и мусульманские – четко различают скандинавов-«русских» и славян. (Это различение русских и славян сохраняется долго и в самой России – оно встречается, например, в списках «Русской правды» еще в 15-м веке.)

Первые записанные «русские» («росские») слова явно скандинавского происхождения. Не говоря об очевидно скандинавский именах: Олег, Ольга, Игорь, название одного из центральных русских городов (скорее всего, речь идет о том, который позднее будут называть Великим Новгородом) – Немогард, а имя сына Ольги и Игоря, известного нам как Святослав, звучало Сфендослав. У Константина Багрянородного четко видно различие «русского» и славянского языков, когда он приводит двуязычные названия Днепровских порогов, с переводом с обоих языков на греческий. Здесь скандинавскость «русского» языка очевидна. Например, «русский» Улворси  (Holmforsi  – «остров-водопад») соответствует славянскому Островунипрах («остров-порог»); Геландри (Gaellandi –«громко звучать») – порог, который еще совсем недавно назывался Звонец; Аифор (этимология не выяснена: либо от Aeifors – «водопад на волоке», либо от Aifor – «всегда стремительный») – по-славянски Неасит (его недавнее название Ненасытецкий); Варуфорос (Barufors – «порог волны») – по-славянски Вулнипрах (недавно – Волнисский); Леанди (Leandi – «смеющийся») – по-славянски Въручии («пузырящийся»); Струкун (от Struk – «узкая часть русла», «теснина») – по-славянски Напрези («на стрежне»).

Но из того, что первые «росы» были скандинавами, вовсе не следует, что русские – это скандинавы. История появления русских гораздо интересней.

В отношении монголов мы отчетливо понимаем, что их восточное крыло стало буддистами, а западное мусульманами. Но мы совсем не видим, что скандинавские орды точно так же раскололись на две ветви. Правда, мы более-менее отдаем себе отчет в том, что западные скандинавы, смешавшись с коренными жителями Франции и Англии, стали англичанами и французами. Но мы совсем не понимаем того, что восточные скандинавы стали... русскими. А не понимаем мы этого прежде всего потому, что не понимаем, кто такие «русские». Мы фантазируем на тему о том, как восточноскандинавская орда (те, кого современники называли «русами») покорила славян и основала русскую государственность. Но эти фантазии не помогают понять, что же происходило дальше, потому что дальше начинается что-то совсем непонятное. Прежде всего оказывается, что покорители почти никак не повлияли на язык покоренных. Никакого сравнения ни с влиянием скандинавских языков на английский, ни с теми следами, которые оставили в русском немецкий и французский языки, хотя ни немцы, ни французы Россию не завоевывали (в общепринятом смысле). Скандинавского влияния в русском языке практически нет. Но мало того – еще меньше, чем в языке, скандинавского в русских душах. У русских нет «родства душ» ни со шведами, ни с норвежцами. Современная скандинавская культура: Григ, Ибсен, Стриндберг, Гамсун, Бергман, Лагерквист, Хель – находит живой отклик у русских не из-за этнопсихологического родства. Конечно, общие черты есть: сдержанность, выносливость, неприхотливость и терпеливость. Но эти черты есть не только у русских и скандинавов, но и у всех обитателей северных лесов, например у финнов или канадцев.

Но загадка варягов не только в том, что, несомненно присутствуя при нашем рождении и даже, возможно, будучи одними из наших родителей, варяги никак не повлияли на русских. Не менее таинственно и то, что они вообще как-то почти бесследно исчезают из русской жизни – летописи упоминают о варягах все реже. (Правда, те же списки «Русской правды» 15-го века еще содержат статьи, относящиеся специально к варягам, но здесь речь идет явно не о потомках дружинников Олега, давно ставших русской аристократией, а о приезжих иностранцах-северянах.) Куда же они делись? Оставим пока этот вопрос и обратимся к другому факту – факту, который настолько удивителен, что, будь он не фактом, а предположением, в него не только никто бы не поверил и но и мало кто вообще обратил внимание на столь экстравагантную мысль. Но это не предположение; это факт.

Славяне или славяноязычные?

Непохожесть русских на скандинавов – это мелочь. Она несомненна, но она не так сотрясает основы нашего самосознания, как другой, столь же очевидный, но остающийся таким же незамечаемым факт. Не меньше, чем на скандинавов, русские непохожи на славян. Несходство русских с поляками, чехами, словаками, словенцами, сербами и хорватами поразительно. Конечно, похожи языки. Но, пожалуй, трудно назвать другую общую черту, кроме, может быть, обостренной национальной гордости, «самолюбия», «самостийности», которая одинаково присуща сербам, полякам и русским. Да и та отнюдь не характерна ни для белорусов, ни для чехов, ни для хорватов.

Эта разность между русскими и славянами обнаруживает себя постоянно. Взять хотя бы далеко не братские отношениях между ними, которые мы наблюдаем всю историю, вплоть до сегодняшнего дня. Впрочем, с большинством западных и южных славян до 19-го века отношений у русских вообще не было. Связи русских с греками были теснее, чем с хорватами или с болгарами. Плотные контакты были только с поляками. Но уж эти-то отношения братскими не были точно. Какое уж там братство, когда «спор славян между собою» был откровенной враждой. И «семейного» в ней было не больше, чем в любой другой ненависти одних людей к другим. Для Украины вхождение в Россию было совершенно естественно, а для Польши стало национальной трагедией: Польша рвалась из Российской империи куда сильнее, чем из Германской или Австро-Венгерской, и куда сильнее переживала «русское иго», чем, например, Финляндия. Для России польская агрессия Смутного времени – страница истории куда более мрачная, чем нашествие Наполеона, и как ни старались позднейшие историки, черня «татарское иго», но и более мрачная, чем «иго». На самом почетном месте в Москве стоит памятник не Дмитрию Донскому и не Ивану Калите, не Кутузову, а Минину и Пожарскому.

Конечно, русские, воевавшие под Шипкой и Плевной (в отличие от русских, усмирявших польские восстания), чувствовали себя освободителями братьев. Но чувство благодарности у освобожденных болгар, не говоря уже о сербах, к русским было не более горячим, чем, например, у греков. Да и сегодня среди европейских славян, включая и бывших югославов, которые не были под «коммунистической пятой» СССР, нет никого, кто относился бы к России с симпатией. Для всех них русские вовсе не «братья-славяне». И дело не в «азиатской» примеси в русской крови. У южных славян она не меньше. Дело – в разных народных душах.

В 19-м веке растущее осознание русскими своей неевропейскости привело к появлению «славянофильства». Но это был компромисс. Европа не могла позволить нам понять, кто мы такие на самом деле. (Я имею в виду не конкретных людей и не конкретные группы антирусских заговорщиков, а всю совокупность европейских идей, на которых воспитывалась Россия в 18–19-м веках, – начиная от общемировоззренческого «европоцентризма» и кончая конкретными политическими интересами.) Европейская логика была проста: славяне – это хотя и второсортные, но все же европейцы. Так пусть русские и считают себя славянами. Впрочем, славянской самоидентификации помогало и упрощенное, механистическое мышление «научного» 19-го века – если мы говорим по-славянски, значит, мы славяне. Хотя в истории и бессмысленно любое сослагательное наклонение, но, появись вместо славянофильства «русофильство», европейские интересы на востоке были бы ущемлены гораздо сильнее. Вряд ли «русофилы» так же рвались сражаться с Портой за освобождение своих единоверцев и «братьев по крови». (Впрочем, вопрос о «крови» для славянофилов был менее важным, чем вопрос о языке. Иначе бы они заметили, что болгарская «кровь» не слишком славянская.)

Стоит только на минуту разрешить себе усомниться в привычном «русские – это славяне», как начинаешь замечать несходство русских и славян едва ли не во всем. И прежде всего, конечно, в истории. Мы знаем, что первые славяне были сильными и энергичными. На юге они захватили чуть ли не все Балканы, и не у кого-нибудь, а у Византии. На западе сильно потеснили отнюдь не слабых восточных германцев – саксов, которых не мог одолеть сам Карл Великий. Западные и особенно южные славяне строят крепости и города и буквально штурмом врываются в историю. Полупрезрительное отношение к ним римских историков в 4–6-м веках к 10-му веку сменяется смесью страха и уважения. А «восточные славяне»? Они кажутся совсем другими людьми. В отличие от своих западных «кузенов» городов «восточные славяне» не строят. А позднее они как-то беспрепятственно покоряются малочисленным варягам. Мирные и безобидные землепашцы, платящие дань варягам, непохожи на родственников покорителей всей восточной части Европы. Их отношения с угрофиннами выглядят едва ли не идиллией. Например, они умудрились так «завоевать» угрофинские земли – те самые, названия которых (Москва, Угра и т.п.) и сегодня недвусмысленно говорят о том, кто были первыми обитателями этих мест, – что не осталось никаких следов этих войн.

И тем более удивительно превращение этих мирных землепашцев, после того как через них прокатились варяги. Легко поддавшиеся северным завоевателям, «славяне» вдруг становятся грозой всех соседей. И вроде бы уже без всяких норманнов. И вроде бы все это происходит, когда остальные славяне свой боевой дух уже несколько веков, как порастратили, и мирно живут на отвоеванном месте под солнцем – на юге и востоке Европы. И когда еще совсем недавно ужасавшие европейцев северяне тоже становятся куда более смирными.

Но заметнее всего разность русских и славян видна даже не в истории – и раннюю историю славян, и раннюю историю русских мы знаем все же очень мало, – заметнее всего она видна в непохожести народных культур. Жизненный ток древней русской культуры сугубо русский, а не общеславянский. Русские песни непохожи даже на белорусские и украинские. И уж совсем непохожи на песни других славян. То же и со сказками. Веселья изделий русских мастеров не встретишь нигде в славянском мире. Как не встретишь там ни русского задора, ни лукавой усмешки русских старичков-лесовичков.

Мы привыкли считать, как нечто само собой разумеющееся, русских славянами на основании сходства языков. Но этого недостаточно. Современный французский относится к латыни примерно так же, как русский язык к древнеславянскому. Но количество римской (уроженцев Рима и небольшой области вокруг него) «крови» в жилах французов ничтожно, во всяком случае меньше, чем «крови» марокканцев или сенегальцев. Мы видели совсем недавно, как русский язык становился родным для десятков миллионов людей без капли славянской «крови». Сколько немцев не знали немецкого, армян – армянского, татар – татарского! А сколько было смешанных браков! Сменись еще несколько поколений – и при немного более разумной национальной политике «советский народ» стал бы настолько однородным, что из него уже было бы не выделить исходные составляющие. Вероятно, что-то похожее, только в гораздо меньших масштабах, происходило и при рождении русского народа.

Отгадка

И в то же время насколько непохожи русские на других славян, настолько же похожи они на своих соседей-неславян. Попробуй сегодня отличить мордвина от русского – один народ. А казаки – «русские из русских»: много ли в их жилах славянской крови? Совсем другой фенотип, чем у вологодцев или рязанцев, ясно говорит, что не так уж и много. Черные чубы, горбатые носы (как и черкески) – все это наследство Стенькиной персидской княжны. Но казаки и в самом деле «русские из русских». Только не по крови. А потому что, их душа – русская.

Оттого-то мы и не можем решить вопрос о «крови», что нам ни к чему его решать: «кровь» , язык и душа связаны, конечно, но отнюдь не тождественны. И вопрос о происхождении русских с точки зрения этнопсихологии и культурологии совсем не кажется таким очевидным, каким он кажется с точки зрения лингвистики.

Если просуммировать все имеющиеся у нас факты, то они таковы. В последние века первого тысячелетия на пространстве от Буга до Волги и от Новгорода до Черного моря встретились скандинавы, славяне, литовцы, печенеги, хазары и лесные угрофинны. И закипел котел общей жизни. Можно пофантазировать, что скандинавы завоевали славян, или скандинавы отвоевали славян у хазар, или даже скандинавы освободили славян от хазар. Но все это совершенно не важно. Важно, что все первые века русской истории одной общей жизнью зажило множество «Россий», включая и неславянские, например половецкую или литовскую «России»; долго после рождения – все детство русских – военные союзы отличались большой причудливостью: объединение владимирцев, скажем, с половцами против новгородцев и, например, литовцев было самым обычным делом. Не менее обычными были, конечно, и межплеменные браки. В общем, это был разноплеменный котел. И вот как раз из него, из этого котла, и появляются русские – люди с особой душой.

Эта особая душа и создала нас. Душа, а не язык и не «кровь». Поэтому-то русские и теряли так быстро сходство со своими биологическими родителями (не важно, кем эти родители были – славянами, угрофиннами, степняками или скандинавами) и становились сами собой, «своими собственными» – русскими. В русские города превращались варяжские торговые фактории Киев и Новгород. Русскими становятся и дружины, которые опустошали Византию, Болгарию, Хазарию.

Нужно специально зажмурить глаза, чтобы не видеть за всем этим по историческим меркам моментальным «русскогенезом» мощной внешней силы – силы, создавшей русскую душу и посеявшей в душах отдельных людей, которым предстояло стать русским народом, русский архетип. Даниил Андреев назвал нашего творца русским демиургом Яросветом. И действительно, такой «Световой посев» по силам только Свету. Мощная вспышка Света за несколько десятилетий в конце 9-го – начале 10-го века дала нам душу и тем самым из человеческого материала, оказавшегося в тот момент на территории, которой было определено стать Россией, «сделала» нас. Даниил Андреев и здесь все услышал точно. Действительно, ярый Свет переплавлял разноплеменье русского котла в единый народ и наполнял первых русских энергией, ужасавшей их соседей.

А вот за основу языка рождающегося народа был принят один из славянских диалектов. На этом языке говорили дети славянок, изнасилованных налетевшими варягами, и дети приведенных в Киев из Степи пленных печенежских красавиц. Подрастая, эти дети уже считали себя русскими – не важно, произносили ли они это слово или нет. Но славянскость нашего языка делает нас славянами не больше, чем «романскость» французского делает французов римлянами. И в этом смысле, даже будучи еще вполне славянским, еще не «засоренным» всеми поздними заимствованиями, наш язык изначально был русским – языком нового народа.

Были ли славяне главной составляющей в «русском котле»? Может быть, да, а может, и нет. Но это не важно. Различия между чистокровным славянином и чистокровным печенегом стирались, когда их души становились русскими.

Насколько можно считать новорожденную русскую душу «суммой» душ ее «родителей» – душ народов, «отдавших русским свою кровь»? Нельзя ли свести все к генетике, к наследованию психического облика и не придумывать никаких «душ»? Нельзя. Потому что русский характер не похож ни на один из «родительских». Безусловно, «родители» передали русским что-то от себя, но это «что-то» не становилось главным в русской душе – оно вносило только дополнительные штришки в общую картину, задуманную и написанную совсем другим Живописцем. Такие же штришки будут вносить на протяжении всей русской истории и другие народы, которые окажутся в «русском котле» и выйдут из него русскими.

Поэтому русским историкам и бессмысленно углубляться в «тьму веков» дальше 9–10-го века – времени появления русской души. Конечно, многим кажется увлекательным рыться и в 7-м, и в 6-м, и в 4-м веке, а то и раньше, разыскивая предков славян среди аланов, или вандалов, или асов, или готов, или гуннов... Апофеозом такого взгляда на историю стали (не одобряемые, впрочем, академическими историками) попытки отодвинуть начало русских на несколько тысячелетий, выведя племя из Индии и проведя его через всю мировую историю, под сладостные восклицания: «Как мы показали римлянам!» или «Как мы покорили Балканы!». Но все это беспочвенные мечтания. У каждого человека есть родители, и в поисках «первородителей» можно дойти до обезьян (да и там не успокоиться). То же относится и к народам. Но как отдельный человек не существует (как данный конкретный человек), пока не родится, так же не существуют до своего «рождения» и народы. До 9–10-го века русских не было. Конечно, были их «родители»: славяне, скандинавы, балтийские племена, лесные угрофинские племена, степняки-печенеги, хазары. Но по отношению к русской истории и история славян, и история угрофиннов, и история скандинавов... – это ветви предыстории. Так были написаны учебники по истории СССР – с главами о древней истории всех народов, ставших русскими: народов Средней Азии, Кавказа, Скифии и т.д. Но мы начинаем автобиографию со своего рождения, а не с рождения родителей, и точно так же нам нужно отделять предысторию от истории.

 

К оглавлению

Глава 38. Всемирная русскость

Душа и тело

У народов есть не только души, но и тела – те люди, которые в совокупности образуют народ. Каждый человек – это клетка тела своего народа. Народ живет жизнями отдельных людей, так же как тело живет жизнями отдельных клеток.

Работа, которую делает тело народа, «задает» ему душа. И так же как тело отдельного человека формирует «физиологическая» часть души по своим «генетическим программам», душа народа формирует тело народа. Делает она это, внедряя в души отдельных людей свой «вирус» и заражая их своей русскостью (или немецкостью, или японскостью). Результатом такого заражения становится привязывание индивидуальной души к душе народа – человек начинает осознавать себя частью народа (на языке психологии – отождествляется с народом) и жить жизнью народа, а точнее, начинает отдавать свою жизнь, для того чтобы народ жил его жизнью. Так, поглощая все больше и больше индивидуальных душ, душа народа и растит его тело. Обычно душа народа захватывает души детей его «клеток». Но заражаются и души эмигрантов, да и просто всех тех, кто прикасается к жизни народа.

Заражению препятствуют «антитела». Если индивидуальная душа уже заражена душой одного народа, она слабее заразится душой другого или же не заразится вообще. Но бывают и исключения. Во-первых, новый «вирус» может оказаться сильнее старого и «потеснить» его. А во-вторых, новый «вирус» может подняться над старым и занять свободное место архетипа «сверхнарода», сохранив за старым роль архетипа народа. Так множество французов чувствуют себя и французами, и европейцами (что не мешает некоторым из них ощущать себя также и парижанами, и «монмартрцами»).

Бывают, конечно, и разные другие варианты, например «многодушие», когда человек чувствует себя частью нескольких народов, например в простейшем случае – народа отца и народа матери. Иногда «многодушие» приводит человека к ощущению себя членом большей общности, например, сын канадца и перуанки чувствует себя не канадцем и не перуанцем, а просто американцем.

Алчная душа

Удивительная особенность русской души – ее агрессивная алчность. Всю свою жизнь она захватывает души самых разных людей, превращая тем самым их «владельцев» в русских. Обрусение происходит незаметно, но необратимо: вытравить из себя русскость, после того как «заразился» ею – не важно, через любование русской природой, восхищение русским искусством или просто ощутив теплоту общения, – уже невозможно. Русскость в душе человек проносит, где бы он ни жил. С нею он и умирает.

Жадно «глотать» все новых и новых людей русская душа начала, едва появившись на свет. Уже самая ранняя русская история рассказывает нам, как одновременно с рождением русского народа исчезали его соседи – от воинственных варягов до мирных кривичей. Причина всех этих загадочных исчезновений была простой – исчезнувшие просто растворялись в русском котле. Но этой пищи нашей душе было мало. Ей был нужен котел больше – больше людей, которых можно было бы сделать русскими. Получить такой котел помогло ей «иго».

«Иго»

В отношении «ига» мы во власти мифов даже больше, чем во всей остальной истории. Конечно, тем, кто хотел доказать «европейскость» России, нужно было назвать это время «игом» и придумать историю о том, как в первой половине 13-го века Русь была оккупирована иноземным агрессором – монголами, как потом она промучилась под варварским игом не менее двухсот лет, и даже о том, как героически, «грудью» Россия заслоняла эти страшные двести лет от ужасных татар культурную Европу.

В принципе, если закрыть один глаз, прищурить другой, нагнуть голову к коленке и оттуда посмотреть на историю, «иго» можно увидеть и таким образом. Но без подобных стараний русская история 13–15-го веков видится иначе.

Если отвлечься от того, что, когда нас завоевывают, это «оккупация», а когда мы – «расширение границ», Батыя можно сравнить, например, с Иваном Грозным или Сталиным, когда первый подчинял себе Новгород и Казань, а второй – скажем, Прибалтику. Главным в «иге» было не то, что нас завоевали, а то, что мы, множество мелких «Россий» – крошечных государств с одинаковым языком и одинаковой религией, – стали частью гигантского централизованного евразийского государства: русские княжества вошли в ордынское царство (летописи называют правителей Орды царями, а иногда и цезарями, то есть императорами, в то время как русских правителей – только князьями). Конечно, это не могло произойти бескровно, но нашествие Батыя было далеко не самым кровавым эпизодом в русской истории. Вряд ли жестокость монголов была страшнее жестокости, с которой удельные князья обрушивались друг на друга. Впрочем, это-то как раз и не так важно. Потому что если сам процесс вхождения в централизованное государство, конечно, был болезненным (другим он быть и не мог), то назвать «мучениями» жизнь русских под «игом» нельзя никак.

Сейчас уже предпринимаются (и даже не единичные) попытки посмотреть на «иго» непредвзято. Что было больше – дань, которая уходила в Орду, или те поборы, которыми обложили крестьянина «свои» помещики-крепостники или «своя» сталинская советская власть? Чье «иго» было более «иговым»? Дань была совсем небольшим налогом, уплачиваемым «царю» за спокойную жизнь в сильном государстве: за мир, за безопасность границ (европейцы и помыслить не могли напасть на Орду), за внутренний порядок, за обуздание своеволия и произвола «своих», которые бывали хуже любых иноземцев, – в общем, за те условия, в которых могли расти и крепнуть государственные институты будущей Московии, русское православие, русское самосознание и русская культура. Под «игом» Россия пережила высочайший взлет искусства, пик русской иконописи: Феофан Грек, Рублев, Дионисий... Другими словами, «иго» создало Россию. Интересное же это было «иго»!

Поэтому-то мы и не видим (хотя нас и приучили так думать), чтобы русские люди 14-го века хотели избавиться от «ига» или хотя бы чувствовали себя под игом. Конечно, были и «сепаратисты» – и «самостийщики», и «западники» (они-то и получили вместо мнимого монгольского «ига» более чем реальное польское). Были и те, кто хотел большей власти и большего богатства. Кому-то нужно было больше «свободы» для своего «я хочу». У кого-то просто кружилась голова от чужого подстрекательства. Все это мы видим и у сепаратистов сегодняшних. Но, естественно, было и очень много людей, которые понимали пользу «ига» и которые чаще всего умели остудить горячие головы и окоротить корыстный авантюризм. Восстаний не было.

Нелюбовь простонародья (не путать с народом) к татарам (а она, конечно, есть – чего скрывать) не имеет к «игу» никакого отношения. Она часть общей неприязни к «ненашим», которая тем сильнее, чем ниже «анти-ненашенец». «Ненашими» оказываются и «инородцы» – от кавказцев до чукчей, и люди другого социального слоя – «буржуи», «интеллигенты» и т.д., и просто жители других мест (многие провинциалы не любят москвичей, казаки – «иногородних»). Той же природы и нелюбовь к татарам. В русских поговорках неприятие татар не больше, чем неприятие, например, немцев или цыган. В этой нелюбви нет ненависти к обидчику, а есть презрение к низшему существу. «Плохость» татар – это плохость людей второго сорта, а не врагов. Такими же плохими были когда-то немцы-«колбасники» или французы-«шаромыжники».

Но, конечно, когда мощное единое государство ослабело, положение стало меняться. Теперь покоя и безопасности уже не было и платить стало не за что. Тогда-то и закончилось «иго». Но закончилось только татарское «иго» для русских, но зато началось русское «иго» для многих других народов, включая и татар.

Нас приучили и мы привыкли видеть то, что было гражданской войной, как войну национально-освободительную. И при этом мы перестаем обращать внимание на факты. Например, как само собой разумеющееся, мы считаем Куликовскую битву кульминацией русской борьбы за освобождение от ига. Но факты говорят совсем о другом. Узурпация власти Мамаем и его прозападная ориентация привели Орду к кризису, который вылился в гражданскую войну. (Впрочем, «заслуга» Мамая здесь не так уж и велика – к кризису Орда пришла бы во всяком случае.) Естественно, русские как граждане единого государства – Орды – не остались в стороне, хотя и не выступили единым фронтом: часть русских поддержала Мамая. И Куликовская битва была не кульминацией освободительной войны русских против татар, а кульминацией внутриордынской, гражданской войны. И победа в ней для русских означала укрепление позиций не в борьбе с Ордой, а внутри Орды. Этой победой русские обозначили рост своей силы и, значит, своих претензий на лидерство в Орде. Поэтому Тохтамыш – единственный настоящий победитель в Куликовской битве, которого поражение Мамая привело к власти в Орде, – и накинулся так яростно на недавних союзников, которым он был в значительной степени обязан троном. Чтобы укрепить свою власть, ему нужно было уничтожить бывших друзей. Так же, как через много веков Сталин будет расправляться с Каменевым, Зиновьевым, а затем и со всеми другими своими союзниками по борьбе с разными врагами.

Ростом своей силы в 14–15-м веках русские обязаны очень сильной Вспышке.

Она была настолько сильной, что принесенные ей изменения многим вообще кажутся началом России и русских. Так видит русскую историю, например, Гумилев, считающий Киевскую Русь частью истории не русских, а славян. Конечно, он прав в том, что ясно мы видим русскую историю только с начала Московии и только с этого времени Россия становится похожей на современную (так же, как Европа становится похожа на современную Европу только со времени Возрождения). Но «московиты» – это не новые люди; они такие же, какими были подданные Ольги и Мономаха. Конечно, они подросли, но и подросшая их душа сохраняет те черты, которые были присущи русской душе от рождения. Четырнадцатый век продолжал работу по плану, который был сформирован в девятом, – работу, продолжающуюся и сегодня. Наша точка отсчета – дохристианские времена. Потому «языческие» мотивы и звучат в веселой радости омытого дождем мира во фресках Дионисия, так же как через пятьсот лет они будут звучать в операх Римского-Корсакова, а еще через сто – в фильмах-сказках советских времен. Более того, сделанное до 14-го века даже нельзя считать закладкой фундамента. С самого начала русское строительство было полноценным, и третий этаж нашего дома лучше первого только тем, что он ближе к нашему пятому.

Вспышка 14–15-го веков придала русскому движению характер поступи и погнала нас дальше – Вверх и в историю. Но это «дальше» вовсе не было из Орды. Отложиться от Орды, «уйти на запад» вместе с Литвой в конце 14-го и особенно в первой половине 15-го века у России было множество возможностей. Правители Орды не могли этому помешать. А кроме того, уход России отвечал их сиюминутным политическим интересам, и им не было смысла ему препятствовать.

Так Ельцин не только не пытался удержать Украину, но и подтолкнул к выходу Белоруссию и Казахстан с единственной целью – устранив сильных конкурентов, укрепить, насколько это было возможно, власть над тем, над чем ее можно было укрепить. В рамках той же логики был и его «парад суверенитетов».

Правителям Орды в целях укрепления власти тоже было бы даже желательно «отпустить» Россию. Но Россия из Орды никуда уходить не собиралась. Она оставалась в Орде, фактически, до конца. И это не то что несмотря на рост русского самосознания, а именно благодаря этому росту. Потому что русское самосознание росло не как узкоплеменное, а как наднациональное. Русские не воспринимали себя больше только обитателями княжеств Владимирской Руси. В том-то и все дело, что они чувствовали себя гражданами великого государства. Это государство нужно было сохранить. И мало того – его нужно было сделать русским.

Тем более, что, кроме русских, сохранить его после тех ударов, которые нанес Орде Тимур, также пытавшийся восстановить государство Чингисхана, было некому.

В 12–13-м веках в Евразии образовались два котла с расширяющимися стенками, подобные тем гигантским котлам, в которых Римская империя варила в Средиземноморье культуру-II, а халифат на всем юге Центрального мира – культуру-III. Один из образовавшихся котлов был западноевропейским, другой – монгольским. Но их функции в истории были совершенно разными. Западная Европа вела Центральный мир вперед, в культуру-IV. А монгольский котел обеспечивал для уже переживших свое звездное время центров культуры-III – Китая и востока халифата – возможность поднять в культуру-III народы северо-востока Евразии, включая и русских.

Не нужно даже вводить запретное для историка сослагательное наклонение и спрашивать, что было бы, если русские попали в западный котел. Известно, что стало с теми из русских, кто в самом деле угодил туда. Огромная часть русских оказалась в западном котле, правда, не в 13-м веке, а чуть позже, и, промыкавшись несколько веков, позднее оформилась как украинцы. Завидной их историческую судьбу не назовешь. В отличие от пожилых мусульман юные европейцы не были терпимыми ни в культуре, ни в религии. Славяне – рабы (по-английски Slav – «славянин», slave – «раб»), и только через рабский труд, подобно североамериканским неграм, им предстояло подниматься по культурной лестнице.

Судьба русских, готовящая нас к нашей исторической миссии, была другой: оказавшись «перелитой» из сравнительно небольшого русского котла в огромный ордынский котел, русской душе предстояло превратить ордынский котел в русский, превратить невообразимое множество самых разных народов, варившихся в этом котле, в русских. Зачем же ей было менять ордынский котел, за обладание которым с ней никто не конкурировал, на европейский, вокруг которого сгрудилось множество голодных и сильных едоков и где она рисковала остаться вовсе без пропитания? Самой обречь себя на голод, когда ей было приготовлено обильное угощение, – нет, такой аскетичной наша душа не была никогда. «Сдаться» Орде, чтобы самой стать Ордой, – таков был ее стратегический замысел. Поэтому-то Россия и не рвалась из Орды – она хотела сделать из Орды Россию.

Граждане любого могучего государства, переживающего нелегкие дни, пытаются его спасти. И русские тоже пытались спасти свое государство – Орду. И только когда в 15-м веке его нежизнеспособность в старых формах стала очевидной и эти формы сами собой разрушились, русские занялись созданием новых форм жизни – но жизни того же самого государства. Московское царство с Сибирью, а позднее Российская империя и СССР и стали такими формами. «Монголы» больше не могли быть лидерами государства, и тогда лидерство на себя приняли русские. Вся после-«иговая» геополитическая история русских – это восстановление державы, созданной Чингисханом.

Представим такой (увы! не такой уж невозможный) сценарий развития современных событий. Россия не сможет справиться с деградацией и окончательно утратит лидерство на постсоветском пространстве. И продолжателями русской жизни станут те русские, которые населяют сейчас Казахстан. Я имею в виду не только ту часть казахстанцев, которых признают русскими («соотечественниками, оказавшимися за рубежом») в России, а всех тех, кого назвали бы «русскими», например, французы: и тех казахстанцев, которых мы называем «русскими», и тех, кого мы называем «казахами», и тех, кого мы называем «украинцами», – всех, чьи души жизнь сначала в Российской империи, а затем в СССР сделала русскими, «скормив» их русской душе. Так вот, предположим, что казахстанские русские создадут новый Советский Союз со столицей, например, в Караганде. В этот новый Советский Союз вольются и части современной России, и Украина, и Средняя Азия... В этом случае не важно, будет ли новый Союз называться «Великий Казахстан», или «Новая Россия», или «Евразийский Союз», – при любом названии он будет продолжением СССР.

Нечто подобное как раз и происходило в 15–16-м веках на территории Орды, когда сначала столица единого государства «переехала» из Сарая в Москву, а затем началось продлившееся до 19-го века «собирание земель». Его эпизодами были и «агрессия» присоединившего к России земли сибирских народов Ермака, и вхождение через много веков в Российскую империю Бухарского и Хивинского ханств. И даже в раздающихся сегодня хотя и карикатурных, но, тем не менее, воспринимаемых простонародьем вполне серьезно призывах дойти до Индийского океана звучат отголоски этого процесса.

Тогда-то, в 15–16-м веках, русский народ и превратился в сверхнарод (в андреевском понимании этого термина), а само слово «русский» приобрело новое, расширенное значение – такое, чтобы «русскими» могли стать и татары, и мордва, и коми, и ханты, и казахи... Всем им новая Россия «раскрывала объятия». Оттого и оказался таким огромным список знаменитых «русско-татарских» фамилий. Оттого и появляется на наших церквях под крестом полумесяц. Это уже потом, в очередном шовинистическом угаре, придумают, что крест над полумесяцем символизирует победу православия над исламом. На самом деле это символ союза православия и ислама, своего рода «серп и молот» 16-го века. И недаром американцы видят в русских церквях мечети. В это время ислам для православных и православие для мусульман не были исчадием ада. Это было время такой межконфессиональной гармонии, о которой сегодняшние экуменисты могут только мечтать.

Имперская русскость и наше «национальное самоопределение»

То же самое продолжалось и всю историю России после «ига» – одновременно с тем, как Россия расширяла свои географические границы, росло и «тело» русского народа: русскими становилось все больше и отдельных людей, и целых народов. Со времени Петра (хотя началось это еще при Иване Грозном) растет и поток европейских русских. И здесь список фамилий тоже совершенно необозрим. Достаточно сказать, что в числе ста самых распространенных фамилий в дореволюционном Петербурге были Шмидт, Миллер и Шульц (соответственно 178, 165, 140 упоминаний в адресной книге за 1910 год).

Продолжился и еще усилился процесс «расширения русскости» в СССР. Незадолго перед его распадом партийные идеологи сообщили о появлении новой общности (сообщества) людей – «советского народа». Но эта общность появилась гораздо раньше, и ее историческое имя – «русские». Идеологи опасались задеть национальные чувства других «народов СССР», не понимая, как и все мы (это наше общее непонимание уже почти двести лет раздувает в России огонь межнациональной вражды), что названия «русские», с одной стороны, и «украинцы», «грузины», «литовцы» и т.д. – с другой, относятся к сообществам разного масштаба. В терминологии Даниила Андреева «русские» – название не народа, а сверхнарода. Это же отражает и английское слово Russians («русские»), которое относится ко всем жителям и выходцам из Российской империи и СССР. И действительно, «широта охвата» русской души именно такая. Русский язык и русская культура стали родными для людей с самым разным составом «крови». Киргизы, грузины и даже советские корейцы были русскими (не говоря уже о конкретных людях – Айтматове, Церетели или Киме), потому что русскими были их души. Конечно, эти души были еще и киргизскими (грузинскими, корейскими). Но одно другому не мешало. Каждый из нас принадлежит ко многим, разным по масштабу сообществам. Каждый – «член своей семьи», и «член своего сословия», и «член своего народа» и т.д. И так же, как «быть слесарем» не мешает человеку «быть москвичом», «быть грузином» не мешает «быть русским». Однако здесь возникла путаница, имевшая грандиозные последствия.

Защитная реакция «малых» душ народов, не желавших «растворяться без осадка» в «большой» душе сверхнарода, привела к «национальному самоопределению». Началось это, по-видимому, в 19-м веке и приняло форму противопоставления национальных меньшинств «национальному большинству». По сути же дела, это было противопоставление народов сверхнароду. Точно так испанцы могли бы противопоставлять себя европейцам, а тунисцы противопоставлять себя мусульманам. Стремясь сохранить свою «украинскость» или «армянскость», украинцы и армяне иногда были готовы забыть, что и они тоже – русские.

Ответной реакцией стало выделение из естественного сообщества – большого русского народа, сверхнарода – искусственной части – «малого русского народа». «Национальное большинство», которое раньше считало себя просто русскими, теперь стало пытаться обособиться от «инородцев» и создать новую общность – «русских из русских». Но сообщество русских с фамилиями Юсуповы и Ахметовы или сообщество русских с фамилиями Полищук и Иващенко относительно естественно, и еще более естественно сообщество русских с фамилиями Чавчавадзе и Иоселиани. Грузины были грузинами не менее полутора тысяч лет до вхождения в Россию, а украинцы пробыли украинцами не менее двухсот лет до Богдана Хмельницкого. А вот с сообществом русских по фамилии Иванов и Петров все оказалось значительно сложнее. Искусственная идейка «русских из русских, самых русских», которая объединяла ивановых и петровых и противопоставляла их юсуповым и петренко, была ничтожно слаба по сравнению с наднациональным чувством русскости.

Грубо говоря, среди русских оказалось два типа людей – люди с национальностью и люди без национальности (но, конечно, с «наднациональностью»). И часть людей без национальности занялись тем, что стали «делать» себе искусственную национальность.

Чтобы проиллюстрировать суть этого «национального строительства» – «выкраивания» национальности из наднациональности, я приведу три аналогии.

1. Если бы в современной Москве свои «землячества» стали формировать «кунцевцы», «арбатцы», «коньковцы», то любое из таких «землячеств» было бы куда более эфемерным образованием по сравнению с более чем реальной общностью «москвичи». И очень многие даже коренные москвичи, не чувствующие своей принадлежности ни к одному из «землячеств» (например, из-за того, что в детстве несколько раз переезжали из района в район), оказались бы «людьми без корней». Если бы они придумали себе землячество «москвичи» и противопоставили свое землячество землячеству «пресненцев» или «сретенцев», это точно повторяло бы ситуацию с изобретением русской национальности.

2. На медицинском симпозиуме врачи-специалисты (офтальмологи, невропатологи, отоларингологи и т.д.) организуют свои секции. А «просто врачи», чья «специализация» – лечить «все», оказываются как бы ущемленными. И тогда они выдумывают себе искусственную «специализацию» – «просто врач». Именно это пытаются делать русские националисты.

3. У одних профессий в советское время были свои праздники (День шахтера, День металлурга и т.п.), а другие (например, ученые) обходились без праздников – «дня ученого» не было. Если бы люди «беспраздничных» профессий (ученые, дворники, конструкторы, уборщицы, бухгалтеры, музыканты и т.д.) объединились в одно сообщество, с тем чтобы получить свой профессиональный праздник, это напоминало бы попытку выделить из русской наднациональности русскую национальность.

Именно доминирование наднациональной русскости над национальной объясняет, почему так легко принимал народ в правители, и не в легендарное варяжье время, а всего сто – триста лет назад, чистокровных и почти чистокровных немцев. Все дело в том, что, оказавшись в России, эти немцы становились русскими, подобно тому как становятся американцами все, кто переселяется в Америку. Тем же главенством наднационального объясняется и весьма поверхностный характер русской ксенофобии. Резкие выпады против «инородцев» в 19-м веке направлены разве что против евреев, но на это были особые причины. Но мы ничего не слышим ни об «антимордвинизме», ни об «антибурятстве», ни об «античеченстве». Именно поэтому уже сегодняшние русские так болезненно воспринимают отторжение от России, казалось бы, чужих земель – не только Украины, но и Прибалтики, а сегодня даже еще более чужой Чечни. Для русских и эстонцы, и чеченцы – русские, а Эстония и Чечня – Россия.

Поэтому с такими теоретическими трудностями сталкиваются русские националисты. Непонимание своей наднациональности и попытки придумать себе русскую национальность ведут к таким парадоксам, как «суверенитет России от России», когда, «самоотделясь» от других республик Союза, Россия, по сути дела, просто отрезала от себя треть себя самой. Точно тем же кончаются и любые другие кажущиеся естественными начинания националистов – они сокращают число русских с сотен миллионов до десятков, максимум сотен тысяч своих единомышленников. Поэтому и создается сегодня совершенно комичная ситуация с не переводимым ни на один язык разведением таких, казалось бы, синонимичных понятий, как «русский» и «российский», когда слово «российский» оказывается переводом английского Russian, а из «русского» пытаются сделать «самый российский» (бессмысленное для англичанина the most Russian).

Русскость вне России

Но распространением русскости на жителей русского государства дело не кончилось. Стать просто наднациональной нашей душе мало. Ей подавай большего, ей нужно стать всемирной. Впервые такая неумеренность ее аппетита обозначилась во все том же 19-м веке, когда русская культура стала разносить русскость по душам людей, которые не то что не жили, но и не бывали в России и не знали русского языка.

Распространение русской культуры идет небыстро, но Достоевский и Толстой стоят во всех западных книжных магазинах, Шагал причислен к крупнейшим художникам 20-го века, а в списке знаменитых композиторов наряду с Чайковским стоят и куда более «нарочито русские» Мусоргский и Римский-Корсаков: в Европе ставят не только «Лебединое озеро» или «Спящую красавицу», но и «Бориса Годунова», и «Хованщину», и «Царскую невесту». Ставят, к слову, и не слишком популярные даже в России «Черевички» и «Мазепу». Правда, во всех этих постановках обычно хватает «развесистой клюквы», но ведь ставят...

Но по-настоящему Россия «вышла в мир» в советское время, когда русскими становились уже и китайцы, и эфиопы, и кубинцы, и ангольцы... Пружина, которая начала раскручиваться с нескольких славянских, скандинавских, угрофинских и степных племен, раскрутилась на весь мир. Такая судьба не снилась и самым отпетым русским шовинистам – русскость, становящаяся (и в том числе вопреки их усилиям) всемирной.

И вдруг все остановилось. И кажется, «посыпалась» не только всемирная русскость, но и сама Россия. Как будто мощный поток повлек русских в Центро-Запад, отрывая от «русского тела» часть за частью. Что это – гибель русской души? Или что-то другое? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно посмотреть на русскую историю с другой стороны – не как на рост тела народа, а как на взросление его души.

 

К оглавлению

Глава 39. Лестница Света

Восхождение по пяти ступеням

Душа народа, как и душа отдельного человека, не появляется готовой. Она, так же как и индивидуальная душа, становится – развивается, растет, образуется. Вот об этом росте-становлении русской души и рассказывает русская история. Рассказ ее длинный и сложный – за тысячу с лишним лет с нами происходило много разного. Но в этом длинном рассказе есть свои главные линии, а среди них – самая главная, линия роста души. Она-то и позволяет увидеть то, что стоит за хитросплетениями нашей судьбы и что проявляется в этих хитросплетениях. А проявляется в них подъем. Жизнь русских, как и жизнь любого народа, восходит как бы по ступеням. В русской истории таких ступеней пять. По ним, через пять разных «Россий» Россия поднимается из культуры-I в культуру-IV и затем делает еще один шаг – выше, в будущую культуру-V.

Судя по всему, людьми-0 русские вообще не были, а возникли сразу как народ-I. Конечно, людьми-0 когда-то были все «предки» («родители» или «родители родителей») русских, но непосредственно перед «рождением» русских из наших «родителей» людьми-0 оставались только такие племена, как кривичи или меря. Славяне, печенеги, скандинавы были народами-I, а хазары, вероятно, поднялись или, во всяком случае, поднимались и в культуру-II.

Первую Россию, Россию-I, мы не столько видим, сколько угадываем в языческой дохристианской России. Россия-II – это домонгольская, но уже крещенная Россия удельных княжеств. Ее мы видим очень смутно. Россия-III – это Московское царство. Россия-IV – созданная Петром империя. Эта Россия завершила нашу подготовку к выходу на авансцену истории. Россия-V началась в 19-м веке, и, хотя уже в 20-м она стала определять лицо истории, пока что еще даже не закончилось ее утро – у нее еще все впереди.

Временные границы между пятью Россиями хорошо известны: к ним привязаны практически все периодизации русской истории. Но подъем в историческом движении России видят далеко не все. Кому-то кажется, что история вообще не меняет людей и дружинники Александра Невского отличались от нас разве что меньшим знанием физики. А кто-то даже видит в истории вырождение славных богатырей прошлого. И естественно, обе эти точки зрения возникли не совсем на пустом месте. В самом деле, когда смотришь на русскую историю в определенных ракурсах, движение Вверх незаметно.

Например, линия православных Посвященных. В ней нет ни подъемов, ни спусков – через всю историю ее продолжают великаны равного роста: Антоний Печерский, Нил Сорский, Серафим Саровский...

Это имена тех, кто жил и работал во времена, когда Россию освещали очередные Вспышки и Посвященные становились историческими деятелями. А имена тех великанов, которые тянули линию Настоящего Православия в периоды между Вспышками, мы не знаем – внешне они жили незаметно. Но из того, что их имена незнамениты, не следует, что их не было.

Или ратная доблесть. Она кажется все той же и у жителей «злого городка» Козельска, и у ополченцев Минина и Пожарского, и у героев обеих наших Отечественных войн. Действительно, во многом мы остаемся все такими же. И не только в хорошем. В «негативных» сторонах народной жизни тоже при желании можно не видеть изменений – мы все так же не можем наладить свою жизнь, все так же пьем, а пожалуй, и все так же воруем.

Небеспочвенна и точка зрения «пессимиста». Например, если сравнивать пики русского искусства, самыми высокими окажутся пики искусства-III («Пантократор» Феофана Грека – 81 люм, Василий Блаженный – 71, «Троица» Рублева – 69). Пик искусства-II (Покров на Нерли, 69 люм) имеет ту же высоту, что и нижний из пиков-III («Троица»), но оба они выше пиков искусства-IV, которые не превышают 68 люм (вершины Чайковского). И в самом деле, есть как будто основания посчитать историческое движение не только не совершенствующим, но и разлагающим душу. К такому же выводу приходишь и когда видишь, например, насколько в 14–15-м веках люди церкви были выше, чем, например, в 18-м.

Но все становится на свои места, когда смотришь не на одинокие пики, возвышающиеся над историческим ландшафтом, а на весь ландшафт в целом. Верно, конечно, что вершины Врубеля ниже вершин Рублева, но, уже когда сравниваешь не «пики», а «потолки» нашей жизни, видишь явный подъем. Например, самые яркие вещи России-I, скажем деревянные игрушки, немногим выше 30 люм, в то время как самые яркие, но типичные (не Василий Блаженный и не «Троица») произведения русского искусства-III: церкви, фрески, иконы – легко достигают и 50, и даже 55 люм, но не выше, а «потолок» русского искусства-IV – 60–65 люм. То же и с отдельными людьми. Действительно, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя. Но в том-то и дело, что это были отдельные люди в прошлом, а сравниваются они со средним уровнем всего современного «племени». Конечно, жившие в 11-м веке Антоний и Феодосий Печерские – «богатыри, не вы». Но они были на много голов выше своего окружения. Так что такие богатыри не только не «мы» (русские 20–21-го веков), но еще гораздо больше не «они» (русские 11-го века). В ту же ловушку мы попадаем и когда делаем слишком поспешные обобщения из реального факта замечаемой нами деградации уже не отдельных людей, а довольно больших групп. Хотя они и большие, но все же гораздо меньше народа в целом. Так, в приведенном примере, видя измельчание людей церкви между 14-м и 18-м веками, нельзя забывать и о том, что к 18-му веку центр тяжести русской жизни сместился от религии в совсем иные области и люди церкви перестали быть лидерами общества. Другими словами, сравнивая людей церкви 14-го века с людьми церкви 18-го века, мы сравниваем лидеров одного века с «середняками» (и это еще в лучшем случае) другого.

И тем более очевиден подъем, когда отслеживаешь динамику средней высоты исторического ландшафта. Если воспользоваться таблицей, похожей на ту, которой я пользовался раньше, и представить историю России на фоне мировой истории, то отчетливо видно, как все выше становились слои, где протекала русская жизнь, и соответственно рост людей: люди 19-го века выше людей 15-го, а люди 15-го выше людей 12-го века.

В таблице 1 видны некоторые отличия спектров русской жизни от значений, типичных для культур-II, III и IV. Например, «задранная голова» постоянно приподнимает «знаемую область» русских выше среднего уровня. Есть и другие любопытные отличия, как, например, отсутствие пиков-IV и меньшая по сравнению с Европой высота потолков-IV. Но я не стану сейчас останавливаться на этих «аномалиях».

 

 Многослойные ступени и взросление души

Как и историю любого народа, русскую историю движет Свет. Со ступени на ступень нашу историю продвигали «свои», русские Вспышки. Вспышки 9-го, 11-го, 14-го, 18-го веков гнали русских из класса в класс, от учителя к учителю: сначала к варягам, затем к грекам, к татарам и, наконец, к «немцам». А самая последняя Вспышка погнала Россию вперед уже без всяких учителей.

Русские Вспышки следовали так часто, что может показаться, что это не пять Вспышек, а одна не гаснущая более тысячи лет Вспышка. И в принципе, это недалеко от истины. Человек, чьи глаза постоянно ищут Солнце, видит Солнце гораздо чаще того, кто прячется от него. Конечно, яркость Света над Россией менялась – временами Он мерк, а иногда и гас совсем, но всегда разгорался снова.

Каждая из Вспышек, «остывая», отлила в русской душе свою ступень русской лестницы – свою культуру. Мы видели, как меняет свои «агрегатные состояния» зреющая метакультура – как она проходит путь от состояния «Свет» через состояния «пар» и «вода» к состоянию «лед». Похожие изменения «агрегатного состояния» происходили и со Светом, который, оСвещая и проСветляя душу народа, создавал пять русских культур. В каждой из них видны три слоя «сгущающегося» Света: «воздушный», «жидкий» и «твердый». И для каждой следующей культуры любой из этих слоев (кроме самой яркой части «воздушного») ярче, чем соответствующий ему слой предыдущей культуры. Именно в этом нарастании яркости и проявляется взросление нашей души.

Что это за слои? Чистым Свет остается только в Сверхсознании, у «верхних ворот» души. Видеть Его там мы не можем, так же как мы не можем видеть радиоволны. Но, по мере того как Свет проникает в душу все глубже, Он постепенно «сгущается». И вот этот, «сгустившийся» Свет мы можем видеть (то есть осознавать). Но и тогда мы видим Свет не сам по себе. Подобно тому как мы не видим обычный свет, а видим только освещенные им вещи, так же и Свет Жизни мы видим только через «вещи», оСвещенные Им в наших душах. И так же как обычный свет не виден на большой глубине, Свет Жизни тоже меркнет в глубинах нашего существа.

Самые высокие слои души в Свете Жизни кажутся довольно бесплотными – чем-то вроде радуги, таким же красочным свечением. Это свечение отмечает верхнюю границу состояний нашего сознания, максимальную возможную для нас (сегодня) яркость – ту вершину, которая доступна нам (сегодня): наши самые высокие чувства, наши самые глубокие прозрения. Это свечение и есть Свет, сгустившийся до «воздушного» состояния.

По мере дальнейшего спуска и «сгущения» Свет превращается из «воздушного» в «жидкий» и становится еще более заметным. «Жидкий» Свет – это созданные человеком «вещи культуры». В отличие от обычного света Свет Жизни не просто оСвещает имеющиеся в нашей душе вещи, но и сам творит новые. И чем взрослее наша душа, тем эти вещи ярче.

«Вещи культуры» очень широкое понятие. Оно включает и вещи, которые сделаны руками людей и которые можно потрогать руками. Но к «вещам культуры» относятся и характерные для культуры представления о мире, и характерные способы жить. Науки, технологии, право, политика, экономика – все это «вещи культуры». Но подъем по лестнице истории лучше всего виден, когда мы сравниваем религии разных культур. В религии как бы собрана квинтэссенция культуры. Но религия – это не только «жидкий» Свет нашего Светоделания, но и «воздушный» Свет нашего Светочувствования, не только «вещи культуры», но и свечение.

Только на первый взгляд русская религия кажется всегда одним и тем же православием. Конечно, это не так. Прежде всего, менялось само православие. Оставаясь неизменным и в своем внутреннем ядре, и в своих внешних формах, русское православие, тем не менее, росло вместе с русскими людьми, побывав и религией-II, и религией-III, и религией-IV. Но бывали времена, когда русская религия вообще не была православием: родство с православием дохристианского язычества русских-I, или богоискательства русских-IV, или веры во всемирное счастье первых русских-V было настолько глубинным, что внешне, на уровне формы не проявляло себя практически никак.

И наконец, нижняя часть нашего спектра – наше темное. «Жидкий» Свет как бы вмерзает в ледники наших душ. И в результате в навозе появляются драгоценные зерна. Конечно, на первый взгляд кажется, что наша грязь – это антипод Света и она не имеет к Свету никакого отношения. Но это не так – Свет меняет душу полностью. И так же как свечение в «верхней части» души задает «потолок» нашей жизни, в глубинах нашего нутра Свет оСветляет нашу грязь. Так образуется «светогрязь» – шипящая и бурлящая смесь Света и грязи.

Конечно, изучать навоз – его состав, твердость, запах – не так приятно, как любоваться переливом самоцветов. Но при изучении реальной истории России приходится заниматься и тем и другим: пять ступеней русской истории – это и пять разных грязей. И чем выше поднимается Россия, тем больше новых нюансов аромата появляется и у нашей гнили. Наши лучшие писатели с великим мастерством описывали «светогрязь»-IV. Но до «светогрязи-IV» мы прошли и через «светогрязь»-III, и через «светогрязь»-II, и через «светогрязь»-I.

Таблица 2 показывает, как менялся трехслойный состав пяти ступеней русской лестницы Света.

Три слоя свечения

Но, конечно, не грязь самое важное для понимания русской истории. Самое важное – свечение. Несмотря на кажущуюся эфемерность «воздушного» слоя, именно в нем сосредоточено все, что движет нашу историю вперед.

По своему строению свечение тоже трехслойно. Самый нижний его слой я назвал «Светом в душе». Это и есть высшие из возможных для нас (сегодня) чувства и мысли. Но свечение – это не только «Свет в душе». Выше «Света в душе» в свечении есть два других слоя, еще более ярких и поэтому менее доступных для осознания.

Высшее для нас сегодня – это далеко не самое высокое из возможного для нас в рамках сегодняшней культуры и тем более не самое высокое из возможного для нас в Истории. Вот эти два других «самых высоких» и образуют верхние слои свечения.

У каждой культуры есть свои, присущие ей ограничения – та высота психических состояний, способов жить и, в конечном счете, «вещей культуры», выше которой в рамках этой культуры подняться нельзя. Конечно, наша мечта – чтобы Конек-Горбунок в одно мгновение вознес Иванушку-дурачка к высокому терему царь-девицы и чтобы он сразу овладел заветным кольцом. Но реально все происходит не так быстро: мы видим сияние, исходящее от терема, выстроенного на горной вершине, и мечтаем о Коньке-Горбунке, но подниматься к терему нам приходится по лестнице, которая карабкается по склонам горы и временами упирается в тупики. Вроде бы все в порядке: мы только что освоили новую культуру, только что научились жить по-новому. Культурное производство в самом разгаре. А самые чуткие из нас уже чувствуют: «Что-то не то!» И вроде бы и делаем мы то же самое, что делали наши отцы. И вроде бы делаем не хуже их, а то и лучше. Но на их работе лежал Божественный отблеск, а на нашей Он начинает тускнеть и тускнеть. И казалось бы – в чем тут дело? Ведь мы идем дорогой отцов. Но с каждым шагом становится яснее, что идем мы не Туда. И тогда впередсмотрящие останавливаются, как перед невидимой стеной, и начинается поиск нового пути. Русская история не просто наполнена такими поисками, в них – ее ключевые моменты – моменты, когда «лестница Света» меняет направление, и то, что казалось тупиком, оказывается лестничной площадкой. Вот эти внутренние ограничения культуры («пределы», или «тупики») и образуют второй слой свечения.

С каждой «лестничной площадки» нашей лестницы мы видим Навну. И чем выше мы поднимаемся, тем яснее. Но не только яснее – из каждой новой культуры мы видим Навну по-новому, в новом ракурсе – не так, как мы видели ее раньше, с нижних «площадок». Поднимаясь, мы не только приближаемся к Навне, но и как бы обходим ее.

По отдельности все эти образы Навны «плоские», но в русской душе они существуют не «по отдельности», а все вместе, «голографически».

Но самое главное не в том, что мы видим Навну в новом ракурсе. Самое главное, что от любого образа, в котором открывается нам Навна, тянется тонкая нить к тому, какая она есть на самом деле. От языческой радости такая нить ведет к Истинной Радости, от лепоты России-II – к Истинной Красоте и т.д. Конечно, все эти «Истинные» русской души – это одно «Истинное», одно и то же Истинное лицо Навны. (И естественно, все «Истинные» одинаково ярки – только здесь, в самом верху свечения, нет характерного для взрослеющей души нарастания яркости при переходе от нижних культур к верхним.)

Это и есть третий, самый высокий слой свечения – «нить Навны». Если «Свет в душе» – это то, где мы находимся сейчас, а «тупик» – это верхняя граница того, куда может поднять нас наша культура, то «нить Навны» протянута из нашего сегодня уже не к конечной цели культуры, а к конечной цели Истории. Вот она-то, эта тонкая, почти невидимая нить от образа к Оригиналу, от сегодняшней культуры к идеальной душе нашей души, и чарует русского странника, увлекая его Вверх – по нашей лестнице Света к дому Навны.

 

К оглавлению

Глава 40. Радость

Россия-I

От первой России нам видны только смутные контуры. То немногое, что мы знаем о ней, мы знаем в основном не из истории, а из этнографии. О многом же остается только догадываться. Но того, что мы знаем, достаточно, чтобы понять, что Россия Олега и Ольги была типичным обществом-I – со всеми присущими культурам-I чертами: городами, ремесленниками и купцами, войнами... Изолированные, живущие своей жизнью поселения, не производящие никаких излишеств и никакой роскоши. Центральная власть почти не вникает в местные дела. Ее дело – война, дань, самое большее – международная торговля.

С нашего «высока» и франки Карла Великого кажутся очень темным народом, но их культура была выше современной им русской культуры не меньше чем на ранг.

Грязь

В нижних частях своего «спектра», в том, что наполняло ее повседневность, это была совсем примитивная – очень простая и очень грубая – жизнь. Настолько грубая, что не то что нам, а и цивилизованным современникам она казалась едва ли не звериной. Вот что пишет автор чуть ли не единственного письменного свидетельства о первых русских Ибн-Фадлан – высокообразованный путешественник и миссионер, попавший в начале 10-го века из центра культурного мира-III в буквальном смысле на край света – куда-то на Волгу, к волжским булгарам:

...Я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились на реке Атиль (Волга. – А.З.). И я не видел людей с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам, румяны, красны... Они грязнейшие из твари Аллаха, – (они) не очищаются от испражнений, ни от мочи...

Они... строят... большие дома из дерева, и собирается (их) в одном (таком) доме десять и (или) двадцать... и с ними (сидят) девушки – восторг для купцов. И вот один (из них) сочетается со своей девушкой, а товарищ его смотрит на него. Иногда же соединяются многие из них... и входит купец, чтобы купить у кого-либо из них девушку, и (таким образом) застает его сочетающимся с ней, и он (рус) не оставляет ее, или же (удовлетворит) отчасти свою потребность...

Девушка приходит каждый день утром, неся большую лохань с водой, и подносит ее своему господину... Он моет в ней свои обе руки и свое лицо и все свои волосы. И он моет их и вычесывает их гребнем в лохань. Потом он сморкается и плюет в нее и не оставляет ничего из грязи, но (все это) делает в эту воду. И когда он окончит то, что ему нужно, девушка несет лохань к тому, кто (сидит) рядом с ним, и (этот) делает подобно тому, как делает его товарищ...

Когда умер этот муж, ...сказали его девушкам: «Кто умрет вместе с ним?» И сказала одна из них: «Я»... Когда же пришел день, в который будет cожжен (он) и девушка, я прибыл к реке, на которой (находился) его корабль, – и вот, (вижу, что) он уже вытащен (на берег)... Потом... пришла женщина старуха, которую называют ангел смерти... А девушка, которая хотела быть убитой, уходя и приходя, входит в одну за другой из юрт, причем с ней соединяется хозяин (данной) юрты и говорит ей: «Скажи своему господину: “право же, я сделала это из любви к тебе”». Когда же пришло время... девушку... подняли на корабль... и подали ей кубком набид, и вот она пела над ним и выпила его... причем старуха побуждала ее... чтобы войти в палатку (кабину), в которой (находится) ее господин. И вот я увидел, что она уже заколебалась и хотела войти в палатку (кабину), но всунула свою голову между ней и кораблем, старуха же схватила ее голову и всунула ее (голову) в палатку (кабину) и вошла вместе с ней (девушкой), а мужи начали ударять деревяшками по щитам, чтобы не был слышен звук ее крика, причем взволновались бы другие девушки и перестали бы искать смерти вместе со своими господами. Потом вошли в палатку шесть мужей и совокупились все с девушкой. Потом положили ее на бок рядом с ее господином, и двое схватили обе ее ноги, двое обе ее руки, и наложила старуха, называемая ангелом смерти, ей вокруг шеи веревку, расходящуюся в противоположные стороны, и дала ее двум (мужам), чтобы они оба тянули ее, и она подошла, держа (в руке) кинжал с широким лезвием, и вот, начала втыкать его между ее ребрами и вынимать его, в то время как оба мужа душили ее веревкой, пока она не умерла... (Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу. / Пер. и комм. А.П. Ковалевского; под ред. И.Ю. Крачковского. М.;Л.:Изд-во АН СССР, 1939).

Первая религия

Но, конечно, не только из этого состояла жизнь первых русов. Свет уже упал на их души и уже начал Свою работу. И в Его лучах из страшного смрада стал распускаться аленький цветок – Светлое России-I. О том, какой была нижняя часть стебля этого цветка, можно судить по характеру первой русской религии. Вот что рассказывает Ибн-Фадлан:

И как только приезжают их корабли к этой пристани, каждый из них выходит и (несет) с собою хлеб, мясо, лук, молоко и набид, пока не подойдет к высокой воткнутой деревяшке, у которой (имеется) лицо, похожее на лицо человека, а вокруг нее (куска дерева) маленькие изображения, а позади этих изображений (стоят) высокие деревяшки, воткнутые в землю. Итак, он подходит к большому изображению и поклоняется ему, потом (он) говорит ему: «О, мой господин, я приехал из отдаленной страны, и со мною девушек столько-то и столько-то голов и соболей столько-то и столько-то шкур», пока не сообщит (не упомянет) всего, что (он) привез с собою из (числа) своих товаров – «и я пришел к тебе с этим даром»; – потом (он) оставляет то, что (было) с ним, перед этой деревяшкой, – «и вот, я желаю, чтобы ты пожаловал мне купца с многочисленными динарами и дирхемами, и чтобы (он) купил у меня, как я пожелаю, и не прекословил бы мне в том, что я скажу». Потом он уходит. И вот, если для него продажа его бывает затруднительна и пребывание его задерживается, то он опять приходит с подарком во второй и третий раз, а если (все же) оказывается трудным сделать то, что он хочет, то он несет к каждому изображению из (числа) этих маленьких изображений по подарку и просит их о ходатайстве и говорит: «Это (эти) жены нашего господина, и дочери его, и сыновья его». И (он) не перестает обращаться к одному изображению за другим, прося их и моля у них о ходатайстве и униженно кланяясь перед ними. Иногда же продажа бывает для него легка, так что он продаст. Тогда он говорит: «Господин мой уже исполнил то, что мне было нужно, и мне следует вознаградить его». И вот, он берет известное число овец или рогатого скота и убивает их, раздает часть мяса, а оставшееся несет и бросает перед этой большой деревяшкой и маленькими, которые (находятся) вокруг нее, и вешает головы рогатого скота или овец на эти деревяшки, воткнутые в землю. Когда же наступает ночь, приходят собаки и съедают все это. И говорит тот, кто это сделал: «Уже стал доволен господин мой мною и съел мой дар».

И из этого рассказа, и из других наших источников получается, что религия эта не дотягивала даже до религии-I. Мы знаем, что богами в первой России были духи предков. Отсюда знаменитое «чур меня!». Знаем, что богами были духи природы. Но и те и другие – боги всех людей-0. Соображения же о том, что религия России-I была религией-I, более косвенные. Например, сложные отношения между богами (у Ибн-Фадлана они отразились в виде семейных связей множества (!) богов и богинь – родителей и детей) – черта пантеонов-I. Мы не знаем, как был связан мощный процесс «русскогенеза» с религиозным сознанием, но то, что он должен был осознаваться тем или иным образом, несомненно. Позднее осознание своей самости примет у русских ярко христианскую окраску, и слово «христиане» («крестьяне») станет просто самоназванием русских. Но ясно, что еще гораздо раньше, как только первые русские стали понимать, что становятся все вместе одним, образ, или, точнее, идея этого «одного», должен был стать их богом. И этот бог – народотворец, народоводитель – уже определенно был богом-I.

Но в конечном итоге самое интересное в русском «до-христианстве» – не то, что оно было религией-I, а то, что, хотя «официально» уже более тысячи лет религии России-I не существует, она продолжает жить – пусть и не «официально», но зато вполне реально. Я говорю здесь не столько о «пережитках язычества». Гораздо важнее другое: то, что грело души первых русских, продолжает греть и наши души. Свет России-I – Свет, который начал создавать Россию и творить русскую душу, – несмотря на то что позднее над нами вспыхивали и другие Огни, не только не гаснет, но и не становится тусклее.

Свет в душе

Естественно, наивным, детским глазам невозможно увидеть Навну во всем ее сияющем блеске – во всей тонкости и всей многогранной сложности. Люди-I были способны вместить только самый общий образ Прекрасного. Таким самым общим «образом» могло быть только очень простое чувство – чувство радости. Оно-то и стало тем свечением, которым сгущался Свет, светивший первым русским.

Эту радостность донесли до нас «языческие пережитки» и народное творчество – фольклор и промыслы. Дымковская игрушка, палехские росписи, вологодские кружева (такие же кружева, только из дерева, украшают окна изб по всей России), как и горелки, хороводы, распевы, сказки и былины, – все в этом потоке, весело несущем свои прозрачные струи через века, твердит о едином, общем, сохраняющемся под любыми ударами судьбы состоянии души их творцов – той самой лучащейся улыбке, которой улыбается нам Навна из первой России.

Так отпечатываются следы динозавров в горной породе. Конечно, наша Масленица не такая, какой была Масленица древних киевлян. Состав ее светло-радостного настроения сложнее. В нем есть и радость-IV – радость бегства от повседневной рутины, и радость-III – радость прикосновения к горнему миру, и радость-II – радость упивания красотой хоровода или костра. Но есть в нем и детская радость-I – радость скакания на одной ножке.

Нить Навны: разные радости

Но улыбка Навны не простая улыбка. Мы не просто любуемся на нее, как на старинную фотографию прабабушки в подвенечном платье. Есть в этой улыбке нечто животворящее, что питает и «псевдорусский» стиль в архитектуре, и «новое русское язычество», и многое, многое другое. Ею, этой улыбкой светлой, «языческой» радости, созданы и «Руслан и Людмила», и «Снегурочка», и все остальные плоды ностальгии по Берендееву царству.

Что же это такое – то Непреходящее, что и сегодня наполняет жизнью прямого наследника России-I – народное искусство? Что делает его не столько памятником прошлому, сколько тропинкой в будущее? Чем так ценна для нас, вроде бы давно ее переросших, его радостность? На эти вопросы нельзя ответить, если не заметить, что радостность эта на самом деле не одна, а две радостности. Одну из них мы хорошо знаем с детства, о Другой же только догадываемся.

Мы стремимся к ней всю жизнь, но лишь немногим счастливчикам удается не то что прийти, но хотя бы прикоснуться к ней. В том-то и дело, что восходящий ряд из радости-I, радости-II и радости-III не кончается радостью-IV. Есть радость и повыше всех этих, известных нам радостей.

Личное. Вот сейчас я подойду к зеркалу, и на меня посмотрят глаза глубокие. Может быть, в этот момент они будут даже одухотворенными (конечно, если в них не будет поблескивать самодовольство или самолюбование). Но чего в них не будет точно – это радости. И значит, борьба еще далека от победы, и нужно еще работать и работать, пережигая внутренний сор во что-то более приличное для человека.

Примета точная – радующийся человек, конечно, не обязательно высок, но очень высокий всегда радостен. Он радостен по-особому, радостен особой духовной Радостью. Конечно, детская радость незапятнанной, «малозапятнанной», еще только собирающейся «запятниться» души не то же самое, что Радость религиозного подвижника. Но это Ее тень. В том-то все и дело, что эти две на первый взгляд такие разные радости связаны: от детской, языческой радости тянется ниточка к радости Горней.

Первый тупик и первый поворот лестницы

Но детство кончается быстро. Хороводы и горелки не могли долго удовлетворять растущую душу. Первыми потребность Иного ощутили, конечно, самые высокие из русских-I. Именно по дошедшим рассказам об их жизнях мы можем угадать в радостной улыбке Навны еще не крещенной России-I непокой – стремление Выше, к другой жизни. В Византию русские отправлялись не только воевать. Византия была русским маяком. Там те русские-I, которые были устремлены Вперед, видели будущее русской жизни. Но будущее было далеко. А пока нужно было идти в школу. Туда и свернула русская лестница.

 

К оглавлению

Глава 41. Лепота

Россия-II

О следующей России мы знаем тоже не много. Но достаточно, чтобы назвать ее «Россией-II». Когда всматриваешься в те крохи, которые дошли до нас из домонгольской Руси, открываешь, что в это время русские куда больше похожи на древних греков, чем на современных им греков-византийцев, пришедших учить Русь христианству. Поэтому, кстати, нет даже намека на заимствования Россией налаженных византийских форм жизни – формы жизни людей-III недоступны для людей-I, только-только начавших становиться людьми-II.

Домонгольская Русь по сравнению с Россией-I расслаивается и усложняется: между князьями и холопами просматривается до десятка промежуточных страт: бояре, дружинники, княжьи отроки (тиуны, конюшии и т.д.), градские люди (купцы и ремесленники, лучшие (богатые) и молодшие (бедные)), смерды, рядовичи, изгои, закупы, прощенники... Растет, естественно, и разрыв между самыми богатыми и самыми бедными. Но наиболее рельефно усложнение жизни России-II проявило себя в появлении удельных княжеств – городов-государств, аналогов греческих полисов. Историки интерпретируют это событие как распад единого государства. Но этот миф просто «подгоняет» прошлое под настоящее. Централизованное русское государство от Рюрика до Ярослава само было одним удельным княжеством. Это княжество неплохо умело собирать дань, но очень скверно управляло своими подданными и очень плохо их обороняло. И по мере того как росли его границы, центральная власть только слабела. До окраин она уже не доставала. Это «единодержавие», которого хватало для организации жизни-I, не могло поддерживать жизнь более сложного общества-II. Оно не могло обеспечить даже обороны: одно дело – оборонять территорию в тысячу квадратных километров и совсем другое – в миллион. А ведь нужно было еще разбирать тяжбы и поддерживать порядок. Что мог сделать киевский князь в Суздале и для Суздаля? И зачем такой беспомощный «великий» князь был нужен Суздалю? Центров власти должно было появиться много.

Внешне Россия-II мало похожа на знаменитые культуры-II: античную Грецию, Китай-II или Мексику-II. Но мы видим в ней все главные признаки жизни-II, и прежде всего, конечно, характерную для жизни-II яркость. В своей основной «массе» это была жизнь школьников – учеников младших и средних классов. Свою роль играли в ней, конечно, и драки, но главным содержанием жизни России-II было то же, что и в любой жизни-II, – «школьное» освоение культуры: Россия-II была русской школой. Учились русские-II всему: организации государства, армии, дипломатии, религии... Но прежде всего они учились основе всякого учения – грамоте: в русскую жизнь входила книга. Об этом рассказывает летопись. Велика ведь бывает польза от учения книжного; книгами наставляемы и поучаемы на путь покаяния, ибо от слов книжных обретаем мудрость и воздержание. Это ведь – реки, напояющие вселенную, это источники мудрости; в книгах ведь неизмеримая глубина; ими мы в печали утешаемся; они – узда воздержания... Если прилежно поищешь в книгах мудрости, то найдешь великую пользу душе своей.

Такой панегирик мудрости вполне в духе и эллинов-II, и евреев-II. Впрочем, летописец это чувствует и сам, вспоминая дальше о Соломоне.

Судя по берестяным грамотам, грамотность внедрялась в жизнь России-II не только в ее религиозный пласт, а гораздо глубже. По берестяным грамотам – чуть ли не единственным «человеческим документам» того времени – особенно видно, как далеко мы ушли от предков за последние семь-восемь веков, насколько стали другими. От Никиты к Ульянице. Иди за меня замуж. Я тебя хочу, а ты меня. А на то свидетель Игнат Моисеев. Это не то что не письмо Онегина Татьяне: «Предвижу все: вас оскорбит...», но и не записка современного лоботряса понравившейся однокласснице.

Православие-II: христианство-культура

Но не только в основной «массе», но и в своих вершинах жизнь «домонгольской» России не поднималась выше общего потолка жизни-II. Например, античные греки не стремились ни к чему большему, как только быть хорошими («прекрасными»). Устремления русских-II были ограничены таким же пределом. Правда, одевались русские мечты не так, как греческие, – не в языческие, а в христианские одежды, но это различие было вовсе не таким важным, каким оно кажется на первый взгляд. Все дело в том, что само первое русское христианство было еще очень «языческим» христианством-II. В 11–12-м веках русское христианство (как чуть позже станут буддизм и ислам для монголов) было не столько христианством-религией, сколько христианством-культурой. Такие христианства можно видеть сегодня у обращенных усилиями западных миссионеров аборигенов Австралии или островов Океании.

Оттого-то, как и вся жизнь России-II, христианство было пропитано духом книжности: кто часто читает книги, тот беседует с Богом. Этот дух выветрится нескоро – отголоски такого отношения к книге вовсю звучат еще и у Нила Сорского.

Само по себе крещение не делает младенца таким же христианином, как тот, кто его крестит. Взрослея, он будет подниматься по культурным ступеням, вырастая сначала в человека-I, потом в человека-II и так далее, и вместе с ним будет расти его христианство. То же верно и для народов. Само по себе крещение только открыло для России дорогу наверх, но, идя по этой дороге к христианству-III (и тем более к еще более высоким христианствам), нам предстояло сначала пройти через культуру-II. И хотя по форме русская культура-II тоже была христианской, по сути христианского в ней было не многим больше, чем в эллинском язычестве.

«Язычность» русского христианства-II проявляла себя по-разному. Послушаем летописца: Словом только называемся христианами, а живем, как язычники... Ведь если кто встретит черноризца, то возвращается, так же поступает и встретив кабана или свинью, – разве это не по-язычески? Это ведь по наущению дьявола держатся эти приметы... (Ср. с возмущением суевериями Теофраста.) Дьявол обманывает... отвращая нас от Бога трубами и скоморохами, гуслями и русалиями. Видим ведь, как места игрищ утоптаны, и людей множество на них, как толкают друг друга, устраивая зрелища, бесом задуманные, – а церкви пусты стоят.

Но главное было даже не это «языческое сопротивление» христианству – сопротивление, которое не до конца преодолено и сейчас. Главное – языческим оставался сам характер веры. Следы этой «языческо-христианской» веры сохранились вплоть до нашего времени: это все то же детское «чур меня!», которое в христианстве превратилось в «господи, помоги», «спаси и сохрани», «оборони, господь» и т.д.

«Язычность» русского православия-II запечатлела себя и в одном из важнейших в России, но остающемся только русским празднике Покрова.

О его огромной важности можно судить хотя бы по тому, что в России Покровских не меньше, чем Рождественских, Воскресенских и Вознесенских, Успенских и Троицких. Например, в адресной книге Петербурга 1910 года их больше, чем обладателей других «церковных» фамилий.

Праздник Покрова был введен в связи с событием, кажущимся в истории церкви совершенно незначительным, настолько незначительным, что даже те, кого это «чудо» защитило, не сочли нужным учредить в его память праздник. Событие состояло в видении Богоматери двумя константинопольцами во время молебна о победе над врагом, которая (победа) вскоре за тем действительно воспоследовала. Сколько подобных «чудес» было в истории церкви – сказать трудно. Молились перед битвами многие христиане, чтобы не сказать все. И любая победа в битве чуть ли не всегда осмыслялась как помощь высших сил. Сколько при этом было видений? Наверное, немало. Во всяком случае, в летописи победы, например, над половцами однозначно приписываются вмешательству высших сил, ясно видимых и победителями, и побежденными. У византийцев такая вера была своего рода атавизмом, остатком мышления-II, гомеровского мышления, делавшего богов-олимпийцев непосредственными участниками боевых действий. Будучи хранителем античной культуры, ранняя Византия дорожила такими «пережитками», что, впрочем, не мешало ей чем дальше, тем яснее понимать их безжизненность. Именно поэтому византийцы и не придали большого значения «явлению» Богаматери в константинопольской церкви.

Так же, как они не придали очень большого значения случившемуся примерно в то же время «участию» Андрея Первозванного в разгроме славянских племен, посягавших на Патру на Пелопоннесе. Они ограничились тем, что в благодарность подарили Андрею Первозванному уцелевших мятежников – сделали их рабами его храма в Патре.

Конечно, главная причина популярности Покрова в России – в том, что образ Богоматери, ведущей своих людей по жизни и оберегающей их от опасностей, очень созвучен изначальной, народообразующей мечте о народной водительнице, которую Андреев назвал Навной. Русские чувствуют распущенный над Россией и охраняющий русскую жизнь покров, принадлежащий Сущности женского рода – нашей Великой Деве. А от этого чувства всего полшага до отождествления Навны с Богоматерью.

Но была и другая причина, почему через два с половиной века после константинопольского чуда русские исправили «оплошность» византийцев и почему праздник Покрова стал таким популярным в России-II. Помимо неизменного присутствия Навны в душах всех русских русским-II был очень созвучен образ девы-воительницы, христианской Афины Паллады. В 11–12-м веках для русских, которые еще только поднимались в культуру-II, вера, что высшие силы непосредственно участвуют в их повседневной жизни, вовсе не была пережитком. Это общая вера для всех людей-II. Бог не как Цель горних устремлений души, каков Бог человека-III, и не как источник Божественной Воли, которую человеку надлежит исполнять на земле, каков Бог человека-IV, а Бог, или, точнее, богиня как помощница в земных делах. Так византийцы 4-го века кричали на ипподроме: «Матерь Божья! Пошли нам победу!» Так двоечники молятся перед экзаменом о счастливом билете, а новые русские бизнесмены – о коммерческих успехах. А чего, в самом деле, не помолиться? Дело нетрудное. Вреда не будет, а вдруг поможет!

Такой же языческий характер имеет культ Георгия Победоносца. Фактически, это русский Геракл – победитель чудовища, обретший бессмертие.

Вера-II видна и в жажде чуда, которой окрашены многие страницы Киево-Печерского патерика. Но в патерике она проявляет себя не только в жажде чудесного, и, пожалуй, не столько. Ее отсвет лежит на самом характере той «невидимой брани», которую ведут первые русские святые. Любой христианский путь проходит через зоны, заселенные бесами, и борьбы с обитателями этих мест не избежал не один христианин, начиная с Иисуса. Но христиане отличаются друг от друга тем, что одних бесы всего лишь «держат за ноги», а другим закрывают Небо. Первые высоки настолько, что не перестают взыскивать Бога и мечтать о Боге, а для вторых весь мир оказывается «миром греха» и для Бога места в нем почти не остается. Эти вторые как раз и есть люди-II. Они «вязнут» в греховных слоях и не только не могут подняться выше, но и теряют саму идею этого самого главного в христианстве Выше. Эта идея просто не держится в их душах, ей там «не за что зацепиться». Такими были и большинство героев патерика: не взыскание Бога или хотя бы ангелов, а борьба с бесами составляла главное содержание их жизней.

И первое русское богословие тоже кажется очень похожим по строю мышления на античную философию. Богословские отступления в летописи насыщены рассуждениями о бесах и ангелах – обитателях «русского Олимпа». Ранние русские интерпретации самых крупных богословов, таких, как Иоанн Дамаскин, интересны тем, что они как бы отфильтровывают «языческую составляющую» и совершенно не замечают попыток прорваться за границы «античного христианства».

Такая же античность видна и в физике Палеи Толковой. Хотя (и это тоже важно) ее физика – это физика Божественного мира.

Полемическая заостренность «Палеи» против иудаизма только подчеркивает языческий характер ее философии. Талмудический иудаизм, с которым она спорит, сам является религией-II, и более высокие религии (включая и русское православие, каким оно станет через несколько веков) посчитали бы споры с ним «ниже своего достоинства», подобно тому как десятиклассники не спорят с пятиклассниками.

Грязь

Но жизнь России-II не исчерпывалась христианством. Христианство было ее гордостью, ее Светом, ее аленьким цветком. А рос этот цветок, как и все русские цветы, из грязи.

О грязи России-II рассказывает летопись. Здесь чуть ли не каждая страница залита кровью. И хотя ее рассказ будничен, в нем нет деталей, как будто речь идет не о массовых убийствах, а о погоде, но и сама эта обыденность красноречива, да и нам нетрудно представить себе детали: стоит только чуть внимательней вчитаться, как они сами возникают перед мысленным взором.

В летописной стилистике рассказ об искореженных судьбах, ранних смертях и нечеловеческих мучениях десятков миллионов жертв и обезображенных участием в этой вакханалии десятках миллионов душ сталинских соколов-палачей не занял бы много места: «Годы 1929–1930: смерды не хотели платить дани, и Есиф иных побил, иных сослал, иных обратил в холопы; годы 1932–1933: малороссы возмутились, и Есиф забрал их хлеб, многие умерли; годы 1934–1937: дружина Есифа смутилась и стала требовать Сергия, и Есиф перебил их».

Всмотримся хотя бы в две такие картинки из деяний «самых положительных» героев истории.

Когда Ярослав [Мудрый] не знал еще об отцовской смерти, было у него множество варягов, и творили они насилие новгородцам и женам их. «Насилие новгородцам и женам...» О чем рассказывает летописец? Вот замечтавшуюся о женихе красавицу хватают пятеро молодчиков и, избив до полусмерти – иначе она не давалась, – наконец распинают на полу и по очереди «творят насилие». А вот ее посиневшее тело с черными пятнами вытаскивают из Волхова, как раз чуть пониже того места, где через тридцать лет сын Ярослава построит собор Святой Софии. А вот обезумевший от горя жених бросается с топором на дружинника, но его немедленно закалывают, и теперь уже компания варягов считает своим рыцарским долгом отомстить его семье. А вот и отомстили – горит дом, в котором жила мать с тремя малолетними сестренками этого жениха. А вот эта мать отправляется по миру. А вот... В общем, неудивительно, что в конце концов новгородцы так «обиделись» на насильников-варягов, что восстали и перебили варягов во дворе Поромоньем. Как именно это происходило – какой злобой были перекошены лица новгородцев, когда они крушили черепа варягам, как добивали еще содрогающиеся предсмертными судорогами тела? Но Ярослав не зря получил звание Мудрый (правда, не от своих, а от наших современников – в том же 19-м веке ностальгии по Свету Древней Руси). Он придумал ответный ход. И разгневался Ярослав, и пошел в село Ракомо, сел там во дворе. И послал к новгородцам сказать: «Мне уже тех не воскресить». В этом и была мудрость – притвориться простившим. И призвал к себе лучших мужей, которые перебили варягов, и, обманув их, перебил. Всего только.

Впрочем, это не помешало ему уже на следующий день сзывать уцелевших новгородцев в свою дружину (ночью он узнал о смерти отца, против которого собирался воевать, и выяснил, что теперь ему предстоит война с братом за отцовское наследство). И что интересно – новгородцы идут в его войско. Нет, это не было время утонченных неженок, долго помнящих об обидах.

А вот Андрей Боголюбский (!), возглавивший коалицию против Киева, в которую входили «все эти смоляне, и суздальцы, и черниговцы, и Олегова дружина».

Киев был взят 12 марта, в среду на второй неделе поста. И грабили они два дня весь город – Подол, и Гору, и монастыри, и Софию, и Десятинную Богородицу. И не было помилования никому ниоткуда: церкви горели, христиан убивали, других вязали, женщин вели в плен, силой разлучая с мужьями, дети рыдали, видя матерей своих. И взяли они имения многие, и церкви оголили от икон, и книг, и риз, и колокола поснимали... и все святыни забрали. Запалили было поганые монастырь Печерский святой Богородицы, но бог молитвами святой богородицы спас его от такой беды. И был в Киеве среди всех людей стон, и горе, и неутешная скорбь, и слезы беспрестанны.

Жизнь человека ценилась недорого. Об этом рассказывает «Русская правда» – составленный тем же Ярославом прейскурант расценок за разные убийства и другие нарушения «прав личности».

Трудно сказать, насколько крещение смягчило русские души. Но зато явно виден другой его результат – оно изменило характер русской грязи. Конечно, вряд ли грязь стала чище. Но она стала «разнороднее». Например, вместе жестокостью в ней видна хитрость. Ярослав, обманувший новгородцев, – это только один из множества эпизодов вероломства по отношению к врагам и конкурентам.

Впрочем, «крещение» здесь просто слово-символ. Мощная Вспышка буравила русские души, стремясь проникнуть в их топи как можно глубже. И новации грязи – это просто самые нижние, самые темные из проявлений этой работы. Но Вспышка, создавшая Россию-II, оставила нам и очень яркие памятники – уже застывший Свет «домонгольской культуры» и еще только сгущающееся свечение души этой культуры.

Свет в душе – лепота

Мы хорошо представляем его – струящийся над грязью России-II свет былин и Повести временных лет, Слова о полку Игореве и Покрова на Нерли, жития Антония Печерского и жития Феодосия Печерского. Этот свет стал в русской душе «лепотой». В русскую жизнь вошла красота. (Сохранилась легенда, что это и предопределило выбор византийского христианства как русской религии – ни в исламе, ни в нарождающемся католичестве не было такой красоты.) Если русским-I Навна открылась совсем недифференцированно – просто чувством радости, то образом Навны у русских-II стала гармония соединенных элементов (не важно, какой природы – архитектурных пропорций, поступков или даже мыслей). Мечта-I о «молочных реках и кисельных берегах» превратилась в мечту-II – мечту о «граде Китеже», о прекрасной жизни – жизни, в которой все было не только весело, но и красиво.

Это было довольно яркое свечение. Но не сверхъяркое. Не менее яркое, чем античное, но гораздо тусклее византийского. Того «материала души», из которого было «сделано» самое высокое в поздней Византии, в России-II еще не было. Но зато в избытке был другой «материал» – тот, из которого была «сделана» античность. Вот почему русская лепота так похожа на античную «прекрасность». При внешнем несходстве форм красота России-II по-античному классична. Церковь Покрова на Нерли (а этот пик русской архитектуры-II поярче и античного пика – Парфенона, и даже «постантичного» пика – Венеры Милосской) красива классической красотой простой гармонии и простых форм. (Правда, настолько искусно вписанных в ландшафт античных храмов я не видел.)

По своему духу ранняя русская церковная архитектура, казалось бы целиком заимствованная у Византии, совсем не византийская. Она «работает» не по-византийски, не по-византийски действует на человека. Еще Даниил Андреев заметил, что хотя изнутри русские церкви похожи на поздневизантийские интерьеры, но снаружи они совсем другие. И действительно, в Византии не увидишь ни сказочных теремков, ни силуэтов одетых в шлемы былинных витязей, прочно стоящих на своей земле. Экстерьер, внешний вид церкви для византийцев (кроме, может быть, грузин в 6–7-м веках) вообще был чем-то вторичным. Для русских же все не так – русские церкви задают направление Вверх по-античному экстерьерно, непосредственно. (Так же, как это делают и египетские пирамиды или китайские пагоды.) Церковь как главный элемент архитектурной среды самим своим видом все время напоминает о Боге. (Это постоянное поминание все глубже пропитывало русскую жизнь; отсюда идут сохранившиеся по сей день постоянные «поминания Бога всуе»: «слава богу!», «не дай бог!», «упаси, господи!», «с богом!».) Но византийского Вверх, которое открывается, когда поднимаешь голову и видишь над собой вершину купола («Высшее Я» собственной души), в русских церквях нет.

Как и греческая прекрасность, русская лепота – это не только красота. Это еще и стремление к разумной, правильной жизни. В христианстве России-II было очень много от моральной доктрины. Жить по-божески значило «делай хорошо и не делай плохо, не греши». Первые русские подвижники были праведниками, «правильниками», которые стремились жить правильно, по правилам, подчиняясь заповедям. Соответственно и любовь к ближнему становится заботой о том, чтобы он не грешил. Ярче всего такая забота заметна в деятельности Феодосия Печерского по устройству монастырской общины для праведной жизни. И в той мере, в какой будет сохраняться христианство-II, роль морали в русском христианстве останется важной вплоть до Толстого. Бог для русских и сегодня остается отцом не только в смысле «кормилец и защитник», но не меньше и в смысле «воспитатель», который хвалит за добрые дела и наказывает за грехи.

Нить Навны: разное прекрасное

Еще Сократ в платоновском «Пире» говорил о разном прекрасном: прекрасном в чем-то одном и Прекрасном Во Всем, или «Прекрасном само по себе» (на философском жаргоне Его можно было бы назвать «Абсолютно Прекрасным»). Путь человека к Абсолютно Прекрасному начинается от восхищения прекрасным в чем-то одном (в «Пире» – «прекрасным телом», или «прекрасным нравом», или «прекрасным учением»). Вот эта-то нить и тянется от лепости Навны в душе русских-II к Оригиналу. И если со времени России-I мы знаем, что Божественное не бывает мрачным, то Россия-II научила нас тому, что Оно не может быть и уродливым.

Второй тупик и второй поворот лестницы

Мечта о прекрасном и вела русских-II дальше в историю. И осваиваемая русскими-II культура не только была, но даже и ими самими воспринималась как лестница, по которой можно подняться в Небо. Они не просто читали книги, а читали слова Бога, не просто старались поступать хорошо, а «спасали душу» – поступали хорошо, потому что хорошие поступки приближают к Богу.

И, становясь грамотными и нравственными, русские действительно росли. Но рост этот был недолгим: только до уровня человека-II. А дальше нужно было другое. Задерживаться в культуре-II русским мешала задранная Вверх голова – с такой головой трудно распахивать свой астральный участок. А идти Выше освоенная ими культура-II, естественно, помочь не могла. Скорее наоборот.

Дорога к Богу ведет через самосовершенствование, и после овладения основами культуры следующая станция на этом пути – открытие Бога в себе. Туда и предстояло повернуть русской лестнице. Но для этого в своей душе нужно было обнаружить тот самый «византийский материал» – «материал» более эфирный, чем тот, из которого «сделано» самое тонкое в религиозном сознании-II. Этим самым тонким в мире-II является надмировая сила, вырастающая над множеством отдельных богов религий-I. В Китае такой силой было дао; в Греции – боги. В России надмировая сила персонифицировалась в боге христианства, который не так уж и сильно отличался от греческого Зевса. А ничего более тонкого в душах русских-II не было. Почти ничего. Ничего такого, что можно было бы «схватить» сознанием.

Было, конечно, нечто. Но такое тонкое и такое неуловимое, что узнать о нем мы можем, только разглядев причину бесчинств, доводивших русских-II до полного самоизнеможения. А причиной этой была догадка о ненастоящести своего христианства, о его формальности и нежизненности. И эта догадка превращала бесчинства в родовые муки. Правда, рождение нового начиналось в таких условиях, что, казалось, роженице не выжить. Но... в конце концов все обошлось.

 

К оглавлению

Глава 42. Соборное православие-1. Собор

Россия-III

В монгольском котле варилось много народов-I и много народов-II. И судьба всех их была одной – всем им предстояло стать народами-III. Русские не были исключением: Россия попала под «иго» Россией-II и появилась из-под «ига» Россией-III. Жар кипевшей в монгольском котле общей жизни-III быстро выплавлял новую Россию. Так «иго» дало нам то, чего не смогли дать многовековые, но прохладные, дистантные отношения с таким центром культуры-III, как Византия.

Россия-III – это уже совсем другое государство и совсем другая жизнь. Отрочество закончилось – начиналась юность. Различия между Россией-III и Россией-II видны в множестве «мелочей». Это и появление в ряду таких народных забав, как кулачные бои, например, шашек. Это и замена былин (близких родственников греческих мифов) сказками, а Ильи Муромца, еще одного русского Геракла (только не религиозного, как Георгий Победоносец, а светского) – русским Аладдином, Иванушкой-дурачком. К более крупным «мелочам» относится появление в России роскошных вещей (тканей, украшений, оружия) и бурный, гораздо более бурный, чем в России-II, всплеск интереса к книге. Другими становятся и представления о мире.

Но над всеми этими «мелочами» высится главное. Россия стала по-настоящему религиозной. Главным в России стал Бог, и вся русская жизнь сосредоточилась на Боге. Как и во всех культурах-III.

Из путевых заметок. Грань между Россией-II и Россией-III легко ощутить, если сравнить «русский Парфенон» – церковь Покрова на Нерли – с другой жемчужиной русской архитектуры, другой церковью Покрова, «русской Софией» – Покровским собором в Москве, храмом Василия Блаженного. Только намеченная приподнятость Покрова на Нерли в храме Василия Блаженного выражена ярко и бескомпромиссно – взлетающей стрелой центрального купола. И здесь же типичная для архитектуры-III соединенность главного мотива с орнаментом – все разноузорье, разновысокость и разноцветность куполов создают удивительный орнамент – оркеструют главный архитектурный мотив – «к Богу!». Экстерьерность русской архитектуры сохраняется, но главный архитектурный силуэт как бы вытягивается вверх, Вверх.

С каким почтением общество относилось к отказу от мира для Бога, показывает культ юродивых. Самый знаменитый русский собор посвящен празднику в память о видении одного юродивого (юродивым был святой Андрей, который увидел Богоматерь в Константинополе) и назван в честь другого, московского юродивого – блаженного Василия.

И естественно, так же как это происходило в халифате или в папистской Европе, росло значение русской церкви и в государстве, и в обществе. Среди лидеров ранней Московии не только гиганты Сергий Радонежский и Нил Сорский, но и «просто высокие» Иосиф Волоцкий или Кирилл Белозерский затмевают самых знаменитых светских русских-III, таких, как Иван Калита или Дмитрий Донской.

Грязь-III

Новая жизнь – это новый Свет. Но новый Свет – это и новая грязь. Свет вел свою работу с русскими недрами и менял не только то, чем будут гордиться потомки, но и то, о чем мы не захотим и вспоминать. А ведь это «стыдное» составляло «в процентном отношении» едва ли не всю тогдашнюю жизнь. Какой же она была – жизнь, из которой выросли Андрей Рублев и Нил Сорский? Не очень-то приглядной. В своем удивительном фильме «Страсти по Андрею» («Андрей Рублев») Тарковский, конечно, не избежал придумывания и фантазирования. Но он сумел передать смрад атмосферы того времени – смрад, который не могли развеять даже те струи чистого Воздуха, которые нес Свет русской Вспышки 14–15-го веков. И когда сводишь в одно все то, что мы знаем об этом времени, понимаешь: художественная интуиция Тарковского не обманула. Стоит наугад открыть любую летопись рублевского времени – и начинается: бесконечное «повоевавъ», «пожгоша», «пограби».

...И взяша белозерьскыи волости на щитъ, повоевавъ, и пожгоша, и старыи городокъ Белозерьскыи пожгоша... И взяша у них окупа 60 рублевъ, а полона поимаша бещисла, и животовъ поимаша бещисла... Анфалъ Микитинъ да Герасимъ Рострига... крестианъ повешали, а иных посекли, а животы их и товаръ поимале... Князь Данилеи Борисович, Нижняго Новагорода отчиць старыи, взя столныи град Володимиръ, попленивъ и пожьже... Выиха из Новагорода князь Василии Юрьевичь и много пограби... Ездиша воеводы новгородчкыи... казниша ржевиць и села вся пожгоша по Ръжеве, по плесковьскыи рубежь, божиею помощью приидоша в Новъгород вси здрави и с полономъ... Ослепленъ бысть на Москве от князя Василья Васильевича князь Василии Юрьевиць... Князь великыи Московьскыи Василии Васильевич възверже нелюбье на Новъгород Великыи, присла грамоту розметную и повоева волостеи новгородчкых много. Новгородци же... докончаша с ним миръ по старине, и даша ему 8000 рублевъ; а псковици, пособляя князю великому Василью, много земле Новгородчкои повоеваша и пакости створиша не мало... Князь тферьскыи Борисъ, приславъ своихъ воевод на Торжокъ, останокъ людеи разгна и пограби, а иныя погуби, а иныя на окупъ подая; а животовъ и товара московьского и новгородчкого и новоторьского сорокъ павосковъ свезе въ Тферь. Ну и так далее. И все это не татары, не Литва, не немцы – все это «свои».

При Грозном смрад становится, кажется, совсем невыносимым: здесь и жестокость, граничащая с садизмом, и грабежи собственного народа, и сексуальная разнузданность. Вот что рассказывает Генрих Штайден, бывший при Грозном опричником:

Великий князь отправился грабить... свою землю и города. И я был при великом князе с одной лошадью и двумя слугами... Когда же я вернулся в свое поместье с 49 лошадьми, из них 22 были запряжены в сани, нагруженные всяким добром... Я начал свои собственные походы и повел своих людей назад внутрь страны... Всякий раз, когда они забирали кого-нибудь в полон, то расспрашивали честью, где – по монастырям, церквам или подворьям – можно было бы забрать денег и добра, и особенно добрых коней. Если же взятый в плен не хотел добром отвечать, то они пытали его, пока он не признавался. Так добывали они мне деньги и добро...

Я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке. Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей.

Нет, немец не клевещет на ненавистную ему Русь. Ведь это не о Грозном, а о себе. Едва ли есть навет и в иных свидетельствах Штайдена. Разве что художественное преувеличение иногда, вроде того, что сестра его изнасилована пятьюстами стрельцами. Ну, не пятьюстами, конечно. Это он зря. А сколькими?

О чем же еще рассказывает Штайден?

Великий князь пришел в Тверь и приказал грабить все – и церкви, и монастыри; пленных убивать, равно как и тех русских людей, которые породнились и сдружились с иноземцами. Всем убитым отрубали ноги – устрашения ради; а потом трупы их спускали под лед в Волгу. То же было и в Торжке; здесь не было пощады ни одному монастырю, ни одной церкви... Он приказывал истязать и монахов, и многие из них были убиты... Монастырей внутри и вне города [Новгорода – А.З.] было до 300, и ни один из них не был пощажен... Великий князь неизменно каждый день лично бывал в застенке. Ни в городе, ни в монастырях ничего не должно было оставаться; все, что воинские люди не могли увезти с собой, то кидалось в воду или сжигалось. Если кто-нибудь из земских пытался вытащить что-либо из воды, того вешали... Опричники увели также несколько тысяч посадских девушек... [Опричники] рыскали шайками по стране... убивали по большим дорогам всякого, кто им попадался навстречу, грабили многие города и посады, били насмерть людей и жгли дома...

[Челяднин] был вызван на Москву; [здесь] в Москве он был убит и брошен у речки Неглинной в навозную яму. А великий князь вместе со своими опричниками поехал и пожег по всей стране все вотчины [Челяднина]... Села вместе с церквами и всем, что в них было, с иконами и церковными украшениями – были спалены. Женщин и девушек раздевали донага и в таком виде заставляли ловить по полю кур.

Таубе и Крузе, еще два немца-опричника, тоже рассказывают о «ловле кур». Эти вообще приводят такие красочные подробности о Грозном, проверить которые параллельными свидетельствами мы не можем и потому предпочитаем считать преувеличениями. Хотя упрекать авторов в «русофобии» никак нельзя: митрополита Филиппа, князя Старицкого и особенно его женское окружение они изображают настоящими героями. Впрочем, это уже другая тема: кто сегодня вспоминал бы митрополита Филиппа, если бы не его отповедь Грозному и мученическая смерть от рук Малюты Скуратова? Тиранство рождало и подвиг сопротивления.

После того великий князь открыто опоил отравой князя Володимира Андреевича [Старицкого]; а женщин велел раздеть донага и позорно расстрелять стрельцам. (Таубе и Крузе рассказывают об этом эпизоде похоже.)

Ивану Висковатову отрезали сперва нос и уши, потом отсекли руки. Микита Фуников был привязан к столбу на торгу и облит кипятком; так его сварили живьем. Был тогда великий голод; из-за кусочка хлеба человек убивал человека. А у великого князя по дворам в его подклетных селах, доставлявших содержание дворцу, стояло много тысяч скирд необмолоченного хлеба в снопах. Но он не хотел продавать его своим подданным, и много тысяч людей умерло в стране от голода, а собаки пожирали [их трупы].

Вот это-то, кажется, и есть то новое, что отличает русскую грязь-III от грязи-II, – постоянное упоминание корысти как мотива жестокости – жестокость и алчность слились вместе.

Опричники... сами составляли себе наказы; [говорили] будто бы великий князь указал убить того или другого из знати или купца, если только они думали, что у него есть деньги, – убить вместе с женой и детьми, а деньги и добро забрать в казну великого князя... Кто не хотел убивать, те ночью приходили туда, где можно было предполагать деньги, хватали людей и мучили их долго и жестоко, пока не получали всей их наличности и всего, что приходилось им по вкусу. Из-за денег земских оговаривали все: и их слуги, работники и служанки, и простолюдин из опричнины – посадский или крестьянин...

Всех тех, кого должны были казнить, били сначала публично на торгу батогами до тех пор, пока те, у кого было добро или деньги, не передавали их в казну великого князя. А у кого не было ни денег, ни добра, тех [сразу] убивали и у церквей, и на улицах, и в домах – во время сна или бодрствования, а потом выбрасывали на улицу.

На фоне жестокости алчность русской грязи как-то блекнет. Но похоже, что впервые в истории России воровство как непременный атрибут русской жизни появляется именно в те времена, лет за триста до того, как на вопрос о делах в России Карамзин ответит своим знаменитым «Воруют». Новгородский летописец 15-го века жалуется на моральную деградацию: А в то же время не бе в Новегороде правде и праваго суда, и въсташа ябетници, изнарядиша четы и обеты и целованья на неправду. Картина воровства и мздоимства в Москве 16-го века, которую рисует все тот же Штайден, поражает прежде всего тем, что воруют все и везде. Хотелось бы объяснить и это «немецкой русофобией», непониманием русских реалий, стремлением опорочить Россию в глазах запада, но, увы, в данном случае это невозможно – точно такую же картину мы видим в России и сегодня.

Соборное православие

Но новации в составе грязи были только самыми нижними, самыми темными из того нового, что принес в русскую жизнь Свет-III. Из грязи рос новый русский цветок, и над его лепестками струилась новая аура нового русского свечения. Этим цветком, лучащимся чарующим глаз светом, было новое русское православие. Даже внешне оно не очень похоже на православие России-II. Но мало того – русское православие-III вообще уникально в истории христианства: среди самых разных христианств, появившихся за последние две тысячи лет, ему нет аналога.

Уникальным русское православие-III делает особый характер веры в Бога: русские-III верили в Бога МИРОМ. Религия как бы собирала их, объединяла и, объединяя, уносила Наверх. Это было соборное православие – религия не одиночек, а общества, основанная на общей, разделяемой с другими людьми вере в Бога, которая горячее, чем вера одиночек.

Соборному православию присущи все черты, общие для зрелых религий-III, такие, как, например, интерес к теории (богословию). Но не это главное. А главное в нем – уникальное русское богочувствование, которое, хотя и просматривается уже во времена Феодосия Печерского, только сейчас, в России-III, зазвучало в полный голос.

«МИРОМ Господу помолимся» – этот чисто русский аспект христианства ярче всего выражен в церковном искусстве. Вот самая знаменитая русская икона – рублевская «Троица». Посмотрим на изображения Троицы в картинах европейцев. Конечно, эти изображения – поздние, ренессансные (религиозное чувство молодых католиков удерживало их от нарушения запрета изображать Бога, и Троицу они не писали никак), но что изображают художники? Старик, юноша, голубь. Все очень просто, не мудрствуя (да что там – совсем не мудрствуя). А что пишет Рублев? Нечто совершенно другое, никак не связанное с западным пониманием Троицы. Сюжет из 18-й главы Книги Бытия, когда Авраам принимает трех посетивших его мужей, угощает их, а затем и провожает и даже спорит с Богом о том, допустимо ли губить нечестивый город, в котором живут праведники. Этот сюжет (во всем православном мире его называют «Гостеприимство Авраама») нередко встречается в росписях византийских церквей. Но почти всегда в сцене присутствуют не только три мужа, но и хозяева – Авраам и Сарра. У Рублева хозяев нет. Но важно не это. Где здесь Троица? Где Бог Отец? Или – Бог Сын? И при чем здесь вообще боги? Три человека едят. Ни глаза, ни пластика ни одного из них не поражают ни мощью, ни мудростью, ни духовным светом. И тем не менее Троица у Рублева есть. Она несомненна. В чем тут дело? А дело в том, что вместе, втроем рублевские персонажи создают Что-то совершенно новое – Троицу. Конечно, не в богословско-христианском и вообще почти не в религиозном смысле. В смысле русском: три становятся одним, большим, чем каждый из них. Это то самое превращение, которое в России происходит повсеместно и ежеминутно: трое (или двое, или пятеро) начинают общаться и из отдельных себя делают «себя коллективного», нечто большее, чем каждый из тройки (пары, пятерки) по отдельности.

И все же угаданный Рублевым смысл Троицы только почти нерелигиозный, потому что само такое движение к общему – это движение по направлению к Богу. Так было услышано русскими Где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я вместе с ними.

Очень показательно, что или под воздействием рублевского шедевра, но, скорее всего, просто находясь в том же духовном потоке, который вдохновлял Андрея Рублева, такой православный и правоверный человек, как Иосиф Волоцкий – чуть ли не первый из известных нам русских богословов, богослов, который находился целиком внутри традиции и совсем не был склонен к новаторству, – пишет целый трактат, доказывающий, что трое посетителей Авраама – это и есть христианская Троица. И по-своему, по-русски и Иосиф Волоцкий, и Андрей Рублев правы, хотя такого понимания Троицы нет больше нигде.

То же самое мы видим и в церковной архитектуре. Византийские церкви чаще всего однокупольны. В многокупольных церквях либо есть главный купол, который доминирует над другими, либо, наоборот, все купола «равны» – например, три одинаковых купола вытянуты в линию. В России с очень раннего времени утвердилась пятиглавая форма – куб, венчаемый четырьмя главами (сначала «шлемами», позднее «луковицами») поменьше и в середине одной большой. Конечно, это никакие не «луковицы». Это свечи: большая свеча появляется из малых, и пламя пяти свечей-глав-куполов сливается в один общий костер. Высшим выражением этой идеи стала золотая свеча-стрела, которая возносится в Небо из восьми очень разных свеч Василия Блаженного.

Это же богочувствование проявилось и в особом характере «увлечения» русских религиозных деятелей делами государства и церкви. Общественное служение, впервые в русской истории видное в деятельности Феодосия, становится едва ли не главным делом в жизни всего монашества. Общие дела для русского монашества важнее, чем личное спасение, и важнее, чем отвлеченные богословские вопросы. Монахи делаются общественными деятелями. Даже такой отшельник, как Нил Сорский. Главным в этом уходе монахов «в мир» была не борьба за власть (и Сергий Радонежский, и Нил Сорский ясно понимали личную опасность этой пагубы и как могли бежали ее), а совсем иное – единение с братьями в общении и общем служении выталкивало русских подвижников высоко Вверх. Отдавая себя общественному служению, они не рассеивали энергию внутренней работы, а концентрировали и, более того, многократно усиливали ее за счет присоединения к коллективному «энергетическому источнику». Эта тропинка к Богу была альтернативой веками проверенному пути отшельничества. (Впрочем, основной разговор о преимуществах «общего» пути пойдет у нас немного позже.)

Свет в душе – общение: «мы», «я», МЫ

Соборное богочувствование, несмотря на всю громадность этого явления, лишь одно из проявлений еще большего, самого большого подарка Света русским-III – способа подниматься вверх вместе. Когда разбиравший «аз» и «буки» школьник превратился в подростка, главное для которого – друзья, он открыл, что компания делает его лучше: плохие дела в компании кажутся не такими плохими, зато хорошие становятся еще лучше. А отсюда было только полшага до открытия хода наверх: если с друзьями я лучше, чем один, то мне нужно быть с друзьями. Конечно, никто и никогда не проговаривал этого явно. И более того, мало кто вообще отдавал себе в этом отчет. Но бессознательно это открытие совершали все русские люди. И, совершив его, приходили к специфичному именно для России, русскому способу жить – к «жизни в связке».

Алхимия – общая для всех культур-III доминанта в освоении мира. И Россия-III тоже создала свою алхимию. (Без кавычек – хотя в России это никто алхимией не считает, это и есть настоящая алхимия, русская алхимия.) Если каждый мусульманин ставил алхимические опыты пять раз в день, то каждый русский занимался и занимается алхимией просто с утра до вечера.

Когда живешь в России, этого «подъемного крана» просто не замечаешь. Потому что вся ткань русской жизни, как золотыми нитями, прошита общением. Не важно – у простонародья или у элиты – формы общения меняются, но важность его места в жизни сохраняется. Партсобрания и пятиминутки. Посиделки на завалинке в деревне, на скамейке у подъезда в городе, интеллигентские посиделки «на кухне». Душевыворачивающие разговоры «по душам». Застолья и выпивки: в одиночку в России не пьют – пьют, чтобы общаться. Песни у костра, когда костер и песня становятся одним, и просто совместное смотрение в огонь. Туристические походы и всевозможные «тусовки». Даже партийные и прочие собрания наших родителей. А театр, а кино... Это чистое общение. А очереди за билетами... Да и любые очереди вообще. Даже очереди.

Способность общаться настолько сугубо русская (слово «общение» вообще непереводимо на другие языки), что русские этого даже не представляют. То, что для русских естественно, для иностранцев немыслимо. Заметней всего это при «общении» с эмигрантами. Их русскость сохраняется, но, конечно, слабеет, и поэтому общаются они уже не так. То есть вроде бы и все как раньше в Москве (в Ленинграде, в Киеве, в Одессе). Но что-то не так. Это с одной стороны. А с другой – им постоянно не хватает общения. Пусть даже в России они и жили почти уединенно. И многие ездят в Россию только за тем, чтобы пообщаться. И поэтому там, где эмигрантов много, они стремятся возродить «советские» формы общения: турпоходы, слеты, КВН, КСП... Но получается это ущербно. «Что-то главное» пропадает.

Из путевых заметок. Американцы тоже любят ездить «на природу». Каждый уикенд палаточные городки вырастают по всей Америке. Но как странно! Будь это в России – тут кипело бы что-нибудь общее. На слетах КСП тысячи, взявшись за руки (а они и без этого были вместе и были одним), пели окуджавскую «Возьмемся за руки, ей-богу», а позднее – «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». А тут ничего похожего: полная изоляция – каждый сам по себе. И то же самое (и в Америке, и в Европе) на карнавалах, демонстрациях, митингах – каждый сам по себе. Поэтому праздники здесь, хотя и бывают красочными, невеселы.

У европейцев: англичан, немцев и тем более французов, итальянцев и испанцев – есть «социальная жизнь» (social life). Они проводят время вместе. Но не общаются в русском понимании слова. Даже когда русскому кажется, что не общаться просто невозможно. Мне особенно запомнился промозглый осенний вечер в уютном ресторанчике на Монмартре. Один из посетителей начал играть на пианино, а остальные запели. Что-то из Эдит Пиаф. Возник хор. Но и в хоре каждый поющий оставался в своей скорлупе.

Но самое интересное – наблюдать за тем, как, с какой внутренней ломкой учатся общаться оказавшиеся в русской среде европейцы и американцы.

Из путевых заметок. В конце восьмидесятых годов в Фанских горах мы встретили «группу интуристов» – человек семь, французов и испанцев. Горный поход – апофеоз общения. Вся прелесть похода, что отдельные люди превращаются в группу. Превратились – поход получился, а нет – так нет. В тот раз у нас группа получилась, и (как это бывает всегда, когда две группы встречаются в горах и сливаются в одну, с общими кострами, чаями, песнями) мы попытались «втянуть в себя» и иностранцев. Но без малейшего успеха – оторвать их от «себя любимых» было невозможно. Так прошло несколько дней. И только под самый конец что-то начало меняться. В последний день мы несколько часов вместе ждали автобус. Он должен был увезти иностранцев вниз, и этим же автобусом должен был приехать кладовщик, чтобы выдать нам продукты. И вот в какой-то момент мы стали вместе петь. Мы сидели на бревнах друг против друга и пели. Мы – русские песни, в которых они не понимали ни слова, они – французские и испанские, в которых мы понимали не больше, но... возникла общность, и началось общение. Оно продолжалось недолго – пришел автобус.

Наша московская (позже она стала московско-ленинградской) «команда», компания моей молодости, была «клубом общения» – настоящего, русского общения, самозабвенно-упоительного, доходящего до полного слияния в одно целое. И вот во время перестройки в этот «клуб» стали попадать американские слависты. Сначала они бывали просто ошарашены. А затем первое недоумение постепенно сменялось внутренним движением: будто бы какие-то колеса медленно-медленно, со скрипом начинали вращаться в несвойственном им направлении. И вот – механизм раскручивается, и иностранцы делают первые шаги в общении.

Но общения нет не только на Западе, но и на Востоке. Группа японских туристов (их много в том месте, где я пишу эти строки) – это единый организм, функционирующий без тех шероховатостей, которые присущи русским группам: никто не опаздывает, никто никого не ждет, никто не выделяется из группы. Но в этом-то все дело! Русские группы сложены из «я», и рождающееся в общении МЫ преодолевает «я» и поднимается над «я». А на Востоке преодолевать нечего, и потому нет «материала» для строительства коллектива.

Чувство «мы» – общее чувство членов группы, когда каждый ощущает героем своей жизни не отдельного себя, не индивида, а всю группу как некое групповое существо. Такое самосознание характерно для всех культур-I и культур-II. Но по мере дальнейшего подъема самосознание в разных мирах развивается по-разному.

Поднимаясь в культуру-III, люди Центра открывали свое «я», и это Центральное «я» сразу же начинало вытеснять «мы» с места главного модуса самосознания. В результате, если люди Центра-II осознавали себя как «мы», то люди Центра-III осознавали себя уже не «мы», а «я». Естественно, эта замена «мы» на «я» не была полной – и сегодня люди Центра-IV временами осознают себя «мы» (и это случается не так редко – например, при «вспышках патриотизма» в минуты общей опасности), но, осознавая себя «мы», люди Центра перестают осознавать себя как «я». В Центре «я» и «мы» несовместимы.

А Восточное «я» другое, и оно вполне мирно уживается с «мы». Восточная индивидуальность не разделяет людей. Восточное «я» (если можно это так назвать) – часть Восточного «мы».

В монгольском котле Восточное соседствовало с Центральным. И варка в этом котле сформировала совершенно особое самосознание русских. Это самосознание определило в русской жизни очень многое. Так, оно создало уникальное русское соборное православие. А еще оно превратило присущую русской жизни изначально общинность в коллективизм.

Этот синтез Центра и Востока в самых основах устройства души и стал психологическим фундаментом знаменитой русской «евразийности». Все ее внешние проявления, вроде устройства во время праздников на трибунах стадионов или на площадях мозаик из людей, в которых каждый из тысяч участников держит небольшой щит – свою точку в общем рисунке (такие мозаики можно увидеть только на Востоке и в России), основаны на сходстве Восточной и русской душ.

Но «сходство» не значит «тождество». И если на Востоке «я» просто мирно вырастает из «мы», то в русской душе все происходит иначе: много отдельных душ превращаются в одну коллективную, общую душу, которая выше отдельных. Коллектив – это не просто группа. Толпа, род или племя тоже группы. Но в этих группах «мы» заменяет собой еще не пробудившееся «я». Человек в них (например, ребенок в семье) чувствует себя частью группы, но не чувствует себя «собой». А коллектив невозможен без «я» – он вырастает из многих «я» и над многими «я». Он не «до-индивидуален», а «над-индивидуален». Общение преодолевает индивидуальность (эгоизм, или, во всяком случае, эгоцентризм) и создает единое коллективное существо. Из нескольких отдельных «я» рождается уже не «мы», а МЫ. Это существо – общее МЫ – живет в более высоких пластах психосферы по сравнению с теми, где обитают отдельные души составляющих МЫ людей. Заметить эту разность нетрудно – коллективные чувства гораздо ярче среднего уровня, на котором протекает обычная жизнь. Если чувство «мы» обеспечивает только психологическую защиту, так же как общинная жизнь защищает от материальных угроз: человеку, у которого нет уязвимого для угроз «я», нечего бояться (оттого «на миру и смерть красна»), то в чувстве МЫ главное – что оно поднимает Вверх, «приближает к Богу». Точно так же, как коллектив усиливает энтузиазм – коллективу энтузиастов гораздо легче делать трудную работу, чем составляющим его энтузиастам, если бы они работали по отдельности, – коллектив усиливает и религиозное чувство. Массовые богослужения благодаря взаимному эмоциональному индуцированию (заражению) молящихся увеличивают напряженность их чувства. Индусы давно знают об этом и поэтому специально предписывают вступившим на религиозный Путь общество искренне верующих. В соборном православии этот «эффект группы» еще более усилен тем, что молящиеся в церкви чувствуют себя одним МЫ.

Это-то и стало русской алхимией, русским способом превращать грубое в тонкое, низкое в высокое: грубое «я» – в гораздо более тонкое МЫ. Опираясь на этот посох, мы и пошли дальше Вверх.

 

К оглавлению

Глава 43. Соборное православие-2. Православие

Нить Навны – живое православие и живое в православии

Соборное православие уже много веков, как закончилось. Конечно, сохраняются его следы в народной душе, но как живого явления народной жизни его уже давно нет. Любая культурная форма преходяща, и соборное православие не было исключением. Но, хотя само соборное православие закончилось, сохраняется его душа – то, что оживляло его и что оживляет православие сегодняшнее, – тонкая нить, которая тянется от культурной формы конкретного христианства к Христианству Истинному.

Православие кажется неподвижным. Застывшие формы церковной культуры, некоторые из которых сохраняются чуть ли не полторы тысячи лет, превращают его в своего рода «музей первохристианства». Одни и те же слова, одни и те же обряды, даже костюмы священнослужителей одни и те же. Вся эта лишенная жизни атрибутика безнадежно устарела и не может не раздражать современного богоискателя. Так думают многие. Так думал и я. Да и сейчас я не до конца избавился от негодования по поводу «мертвечины в православии». И это несмотря на понимание, что в окаменевших церковных формах, как в хрустальном гробу, покоится Истина Православия, которая только и ждет, чтобы рыцарь Веры раскрыл гроб и припал к Ней жадными губами.

В том-то и дело, что вся эта неподвижность, вся эта «мертвечина» только внешность. Слова-то одни и те же, но души православных людей разные, и в этих разных душах бушуют разные мысли. «Просто верить» совсем непросто. Для этого нужно преодолеть сомнения. А они в каждом веке свои. И вопросы, которые ставил перед православными (как и перед католиками, мусульманами, буддистами) 20-й век, не те же самые, которые ставил 15-й век. Так что за внешней неподвижностью всю историю в православии кипят бурные процессы. Идет борьба. С одной стороны, в ней участвуют «мнения века». А с другой – Свет Истинного Христианства. В борьбе Света с нашими поверхностными мнениями рождается мудрость – «двуслойные мнения», за внешней поверхностью которых есть хотя и невысказанное, но безусловное знание о Реальном Мире. Но это Знание погружено в культурные формы, соразмерные росту тех людей, над душами которых трудится Свет. Так Свет формировал в русской душе разные православия – разные геологические наслоения, образующие земную кору нашей души. Мы видим три таких пласта: «март», «июль» и «ноябрь» – православие России-II, православие России-III и православие России-IV.

Но все эти в общем-то очень разные православия едины в одном – все они хранят Свет. В этом-то все и дело, что «музей первохристианства» сохраняет не только формы, но и живую суть христианства. И как это ни может показаться странным, помогают ему в этом кажущиеся на первый взгляд абсолютно лишенными какой бы то ни было жизни доктрина и церковные правила. Тут есть чему удивиться: как внутри православия, казалось бы безнадежно архаичного, продолжает жить Иное, как в кажущихся обветшавшими формах, таких, как церковно-славянский язык или юлианский календарь, православие хранит Подлинное Содержание Христианства?! И тем не менее это так – хранит: глубинное содержание православной веры – это содержание Веры первых Христиан. Русское православие сохранило это содержание как мечту о Боге и надежду на приход к Богу.

Как это происходит, можно увидеть на примере символа веры.

 

Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого. [Верую] и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, рожденного от Отца прежде всех веков; Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, не созданного, одного существа с Отцом, через Которого все сотворено; Для нас людей и для нашего спасения сшедшего с небес, принявшего плоть от Духа Святого и Марии Девы, и сделавшегося человеком; Распятого же за нас при Понтии Пилате, страдавшего и погребенного; И воскресшего в третий день, согласно с писаниями [пророческими]. И восшедшего на небеса и сидящего одесную Отца; И опять имеющего прийти со славою судить живых и мертвых, царству Которого не будет конца. [Верую] и в Духа Святого, Господа, подающего жизнь, исходящего от Отца, поклоняемого и прославляемого равно со Отцом и Сыном, говорившего через пророков. [Верую] и во единую святую, соборную-вселенскую и апостольскую церковь. Исповедую одно крещение во оставление грехов. Ожидаю воскресения мертвых. И жизни будущего века. Истинно так.

 

Абсолютное большинство православных воскрешение представляют как выход из комы, когда от бывшего безжизненным тела отсоединяют капельницу и оно оживает; вознесение – как взлет ракеты; Бога Отца – как старика, сидящего на облаке; творение – как работу на стройплощадке. И так далее. И казалось бы, все эти фантазии имеют очень мало отношения к невыразимому словами реальному содержанию их веры – тому, что действительно сообщает православию жизнь, – ее Святому Духу. Но это не вполне так – в детских фантазиях живет Свет. Просто это Свет, сгущенный до такой плотности, которая соразмерна освоенной детьми (и значит, доступной детям) области тонкого. То же самое и со словами символа веры. В них тоже сгустился Свет – сгустился соразмерно духовному уровню христиан-III. Конечно, при буквальном прочтении многое в символе веры кажется бессмысленным, но свою роль символа эти слова исполняют – они не раскрывают, конечно, но символизируют, обозначают, напоминают о Настоящем Содержании православной Веры. А временами реалии русской жизни приоткрывают и более глубокие значения тех или иных слов Символа. Так, царству... не будет конца или ожидаю... жизни будущего века всю историю звучат в русской душе надеждой на приход к Навне. Ожидаю воскресения мертвых стало мечтою Гоголя, а у Толстого превратилось в проповедь.

Это и сохраняет православие – то, что оно хранит Настоящее Христианство. На первый взгляд кажется, что последние двести лет православие находится при смерти. Для современного человека его догмы звучат бессмысленно: в нем нет ничего, во что человек-IV мог бы верить. В 20-м веке ему некуда вести даже низы общества. Кажется, что все русские переросли православие.

О состоянии клира вообще лучше не говорить. В начале 20-го века эта тема увлекала разве что юмористов. В еще более печальное состояние была приведена церковь в советские времена. И показательно – двадцатые годы еще относительной мягкости режима совпадают с самой активной антицерковной кампанией, и церковь не получает поддержки у народа.

Но странно, что церковь не исчезает. И не просто не исчезает, но и притягивает многих из самых высоких русских: Гоголь, Достоевский, затем плеяда светских религиозных философов: Соловьев, Трубецкой, Бердяев, Франк, а еще Блок, а позднее Флоренский, Даниил Андреев, еще позже Солженицын, Мень, Якунин... Что они могли найти в этом пересохшем болоте? Конечно, кто-то таким образом протестовал против окружающего зверства, а кто-то не мог расстаться с прекрасной выдумкой. Но не это было главным. Конечно, всех их тянуло к Богу. Но не могли же они не видеть, что в этой церкви Бога нет. Или же они видели что-то другое? В том-то и дело, что другое – то другое, в чем и есть главная причина «православного притяжения», – удивительное, кажется, ни на чем не основанное ощущение, что под всеми наслоениями и уродствами в русском православии продолжает жить тот самый заветный Свет – Свет Истинного Христианства.

Огонь православия – его мечта и путеводная звезда – сегодня остается еще скрытым, но Он разгорается, и, даже не видя Его ясно, мы все равно откликаемся на Него высшими струнами своих душ. Сегодня мы чувствуем Его еще очень смутно, как некий Светлый фон, на котором протекает вся остальная, осознаваемая, легко выразимая словами религиозная жизнь. Но этот Фон и есть самое главное. Конечно, Его мало, чтобы осветить все наши темные углы, но достаточно, чтобы дать Надежду, которая хоть отчасти компенсирует недостаток Веры и Любви. И хотя только единицы вырываются к Свету настоящей Веры, многим, чтобы оставаться в лоне церкви, хватает и смутного чувства, что здесь есть что-то Божественное.

Свет в душе переживается как главное православное чувство, составляющее квинтэссенцию православия, – чувство интимной связи, сокровенной близости с Богом. Бог рядом, Бог близко, Бог нас не оставит, жить можно только по-Божески – иначе это не жизнь. Благо-сть, благо-лепие – сердцевина православного чувства: Бог – это Благо, Высшее Благо. Именно по этим отблескам Света православные узнают друг друга, как по паролю: «Ты православный?» («Ты христианин?», «Ты в Бога веруешь?»). Нельзя сказать, что это возвышенное переживание. «Возвышенное» значит «удаленное в Вышину». А это – предельно близкое и личное. Это – и согревающее тепло, но это – и Отцовская строгость, которая и предписывает правильное поведение, и удерживает от безобразий. Важность Троицы в русском православии не только в ее символичности – превращении трех малых в Одно большое, но и в ее интимности – в родственных, родных отношениях, которые связывают высшего Бога Отца с личным Богом Сыном (или точнее, Богом-сыном) посредством Святого Духа. Без этого чувства близости православие чахнет.

Русское слово «православие» только один из возможных переводов греческого слова ορθοδοξία («ортодоксия»), от ορθως («прямо» или «правильно») и δοξαζω («верить» или «славить», «прославлять»). Каждая из других возможностей перевода «ортодоксии»: «прямоверие», «прямославие» и, конечно, самое естественное – «правоверие» – несет свою, и очень важную, часть смысловой нагрузки оригинала. «Прямоверие», «прямославие» – вера непосредственно («прямо») в Бога и обращение прямо к Богу, минуя всех возможных посредников, – это и есть вера сердцем, «сердцеверие», совершенно особая, православная устремленность к Богу и согревающее жизнь чувство Бога. Ребенок на руках матери целует икону в церкви. Поцеловать крест священника. Просить в молитве о самом сокровенном или просто «изливать сердце» иконе. Все то, что так знакомо воцерковленным православным. Этот огонь души православие хранит как наследие первых христиан (и первых мусульман; ср. «прямой путь» в Коране).

И все же русские назвали свою религию не «прямоверие», а «православие». И хотя кажется, что «православие» наименее естественный перевод «ортодоксии», этот выбор не был случайным. Потому что именно в слове «православие» отчетливей всего звучит призыв в будущее. В самом деле, так ли уж правильно славим мы Бога? Конечно, нет. И любой православный это понимает – кто в глубине души, а кто и не очень «в глубине». Но именно понимание, что мы еще не научились славить Бога правильно, заставляет нас продолжать учиться православию. «Фон в душе» не только освещает душу, но и будит нас – не дает спать и зовет в Путь.

Негаснущее чувство Бога православные проносят через века. Православие – такая же «хранительская религия», как индуизм. Но если индусы хранят (до востребования, в буквальном смысле) самую сокровенную часть идеи Вспышки Истории, то православные хранят такую же сокровенную часть, но идеи Первохристианской Вспышки – ту ее часть, которая содержит программу не уже закончившейся метакультуры первохристианства, а всей нашей эры – части Истории, которая началась вместе с христианством. В сверхсознании всех людей эта программа хранится как особый архетип – архетип нашей эры. Но из людей Центра осознают этот архетип (в виде горячего чувства Бога и мечты о Боге, в которых отражается в православном сознании представление об итоге нашей эры) только православные. И в этом смысле можно сказать, что «Огонь православия», «чувство Истинного Христианства» и «архетип нашей эры» просто разные названия одного и того же.

Устройство русской души таково, что русский архетип «зов Навны», разворачиваясь в жизнь народа, соединился с архетипом нашей эры – «Огнем православия». По мере расширения русской души, когда она преодолевала границы национального, и наднационального, а затем и границы Центрального мира и устремилась ко всемирному, два архетипа сливались в один. И в этом смысле православие (я имею в виду, конечно, «дух православия», а не культурные формы, в которых этот «дух» живет и которые он оживляет) действительно образует стержень русской души. Поэтому и все русские религии, включая и русский атеизм, в основе своего Мирочувствования имеют общий корень с Мирочувствованием православия.

Вспышки Света помогают поддерживать Огонь православия. Не важно, что это за Вспышки, – Свет любой Вспышки наряду с ее «частной» идеей (католической, гуманистической или еще более частной, такой, как, например, та же идея русского соборного православия-III) несет и всю идею нашей эры, или, другими словами, всю идею православия. И православные так восприимчивы к любому Свету потому, что любой Свет резонирует с огнем их душ. Но при этом, конечно, из каждой Вспышки «православными частями» своих душ они берут («отфильтровывают») только свое – только самую тонкую часть ее Света.

Православие стало второй «хранительской религией» Центра после иудаизма. Но православный способ хранения Света совсем не такой, как в иудаизме. Ритуальность и символичность играют в нем куда меньшую роль по сравнению с поддержанием живого религиозного чувства. Это несходство метода при родственности задачи и стало одной из главных причин чуть ли не органической неприязни, которую православные испытывают к евреям.

Отличается православный способ хранения Света и от индийского. И индуизм, и православие тщательно сохраняют свое живое начало: как в душе любого индуса живет мечта о Пути, так же и в любой православной душе горит Огонь православия, который, даже когда он не ведет ее по Пути, все равно зовет вступить на Путь. Наличие этого Огня своего рода «пропуск в православие», и православные Посвященные отличаются «только» тем, что из углей, которые теплятся в душах всех православных мирян, они сумели разжечь жаркий костер. Но если в индийском способе хранения Света главное – подготовка Посвященных, знающих Идею Истории, то для православия выращивание Посвященных не самоцель. Православие ограничивается тем, что просто сохраняет «питательную среду» живого христианства.

Правда, все хранители Истинного христианства вырастают из этой «среды». Это относится и к Посвященным-католикам. Впрочем, Огонь православия известен не только им, но и всем западным христианам, кто смог подняться над спецификой католицизма к тому общему, что объединяет все христианства.

Православие начиналось одновременно с первохристианской метакультурой и внутри первохристианской метакультуры. В первом тысячелетии первохристианства православными были христиане с самым горячим религиозным чувством – те, кто чувствовал внутри себя Истину Христианства. До официального признания христианства православных («огненных христиан») в христианской общине, по-видимому, было большинство. Но позднее, после превращения христианства в государственную религию и по мере все большего остывания первохристианства, доля православных стала уменьшаться. Огонь «до-ислама», ожививший метарелигию и разогревший христианские сердца, увеличил и число православных. Но затем стал остывать и Свет ислама. И только тогда православные, которые до этого времени никак себя не выделяли из общей массы христиан, стали оформляться в самостоятельную религию – религию с особым Мирочувствованием, где присутствие Бога переживается постоянно и даже уже не как связь с Богом, а как «погруженность в Бога». Это «чувство капли в Океане» и создало новое христианство, отличное и от ислама, и от католицизма: христианство – Путь к Богу с лейтмотивом «Сын, а не раб».

Хотя, как и католицизм, православие рвало с «до-исламской» метакультурой, но с единой метарелигией Центра-III оно не только не рвало, но и в определенном смысле ее продолжало. И хотя православие продолжило метарелигию совсем не так, как продолжил ее ислам, Мирочувствование ислама и сегодня имеет много общего с православным Мирочувствованием. И те, кто не «в глубине души», а ясно понял необходимость учиться православию, всем сердцем откликаются и на проповедь «их» Мухаммеда: прославляй хвалой Господа до восхода солнца и до захода, и во время ночи прославляй Его и среди дня или скажи: «Хвала Богу», и величай Его. Неслучайно чуть ли не тысячу лет православие было «исламским христианством». Внутри огромных мусульманских государств оно сохраняло себя от посягательств западного христианства. Ислам проявлял к православию удивительную (удивительную, правда, только с точки зрения современных сторонников теории «войны цивилизаций») терпимость. А в основе этой терпимости было то же чувство, которое заставляет правоверных мусульман терпеть таких «еретиков» ислама, как суфии, – чувство, что внутри «неверия» этих «отступников» скрыта большая Вера. Похожее чувство уже более ста пятидесяти лет заставляет культурных русских молитвенно складывать руки перед своими некультурными соотечественниками-богоносцами.

В отличие от таких религий, как католицизм или ислам, ждущие своего часа «хранительские религии», «религии на вырост», и в том числе православие, почти не растрачивают свой огонь на культурное строительство.

Поэтому для православия так органичны культурные формы первохристианства: хранить Свет Христианства в них удобнее всего. Представьте, что вас попросили сохранить прекрасную бабочку, вмороженную в ледяной пузырь. Конечно, можно попытаться растопить пузырь, высушить бабочку, а потом поместить то, что останется после всех этих процедур, под стекло. А можно просто положить ледяной пузырь в морозилку. Во втором случае результаты хранения будут уж точно не хуже.

И все же православие участвует и в культурном строительстве. Но (если не считать одного-единственного исключения) всегда – только в сотрудничестве с какой-то другой идеей. Сотрудничество это состояло в том, что православие как бы окрашивало своим светом многие народообразующие идеи и многие идеи – «веления времени». Так были созданы все православные культуры, включая, конечно, и русские. Когда Россия оказывалась в Свете очередной Вспышки, продвигающей нас Вверх по истории, Огонь православия соединялся с Ее приказом. Результаты этого соединения мы и видим и в русском православии-II, и в соборном православии-III, и даже в богоискательстве русской культуры-IV, и, мало того, даже в активном «безбожии» русского коммунизма.

А тем единственным исключением, когда православие создало собственную, «чисто православную» культуру – создало как образец и «назидание потомству», – было православие Византии. Под знаком этой дерзкой попытки воплотить Христианство-мечту – то эзотерическое христианство первых Христиан, которому еще только предстоит стать нашим будущим Христианством, – прошли все последние века Византии. В этом и был смысл ее существования, после того как она перестала играть сколь-нибудь значимую роль в геополитике и полностью утратила культурное влияние на Европу: чувствуя неизбежность политического конца, Византия расходится с юной Европой и создает то, что обеспечит ей посмертное существование.

Историю появления византийского православия, которая началась в 10-м веке, когда Византия еще только рвется из «арабского» мира, продолжилась в 12-м, «комнинском» веке и достигла апофеоза в 14-м веке при Палеологах, рассказывают нам иконы и фрески – то «искусство глаз», которое очень быстро стало «искусством души».

Из путевых заметок. Византийская иконопись как художественное явление вполне сравнима с готикой: массово пишут шедевры яркостью под 70 люм, если не выше. А ниже 40 люм вообще трудно что-то встретить. Иконописцы превращаются в Богомазов. С икон смотрят надчеловеческие лики. Их глаза прожигают душу насквозь и своим огненным вихрем уносят Вверх.

Из того, что видел я, безусловная вершина – «Пантократор» («Вседержитель») Феофана Грека в куполе новгородской церкви Спаса Преображения на Ильине улице. От Него невозможно оторваться. Этот Лик заставляет верить даже неверующего. Того же уровня (около 80 люм) «иконо-портреты» Эль Греко. (Хотя они написаны, когда политически Византии уже не было.)

Конечно, творчество Феофана питала и духовная сила России, а творчество Эль Греко – Испания. Но все же оба они прежде всего византийские художники. Это становится особенно понятно, когда видишь, как творчески одиноки были они – как ни в России, ни в Испании не было никого близкого им по духу, – и в то же время обнаруживаешь, как много родственного (хотя и не такого гениального) было в византийской иконописи 14–17-го веков. Да и сами эти двое великих, несмотря на разделявшие их двести лет и такие разные «вторые родины», внутренне глубоко близки друг другу.

Много ярчайших икон Богоматери можно увидеть в византийских музеях Венеции и греческой Кастории. Много их и на Кипре, например в музеях Никосии и Пафоса. Но из кипрских сокровищ мне особенно запомнились несколько недавно найденных икон из музея монастыря Святого Иоанна Лампадистис (Agios Ioannis Lampadistis). Одни из них написаны совершенно канонически, другие, наоборот, свободно-смело и иногда даже, кажется, наивно, но все – очень ярко. А еще в небольших церквушках горного Кипра уцелело множество фресок – портретов Бого-искателей, людей на Пути к Богу – отцов церкви, святых, отшельников. Таких, как поражающие психологизмом лики в церкви Святого Николая «под крышей» (Agios Nicolaos tis Stegis).

В этом главный нерв «искусства души» – стремление написать человека, обретшего Бога и ставшего Человеком. Такого, как феофановский Симеон Столпник в Новгороде. Сколько здесь страсти, порыва, муки от недостижимости Идеала и вместе с тем душевной глубины и уже оторванности от земли!

Конечно, иконы и фрески писали люди разного таланта. Но даже в «заурядных» работах видно стремление изобразить человека Пути, взыскателя Бога, человека, в лице которого светится Божественное, и даже написать человека-Бога (впрочем, это-то как раз удается не многим).

В 14-м веке к «искусству души» присоединилась «технология души» – «умное деланье» исихастов – особая монашеская практика устремления себя к Богу, похожая на те, которые используют люди Пути в индуизме и буддизме. А к «искусству души» и «технологии души» добавилась и «теология души» Григория Паламы. Удивительное это было время! Как будто подземный ручей эзотерического христианства вырвался на поверхность и забил фонтаном. В православии громко зазвучала главная тема христианства – к Богу! Но... на этой бравурной ноте Византия и исчезает. И поток эзотерического христианства снова уходит «под землю».

Но хотя Византия исчезла, созданное ею православие продолжает хранить ее Свет. Конечно, у продолжателей дела Византии этот Свет не такой яркий (часто он вообще лишь едва-едва различим), но именно Он – Свет Византии – напитывает их жизненной силой. И именно Он, как маяк, указывает им направление и, как прожектор, освещает их путь.

Только русским православным великанам, таким, как Серафим Саровский, путь византийских исихастов оказался по росту. Но в целом не византийское «православие души» определяло уже пройденную часть пути русского православия. Тема преодоления низкого «я» во имя Высшего Я, хотя никогда не исчезала из русской православной жизни, никогда в ней и не доминировала. И сегодня «православие души» все еще остается будущим.

А южным православным церквям нужно было выжить в мусульманском мире и сохранить свои народы: греков, болгар, сербов. По большому счету, в этих условиях им было «не до Бога». Конечно, за пятьсот лет и у них бывали свои подъемы, но в целом «балканское» православие еще только начинается, и в сегодняшних греческих монастырях живительный византийский дух в лучшем случае только угадывается.

Свет Истинного Христианства и стал движителем жизни русского православия. Он оживлял исторически первое, «языческое» православие-II и звал выше, к новому, более высокому православию. Это оживляющее начало окрашивало все самое Светлое в православии-II, готовя его превращение в соборное православие-III. И в русском православии-III мечта об Истинном православии оставалась самым главным. И хотя Огонь Истинного Христианства и тогда горел почти так же глубоко под поверхностью, но все самое яркое в России-III было создано трансмутациями этого Огня и несет на себе Его отблески. Ясно видны они в северной линии русского монашества, тянущейся от Сергия Радонежского к Нилу Сорскому. Не менее заметна русская трансмутация «греческого Огня» во влиянии Феофана Грека на великих русских мастеров, которые, хотя и писали совсем по-другому, переняли у Феофана самое главное (и самое трудное): иконы и фрески Рублева и Дионисия тоже живые.

Тупик – православие-IV

Но Огонь на то и Огонь, чтобы не терпеть застывших форм. И, сделав русских людьми-III, Он не перестал звать нас Выше. А вести Выше религия «миром Господу помолимся» не могла. Внешне это проявилось в том, что в церкви светское начинает преобладать над духовным. Стремление к общественному, естественное для соборной церкви, не просто укрепило позиции церкви в государстве, но и привело к тому, что церковь стала все больше сращиваться с государством, все больше политизироваться и, как следствие, все больше погружаясь в мирские дела, все больше удаляться от дел духовных и все меньше водительствовать к Горнему – самые высокие русские находят в церкви все меньше помощи в своем Пути. Тропинка, найденная гигантами русского православия-III, оказалась потеряна. В этом есть грустная ирония – увлечение общественными делами вывело церковь из авангарда общества.

Внешне это похоже на угасание православия. Начиная с 15-го века и уже вовсю с 16-го церковь начинает отодвигаться в обществе с лидирующих на все более и более арьергардные позиции. Конечно, работы у церкви было еще очень много. Вплоть до 20-го века пропасть между элитой и низами росла – общество все больше «растягивалось»: лидеры отправлялись выше – за Европой, в культуру-IV и все дальше уходили от основной массы («отрывались от народа»). А среди «народа» оставалось много людей-II (а среди самых низов – и людей-I). Всех их церковь поднимала в культуру-III. Таким образом церковь оставалась с «народом». А оборотной стороной этого «народничества» было застывание церковной жизни. «Народ» не давал церкви «торопиться», и в 17–18-м веках кажется, что жизнь церкви вообще замерла.

Но полной остановке предшествовало появление еще одного русского православия – православия-IV.

Из путевых заметок. Вглядитесь в лики Спаса и Богоматери на русских иконах 16–17-го веков. Из этих ликов ушла человечность. Сравните эти иконы с современными им греческими и кипрскими, или с византийскими иконами 12–14-го веков, или с римскими фресками 7-го века, или с ранними коптскими иконами. Тут не нужно быть искусствоведом – контраст разительный. На русских иконах изображены не люди. И не люди, ставшие богами, как в высших достижениях византийской иконописи. Кажется, что на нас смотрят... символы. Символы Суровой Верховной Власти. Не юный Иисус, только что ставший Христом. Не вождь человечества – Пантократор византийского православия. После земной жизни прошло уже более полутора тысяч лет, и мы видим Иисуса Христа в такой Выси, где Он уже совершенно лишен всего человеческого и совершенно неразличим для нас. Он – Вечный Бог. При таком огромном Спасе уже не только вопросы о Боге Отце, но и вопросы о Троице становятся неуместными. Все это только для ученых богословов, чьи рассуждения простому верующему и недоступны, и неинтересны. Бог один – Иисус Христос, и другого Бога нет. Таким стал Христос для православных русских в последние века.

Это был своего рода ответ на обвинение христиан в политеизме. По духу это «древнееврейские иконы». Таким, наверное, представляли Бога евреи во времена Вавилонского плена или Иудейской войны. Такого Бога, конечно, грешно изображать, потому что изобразить Его невозможно. То, что это Богочувствование вообще нашло отражение в иконе, уже уступка традиции. Но это единственная уступка. Когда-то Соборы, восстанавливающие иконопочитание, предписывали иконописцам символичность – чтобы изображение на иконе было не образом, а символом Изображаемого. Реализовать это требование через много веков смогли только в России.

Но новое Богочувствование не было очередным шагом в плавной эволюции православия. Это был крутой поворот в совсем другую сторону. Все дело в том, что в мире православия-IV между человеком и Богом не было никакого моста! От крещения до расцвета соборного православия-III Россия строила этот Мост – такой же, как Мост, который когда-то был построен Первыми Христианами, а позднее сожжен богословами «античного христианства», а затем восстановлен византийскими исихастами. Такой же, только свой, русский. В итоге этих многовековых трудов была построена часть Моста – соборное православие-III. И вот – все строительсво было заброшено. Последствия этого были грандиозными. К недостижимо высокому Богу пути нет. А без Пути к Богу нет Христианства. Христианство без Пути к Богу – это уже антихристианство.

На уровне масс верующих такой «отказ от Бога» привел к вытеснению культа Спаса культами святых. Верующему важно, чтобы его молитва доходила до Бога. А донести самому молитву до бесконечно высокого Бога невозможно. Ее могут донести только посредники. В русском православии-IV такими посредниками стали Богоматерь и святые. Их культы все больше заслоняли культ Спаса, так же как когда-то во всем христианстве культ Христа вытеснял культ Бога Отца. В домашних иконостасах икон Спаса становилось все меньше, а, скажем, икон Николая Угодника – все больше. Уже в 16–17-м веках иностранцы замечали, что московиты воздают святому Николаю «почти божеские почести».

Но самым важным следствием вознесения Бога в бесконечную высь стало покушение на хотя и почти неосознаваемую, но, тем не менее, постоянно живущую в христианском сверхсознании Связь между человеком и Богом. Ту Связь, осознание которой оживляет христианство, а вытеснение омертвляет. Православие-IV места в сознании для этой Связи не оставляло. Оно лишало верующих даже надежды на приход к Богу и, следовательно, делало бессмысленным и личное стремление Вверх. Мало того, что верующий больше не находил в церкви поддержки в своем Пути, – сам этот Путь к Богу теперь объявлялся церковью бессмысленным. Та же самая бессмысленность на тысячу лет раньше привела к кризису первохристианства и появлению Мухаммеда. Сейчас она тоже вела к кризису религии, хотя и другому – к атеизму: недостижимо высокий Бог – это почти то же самое, что никакого Бога вообще.

Здесь четко просматривается параллель с ранним католическим, «готическим» Богочувствованием и его эволюцией в атеизм гуманистической культуры. Русский Бог в непостижимой Выси, недоступный Бог-Приказ, близок к католическому Богу за Всем. В религиозном чувстве русских наряду с усилением мотива строгого монотеизма иудейского или исламского образца появился и католический оттенок. Та же недостижимость Бога, делающая чувство Бога все более эфемерным. Тот же наказ – работайте на земле без Бога. Пока без Бога. И то же следствие – рост атеизма. Недостижимость Бога в православии-IV означала, что это православие не может вести к Богу и, таким образом, как религия оно бесполезно. Православие-IV было почти самоубийством русского православия.

И как всегда в нашей истории, изменение характера православия очень ярко проявилось в церковной архитектуре. Церкви Петербурга, постоенные в 18-м и 19-м веках, кричаще антиправославные. Это бросается в глаза в любой из них – и в барочных дворцовых церквях Растрелли, и в Исаакиевском соборе, и в Спасе на Крови – псевдорусской карикатуре на храм Василия Блаженного. Но апофеоза эта антиправославная линия достигла в Казанском соборе, целью авторов которого, кажется, было сознательное изничтожение старой православной традиции.

Это и был очередной поворот русской лестницы. Антихристианство православия-IV уводило – и от русского соборного православия-III, и тем более от так и не разгоревшегося в России поздневизантийского «православия души», – но уводило, как это ни странно, Наверх. Поворот был необходим. Навна продолжала звать русских к себе, но дорога к ней должна была пройти через культуру-IV. И хотя этот участок русского пути кажется вообще нерелигиозным, это был все тот же Путь Наверх. Просто Путь не бывает прямым. Мост соборного православия потому и оборвался недостроенным, что материалом для его следующего пролета должно было стать развитое «я». Без такого «я» невозможен личный путь к Богу – та часть Пути, которая вымощена обломками «я». Потому и почти не видно личного Пути ни в русском православии-II, ни в русском православии-III, что даже у русских-III «я» было развито еще мало: русские-III мало чувствовали себя отдельными людьми, мало думали о себе как об отдельных людях. Личный Путь был возможен только для самых высоких из них. Уделом остальных была только слабо осознаваемая надежда на Него. Православие-IV лишало и этой надежды. Но вместе с тем оно приближало к началу «личного этапа» Пути: пропуск туда – развитое «я» – русские получили в культуре-IV.

Превращение православия-III в православие-IV происходило стихийно – церковь этим процессом никак не управляла. Но его последствия затронули церковь непосредственно. Затянув на собственном горле веревку и перекрыв доступ Живительной Силе, церковь все больше мертвела. Это мало осознавалось, но остро чувствовалось русскими людьми, ведя к внутрицерковным распрям по поводам, кажущимся нам ничтожными, но за которыми стояли в самом деле грандиозные расхождения. Вера или неверие – вот как стоял вопрос для староверов. Никониане – безбожники. И они были правы – живого, доступного Бога в православии-IV не было. Но вопрос стоял все же несколько иначе – вера-III или безверие-IV. В такой постановке видно, что вера (вера-III) была обречена. Но это не было гибелью веры вообще, как это казалось староверам. Это было гибелью русской веры-III. Но на смену ей уже спешила русская вера-IV, и не так уж далеко (всего-то лет двести) было и до начала русской веры-V. В том-то все и дело, что даже превращение православия-III в православие-IV не могло затронуть самые глубинные основы православия, не могло загасить его Огонь. И в годы нашего «безбожия» он так же продолжал гореть в самой глубине (хотя на самом деле, конечно, в самой вышине) народной души.

 

К оглавлению

Глава 44. Интеллигентность и интеллигенты

Россия-IV: русская Европа и русские европейцы

Первые признаки этого появились еще в 16-м веке, а в 18-м процесс набрал полные обороты: сбылась давнишняя мечта европейских политиков – Россия потянулась к Европе. Русские-IV заговорили по-французски и надели «панталоны, фрак, жилет»; у нас завелись науки, литература, живопись, музыка... Завелись и все остальные европейские блага. И сначала самые высокие, а за ними и все больше русских людей среднего роста зажили по-европейски.

Конечно, в полной мере культура-IV освоена в России далеко не всеми. Нам еще долго придется строить вместо проселков нормальные дороги и заменять нужники во дворе теплыми ватерклозетами. (Ленин говорил об электрификации всей страны как необходимом условии коммунизма. Канализация во всей стране важна не меньше.) В этом «западники» правы – бескультурье, недостаточное владение культурой-IV гирей висит на ногах России, мешая идти Вверх. Мне попалось как-то рассуждение одного «почвенника», который с упреком отзывается о тех «русофобах», которые, вместо того чтобы гордиться нашими сельскими библиотеками, завидуют европейским дорогам и чистым туалетам. Пока вопрос стоит – или библиотеки, или туалеты, барьер культуры-IV нам не преодолеть.

Но европейской русская жизнь не получается не только (и не столько) из-за того, что мы недостаточно осваиваем европейскую культуру. Уже то, как мы ее осваиваем, мы делаем не по-европейски. Европейцы массово заселяли плато высотой около 40 люм, но выше из них отправлялись считаные единицы. Русский подъем на это плато не был таким массовым, но зато большая часть поднявшихся туда не успокаивалась на достигнутом и продолжала карабкаться выше и выше – кто куда мог: кто к 50-люмным областям, а кто даже к 60-люмным. И в результате, хотя области, освоенные 80 процентами европейцев, доступны только 20 процентам русских, половина из них (10 процентов) чувствуют себя как дома там, куда есть доступ максимум 1 проценту европейцев (цифры, конечно, условны).

Средний рост сегодняшних русских не ниже, чем европейцев, но у нас гораздо больше разброс между нашими самыми высокими и нашими самыми низкими людьми. Эта же тенденция заметна и внутри отдельных душ – и там элементы неизвестного Европе будущего человека-V уживаются в нас с давно изжитыми европейцами элементами человека-III. Эти элементы-III и не дают нам стать вполне людьми-IV.

Сравнительно массовый подъем русских на высоты, доступные лишь элите европейцев, проявился в том, что в Советском Союзе перед его распадом жили сотни тысяч (если не миллионы) людей, которым были доступны астральные пласты яркостью 60–65 люм. Это доли процента всего населения – и в абсолютном, и в относительном выражении в десятки раз больше, чем в Европе или Америке, и в разы (по крайней мере относительно) больше, чем в Индии. Вот эти-то люди и составляли ту уникальную зрительскую аудиторию, которую так ценили большие художники и которая делала такой насыщенной жизнь русского искусства. Пушкин, может быть, и не выше Гёте, Толстой – Гюго, а Чайковский – Бетховена. Но настоящих ценителей Пушкина, Толстого и Чайковского в России гораздо больше, чем настоящих европейских ценителей Гёте, Гюго и Бетховена. Больших художников в России в 19–20-м веках было не намного больше, чем в остальном мире (их всегда мало), а понимающих зрителей – несопоставимо больше. «Элитное» кино делали и в Италии, и во Франции, и в Швеции. Но нигде оно не собирало таких огромных аудиторий, как в России. Имена, известные у себя на родине только кинематографической элите, – Феллини или Куросава – в России, где и увидеть-то их фильмы было почти невозможно, не сходили с уст десятков тысяч «простых» любителей кино. То, что было в Италии элитным и малопонятным, в России оказывалось массовым.

По той же причине и духовные Учителя находят в России несравнимо больше последователей, чем на Западе, и в среднем эти последователи гораздо выше.

Из путевых заметок. Дважды я видел, как тибетские ринпоче (ринпоче – «алмазный учитель») работают с западными (по отношению к Тибету) аудиториями. Но какими разными были эти аудитории!

В Калифорнии на семинар собралось десятка полтора «интересантов». Ринпоче рассказывал им азы тибетской онтологии. Говорил он, как говорят с первоклассниками из школы для не очень одаренных детей. И вопросы, которые ему задавали, были того же уровня.

Под Москвой большой спортивный зал был забит до отказа. Поучаствовать в ритрите захотели около тысячи человек. И каждый заплатил за вход вполне ощутимую сумму. Там были и интеллигенция, и студенты, но были и рабочие местных предприятий. Ринпоче не приспосабливался к присутствующим (по крайней мере это было незаметно) – наоборот, огромный зал старался следовать Учителю и как мог откликался и старался резонировать идущему от него Потоку. Поток этот, хотя в центральных своих частях и был, конечно, надкультурным, все же оформлялся во многом и «по-тибетски» – в формы мандал и мантр, неизвестные и просто чужие для русских. И все же присутствующие пытались прорваться через эти «культурные заслоны» к сущностному содержанию происходящего.

Но отличает нас от европейцев не только неуспокоенная устремленность Вверх – невозможность «просто жить» культурной жизнью. И содержание нашей, формально европейской культуры не европейское. «Европа в России» – русская. Астральные области, куда поднимаются русские-IV, равновысоки европейским вершинам, но, хотя Навна России-IV и одета по-европейски, под ее европейским платьем бьется не европейское, а русское сердце. Особенно это заметно, когда русские авторы явно «подражают» европейским образцам. «Француз» Пушкин – самый русский поэт. Русские музыку или картины нельзя спутать с европейскими. И не только «Князя Игоря», «Хованщину», «Утро стрелецкой казни» или «Боярыню Морозову», но и «сделанные под Европу» «Иоланту», «Щелкунчика», «Последний день Помпеи» и «Явление Христа народу». В европейской литературе немыслимы ни Татьяна Ларина, ни Наташа Ростова. Европейские и прежде всего по-европейски образованные русские философы заметили это расхождение формы и содержания, но объяснить его не смогли. И понятно – они пытались рассуждать в европейской логике, а вопрос, в чем «русскость» русского содержания, такой логике не поддается, подобно тому как когда-то христианство не помещалось в античное мышление.

И конечно же, сами русские-IV тоже не европейцы. Русская культура-IV, выращенная Европой, создала на русском материале совершенно особый тип человека.

Свет в душе

Происходящее в России-IV нельзя понять, если не видеть за всеми известными нам фактами истории созидательной работы Света, и даже не одной, а двух Его вспышек. Первая, разгоревшаяся в конце 17-го – 18-м веке, начала «европейский подъем». Вторая, первые всполохи которой пришлись на середину 19-го века, превратила погоню за Европой в самостоятельное русское движение. Эта Вспышка продолжает разгораться и сегодня. До сих пор я называл Ее «нашей Вспышкой». Но сейчас пришло время уточнить: «нашу Вспышку» правильней называть «Русской Вспышкой». И дело здесь даже не только в том, что именно русские первыми откликнулись на ее Свет и понесли Его другим народам. Главное – что русские, как никто другой, остро чувствовали и чувствуют приход нового мира.

Именно поэтому так громко звучит в русском искусстве тема весны: от саврасовских «Грачи прилетели» до тютчевско-рахманиновского «Еще в полях белеет снег, а воды уж весной шумят».

Среди тех огромных изменений, которые Свет Русской Вспышки привнес в наши души, европейское образование было далеко не главным. Гораздо важнее было выращенное Светом «я». Плоды этой его работы сохранила для нас литература: Онегин, Печорин, Арбенин, позднее Андрей Болконский, Пьер Безухов, Левин и множество персонажей Чехова – все это люди с «я», осознавшим себя и пустившимся на поиски смысла жизни. Светлое русских-IV – это Светлое юношеского поиска и юношеских открытий. Выросшее «я» взыскало себя и взыскало смысла. Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать! Но самое главное – выросшее «я» сумело осознать свое стремление Вверх. Это стремление было присуще русским и до России-IV, но именно у русских-IV оно становится осознанным. Жертвовали материальным ради духовного многие русские: отшельники и юродивые, богомазы и скоморохи... Но только самые высокие из них шли на эти жертвы осознанно, понимая, чем и для чего они жертвуют. У остальных это просто так получалось. Свет России-IV сделал русскую духовность сознательной.

И эта сознательная погоня подросшей души за неуловимым вывела русских-IV на ту высоту, которая и сегодня составляет почти все самое светлое в наших жизнях, включая и все самое высокое в искусстве 19-го и 20-го веков: все, что «так обаятельно для тех, кто понимает», все наши восторги, все слезы радости, все светлые печали, все «всё на свете понимаю»... Немалая высота.

Так Свет Русской Вспышки сгустился в нашей душе свечением интеллигентности – целым комплексом черт, присущих беспокойному, рвущемуся Вверх «я». Напряженный поиск смысла жизни, такт, деликатность, жертвенность... Самостоятельность мышления и гражданская ответственность за судьбы страны и мира. Стремление к бескорыстному служению... Впрочем, исчерпать список качеств, образующих непереводимое с русского понятие «интеллигентность», невозможно.

Религия атеизма, и не только

Так же как и в гуманистической Европе, на первый взгляд кажется, что и в России-IV никакой религии не было. Ведь нельзя же, в самом деле, считать православие-IV религией 19-го века – века, когда в обществе царил атеизм. Но, как и в Европе, наш атеизм просто часть особой религии гуманизма. Идея атеизма – один из богов ее пантеона наряду с другими идеями, подаренными Европе Светом Гуманистической Вспышки. Впрочем, русские-IV позаимствовали у европейцев не только пантеон «гуманистической религии» (а в этой религии пантеон неотличим от доктрины), но и ее Богочувствование – чувство разумно устроенного мира, загадка которого вот-вот будет разрешена. А вот чего мы взять у европейцев не могли – это того внутреннего огня, который в 15–16-м веках Свет Гуманистической Вспышки разжег в их сердцах. За триста лет он остыл и перешел в состояние «пар, конденсирующийся в воду». Поэтому «российская Европа», когда сравниваешь ее с «европейской», и кажется немного «выхолощенной» – ни своего Леонардо, ни своего Рафаэля (да, наверное, и своего Баха) у нас не было. Но зато у нас было другое: над сонмом богов европейского гуманизма в России-IV поднялся свой русский, бог. Этот бог спустился к нам вместе с первыми всполохами Русской Вспышки и засиял в наших душах свечением интеллигентности. Вот это свечение и сделало пришедшую в Россию европейскую «гуманистическую религию» русской – русской религией-IV. Интеллигентность продолжила ряд исторических форм русской религии: язычества, языческого («культурного») православия-II и соборного православия-III. И она же отвергла, как совершенно беспочвенные, любые претензии православия-IV на духовное лидерство в России-IV.

У новой религии новыми были не только мирочувствование и доктрина, но, конечно, и формы религиозной жизни. Средоточием этих форм новой русской религии стало искусство. Искусство заменило церковную религиозность. Творческий акт художника делается актом богослужения (художники и создали портрет Навны для России-IV), а акт сотворческого восприятия читателем, зрителем или слушателем – соучастием в богослужении.

Наш талант к сотворчеству, к «зрительству» объясняется особым характером русского художественного процесса: создавая и воспринимая художественное произведение, автор и зритель общаются. От автора такое общение требует бескомпромиссного взлета вверх и исповедальной искренности, а от зрителя, слушателя или читателя – немедленного и не менее искреннего понимания и сопереживания. В русском искусстве сердце высказывает себя и требует от другого сердца слияния в этом самом «себя».

Театры и выставочные залы в России-IV превращаются в церкви новой религии. Здесь нет никакого преувеличения – наша «безбожная» религия поднимает нас выше, чем традиционные религии людей Центро-Запада: лица французов или даже более религиозных мексиканцев во время мессы гораздо тусклее, чем русские лица на хорошем спектакле.

Но главное священнодействие происходит в кабинетах писателей и комнатах, в которых читатели уединялись с их книгами: среди всех форм искусства художественная литература становится центром духовной жизни, а ее творцы – пророками и властителями дум. Пушкин, как и во многом другом, был первым, кто не только почувствовал, но ясно понял происходящее, и его «Пророк» стал манифестом новой роли писателя в русской жизни.

Грязь-IV

Но, как и все русские цветы, религия русских-IV росла из ужасающей грязи. В России-IV все так же реками текли кровь и слезы. Даже трон был в крови: Петр Великий – сыноубийца, Екатерина Великая – мужеубийца, Александр Благословенный – отцеубийца.

И конечно же, все эти убийства были «для блага России» – историки не зря ели свой хлеб. Что же удивляться, что грехи предков пали на головы потомков и уже другие, не венценосные цареубийцы оборвали жизни правнука и всей семьи прапраправнука Екатерины. Они ведь тоже действовали «для блага России».

А пониже трона не переводились ни аракчеевы, ни салтычихи – перунова палка не отдыхала. Трещали кости на дыбе. Палачи не уставали рвать ноздри. И наконец, в гордящейся отсутствием смертной казни России то самое – «сквозь строй».

Быков был атаманом шайки... Ему было присуждено 12 000 ударов шпицрутенами, а его сообщнику Чайкину... 11 000 ударов. Выйдя в этот день на Грузинскую улицу, я был поражен невиданным дотоле зрелищем: преступники, окруженные жандармами и войсками, при стечении несметной массы народа (выделения и «комментарии» мои. – А.З.), были везомы на позорной колеснице... Шествие сопровождалось барабанным боем, привлекавшим с улиц и из домов громадное количество народа, пристававшего к шествию, направлявшемуся к Арскому полю.

На этом громадном поле был выстроен батальон местнаго гарнизона, под командою командира его, полковника Корейши...

Преступники... были напутствованы священником, как пред смертною казнью. Затем их быстро раздели, обнажив туловище до ягодиц; руки того и другого были привязаны к ружьям, за которыя каждаго преступника вели рослые, крепкие и сильные солдаты... Перваго повели Быкова, а спустя некоторое время Чайкина, так что оба шли друг за другом, и, получая удары шпицрутенами, испускали раздирающие душу крики и стоны. Уже после первой тысячи ударов спины их побагровели, покрылись лоскутами изрубленнаго мяса и спекшеюся кровью и вспухли, крики преступников сделались слабее, голос как бы отказывался им служить, и во рту у них пересохло. Несмотря, однако, на все это, полковник постоянно побуждал исполнявших экзекуцию солдат бить преступников сильнее. Он кричал во все горло: «бейте крепче, негодяям нет пощады!» («настоящий полковник»). Тех же солдат, которых замечал, немедленно отставляли из фронта, заменяя их другими, а виновных в слабости наносимых преступникам ударов тут же наказывали тесаком по ягодицам, приподняв фалды мундира (чтобы, не дай бог, не остались «чистенькими» – круговая порука, так круговая порука).

Зрелище вообще было страшное и потрясающее: Быков и Чайкин извивались подобно змеям, желая облегчить страшную силу сыпавшихся на них ударов, но мощныя руки ведших их мускулистых солдат удерживали эти порывы. За наказуемыми шел доктор Соколовский. Быкову дали уже 5000 ударов. Соколовский осмотрел его, по-видимому нашел слабым, потому что преступника (и что же, вы думаете, сделали с преступником?) положили на тележку, двое солдат везли тележку, и наказание продолжалось. День был ветреный: сильный ветер с громадными столбами пыли бил в спину наказуемых, и пыль, смешиваясь с кровью, текшею потоками из исполосованной и превращенной в бифштекс спины преступников, покрыла сплошную и вспухшую на спине рану серым налетом. Быкову на тележке дали еще около 1000 ударов и затем прекратили наказание (слава Богу – наконец-то), так как теперь слышны были только слабые, постепенно стихавшие стоны его, вместо прежде раздававшихся отчаянных и раздирающих душу криков... Таким же образом был наказан и шедший поодаль от Быкова Чайкин. Он оказался слабее своего атамана и из присужденных ему 11 000 ударов прошел не более 3000, и был положен на тележку, на которой дали ему еще 500 или 600 ударов.

По прекращении наказания обоих преступников, с слабыми признаками жизни, отправили в городскую больницу для лечения (ну вот – кажется, хоть просвет какой-то человечности, но... подождите), после чего они, по выздоровлении, должны были получить-таки опять недоданное число ударов. Судьбе, однако, угодно было сжалиться над несчастными: оба они умерли в тот же день (За полстолетия: Воспоминания А. И. Ильинского // Русская старина. 1894. Февраль. С. 65–69).

Вот откуда рос русский гуманизм. Более пятидесяти (!) лет носил Толстой в сердце эту боль, прежде чем она выплеснулась в «После бала». А вот что пишет Ильинский: В толпе народа были слышны рыдания, как выражения сожаления к преступникам, многие плакали, другие молились, многия женщины падали в обморок... Да, пришли; да, смотрели; да, не уходили, но... назавтра это были уже немножко другие люди. А сам Ильинский, наверное, и не немножко. Иначе не посчитал бы он эту казнь превосходящей все, что человек мог придумать зверскаго и ужаснаго: все роды смертей и казней, все пытки инквизиции бледнеют пред этим страшным наказанием. Кто видел его хотя бы раз в жизни, может судить о том, какой неувядаемый и нетленный венец сплел себе император Александр Второй отменою телесных наказаний!

Впрочем, насчет превосходящей все, что человек мог придумать зверскаго и ужаснаго Ильинский не совсем прав. При «кумире на бронзовом коне» в России широко применяли колесование. К эшафоту привязывали в горизонтальном положении андреевский крест, сделанный из двух бревен. На каждой из ветвей этого креста делали две выемки, расстоянием одна от другой на один фут. На этом кресте растягивали преступника так, чтобы лицом он был обращен к небу; каждая оконечность его лежала на одной из ветвей креста, и в каждом месте каждого сочленения он был привязан к кресту. Затем палач, вооруженный железным четырехугольным ломом, наносил удары в часть члена между сочленением, которая как раз лежала над выемкой. Этим способом переламывали кости каждого члена в двух местах. Операция оканчивалась двумя или тремя ударами по животу и переламыванием станового хребта. Разломанного таким образом преступника клали на горизонтально поставленное колесо так, чтобы пятки сходились с заднею частью головы, и оставляли его в таком положении умирать (профессор А.Ф. Кистяковский). К уже более чем разнообразным способам казнить, изобретенным Грозным, при Петре добавили и подвешивание на крюк за ребро: казненный должен был висеть боком, со свешенными вниз руками, головой и ногами.

Но жестокость, доходящая у ставших более изобретательными русских-IV иногда до совершенного изуверства, – это хотя и самое заметное, самое бросающееся в глаза, но далеко не все, что было в новой русской грязи. Свет изменил характер грязи, добавив в нее совершенно новые обертоны. Вместе со светлым богом интеллигентности в русскую жизнь вошли и его антагонисты. Выросшее «я» русских-IV дало не только светлые, но и темные побеги. И, может быть, самыми темными из них были эгоизм и вытекающее из него безразличие: безразличие к другим людям и даже безразличие к собственной душе. Одним из «темных цветков», которыми распустился эгоизм, стало мещанство, или жлобство. Но еще более коварным врагом интеллигентности оказалась тесно обвившая ее интеллигентщина. Присущий интеллигентности внутренний непокой интеллигентщина превращает в такую зацикленность на своих проблемах, которая начисто исключает возможность подняться над ними, а значит, и понять их. Грубо говоря, интеллигентщина – это сплав эгоцентризма и глупости, который помещает человека в придуманный мир и лишает возможности вырваться оттуда. Эта оборотная сторона интеллигентности, «темная интеллигентность» стала проклятием интеллигентов.

Три понятия: «интеллигенты», «интеллигентность» и «интеллигентщина» – часто смешивают. Но это разные понятия. «Интеллигентность» – это та составляющая жизни души, которая дарована нам Светом Русской Вспышки; «интеллигенщина» – ее искажение (и побочный продукт), а «интеллигенты» – это люди, в чьих душах светлая интеллигентность соседствует с грязной интеллигентщиной (как, впрочем, и с анти-интеллигентностью – жлобством).

Ленинское «не мозг нации, а ее г...» об интеллигентах (но не об интеллигентности – о конкретных людях, но не о боге своих родителей, да и своем в какие-то периоды жизни), конечно, неслучайно. И куда более рафинированные интеллигенты не жалели и не жалеют обличений в свой адрес. И это естественно, потому что такие самобичующие обличения составляют часть отношения интеллигента к себе. А обличать нам есть что. «Островок Света», интеллигентность – это только небольшой плацдарм посреди огромного и топкого болота. Но этот плацдарм не пляж, чтобы нежиться в лучах Света. Стоит только поудобнее разлечься на этом островке, как окружающее болото начнет наползать на него со всех сторон. И чтобы уберечь островок от болота, приходится, не останавливаясь, осушать свою душу, очищая ее и от жлобства, и от интеллигентщины.

Но полностью победить окружающее ее болото интеллигентность не может. Дело в том, что задолго до полной победы перед тем, кто стремился быть интеллигентом, открываются совсем другие перспективы – он видит такие Высоты, по сравнению с которыми интеллигентность меркнет. К этим-то Высотам он теперь и отправляется, иногда забыв про «химеру» интеллигентности, но чаще сохраняя в душе благодарность маяку, свет которого так долго помогал ему идти.

Тупик: прелестная утонченность

Четвертый пролет русской лестницы, так же как и все остальные, ведет к месту, где лестница поворачивает и которое на первый взгляд кажется тупиком. Выше чем до 60–65 люм путь интеллигентам был закрыт. Поэтому и заканчивался этот период все более громкими жалобами, вроде тех, что Саша Черный озвучил в своих «Ламентациях»:

Хорошо при свете лампы

Книжки милые читать,

Пересматривать эстампы

И по клавишам бренчать, –

Щекоча мозги и чувство

Обаяньем красоты,

Лить душистый мед искусства

В бездну русской пустоты...

Спим и хнычем.

В виде спорта,

Не волнуясь, не любя,

Ищем бога, ищем черта,

Потеряв самих себя.

Мир, из которого нет хода наверх, – углы да стены и над ними потолок.

Высоты, на которые поднимает нас интеллигентность, а это 50–65 люм, таковы, что там можно жить без Бога: поглядывать сверху вниз на старую религиозность и чувствовать вокруг себя огромный, но «самодостаточный» мир, которому в общем-то не нужен ни Творец, ни Генеральный Управляющий. И все было бы хорошо, если бы не присущая интеллигентности духовность, которая не позволяет успокаиваться и все время зовет Выше. А Выше без Бога уже нельзя. И поэтому кто раньше, кто позже, но все покорители высот России-IV начинали мечтать о Боге.

Мы дорожим нашей тонкостью, мы гордимся ею и буквально молимся на нее. В самом деле, в Европе это встретишь разве что в произведениях самых высоких европейцев. На западе школьные учителя не то что не восторгаются, а имени такого не знают – Антониони. Там не поговоришь с программистом о Шпенглере. Там кришнаиты объясняют неофитам, что Кришна работает без выходных 24 часа в сутки – как полиция или «скорая помощь». Там люди не слышали о «Мастере и Маргарите». Нью-эйджевцы по сравнению с самыми высокими из русских интеллигентов кажутся духовными младенцами – они бедны эмоционально и не могут понимать и чувствовать простейшие (для нас) вещи.

Но наша гордость – это гордость хорошиста, что он учится лучше троечника. В своем атеизме и любовании своей тонкостью мы ведем себя подобно школьнику, который освоил четыре действия арифметики и заявляет, что знает математику и учиться больше нечему, а какая-то там алгебра – это просто выдумки взрослых. Но наша тонкость – это далеко не высший взлет духа. На освоенном русскими интеллигентами плато Путь Наверх еще только открывается. Наши высоты – это только кочки на болоте, а отнюдь не заоблачные вершины. Вершины гораздо-гораздо выше. Над нашим потолком – зоной 65–68 люм, выше которых в девятнадцатом веке русская культура ничего не создала, есть довольно плотно закрытые от нас состояния яркостью 75 люм, и 80 люм, и 90 люм. Эти состояния гораздо выше и страстей, и книжной учености, и житейской мудрости. Но Это не бесстрастие и не бессмыслие; Это просто иная Страсть и иные Мысли, когда человек знает Все и излучает такой Свет, на который, как бабочки на огонь, устремляются окружающие. Нам эти состояния кажутся «чувством Бога», но это только потому, что они гораздо выше нас самих – до Бога-Все от этого «чувства Бога» еще бесконечно высоко.

Из путевых заметок. Не менее ярким, чем контраст между калифорнийскими и московскими поклонниками тибетского буддизма, был контраст между московскими учениками и самим ринпоче. Учеников с одухотворенными лицами было не много. И это придавало ритриту привкус тусовки с восточным колоритом. А сияние, идущее от учителя, не оставляло сомнений, что он действительно Учитель.

В православии издавна известно понятие «прелесть». В устах религиозного человека это слово едва ли не бранное: «Да что его слушать! Он в прелести!» И когда знаешь, что то же слово у светских людей – признак умиления («Прелесть, какая ночь!», «Прелесть, какая умница!»), можно подумать, что речь идет о разных «прелестях». Но в том-то все и дело, что религиозные и светские люди называют «прелестью» одни и те же явления. Откуда такая разница?

Православные люди Пути – наиболее высокие из монахов – заметили, что после привыкания к праведному («безгрешному») поведению и после периода борьбы с бесами, которую на светском языке можно описать как попытку справиться со своими темными желаниями и фантазиями, наступает этап, когда кажется, что достиг Чего-то светлого, Настоящего, другими словами, что Путь завершен. Светлыми и очень приятными становятся переживания. Могут быть и контакты со светлыми «потусторонними силами», которые представляются ангелами или даже Богом. Могут быть иные очень светлые грезы. У каждого по-своему. Эти светлые состояния и получили название «прелесть» (от «прельщать»). Люди Пути боятся «прелестных» состояний из-за опасности спутать высокое с Высшим (их неразличение мешает смотреть Вверх и нам), боятся, прельстившись высоким, прекратить Работу, остановиться.

Слово «прелесть» в последнее время тоже все больше и больше замусоливают. О прелести говорят те, кому до прелестных состояний еще расти и расти. И нетрудно встретить рассуждения какого-нибудь полуграмотного «богослова» о прелести, в которой пребывал Серафим Саровский, – суждение комара о слоне.

Из путевых заметок. Я особенно запомнил пару, которую мы встретили на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем: православного священника, родившегося и выросшего во Франции, – эмигранта во втором или в третьем поколениии и его спутницу – московскую «фифочку» из околоцерковных кругов, которая с какой-то миссией прибыла в Париж. Запомнились рассуждения «фифочки» о прелести, в которую погрузился восьмидесятилетний старец, монах-подвижник. Звучало это столь же нелепо, как «критические рассуждения» восьмиклассника, например, о Тургеневе. Но священник слушал вежливо.

Яркость прелестных состояний не превышает 60–65 люм – во всяком случае, не выше 70. В эту зону, зону прелести, и попадают все самые высокие и такие дорогие для нас состояния русских людей-IV. Они и в самом деле, прелестны но прелестны в обоих значениях – и светском, и религиозном.

Вот это и есть самое главное: та самая тонкость, которой мы так гордимся, не так уж и тонка. А наше «богоискательство» – это мышиная возня там, где никакого бога (не говоря уж о Боге) нет и быть не может.

К пониманию этого и приходили все те, кто дорастал до потолка России-IV и начинал мечтать о Боге. Но одно дело – мечта, и совсем другое – путь к Богу. Мечтатели быстро открывают между собой и Богом непреодолимую пропасть. Человек видит что-то похожее на Бога и со всех ног устремляется Туда. И вдруг натыкается на непреодолимую стену пустоты. Непреодолимую именно потому, что ее как бы и нет – не за что ухватиться и не на что опереться, – и то, что раньше казалось Богом, начинает казаться миражом. Где-то высоко светит Что-то невообразимо прекрасное, но пути к Нему нет. Вот с этим чувством безнадежности и знакомятся один за другим все самые высокие русские-IV, кто перерастает культуру-IV и замечает приниженность возвышенности наших душ и ограниченность нашей прелестной тонкости.

И куда тогда только девается их интеллигентность! Она оказывается где-то внизу, а переросший ее искатель попадает в тиски жесточайшего кризиса. Меняет его этот кризис невообразимо: только что был такая «лапочка» – и вдруг становится таким «злюкой» – в «тусовке» ему теперь тесно, и он безжалостно смеется над ней. И все чего-то ищет, ищет...

Это началось в 19-м веке. Уже тогда поиск русских гигантов часто приближался к религиозному. Но даже те из них, кто не бежал «религиозного соблазна» и чувствовал непреодолимую тягу к Богу, не могли преодолеть ограничений своего века – века, в котором безверие-IV уже окончательно победило веру-III.

Конечно, и в самые атеистичные времена были православные великаны – такие, как Серафим Саровский. Но они не определяли ни лица церкви, ни лица общества. Лицо России-IV – это Пушкин и Белинский, а лицо русской церкви 19-го века – воспетый Пушкиным Фотий («Благочестивая жена душою богу предана, а грешною плотию архимандриту Фотию») и Победоносцев – «завотделом религии при администрации Его Величества».

Этот господствующий в обществе атеизм выразился, например, в том, что религиозность позднего Гоголя была начисто отвергнута и абсолютно не понята окружающими. Общественный, сатирический мотив «Мертвых душ» всем был близок. Но более глубокий смысловой пласт – воскрешение своей собственной мертвой души и преодоление «эпидемии мертвечины» на пути к новой России – так и не был никем услышан. Только поздний Толстой продолжит гоголевскую тему, но продолжит ее очень «от головы» – вполне в духе рационалистического века. Но и при всем рационализме и у Толстого отчетливо слышна щемящая тоска по Богу. Она же, эта же тяга к Богу, видна у всех самых высоких русских людей-IV.

Но от Бога Россия-IV отделена как будто железным занавесом. Острее всех этот барьер чувствовал Достоевский. Потому что даже он, высочайший гигант России-IV, при всей своей гениальности и грандиозном масштабе личности, обожженной поражающей своим драматизмом, «по-шекспир-истей», чем у его героев, судьбой, не может вырваться из-за этой загородки к истинной религиозности.

О Достоевском. Он очень точен в описаниях и опасениях «бесовства». Он очень точен в портретах русских «богоискателей» – Алеши и Ивана Карамазовых. «Братья Карамазовы» действительно «энциклопедия русской жизни». Но вот старец Зосима. Кажется, в нем Достоевский видит если не идеал религиозности, то, во всяком случае, настоящего духовного лидера. Написана почти икона. Но в том-то и дело, что почти: из всех разговоров старца Зосимы создается впечатление, что он не только не Верит в Бога, но даже не осознает и оттого и не мучается своим не-Верием. Он, безусловно, подвижник, честный и мужественный человек, мудрый учитель и милосердный утешитель. Но за всеми этими добродетелями нет Веры. И Достоевский слишком глубок, чтобы об этом не догадываться: старец Зосима, не говоря уж о прочих обитателях монастыря, включая и великого постника Ферапонта, не очень Верит. И конечно же, неслучайно Достоевский наполняет келью уже усопшего старца «тлетворным духом».

Правда, по первому впечатлению кажется, что Достоевский не может написать Святого из-за собственного безверия. Но, вчитываясь, начинаешь видеть, что написать старца именно так принудило Достоевского не безверие, а гениальность, которая часто за пределами понимания самого гения (понимание – это продукт мнений эпохи, а гениальность – внекультурна).

Но еще острее тема Веры возникает у Достоевского в «Братьях Карамазовых» не в связи с Зосимой, а в связи с его моральным антиподом – отцеубийцей Смердяковым. Это Смердяков у Достоевского мечтает о Вере, той Вере, которая сдвигает горы и которая, может быть, есть еще только у каких-нибудь египетских старцев (сама эта мысль очень забавляет образованных родственников Смердякова).

И вот здесь нарыв рвется. Смердяков читает Исаака Сирина и, начитавшись, вешается. Это очень редкий для Достоевского «сбой». Здесь перестаешь ему верить. Смердяков, мечтающий о Вере и читающий Исаака Сирина, – это возможно. Тот же Смердяков, изобретающий гениальную месть, которая одним ударом убивает отца и ломает жизни двум братьям, – это тоже возможно. Смердяков, которого чтение Исаака Сирина доводит до самоубийства, – это выдумка. Не может книга Исаака Сирина подвести к самоубийству.

Фигура Смердякова в «Братьях Карамазовых» очень значима потому, что именно в Смердякова Достоевский вкладывает всю свою «темную» часть, или, как сказал бы психоаналитик, все свое подсознание. Именно со Смердяковым больше всего он отождествляет себя. И дело тут не в «подарке» Смердякову своей эпилепсии. Просто Смердяков написан самым умным и самым неисчерпаемым из братьев. По сравнению с ним даже Иван кажется наивным мальчуганом. Если Гоголь создал целую галерею портретов «мертвой» части своей души, то Достоевский пишет один, но пытается заглянуть в это «темное зеркало» как можно глубже. Поэтому он ведет Смердякова в его (то есть, конечно, своем) Богоискательстве и Вероискательстве как можно выше. И в этом подъеме попадает в такие области, где сам теряется.

Достоевский, конечно, слышал о Вере. Но он не может поверить, что Вера возможна. Ясно, что Исаак Сирин потряс Достоевского. И ясно – чем именно потряс. Весь Исаак Сирин – это спокойный рассказ о Пути к Вере. И Путь этот у Исаака Сирина – не нечто таинственно-недоступное, а обычное, повседневное и в своей повседневности несомненное Дело. Для Исаака Сирина нет вопроса о возможности Веры – Верить для него настолько же естественно, как дышать. И не поверить его спокойному рассказу о Вере невозможно. Но и поверить Исааку Сирину Достоевский не может.

Представьте вечно голодного бедняка, который не ел никогда ничего, кроме пустой похлебки и черствого хлеба, и который читает описание роскошного банкета, переполненное подробностями оттенков вкуса того или иного блюда. Естественно, он взбунтуется. Так же Исаак Сирин увел Достоевского настолько выше обжитой им «прелестной» области театральной драматургии судеб, что в открывшемся ему мире привыкшими к людским потемкам глазами Достоевский не видел уже ничего. Ничего, кроме нестерпимо яркого Света. Это было Нечто для человека девятнадцатого века немыслимое – то, что невозможно понять, но во что нельзя было и не верить. И, прикоснувшись к тому, что выше прелести, Достоевский не выдерживает: понимая свою неспособность писать об этих Реалиях, он бунтует, точно так же как каждый по-своему бунтуют Алеша и Иван, и начинает придумывать и фантазировать – в общем, сочинять.

Нить Навны – будущие интеллигенты

Многие из тех, кто стукнулся головой о притолоку, закрывшую России-IV путь Наверх, начинают подумывать, а не отказаться ли вообще от культуры-IV. А среди тех, кому до нее еще расти и расти, эта мысль встречает особенно теплый прием. Так стали появляться «народнические» мифы-полуправды. Как и любые полуправды, они не полностью беспочвенны. Действительно, интеллигентщина порой заливает в душах интеллигентов интеллигентность. Но сформировавшаяся на базе этой полуправды антиинтеллигентская философия: от трамвайного «а еще очки надел!» до объемных трактатов о вине интеллигентов во всех русских бедах – выплескивает вместе с водой ребенка. Конечно, живые интеллигенты вовсе не ангелы, и наша доля ответственности за русские беды не мала. Но не-ангелами были и все другие русские, и большинство из них были куда больше не-ангелами, куда более низкими людьми, чем русские интеллигенты.

Этого те, кто тоскует по придуманному прошлому и рвется назад, не понимают, да и не хотят понимать. Впрочем, понимать – это вообще не их стихия. Понимание им заменяет вера в мифы-полуправды. Например, такие, как миф-полуправда о «народе-богоносце» – хранителе истинной религиозности, для которой губительна западная культура. (Из-за этой полуправды одни образованные люди готовы перегрызть горло другим.) Правда этой полуправды в том, что в народной душе (конечно, не только у простонародья, но у всех русских – и у академика, и у плотника) действительно «живет Бог» – и как архетип Истории «к Богу!», и как русский архетип «зов Навны». Но, конечно, низы общества не выше верхов. Лица в церкви тусклее лиц на симфоническом концерте. Светлая радость религиозного умиления первых достигает яркости 50–55 люм (хотя и такие лица в церкви увидишь редко). Это максимальная высота, куда способна поднять людей культура-III. Культура-IV эти состояния действительно «убивает», но поднимает людей выше: Патетическая симфония Чайковского вполне может унести люм на 67–68. Кружевные наличники или вышитые полотенца в самом деле хороши, но лепнина Зимнего дворца или занавес Большого театра выше. Конечно, кулаки – наиболее деятельная часть крестьянства – не были тем исчадьем ада, каким их рисовала коммунистическая пропаганда. Но писать с них икону?.. Славу России составляли не игнаты, ермолаи и степаны, а Александр Сергеевич, Федор Михайлович, Петр Ильич, а позднее и Александр Исаевич. И в рекруты игнаты шли гораздо реже, чем иваны, – так что и победы русского оружия добыты, уж во всяком случае, не только их руками. У игнатов, ермолаев и степанов «рыльце в пушку» не меньше, чем у других русских людей, и каяться им нужно не меньше, чем, например, городским обывателям-мещанам. Прежде всего, за эгоизм: за «моя хата с краю», за открещивание от всего, что не касалось их непосредственно, за неспособность принять на себя ответственность за судьбы страны. Но – и за мироедство тоже. Это слово придумано не в профессорских кабинетах. Да, эти люди кормили страну. Но кормили не «за так», а плотно набивая свою мошну. И не только за счет пьяниц и дармоедов, но и за счет вдов и сирот. Так что икона с них получается не больше, чем с «гнилой интеллигенции». И под бич сталинизма и те и другие попали совсем не безвинно. Все мы хороши. И в прямом, и в непрямом смысле.

Похожая полуправда – о сказочно прекрасных прошедших временах, когда люди жили с Богом. В России-III и в самом деле часто можно видеть очень сильные религиозные чувства. Но чаще всего эти страсти не высоки. Человек может кричать, что он жизни не пожалеет за Бога. Может в самом деле убить себя или обречь на смерть множество людей. Но эта страсть не так далеко ушла от геройства разбойника, который предпочитает лихую жизнь, оканчивающуюся плахой, убогому рабству. Слепая готовность пожертвовать своей, а хуже того – чужими жизнями – из этого ряда. Свет, застывший в низких формах молодечества, конечно, тоже Свет. Но это «с Богом» мы уже переросли, и к нему нам не вернуться. Нас ждет другое «с Богом».

Конечно, у интеллигентов много грехов. Но все эти грехи не отменяют (и даже не омрачают) главного – того, что интеллигентность несет свой заряд Будущего. Как и все другие русские образы Навны, образ Навны России-IV тоже двуслойный, и от его внешнего слоя – интеллигентности – так же тянется невидимая нить к Оригиналу. Интеллектуальная инициатива, стремление к раскрепощенному мышлению – к тому, чтобы видеть мир таким, как он есть, а не таким, каким его придумал кто-то другой. Отзывчивость на чужую боль. Обостренное чувство ответственности, когда до всего есть дело и ни от чего нельзя спрятать голову под крыло. Бодрствующая совесть. Пренебрежение своей выгодой для блага другого. Все эти черты интеллигентности – из будущего. И сегодня эти побеги будущего, из которых свита та нить, что тянется из России-IV к Навне, помогают нам прокладывать дорогу к таким духовным реалиям, которые выше интеллигентности, – к «над-интеллигентности», к «пост-интеллигентности». Что это такое? Если совсем коротко – интеллигентность с Богом. Интеллигентность неслучайно оказалась русской религией (пусть и религией русских безбожников). И неслучайным было богоискательство (как в прямом, так и в фигуральном смысле) интеллигентов, как неслучайно и то, что первыми интеллигентами становились дети священников (Преображенский, Успенский, Рождественский – самые интеллигентские фамилии) и что интеллигентов не переставала привлекать философия христианства. Все дело в том, что основой интеллигентности, как и основой любой русской религии, является все тот же Огонь православия. Так что устремленность к Богу присуща интеллигентности на самом глубинном уровне. Огонь православия обретает в разные эпохи разные формы, и в его будущих формах интеллигентность будет так же легко узнаваться, как в современных узнаются те формы, в которых он горел в прошедших Россиях.

Поворот

Но дорога к Навне и на этот раз оказалась непрямой. Прямо отправиться по Лучу, который светит нам Сверху, было нельзя. И русская лестница в очередной раз свернула совсем в другую сторону – от роста «я» к рождению МЫ.

Интеллигентность как сгустившийся Свет Русской Вспышки несла в себе Его Приказ. А Приказ этот таков, что поиски смысла русских-IV быстро и тесно переплелись с поиском общественного идеала и стремлением к идеальному обществу. Благоустройство России (а затем и мира) становится лейтмотивом русских настроений, и социальный мотив все больше пронизывает русскую литературу. В тех же «Ламентациях» Саши Черного под нависающим потолком жизни с потерянным «я» искусственному миру противопоставлены «социальные язвы» мира рельного.

В книгах гений Соловьевых,

Гейне, Гёте и Золя,

А вокруг от Ивановых

Содрогается земля.

На полотнах Магдалины,

Сонм Мадонн, Венер и Фрин,

А вокруг – кривые спины

Мутноглазых Акулин...

В звуках музыки – страданье,

Боль любви и шепот грез,

А вокруг одно мычанье,

Стоны, храп и посвист лоз.

Вот что не давало спать русским интеллигентам. Духовные лидеры – писатели становятся общественными деятелями и пишут все больше об обществе – о его болезнях, о его судьбе, о его совершенствовании... В 20-м веке трудно найти писателя – не важно, в СССР или в эмиграции, – которого интересовал бы отдельный человек сам по себе. Даже такой глубокий интроверт, как Набоков, в той мере, в какой он сохранял русские корни, оставался «жизнеписателем». «Плохая» жизнь в 19-м веке составила предмет «критического реализма», а «сказочно хорошая» жизнь в 20-м веке – предмет «социалистического реализма». А отдельному, «маленькому» человеку в литературе места уже не оставалось. Он был все менее интересен и писателям, и читателям.

И в этой смене акцентов, в переносе интереса с отдельного человека на общество в целом, отразилась та коллизия, которая сыграла решающую роль в русской судьбе в 20-м веке. Мы не заметили главного. Поставив проблему «человек и общество» ребром – «или одно, или другое», мы не поняли, что так эта проблема не решается. Очень долго нам казалось, как нечто само собой разумеющееся, что интересы отдельного человека и интересы общества едва ли не противоположны. Не менее ста пятидесяти лет мы видели общество не совокупностью людей, а чем-то над-человеческим, чтобы не сказать «не-человеческим» или даже «анти-человеческим». И все свои интеллектуальные силы мы употребляли на поиск путей благоустройства этого «что-то». И только сейчас мы начинаем догадываться, что противоречия между настоящими интересами одного человека и настоящими интересами общества нет.

 

К оглавлению

Глава 45. Трудная тема

Лицом в грязи

С документальной достоверностью и без летописной лаконичности гениальный Солженицын сохранил для нас и для истории зверство, которое было абсолютно беспрецедентно не только по масштабам – десятки миллионов жизней, – но и по изуверству жестокости не уступало самому страшному русскому палачеству. Русские стали сжимать череп железным кольцом, спускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого легкого – пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо.

Это было совсем недавно, и это так ужасно, что мы пытаемся об этом побыстрее забыть, потому что даже помнить об этом страшно. Что уж говорить о том, чтобы в этом копаться. А ведь это еще и не вся грязь, в которой мы вывалялись в 20-м веке. В русских сердцах поселился ледянящий душу страх – страх, которого не было никогда раньше. Но и это не все – вместе со страхом в наши сердца вползла и юркая идейка – «жить лучше не по Совести»: сознательная ложь для собственной выгоды или для предотвращения неприятностей стала претендовать на то, чтобы стать нормой жизни. Это и были новые обертоны грязи 20-го века, грязи, которая не только разлилась такими морями, что, кажется, залила самые основы нашей жизни, но и была отменно зловонна. И сегодня, когда мы лежим лицом уже в новой грязи (хотя во многом она все та же, старая), естественно, трудно разглядеть изнанку того, что составляло другую сторону России 20-го века. Миазмы еще настолько свежи в памяти, что не просто плотно закрывают ее Светлое, но и сам разговор об этом Светлом делают неприличным. Даже сама попытка найти Светлое в нашем кровоточащем и смердящем вчера (и даже не во «вчера», а в «утре сегодня») кажется кощунственной. И я, конечно, догадываюсь, что эпитет «сумасшедший» будет еще самым доброжелательным из тех, которыми наградит меня либеральный читатель за заявление, что идея коммунизма, родившая чудовище, чей труп еще не до конца разложился, была самым чистым выражением сегодняшнего Света.

Личное. Я и сам либерал, или, во всяком случае, пробыл им большую часть жизни. А выговорить такое либералу, десятилетиями кипевшему бессильной злобой по отношению к советскому режиму, непросто. Но что поделать, если мне нужно говорить много такого, что язык либерала просто отказывается произносить и что «врагам» созвучней, чем «друзьям».

Как бы ни было больно и неприятно ворошить эту тему, нам необходимо без «приахиваний» и «приохиваний» понять, что это было. Навна новой России еще только начала приоткрывать свое покрывало. И если этот (как, впрочем, и все предыдущие) Ее образ залит грязью, то нам нужно не брезгливо отворачиваться, а стараться рассмотреть, Что за грязью. Иначе, если не знать, что под толстым слоем грязи есть Другое, мы даже не начнем отмывать Другое от грязи.

Да, действительно, практика «коммунистического строительства» была почти непрерывной цепью заблуждений и преступлений. И сегодня «аффективный след» от наших художеств еще настолько глубок, что нам трудно видеть в бедах СССР наше неумение, нашу неготовность реализовывать грандиозную идею. Но в том-то и дело, что эта грандиозная идея была (и есть). В том-то и дело, что потоки сталинских преступлений (хотя, конечно, они никакие не сталинские – они наши, общие, и ответственность за них лежит на всех соучастниках – и громко одобрявших, и молчаливо терпевших) были изнанкой зари новой жизни, изнанкой попыток делать очень светлое и чистое дело, изнанкой совершенно искреннего «так вольно дышит человек!». Злодейства, с которыми в истории мало что можно сравнить, и в самом деле совершались во имя счастья всего человечества.

Этого не может быть, так не бывает? Может, так было.

Религия коммунизма

Русский «коммунистический эксперимент» не был ни случайностью, ни «исторической нелепостью» (так некоторые «мыслители» называют события, не укладывающиеся в их представления о том, какой следовало бы быть истории). Не был он и нелепым шараханьем с дороги мировой цивилизации в сторону (как это кажется в приступе досады). Наоборот, он был закономерным итогом русской истории – тем, к чему привел нас поиск Навны, и вместе с тем – первым шагом в том новом направлении, куда повернула «дорога цивилизации». И неслучайно, что именно с этой хоругвью закончившая тысячелетнее обучение у более высоких народов, «отсидевшаяся за спиной у лидеров» Россия вырвалась на авансцену истории.

Вот почему, оказавшись в Свете Русской Вспышки, первые всполохи которого пришлись на середину 19-го века, Россия откликнулась на Него всем своим существом. И понятно: Его лейтмотив звучал в русской душе всю историю – всю свою историю Россия ждала Русскую Вспышку и готовилась к Ней. И вот наконец эта мечта, которая побывала и мечтой о молочных реках с кисельными берегами, и мечтой о граде Китеже, а уже совсем недавно зазвучала у Пушкина: Все в том острове богаты, изоб нет, везде палаты, получила надежду на превращение в реальность. Так что неудивительно, что Идея будущей жизни, которую нес Свет, стала богом новой русской религии.

Но богу нужны пророки – чтобы начать превращать мечту в реальность, нужно «заземлить», уплотнить «эфирное» содержание нового Света. Ясно ощущаемое русскими-IV «Вот оно, наше, – то, что мы столько ждали и ради чего жили» нужно было выразить такими словами, которые можно было бы превратить в дела. И Россия напряженно искала нужные слова. Но слова, которыми можно было бы выразить нашу ярчайшую мечту, естественно, не находились, и поэтому мы были рады любой подсказке.

Подсказка пришла от марксистов. Маркс и Энгельс были из первых, кто сумел почувствовать «в воздухе» тот «призрак», который принес новый Свет, и первыми, кто сумел придать еще очень «эфирной» идее будущей Жизни хоть сколько-нибудь осязаемые формы. А такие «телесные формы Бестелесного» как раз и были тем, что так искали русские-IV. Вот почему Россия, как губка, впитала марксизм. Так школьник, мучающийся над задачкой, хватается за предложенную ему шпаргалку, даже когда в ней и нет нужного ему решения.

Но, конечно, огрубление идеи Света в значительной мере ее упростило, «выхолостило». И в результате между марксистской теорией и русской мечтой образовался зазор. И понятно: мечта о Царстве Божьем на Земле не могла вместиться ни в какие экономические, философские или политические теории. Этот зазор – снизу набор куцых теорий, сверху негаснущая мечта – сохранялся всегда: мы делали не совсем то, о чем мечтали. Но именно благодаря этому зазору смерть советского коммунизма не прекратила нашей миссии, и сегодня, когда эксперимент по реализации одной теории Светлой жизни уже почти завершен, мечта о Светлой жизни продолжает жить. И более того, живет она не как несбыточная мечта, а как все тот же, не перестающий звучать в наших душах Приказ Бога. И поэтому попытки воплотить ее, которые мы не прекращали последние полтора века, продолжают оставаться нашей миссией и нашей судьбой на все обозримое будущее.

Естественно, у новой религии были своя доктрина, своя церковь и свои ритуалы. Но все это само по себе хотя и делает религию, но не может сделать высокой религии. А русский коммунизм был не просто религией, а религией высокой, более высокой, например, чем современное ему христианство-IV (как в западном, так и в восточном оформлении), – он был ближе (конечно, не доктриной, а мирочувстванием) к Истинному Христианству. Блоку не померещилось в зверствах революции «впереди Иисус Христос». Коммунисты в самом деле хотели построить Царство Божье на Земле.

По плодам их узнаете их... Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Но «дерево коммунизма» принесло такие разные плоды, что ясно, что кажущееся нам одним «деревом» на самом деле было не одним, а, как минимум, двумя. Одно – и его мы видим ясно, справедливо наделяя коммунизм эпитетами вроде «сатанинский», – в самом деле принесло столько «худых плодов», что оказалось «в огне» (потому что всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь). Но были у «дерева коммунизма» и «плоды», которые могли вырасти только на очень «добром» дереве. Неслучайно таким широким было увлечение коммунизмом и таким мощным влияние коммунистической России на мир. Коммунистическое Светлое часто ослепляло настолько, что люди уже не могли видеть коммунистического темного. И даже далеко не глупые Ромен Роллан или Фейхтвангер, видя в русском движении начало новой эпохи, не замечали глубоких ям на этом пути. Солнце, на которое пошла Россия, слепило, и долгая, извилистая и ухабистая дорога казалась ровным шоссе.

Что же это за солнце и что это за «добрые плоды»? Самым первым из них был Свет в душах.

Свет в душе – «чувство коммунизма»

Доктрина, политика, искусство – все то, чем была наполнена реальная жизнь коммунистов, – образованы соединением Света нашей Вспышки с грязью, через которую он проходил, «сгущаясь» и «застывая». И, присмотревшись, совсем нетрудно отыскать даже на самых мрачных из этих «сгустков» отблески Света. Но гораздо легче увидеть Свет в том «надпсихическом» свечении, которое украсило души коммунистов, – том очень высоком чувстве, которое питало всю коммунистическую работу и сохранялось в СССР до середины шестидесятых годов.

Нам не хватает слов уже в разговоре о тонкости и интеллигентности России-IV. И тем более их не хватает для описания того Светлого, что принесла Русская Вспышка и по чему мы, собственно, и знаем, что «коммунистическое строительство» не было только шуткой, которую дьявол сыграл с Россией. Он, конечно, приложил к этому нашему начинанию руку (как и ко всем другим русским начинаниям), но исходный посыл нашей работы в 20-м веке был вовсе не дьявольским. И лучшее доказательство тому – пятая ступень лестницы Света в русской душе и особенно ее верхний, «воздушный» слой – свечение. Все, кто побывал в этом Луче, знают о его Силе и Свете именно по следу, который Он оставил в их душах.

Те, чья молодость пришлась на тридцатые, сороковые, пятидесятые годы (и даже на двадцатые или шестидесятые), переживали это чувство душевного подъема, общее для самых разных советских людей. (Тогда никому бы просто в голову не пришло назвать нас «совками», и на то были важные причины – в «совков» мы стали стремительно превращаться позже.) Какой это был сплав торжественного ликования, гордости и любви к стране! Какое счастье! Была прекрасная мечта – мечта, которая одухотворяла. Именно по этой одухотворенности так тоскуют сейчас в России те, кто застал это время (а вовсе не по прошедшей молодости, как это пытаются представить «либеральные мыслители»). Вот за обманчивость этого детского счастья прикосновения к пионерскому галстуку, первомайских демонстраций и «Чапаева», за то, что это детское очарование обернулось потом жестоким разочарованием, и возненавидела интеллигенция советский строй. Сколько обиды было в этой ненависти! (Антикоммунисты (ср. с «античастица» или «антиутопия») – это те же коммунисты, но «коммунисты наоборот».)

Личное. Так было и со мной. Мое детство совпало с годами хрущевской «оттепели» – последними годами, когда коммунизм еще сохранял жизненную силу. И так складывалась моя жизнь, что до тринадцати лет даже дуновения диссидентства до меня не долетали. Это само по себе интересно, так как я рос хотя и не в элитарной, и не в рафинированно интеллигентской, но в интеллигентной семье и в среде, где было много интеллигентов – кроме «простых» врачей, учителей, инженеров в этом кругу оказывались и люди науки, и художники. Конечно, в те годы старшие еще живо помнили сталинские времена и Павлика Морозова и всячески избегали «идейного растления» детей. Но дело было не только в этом. Просто вера в коммунизм была еще очень сильной и очень общей. (Поэтому такому отнюдь не просоветскому Окуджаве и пелось тогда: Я все равно паду на той, на той единственной гражданской или Но комсомольская богиня – ах, это, братцы, о другом.) Соседи по квартире, которые очень уважали моего отца, называли его «беспартийным коммунистом». Это была высшая похвала. И хотя папа прекрасно понимал изнанку советской системы и совсем не был коммунистом, ему было приятно.

Так вот, такая тепличная обстановка превратила меня в фанатичного коммуниста – я впитал флюиды, которыми был напитан воздух, избежав уже появляющихся миазмов разложения. И эти флюиды коммунизма Москвы шестидесятых сделали мое во всех смыслах небезоблачное детство счастливым. Мы жили в ужасных бытовых условиях и очень стесненно материально. Из-за характера у меня были сложные отношения со сверстниками. Бытовой антисемитизм отравлял мне жизнь с того момента, как я узнал свою национальность. И тем не менее, несмотря на все это, очень часто меня буквально захлестывала радостная волна. И это не была радость солнечного дня или просто детская радость жизни, когда хочется скакать на одной ножке. Это была радость коммунизма. Мы, и даже не мы, а МЫ, все вместе шли к Чему-то светлому и счастливому, и сам этот путь был Светел и Счастлив. Те, кто помнит атмосферу праздников тех лет, поймут, о чем я. Хотя сейчас, когда я пишу эти строки, самым младшим, кому доступны такие воспоминания, уже под пятьдесят.

Всмотритесь в фильмы конца пятидесятых – начала шестидесятых годов. У них совершенно особое, «коммунистическое» настроение. Даже (и, пожалуй, даже особенно) у «диссидентских», таких, как «Застава Ильича» Хуциева или «Долгая счастливая жизнь» Шпаликова (в последнем вообще на первый взгляд нет ничего «коммунистического»). Уже через десять лет это настроение повторить было невозможно, хотя (предупреждая естественные возражения) режиссеры семидесятых не меньше стремились к партийной ласке, а идеологическое давление на них даже выросло. Но «каждый пишет так, как дышит»...

Все успехи советского периода связаны с «чувством коммунизма». Пока оно было, было все. Когда оно кончилось – кончилось и все остальное. Даниил Андреев пишет о том, как в начале пятидесятых годов с Советского Союза было «снято благословение» и он оказался лишенным жизненной силы. Если так, то с момента «снятия благословения» прошло еще лет пятнадцать, прежде чем внутренняя смерть советского коммунизма, которая сделала неизбежной (хотя этого тогда никто не понимал) и его внешнюю смерть, обозначилась совершенно явно.

Что же это за чувство – «чувство коммунизма»? Ответить на этот вопрос исчерпывающе невозможно, так же как невозможно исчерпывающе определить, что такое «интеллигентность». В «чувстве коммунизма» было много самоотверженности, доходящей до самозабвения. Было много преданности идее коммунизма – общемирового счастья всех людей. Но, наверное, главное – много переживания этого общемирового счастья «здесь и теперь». Строители коммунизма – не важно, в каких условиях они жили – уже жили при коммунизме и в самом буквальном смысле «парили в эмпиреях». Их мир был розовым – и внутри, и снаружи. А еще они чувствовали себя гражданами своей страны, и даже больше – людьми мира, и не просто мира, а будущего мира – людьми Истории. Над этим много и не без причин смеялись «антикоммунисты». В самом деле, не умея обустроить собственную жизнь, эти неумехи бросались на помощь неграм Америки или безработным Германии. И действительно – как будто бы забавно, и булгаковский профессор Преображенский вроде бы и прав. Но у такого порыва была, по выражению героя одного из последних «коммунистических» фильмов, «высокая себестоимость». Расширить свой мир и превратиться из обывателя в человека Истории – не так много профессоров смогли прорваться сюда из-за ограды своей профессии, своей семьи и своего «клуба».

Насколько ярким было «чувство коммунизма»? На удивление очень ярким. Те коммунисты, которые чувствовали себя вершителями Истории и прогресса (слова, которые в партийном языке приближались по смыслу к слову «бог») поднимались, наверное, и до 75 люм – им открывались реалии, недоступные их «классовым противникам», и они сами сливались («отождествлялись») с этими реалиями. Конечно, как это всегда бывает, когда нужно навесить ярлык на то, что скрыто от нас, их высокое знание называли и «мечтами», и «фантазиями», и даже «галлюцинациями». Но точно так же «здравомыслящие люди», не знающие подъемов выше 60 люм, называют и религиозный опыт христианских святых.

Почему же в таком случае художники-коммунисты не создали ничего, что было бы ярче 65 люм? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно понимать общие причины гибели советского коммунизма. Несвобода, цензура, которая становилась самоцензурой, не пускала советских художников Выше того потолка безбожия, который нависал над ними. Источник их вдохновения был высоко, но им было запрещено (и сами они себе это запретили) «соваться» Выше. Подняться Выше значило подняться выше идеологии, выше партии. Это значило «быть святее папы», но это значило и перестать быть коммунистом. Таких среди советских художников не нашлось.

Россия-V, весь мир

По плодам их узнаете их. Именно по ним, по сладким плодам, ясно, что идея коммунизма росла «из Светлого корня». И не все из этих плодов были такими кажущимися эфемерными, как «чувство коммунизма». Стоит протереть глаза, как среди «вещей коммунистической культуры» видишь великое множество Светлых и сладких плодов. Но – что, может быть, еще интереснее – обнаруживаешь их не только в России (СССР), но и далеко за пределами ее географических границ. Коммунистическая Россия раздвинула свои «астральные границы» куда шире, чем географические и даже политические. Она влияла не только на политических союзников, но и на противников. И может быть, влияние на противников было даже сильнее. Обогатившись Светом коммунизма, русская душа начала реально претендовать на всемирность. Теперь ее котлом становилось все человечество.

Я говорю не только о таких проявлениях всемирной русскости, как «международное рабочее движение» или «социалистический лагерь». Было и совсем другое. Крах советского коммунизма был отнюдь не таким полным, каким его пытаются представить журналисты, и говорить, что из строительства коммунизма в СССР не получилось ничего хорошего, можно только в запальчивости. Многое получилось.

Самое главное, что получилось в России, – это невероятно быстрый – около 1 люма за поколение – рост русских. В начале века наш средний рост был люм 16–17, а в восьмидесятых годах – не ниже 19 люм. В этом отношении ни одна страна мира с СССР равняться не могла. И хотя русские (в среднем) не стали выше американцев или европейцев, но росли мы, как минимум, в два раза быстрее.

Свою роль в таком скачкообразном росте, как ни парадоксально это звучит, сыграл уход разоренных крестьян из деревни в город. В этой ломке было, конечно, много трагичного и уродливого, о чем не устают твердить – и совершенно точно – «деревенские» прозаики, но какими бы несимпатичными ни казались некоторые из новых горожан, города сделали свое дело – вырастили и вчерашних крестьян, а главное – их детей.

Конечно, главным садовником, обеспечившим столь стремительный рост, был Свет в душе. Один за одним – от элементарной грамотности до любви к искусству, от «мы не рабы» через газетные статейки к предсказанному Некрасовым «Белинского и Гоголя с базара понесет» – наращивал Свет культурные слои в русских душах. Но в этой работе Свет создал себе и вполне «материального» помощника – социально ориентированную экономику – ту самую, которую в обывательской мифологии принято считать недостатком социалистической системы. Когда советскую систему упрекают за экономическую неэффективность, мы по привычке ругать все советское не задумываемся, что «социально нагруженная» экономика и не может быть сверхэффективной – ей приходится много тратить на «неэкономику». Как только развитие экономики из самоцели превращается в средство развития людей, ее эффективность автоматически снижается. Но зато повышается «эффективность жизни». Огромные деньги, «бесполезно» расходуемые на культуру, на фундаментальную науку, на образование, на самом деле были «инвестицией в людей» – они шли (во всяком случае, предназначались) на то, чтобы растить людей.

Но, конечно, в самом СССР из коммунистических замыслов, говоря очень мягко, получилось не все. Но сегодня мы видим и другую попытку реализации коммунистической идеи. Китайцы реализуют ее комплексно и очень умело (как и все, что они делают), демонстрируя всему миру ее «плюсы» и доказывая, что с отпеванием коммунизма торопиться не нужно. Избавившись от перекосов, которые погубили Советский Союз, Китай резким спуртом вырывается в мировые лидеры.

Но еще заметней «успехи коммунизма», как это ни может показаться удивительным, на западе. Несмотря на хор проклятий в ее адрес, идея коммунизма на западе была растащена «по ниткам» и прекрасно реализована – не менее блистательно, чем запад реализовал идеи электромагнитных волн в радио- и телевизионных системах. Современный Западно-Центральный мир по сравнению с тем, каким он был сто лет назад, во многом «коммунистический». Он более-менее успешно управляет экономикой. В нем мало осталось классической буржуазии и классического пролетариата – только владельцы и работники совсем небольших предприятий. В мало-мальски крупных компаниях работники владеют акциями компании, то есть являются ее совладельцами, и, естественно, участвуют в прибылях. У компании нет персонального владельца, и управляют ею наемные менеджеры, а не владельцы. Общественная (хотя и не всенародная) собственность на средства производства. Социализм.

Причем с «родимыми пятнами»: в самых крупных компаниях, как, например, Intel, хватает и «социалистического бардака».

В любом развитом обществе сегодня есть огромные общественные фонды. Всюду реализованы принципы социальной защиты. Всюду есть могучие профсоюзы, а в Европе к тому же и мощные левые (коммунистические и социалистические) партии. Все эти механизмы дают «простому человеку» реальные инструменты влияния на происходящее в обществе. Конечно, власти предержащие не жалеют денег на промывание его мозгов, чтобы он использовал свои инструменты «правильно». (Кстати, такое «воспитание трудящихся» хотя и искаженная, но тоже часть коммунистической идеи.) Но западной обработке мозгов противостоят и вполне серьезные «сдержки и противовесы».

Даже такие составляющие коммунистической идеи, как «пролетарский интернационализм» и «дружба народов», были подхвачены западом. Это видно сегодня и в том, как организованы межэтнические отношения внутри самих западных стран. Это видно и в международной политике. Все меньше в ней явного колониализма и все больше «вынужденного альтруизма». Конечно, на помощь отстающим странам тратятся крохи, и их норовят обусловить теми или иными формами закабаления, но сегодня во всем этом все чаще звучит и иной, альтруистический мотив – «богатые должны помогать бедным». И хотя реальные политики лишь в ничтожной степени руководствуются личными симпатиями к бедным народам, да и то лишь те гуманисты, у которых такие симпатии есть, но сухому расчету, который определяет их действия, приходится учитывать настроения избирателей, а в этих настроениях дружелюбия по отношению к слабым становится все больше. А запевалами здесь были советские коммунисты. И те в СССР, кому «братская помощь» слаборазвитым странам казалась просто разбазариванием своего имущества, не видели главного – как деньги работали на идею и увеличивали число африканских или азиатских «коммунистов в душе». Западные политики быстро поняли это и, поняв, включили в «сухой расчет» заботу об укреплении в развивающихся странах «западнических партий».

Но все это мелочи по сравнению с заимствованием самого коммунистического принципа управления обществом. Конечно, на западе этот принцип окрашен не идеологически, а технократически, но сама идея такого управления по своему происхождению – коммунистическая.

В технократизме – и сила, и слабость западной «социальной инженерии». Сила – потому, что он позволяет сфокусироваться на эффективности управления, а слабость – потому, что без идеологии направление изменений общества выбирается стихийно: у корабля есть руль, но у капитана нет ни карты, ни компаса.

Следствием всех этих «коммунистических заимствований» стало то, о чем на западе стараются не говорить: сами знамена западной жизни, такие, как свобода или демократия, заметно «покраснели», и интересы отдельного человека оказались во все большем подчинении у интересов общества в целом.

Тупик несвободы

И все же, несмотря на все эти успехи, коммунистический отрезок русского пути привел Россию в очередной «тупик» – туда, где кажется, что дальше идти некуда, и где, в самом деле, дорога делает поворот. Примерно до шестидесятых годов Россия (СССР) разгоняется, а потом, оставшись без «благословения», в течение лет двадцати–тридцати резко тормозит. Из нее как бы уходит жизнь, и она замирает, как в параличе.

Неподвижность («застой») охватывала все сферы. Может быть, заметней всего было «закупоривание» социальной динамики: способные люди не могли пробиться наверх или продвигались так медленно, что по дороге растрачивали свой потенциал, и поэтому «правили бал» неспособные. А самые высокие русские люди – люди Совести, которые не могли принять ложь, вообще были, фактически, выключены из общества. И в результате не только создавались условия для тирании – концентрации власти в одних руках, но и сама эта тирания все больше становилась тиранией посредственности. Но это только одна сторона всеобщего омертвения советской жизни. Неподвижной становилась даже сама мысль. Когда-то сказанные слова, в чем-то (пусть и во многом) верные в одних исторических условиях, были назначены абсолютной истиной, которой пытались руководствоваться в изменившихся условиях. Застывание «единственно верной» идеологии убило ее: разговор по существу заменили пустой болтовней и откровенным враньем. Верить этому было невозможно. А неверие в правильность пути быстро превращалось в уверенность, что мы идем не туда. Выхода энергии жизни не было – люди оказались лишены какой бы то ни было свободы: хочешь копаться на садовом участке – ну, это еще туда-сюда, но боже тебя упаси даже подумать о пользе общества – об этом подумают те, кому положено. Так общество «гасило» любую инициативу. И тем более строго регламентировались и оттого оказывались безжизненными любые разрешенные объединения людей. Что же касается народов, составляющих русский («советский») сверхнарод, то под запрет попали почти любые проявления их жизни. Так тотальное уничтожение всей и всяческой свободы, вытекающее из отвлеченных теорий, вроде теории о приоритете общественного над личным, накапливало энергию взрыва.

Накопилась она удивительно быстро. И в результате мы оказались на очередной лестничной площадке русской лестницы Света – там, где чувство, что отсюда-то и начинается наш настоящий Путь, тонет в облаке никак не желающей оседать пыли, которую поднял взрыв, уничтоживший советскую систему. И в этом облаке мы не можем увидеть Путь, который так ясно чувствуем, даже на шаг вперед.

Нить Навны – недостроенный коммунизм

Как и все ступени русской лестницы, коммунистическая тоже несет в себе прообраз будущего. Конечно, мертвые формы советского социализма не из будущего. Но зато из будущего – главные принципы организации общества, нащупанные коммунистами: духовность как главная ценность общества, лидерство духовной элиты, обуздание личной алчности... Из будущего даже многие из коммунистических лозунгов, которые в СССР оставались только словами: «Партия – ум и совесть эпохи», «Все для блага человека», «Совесть – лучший контролер». И конечно, главное – из будущего то новое, что Свет привнес в души коммунистов: сознавать себя гражданином мира и человеком Истории, которому до всего есть дело и который за все ответственен, жить мечтой о Светлом будущем, жить для других... В общем, из будущего – все, что коммунистическая идея взяла от своей «матери» – идеи Царства Божьего на Земле, все, что коммунисты сумели расслышать в Приказе, который несет нам Русская Вспышка.

Этим-то она и трудна – тема о коммунизме. Естественная брезгливость подталкивает к тому, чтобы выкинуть весь этот смердящий ужас «на свалку истории». (Если бы она была, такая свалка!) К другой крайности подталкивает ностальгия – все простить и все забыть: одеть розовые очки, заткнуть нос и предаться сладостным – не воспоминаниям, конечно, а грезам о светлом прошлом. А заниматься приходится не тем и не другим, а совсем третьим – поиском драгоценностей в навозе: нет, этот темно-зеленый комочек – не испачканный малахит, а закаменевший навоз, а вот этот – как раз изумруд, не обращайте внимания на запах, конечно, нужно его отмыть. Не очень-то приятная работа. Но необходимая. История советского коммунизма – это история глупостей и подлостей первой попытки реализовать Высочайшую идею. Отделить хорошее что мы делали от плохого как мы делали, хорошее что мы хотели от плохого как у нас получилось – трудная работа, но наше время нельзя понять, не разглядев в ужасах 20-го века трудности Роста.

«Коммунистический эксперимент» 20-го века был только началом долгого пути. Робкие, неуверенные шажки заплетающихся ножек по этому маршу русской лестницы закончились падением, кровавыми ссадинами и даже переломами. Но подъем Наверх никто не отменял. Научно-технический прогресс оборачивается созданием все более разрушительного оружия и все большим числом убийств, но это не останавливает прогресс. Взрывы мракобесия не уничтожают христианства. Медицинские ошибки не дискредитируют медицины как таковой. Мы учимся на ошибках, в том числе и на очень кровавых. Задачи, которые задала нам Вспышка Истории и повторяет сейчас Русская Вспышка, – Совершенный мир и Совершенный человек – слишком велики и прекрасны, чтобы отказаться решать их. Впрочем, даже если бы по малодушию мы захотели уподобиться нерадивому школьнику, который, разозлившись, что его решение не сходится с ответом, захлопывает задачник, это было бы не в нашей власти. Наш Задачник захлопнуть нельзя. То, что первая попытка решить эту задачу обернулась сотнями миллионов человеческих трагедий, означает только то, что снова повторять ту же попытку нельзя, но нужно извлечь из нее все ценное, что поможет решить задачу по-другому.

«Могильщики коммунизма» почти правы, что идея коммунизма закончилась вместе с советским периодом русской истории. Почему почти? Во-первых, потому, что заканчивается идея коммунизма, но не ее материнская идея – та огромная идея, которую несет наша Вспышка и из которой русские выхватили только часть, оформив эту часть как идею коммунизма. И тем более не заканчивается «мать» «матери» идеи коммунизма – еще более огромная идея Истории – Царство Божье на Земле. А во-вторых, потому, что не почти, а полностью закончится идея коммунизма только тогда, когда мы в полной мере поймем, что это было, почему это получилось так, а не иначе и что в этом было жизнеспособным, а что – безжизненным. Без этого не понять, что мы услышали, а что недослышали в Приказе Света, а значит, и не понять, как будет продолжено строительство Царства Божьего на Земле.

А продолжено оно будет обязательно. И русская роль в этом продолжении останется центральной. Потому что все, что пока удалось выполнять из этого Приказа на Западе ли, или на Востоке, – только частности. И только Россия услышала квинтэссенцию Приказа. Мы не умели превратить эту квинтэссенцию в слова, но она и сегодня продолжает жить в нас и как мечта о Светлом Будущем, и как то самое, очень яркое, но мало понятое «чувство коммунизма». (Правда, сегодня чаще либо как воспоминание об этом чувстве, либо как его предчувствие.) Порыв Вверх, мечта о Совершенном мире, стремление жить по Совести – все эти эфемерности есть только в России (даже в ее плачевном сегодняшнем состоянии), и нести их миру могут только русские.

Конечно, сегодня мы еще только-только начинаем выходить из ступора. Мы все еще ошеломлены тем, что с нами случилось. Но понемногу мы начинаем «очухиваться» и снова принимаемся за поиски Пути Наверх – того Пути, на который направляет нас сегодняшний Свет и на который зовет наша вечная мечта о Светлом мире. Та самая, что освещала русский путь всегда и продолжается сегодня – после завершения коммунистического этапа русской истории.

 

К оглавлению

Часть IX. Растить!

Глава 46. Приказ нам

Зеркала коммунизма

История двух последних «Россий», в 19-м и особенно в 20-м веке, важна своей незаконченностью – это продолжающаяся, «новейшая» история. Уже сто пятьдесят лет мы слышим и, как можем, пытаемся исполнять приказ нашей (Русской) Вспышки. Из этого, собственно, и состоят все наши отдельные жизни и вся наша общая жизнь. Этим определяется главное в них – их смысл. Мы живем для того, чтобы служить Свету и нести Свет людям. Все остальное в наших жизнях вторично – подчинено главному.

Но, чтобы исполнять приказ, его нужно понять. И вот тут на помощь приходит история, и новейшая русская история в первую очередь. В ней огромный, непостижимый для «маленьких» людей и доступный только «большому человеку», человечеству приказ Русской Вспышки отражается, как в зеркале, а точнее, как в двух зеркалах – прямом и кривом. И, всматриваясь в эти зеркала и сопоставляя отраженный в них Свет с тем Светом, который мы видим непосредственно, мы начинаем лучше понимать, что приказывает нам наша Вспышка, чего Она от нас требует и на какую работу отправляет.

Коммунисты услышали приказ Света, но услышали в Нем не все. То, что они услышали, сделало их сильными – когда они работали по Приказу, то творили чудеса. Но когда они делали то, что им послышалось, или то, что они придумали сами, или то, что им нашептал кто-то назвавшийся Светом, но Светом совсем не бывший, – в общем, когда они делали то, что казалось им правильным или необходимым, но что Свет им не приказывал и что было Светопротивно, они своими руками приближали собственную гибель. Это и есть те два зеркала, которые выставляет перед нами история советского коммунизма, – прямое и кривое. Оба они отражают Свет нашей Вспышки, и оба учат нас Свету. Но в прямом зеркале мы видим Свет неискаженным; это зеркало подсказывает нам правильные ответы на наш самый главный вопрос: в чем приказ, который несет нам Свет сегодняшней Вспышки? А в кривом зеркале мы видим ошибки коммунистов, которые нам нужно понять, чтобы их не повторить. Так два зеркала дают нам два типа уроков истории – уроки со знаком «плюс» и уроки со знаком «минус».

Одним словом

Мы знаем содержание приказа Русской Вспышки в той его части, которая повторяет приказ Истории: Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Но чтобы исполнять наш Приказ, этого мало – нужно знать те «уточняющие детали», которые в приказе каждой Вспышки свои и которыми каждая Вспышка конкретизирует главный приказ Истории, «адаптируя», делая его соразмерным росту оСвещаемых ею людей. В приказе Русской Вспышки эти «уточняющие детали» такие: его куда, цель нашей работы – «Будьте счастливыми!», а его как, которым Русская Вспышка уточняет общее как приказа Истории (а значит, и приказа всех Вспышек) «Растите!», – «Работайте!».

Что изменилось? Почему Приказ нам зазвучал именно так? Прежде всего изменилось то, что мы уже выросли настолько, чтобы заниматься работой Света осознанно. Люди устраивали Царство Божье на Земле всегда – мы просто не можем заниматься ничем другим, но никогда раньше люди не понимали, Чем они занимаются. Мы тоже пока мало понимаем, Что мы делаем, но все яснее начинаем осознавать, что не только с нами нечто происходит, но и мы сами делаем это нечто, или, точнее, Нечто.

Урок коммунизма № 1 («плюс»). Работники всемирной, великой армии труда

Это изменение, принесенное сегодняшним Светом, русские коммунисты уловили точно. Они почувствовали себя рабочими – строителями будущей Жизни, которую они назвали коммунизмом.

Мечта или дорога к цели

Конечно, и мечтать о Царстве Божьем на Земле люди начали не так уж давно. Но уже сегодня Царство Божье превращается из прекрасной, но бесплотной мечты человечества в цель. Правда, это не та цель, когда мы четко видим конечный результат своих трудов, – как и все наши предшественники, мы плохо представляем «чем все это закончится» (да и сам разговор о «закончится» малоосмыслен для историка). Когда мы начинаем рисовать картины будущего, то ничего, кроме утопий вроде «Незнайки в Солнечном городе», которые не многим реалистичней видевшихся нашим предкам идиллий с рогом изобилия или с лежащими под райским деревом львом и ягненком, у нас не получается – мы видим будущее так же смутно, как и наши предшесвенники – в виде таких же туманных, хотя и Светлых пятен. Но наше преимущество в том, что мы видим эти пятна не как нечто сказочно-нереальное, а как свое будущее: из нашего настоящего к этому будущему тянется дорога, и мы идем по ней. И хотя эта дорога довольно быстро скрывается в тумане, первые ее «метры» видны ясно – Свет открывает нам хотя и не весь, конечно, – весь был бы нам и не нужен, – но первые этапы нашего пути. Другими словами, сегодня мы видим будущую Жизнь не как состояние – итог Истории, а как процесс – всю будущую часть Истории. Не как нечто, застывшее в своей сказочной прекрасности – прекрасности, которая высоким барьером отделяет будущую Жизнь от нашей убогой жизни, а как жизнь, которая постоянно меняет свои формы, постоянно становится и, главное, начинается уже сегодня (хотя, конечно, началась Она гораздо раньше). В этом-то и заключается новизна нашего видения: наша сегодняшняя жизнь и будущая Жизнь – это одна и та же жизнь, в нашей сегодняшней жизни уже есть семена и ростки Будущего.

Поэтому мы и свое место в жизни видим по-другому: будущую часть Истории нам предстоит сделать, семена и ростки Будущего – вырастить. В общем, нам предстоит работать над «проектом Будущего», который несет Свет. И здесь-то как раз и возникает главный вопрос: а как работать? Неспособность ответить на этот вопрос (или хотя бы только его поставить) сыграла в судьбе коммунизма роковую роль.

Урок коммунизма № 2 («минус»). Строить, управлять или растить

Коммунисты услышали в Приказе: «Делать!» Но как именно делать, они недослышали. А недослышав, придумали сами – заменили «делать» на «строить» и таким образом превратили «Делать Будущее!» в «Строить коммунизм!». «Строить» вместо «делать» – казалось бы, поэтический оборот, метафора, ничего страшного. Но эта ослышка была вовсе не безобидной. Наша работа – не строить, а растить будущую Жизнь. И разница между первым и вторым огромная.

В чем эта разница? Во-первых, строят на чистой площадке. Отсюда и весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим; отсюда и отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног. Но наша «площадка» вовсе не «чистая», и не наше дело ее «расчищать». Во-вторых, строители строят из безжизненного безжизненное. А коммунисты хотели построить не просто живое, а саму жизнь, и материалом их строительства тоже была жизнь. Но сделанный, а точнее, выпущенный из говорящего полена Буратино не хочет быть куклой – он сразу же начинает жить, и жить по-своему.

Будучи детьми своего века, коммунисты не видели реального Мира – реально огромного, реально сложного, с реальным крошечным местом в нем не только человека – «царя природы» гуманизма, но и человечества. Иначе сама мысль о такой лихой переделке мира не пришла бы им в голову.

Впрочем, в невозможности строительства коммунисты убедились очень быстро. И тогда они согласились на меньшее – на то, чтобы не строить жизнь заново, а просто управлять тем, что есть, но, конечно, управлять по своему разумению. Заставить подчиниться себе жизнь – в этом был пафос коммунистической работы. Отсюда и самодовольное бахвальство, вроде течет вода Кубань-реки, куда велят большевики. Так коммунисты оказались в плену у старой иллюзии, пленниками которой были многие властители и до них. Управлять живым мы не можем, точно так же как мы не можем сделать живое из неживого или хотя бы долго защищать живое от угасания. Мы можем, конечно, влиять на живое – менять формы его жизни, но не по своей прихоти. Поэтому, получив желательные (для нас) изменения, мы раз за разом находим рядом с ними изменения нежелательные (нам) или замечаем, как через некоторое время жизнь берет свое и восстанавливает измененную нами форму. Удачным наше «управление» оказывается только в одном случае – когда мы попадаем в унисон с тем, что реально «управляет» жизнью. Когда мы приказываем дереву расти вверх, оно растет; когда мы приказываем дереву расти вбок, вдоль натянутой нами струны, оно может какое-то время расти и так, но не нужно удивляться, если в конце концов дерево погибнет или же порвет нашу струну; а вот когда мы приказываем дереву расти вниз, оно нас совсем не слушается. Этим и отличаются мудрые управленцы от глупых – они знают, что им можно хотеть. Живым «управляет» то, что делает живое живым. К пониманию даже не природы, а еще только самого факта существования реальности, которая оживляет неживое, мы и сегодня еще только-только приближаемся. Мы еще только-только начинаем понимать, например, что живем не в замкнутой, а в разомкнутой системе, причины событий в которой находятся не внутри, а вне ее. Что человек – это не просто хитро сделанная механическая кукла, которую завели ключиком и которая движется, пока раскручивается ее пружина, а что это еще и марионетка на ниточках, за которые дергают кукловоды и даже Кукловод. Но сто лет назад, когда наука казалась всемогущей, о кукловодах помнили только религии. Это сегодня, да и то очень медленно, набив множество шишек, свою беспомощность начинают осознавать врачи, и селекционеры-генетики, и психологи, и педагоги, и, конечно, управленцы всех уровней. А в те времена передовые люди и мысли о беспомощности науки не допускали – наука всесильна, и, конечно, управлять можно всем, нужно только знать как, – и не важно, живые ли это системы или еще более сложные.

А коммунисты хотели управлять даже не просто живым, а тем, что во всех смыслах было больше их самих и чем управляет Тот, Кто настолько огромен, что коммунисты даже не были способны не то что увидеть Его, но и представить Его огромность. Но гусеница на щепке, которую несет горный поток, не управляет щепкой. И тем более не управляет потоком. А коммунисты уподобились ребенку, «командующему» катером, который ведет его отец: «Право руля! Полный ход!» Иногда отец подыгрывает сыну и «слушается», но при всем при этом он ведет катер в то место, куда хочет его привести и о котором сын не имеет никакого представления. Не видя Управляющего, коммунисты, естественно, не понимали и причин своих неудач. Но, конечно, они не могли не замечать, что мир их не слушается, что живое противится их усилиям и вообще всячески мешает управлять собой. И тогда они стали все сильнее стараться сделать из живого неживое – убивать себя и свое дело.

Живое не «строят» – живое растят. Как и строить, растить это тоже работа, но это совсем другая работа. Коммунисты хотели сказку сделать былью, а наша работа – в том, чтобы быль сделать Былью.

Выше

Насадил виноградник и отдал его виноградарям. Этот виноградник, где множество лоз поднимается и растет, с тем чтобы дать сладкие плоды, – мы. Виноградник посажен в наших душах: и в душах отдельных людей, и в душах сообществ, вплоть до души всего человечества. В наши души Сеятелем брошены семена будущей Жизни, Ее идеи, которые прорастают виноградными лозами – самой нашей будущей Жизнью, тянущейся из сегодня в завтра.

В чем же состоит работа виноградаря? У него много дел – побеги нужно поливать, защищать от вредителей, сорняков. Нужно делать и многое другое. Но главное во всех этих отдельных делах, из которых складывается труд виноградаря, – это помочь ростку стать Выше.

Будущая Жизнь и будущие люди будут Выше сегодняшней жизни и сегодняшних людей. Поэтому будущая Жизнь и кажется нам нереальной. Для трехлетнего «баскетболиста» нереально закинуть в кольцо мяч, который он и обхватить-то не может. Мечта «каждому по потребности» – о жизни, где всего «сколько хочешь и задаром», – может сбыться только для людей, которые умеют ограничивать свои потребности, а мечта о возлежащих рядом льве и ягненке – только для львов-вегетарианцев, сохранивших силу, но полностью утративших плотоядность, а вместе с нею и агрессивность. И счастливой жизнью может жить только общество, для которого сластолюбие, честолюбие, властолюбие и корыстолюбие остались так же далеко внизу, как для нас любовь к человечине. Драмы Чехова немыслимы в античном театре, а христианская аскеза – в обществе Шумера. Так же и очень многое в будущей Жизни немыслимо для нас. Но это немыслимое для нас естественно и органично для «будущих нас», нас, ставших Выше.

Выше – это значит ближе к Богу. Прекрасная будущая Жизнь Божественна, и человеку тоже надлежит стать Божественным: будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный. Но как только мы забываем об измерении «Выше», вся наша работа теряет направление и становится саморазрушительной. Именно это и произошло с коммунистами – в их мире Выше не было.

Урок коммунизма № 3 («минус»). Как дракон съел свои крылья

В мире, который открыла европейцам Гуманистическая Вспышка, царили анализ и механика – это был мир самодвижущихся частей и частиц. Большое в таком мозаичном мире распадалось на части, и за этими «деревьями» терялся «лес». А для Самого Большого – Бога – в таком мире места уже почти совсем не оставалось.

Марксисты расширили мир гуманистов: добавили в него еще одно измерение – историческое. Это было очень важное расширение, значение которого не понято до конца и сегодня: в марксизме мир ожил, из неподвижного стал изменчивым и более того – становящимся. Только в таком, ожившем мире можно было заметить исторический прогресс – главное открытие марксистов.

Но вместе с этим из марксистского мира окончательно исчез Бог. Первые коммунисты были людьми своего, 19-го века, уже слишком умного, чтобы верить по-старому, но еще слишком глупого, чтобы верить по-новому. Они видели Свет и рвались в будущий мир-V. Видели они, конечно, и то, что церковь осталась далеко сзади – где-то на границе мира-III и мира-IV. Но антиклерикализм сыграл с ними злую шутку: обернулся атеизмом и заставил коммунистов вместе с водой выплеснуть ребенка. Делая то, к чему их безудержно влек Свет, они не могли понимать, что делают... Царство Божье.

Мир марксистов был логическим завершением мира гуманистов – этот мир был полностью «самоорганизующимся». И как таковой он был только тенью Мира реального, Его внешней оболочкой, «проекцией на плоскость».

В результате, заметив прогресс, марксисты не могли понять, в чем он заключается. А говоря проще, они не понимали, что такое хорошо и что такое плохо – настоящее хорошо и настоящее плохо. Марксисты увидели, или, точнее, почувствовали, что История делает мир лучше, но что это такое – лучше, и что такое хуже, в их плоский мир не умещалось

И точно так же в их мир не помещалась борьба добра и зла, которая идет внутри души человека. Эту главную борьбу, в которой рождается Будущее, марксисты подменили ее тенью, «назначив» движущей силой истории классовую борьбу за средства производства.

Настоящие хорошо и плохо есть только в мире, где есть Бог и где человек идет к Богу. В этом мире хорошо быть Выше, ближе к Богу; плохо – дальше; лучше – это значит Выше: человек ростом 25 люм лучше 20-люмного. Но таракан, ползающий по столу, не знает ничего о «выше» и «ниже»: он живет в двумерном мире, где для третьего измерения нет места.

Конечно, интуитивно коммунисты чувствовали важность измерения «хорошо-плохо». Было время, когда они боролись за чистоту своих рядов и объявляли партию совестью эпохи. Было время, когда «Моральный кодекс строителя коммунизма» висел в каждой парикмахерской. Все это было. Было много разговоров о воспитании нового человека. Но, когда вожди и «серые кардиналы» партии догадались, чем чревата настоящая хорошесть – что по-настоящему хорошие коммунисты не станут терпеть ни их преступления, ни их серость, измерение «хорошо-плохо» было вытеснено из реальной жизни – «Моральные кодексы» появились уже не только в парикмахерских, но и в пивных, и на них перестали обращать внимание.

Конечно, совсем без хорошо и плохо обойтись было нельзя, и тогда на место настоящих хорошо и плохо стали «назначать» суррогатные хорошо и плохо – «хорошо для нас» и «плохо для нас». Такими суррогатными хорошо в разное время были «хорошо для пролетариата», «хорошо для СССР» и, наконец, просто «хорошо нам» (уже без особых уточнений, кто такие «мы»). Но беда в том, что даже этого – что хорошо для пролетариата, – оставаясь в плоском мире, понять невозможно: то, что сегодня кажется хорошим, завтра оборачивается плохим. Так во имя иллюзорной хорошести («прагматической целесообразности») коммунисты стали «хапать» – делать то, что казалось хорошо сейчас, не задумываясь о том, насколько «хорошо сейчас» будет «хорошо завтра». «Хапнуть и убежать», взять сейчас то, что можно взять, не думая о последствиях – что за все эти, казалось бы, естественные дела придется платить. И они стали легко калечить судьбы, убивать людей, захватывать чужие земли, закабалять народы. Вот мы теперь и платим за их (на самом деле, конечно, за свои – ведь это мы помогали им «хапать») подвиги всеми сегодняшними российскими бедами.

Например, казалось бы, что было естественней, чем «присоединить «Западную Украину» в 1939 году? Ведь сама в руки шла. Правда, зачем? Но не отказываться же. А что из этого получилось? Сколько ни вырезали бендеровцев, Закарпатье так и не стало русским, зато, дождавшись удобного момента всеобщей растерянности, отхватило всю русскую часть Украины. Россия подавилась Закарпатьем и Галицией.

Без настоящих хорошо и плохо коммунистический порыв был лишен смысла. Не важно, как ты проживешь несколько десятков лет своей жизни – образованным или безграмотным, милосердным или жестоким, альтруистом или эгоистом. Быть «плохим» даже лучше – удовольствие-то есть уже сейчас, а возмездие в будущем не то будет, не то нет. И всего за пару поколений коммунисты поняли всю неуместность своей жертвенности. Но такое «поумнение» оказалось для них фатальным – они перестали быть коммунистами.

Урок коммунизма № 4 («минус»). Краеугольный камень

Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть. Люди, для которых бессмысленно само слово «Божий», Это понять не могли. А ведь Это – краеугольный камень всей работы, которую они пытались делать. Что уж тут удивляться всему остальному: камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла... и тот, кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит.

А для коммунистов все было просто: светлое будущее – это просто по-другому организованное общество. Остальное приложится: «бытие определяет сознание», нужно сделать хорошей жизнь («базис»), а люди («надстройка») хорошими станут сами. И этот «оптический обман» погнал их в практическую работу: изменить общественный строй легко, и, значит, Цель близка. Такой же доступной кажется дорога к центру Земли путешественнику, у которого есть карта, но нет глобуса и который поэтому считает, что Земля плоская, а ее центр (как это видно на карте) расположен в соседнем городе.

 

К оглавлению

Глава 47. С чего начинается Работа

Дерево Будущего

Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое... хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех.

В сегодняшней жизни видно много ростков Будущего – от социализма до глобализма и от генной инженерии до нью-эйдж. Часто они задыхаются без Света, часто придавлены камнями, часто их глушат сорняки, но все равно они растут. Но растут они не сами по себе. Выносит побеги Будущего к Солнцу и питает их Светом Жизни душа Будущего человека. Она, эта Будущая душа, тоже растет – растет в нашей душе на нашем Дереве жизни. Это Дерево будущей Жизни – Совесть.

Совесть поднимает нас выше всех наших туч – туда, где Свет еще очень чистый. И в этом Свете мы видим мир таким, какой он есть, и видим, что нам должно, а что не должно делать. И что очень важно – все мы видим и должное, и недолжное одинаково.

Русское стремление Вверх, к Навне основано на постоянно бодрствующей Совести. Ее голос не перестает звучать в наших душах, даже когда мы пытаемся «заткнуть уши» или когда нас оглушает гам других голосов.

Этот внутренний Человек растет в каждой душе. Правда, в одних душах Он совсем малыш, обитающий на Небе души и только еще собирающийся спуститься на «землю», а в других – довольно крепкий юноша, уже начавший чистить авгиевы конюшни души и поднимать ее Вверх.

Все становление будущей Жизни – это возмужание Совести: чем крепче ее крылья, тем Выше наш полет. Но крепнет Совесть не сама по себе, а в не прекращающейся ни на минуту борьбе. Наш Человек не единственный персонаж нашей внутренней жизни. Он окружен нашими желаниями и нашими мнениями о хорошо и плохо (они далеко не всегда совпадают с мнением Совести), о полезно и вредно, о правильно и неправильно, и т.д. В отличие от Совести мнения у всех разные: то, что кажется одному полезным, другому кажется вредным, то, что хорошо для одной группы, плохо для другой и т.д. Конечно, то, что мы считаем хорошим, то и дело оборачивается плохим, но, естественно, собственное мнение каждому кажется истинным. В общем, в наших душах рядом с Совестью, которая зовет Вверх, живут много идей и идеек, которые подталкивают нас одни в одну сторону, другие – в другую. И в результате голос Совести все время смешивается с иными голосами. Например, когда Совесть говорит, что убивать нельзя, кто-то другой рядом заявляет – можно, но только «для блага родины». И вот уже затеваются диспуты о смертной казни. Вот в этой борьбе Совести с остальными внутренними обитателями, во внутренних дискуссиях, как поступить – как все поступают, или как предписано законами, или так, чтобы было выгодней, или чтобы было лучше детям, или же просто поступить по Совести, – Совесть и крепнет.

Урок коммунизма № 5 («минус»). Закончив с крыльями, дракон стал грызть собственное горло

Совесть, которая делает человека живым, непредсказуемым и неуправляемым, пугала коммунистов сильнее всего. И в самом деле, сегодня люди Совести могли поддерживать коммунистов, а завтра – обрушиться на них. Таких людей нельзя было терпеть ни в партии, ни в обществе. Поэтому-то настоящая «хорошесть» и стала врагом «строителей светлого будущего». Но массированная атака, когда по зову партии коммунисты поднялись на борьбу с Совестью, методично убивая одних, запугивая до полусмерти других и оглушая обманом третьих, была самым настоящим самоубийством: бойцы партии перерезали тот «духовод», по которому идея коммунизма снизошла в души первых коммунистов и который питал жизненной силой всех продолжателей их дела.

Переломный момент – расти превращается в растить

Насадил виноградник и отдал его виноградарям. Мы не только виноградник. Виноградари – это тоже мы. Но – мы подросшие, мы, понявшие, что нам нужно не просто расти, как трава при дороге, а нам нужно растить себя, делать себя Выше – и «маленького себя» – себя «лично», и «большого себя», то есть нас вместе. Другими словами, виноградари – мы, осознавшие себя рабочими Света.

Это очень важный момент в биографии души – когда мы перестаем быть только виноградником, но становимся еще и виноградарями. Наступает он тогда, когда мы понимаем, что происходит – что за борьба идет у нас внутри, и, поняв, принимаем решение включиться в эту борьбу на стороне Совести – растить Свет в себе и вокруг себя – Свет в жизни.

Дорасти до этой планки не так-то просто. Это что-то вроде окончания средней школы. Владельцы «аттестатов зрелой Совести» отличаются от окружающих тем же, чем выпускники обычной школы отличаются от дошкольников и школьников, – они больше знают. Они знают «арифметику Совести» – умеют «считать по Совести». Как «раз, два, три, четыре, пять», они знают, что «война в Чечне – разбой», «война в Ираке – разбой», «оккупация Прибалтики – разбой», «еврейские погромы в царской России – разбой» и «захват евреями Палестины – разбой», и не путаются в том, что одно – «плохой разбой», а другое – «хороший разбой», и тем более что один разбой хорош, потому что он наш (обычная логика разбойников).

Но они знают и гораздо больше – знают Закон Совести: В настоящем выигрыше и отдельный человек, и любое общество оказываются только в случае победы Совести. Это закон – такой же, как то, что после зимы приходит весна, а после лета – осень. Но видна его универсальность только тому, кто поднялся выше облачности наших обычных состояний – Туда, откуда виден реальный Мир.

Светолюбие – Религия-Жизнь

Принявшие сторону Совести, те, для кого главным в жизни стал Свет, – это и есть люди Будущего. Сознательное стремление к Свету, любовь к Свету – главная черта Будущего. И в этом смысле вся будущая Жизнь – Светолюбие.

От нашей жизни Светолюбие отличается тем, что Оно – и Жизнь, и Религия «в одном лице». Все Светолюбие – это «религиозная практика» будущей Религии. Светолюбие закрывает ту пропасть, которая до сих пор сохраняется между религией и жизнью, когда религиозный «кусок жизни» – молитвы, посты и т.п. – отделен от остальной, «светской» жизни. Только Посвященные не знают этого разрыва. А те, кто пониже, – «обычные люди», – выходя из церкви (мечети, синагоги, святилища), забывают о боге. Светолюбие же – это религия, в которой нет места для пустых слов и никчемных дел. Все слова знаемы, и пустые фантазии не заслоняют Главного – Богочеловечества и Пути к Богу.

Церковь всегда сильно ограничивала возможность осмыслять – осмыслять слова, которые были сказаны великими людьми, но сказаны очень давно, и осмыслять совершенные ими дела. И понятно – осмысление поместило бы эти слова и дела в более широкий контекст и тем самым лишило бы их священной абсолютности. У таких агрессивных запретов на «профанацию святого» есть свой резон. Они нужны, чтобы хранить тайное содержание религий: эзотерическое христианство, эзотерический ислам, эзотерический иудаизм... Только хранить их так – значит, хранить их в том числе и от самих себя – запрещать себе понять то, во что предписано верить.

Уже несколько веков такое противопоставление веры пониманию убивает веру. В душе современных людей-IV без понимания вера жить не может.

Светолюбие этот запрет отбрасывает – Оно делает тайное явным, а бессмысленное осмысленным. И тем самым совершенно меняет облик старых религий. Прежде всего Оно оживляет то, что уже давно кажется безжизненной мумией. Наполняясь смыслом, религии наполняются и жизнью.

Проявляется это, например, в том, что почти безрезультатные раньше «религиозные действия» начинают приносить вполне ощутимые и даже более чем ощутимые результаты. Любой обряд – крещение, причастие или исповедь – магически воздействует на участников обряда. Но в чем состоит это воздействие, уже давно почти полностью скрыто даже от совершающих обряд, не говоря уже о тех, над кем он совершается. Считалось, что обряд работает и без понимания. Это отчасти верно. Только работает непонятый, механически совершаемый обряд в лучшем случае слабее, а в худшем – просто «не туда». А когда вчерашнее «таинство» наполняется смыслом, участники обряда подключаются к таким «энергетическим» каналам, которые «заставляют» обряд работать в полную силу.

Кто понял Истину одной религии, тот понял Истину любой религии. Освобождаемые Светолюбием при распломбировании запечатанных ковчегов «духи религий» оказываются даже не родными братьями, а просто одним и тем же Духом: сокровенное содержание, сохраненное в ковчегах, – это одно и то же Содержание. И освобожденные «духи религий», которые были когда-то разлучены, вновь соединяются и превращаются в Одно. Это Одно – общечеловеческая Религия-Жизнь Светолюбие, та самая религия Мира, общая религия единого Востоко-Центро-Запада, в которой нет межконфессиональных границ. Светолюбие – это и Настоящее православие, и Настоящий католицизм, и Настоящий ислам, и Настоящий буддизм.

Но Светолюбие не просто слияние; Светолюбие синтезирует все религии. Каждое из «слагаемых» Светолюбия вносит в него то свое, чего нет в других религиях. Так, Восток обогащает Светолюбие умением развязывать кармические узлы, изживать в себе то, что затемняет Свет, – от трусости до тщеславия. Другими словами, Восток учит Центр каяться. А Центр учит Восток любить – Центр вносит в Светолюбие любовь к Высокому и САМОМУ ВЫСОКОМУ: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею, – вот первая заповедь. Мухаммедова прославляющая молитва без корыстных просьб – важнейший «инструмент» этой Любви. В таком любящем прославлении скрыто и главное православия: славить правильно – значит, славить любящим сердцем, не загрязняя молитву нашими бесконечными «дай того да дай сего». Не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? ...потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам.

Светолюбы

Вы – соль земли... Вы – свет мира... да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного.

Если будущая Жизнь – Светолюбие, то ее герои, люди будущего, – Светолюбы. Эти люди появляются уже сегодня, и их становится все больше. Они-то и перекидывают мост из сегодня в завтра.

«Работать!» приказа нашей Вспышки требует от нас прежде всего стать Светолюбами. Это и есть первый шаг на пути наполнения нашей жизни любовью к Свету, превращения ее в Светолюбие.

Начинается Светолюбие с оСветления своей собственной, отдельной, «индивидуальной» души. Но сознательное оСветление своей души быстро приводит к пониманию необходимости оСветлять всю жизнь. Мы крепко связаны друг с другом. Связаны общей душой, связаны общей судьбой, связаны, наконец, своего рода круговой порукой, когда грехи общества становятся грехами каждого его члена, а грехи каждого человека – грехами общества. Наши обыватели никак не могут понять, почему они должны расплачиваться за преступления своего правительства. А причина-то очень простая: ведь это правительство – наше. Вот поэтому мы и несем за него ответственность. И точно так же мы отвечаем за все, что происходит в нашей жизни, хотя нам и кажется часто, что мы не имеем к происходящему никакого отношения. Из-за такой всеобщей «повязанности» возможности индивидуального бегства Наверх оказываются совсем невелики, а «отшельническое» самосовершенствование, которое в Центральном мире на протяжении тысячелетий оставалось едва ли не единственным путем Наверх, не может быть хоть сколько-нибудь массовым. «Силы поверхностного натяжения» удерживают тех, кто хочет «оторваться от коллектива», заставляя стремящихся к личному росту заботиться о росте других – растить других, помогать им расти. Рост индивида и рост коллектива – это две стороны одного процесса, и оСветление общей жизни может идти только рука об руку с оСветлением жизни членов общества. Когда-то лидеры соборного православия нащупали эту тропинку, но их потомки, увлекшись погоней за властью, потеряли ее. Сейчас же Светолюбы заново открывают ее, но уже не как узкую тропинку, а как широкую дорогу.

Это открытие приводит к тому, что в своей войне за Совесть Светолюбы открывают второй фронт. Теперь они перестают быть только «частными людьми» и становятся еще и «членами человечества», гражданами мира, и людьми Истории. Очень важно оСветлять собственную душу и укреплять в ней позиции собственной («индивидуальной») Совести, чтобы Она могла эффективней бороться со своими врагами. Здесь идет главная борьба, которую ведет наш внутренний Человек (хотя у многих пока только Человечек). Но не менее важно перестраивать в соответствии с приказом Света жизнь всего общества.

Урок коммунизма № 6 («плюс»)

Хотя коммунисты пропустили мимо ушей важнейшую половину «формулы Света»: что главным материалом нашей работы являемся мы сами и что лучший мир – это мир лучших людей; но зато коммунисты первыми в Центральном мире заметили то, что на Востоке уже давно поняли буддисты махаяны, – нашу общую «повязанность», вторую половину «формулы Света»: Светлые люди не могут жить по-свински – жить в грязном обществе, мирно сосуществуя с окружающей грязью.

Рабочие Света, объединяйтесь!

Царство Небесное подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло все.

Чтобы оСветлять уже не только свои, «личные» жизни, но и жизнь всего общества, Светолюбы объединяются, создают объединение Светолюбов. Объединение как бы сращивает ростки Будущего в отдельных душах в единый росток Будущего в жизни общества. Если отдельный Светолюб представляет прообраз человека Будущего, то объединение Светолюбов – это прообраз общества Будущего.

Совесть – наш главный проводник и наш главный транспорт на дороге Света. Но этот транспорт вовсе не автомобиль, в котором умелый шофер везет развалившегося на подушках пассажира к месту веселого пикника у прохладного водопада. Совесть – это неприметная лошадка, бредущая вверх по склону с неуклюжим седоком, который и оседлать-то ее не мог по-человечески и потому теперь то судорожно хватается за шею, то ватными ногами пытается сжимать бока, но все равно то и дело сьезжает со спины и скатывается вниз. И тогда верный конек недоуменно и даже как будто виновато смотрит на сорвавшегося всадника, а затем тоже пятится вниз и терпеливо ждет, пока тот снова вскарабкается к нему на спину, чтобы продолжить путь наверх. Понятно, что наша кавалерийская колонна поднимается Вверх небыстро.

Но вот в этом движении что-то начинает меняться – те, кто научился более-менее крепко держаться в седле, решают построить транспорт и более мощный, и более удобный (хотя и из него, конечно, можно вывалиться). А для этого они впрягают своих лошадей в одну упряжку и предлагают остальным со своими лошадьми присоединяться к ним.

После решения воевать на стороне Совести, которое делает человека Светолюбом, решение объединить свои усилия с другими Светолюбами – второй важнейший момент в становлении Светолюбия. Объединение многократно увеличивает силы Светолюбов и дает им возможность ставить такие задачи, которые совершенно непосильны даже для  очень высоких одиночек.

Урок коммунизма № 7 («плюс-плюс»). Партия

Этот опыт коммунистов, возможно, их самый ценный вклад в мировую культуру. Партия не только как инструмент борьбы за власть, но и как закваска Новой Жизни, проникающая во все поры старой жизни и превращающая старое в Новое, – даже одна эта идея (конечно, реализовать ее удалось лишь в малой части) была Новой. И несмотря на свои постоянные ослышки, даже без ясного понимания, на одной интуиции первые коммунисты часто «попадали» хотя и не «в десятку», но близко – когда «в пятерку», а когда и «в восьмерку». Даже услышанное Марксом и Энгельсом Пролетарии всех стран, соединяйтесь! не так уж сильно исказило настоящий приказ Света: Рабочие Света, объединяйтесь! Конечно, построенный коммунистами экипаж стал рассыпаться, едва выкатившись за ворота мастерской, где его собирали, но такая судьба у многих опытных разработок, и ошибки первых конструкторов помогают их последователям создавать модели более жизнеспособные.

Дорога в тысячу ли

Главная, стратегическая задача объединения Светолюбов – это Светлая жизнь: Светлая жизнь самих членов объединения, Светлая жизнь их знакомых и Светлая жизнь вообще всех людей. Для этого Светолюбы помогают друг другу в «индивидуальной» борьбе за Свет и помогают другим людям осознать борьбу, которая идет в их душах, и, приняв в этой борьбе сторону Совести, влиться в объединение Светолюбов. А по мере того как объединение Светолюбов «втягивает» в себя все большую часть общества, общество в целом начинает жить по законам Света. И так – от небольших ко все большим и большим сообществам – Светолюбивым будет становиться все человечество.

Конечно, полное оСветление всего человечества завершится нескоро. Но это может расстроить только мечтателя, который сложа руки ждет, когда же наконец наступит это сказочное время. А Светолюбы не ждут – они каждую минуту ловят в приказе Света, что конкретно им надлежит делать в эту минуту для оСветления жизни. И в результате уже живут Светлой жизнью. Это-то и делает их ростками Будущего, а еще точнее – послами Будущего в сегодняшнем дне.

Школа, церковь, партия

Объединение Светолюбов – это не «чистая» партия. Оно совмещает в себе черты школы, церкви и партии – «школы Света», «церкви Светолюбия» и «партии Совести». Более того, партией, то есть организацией для борьбы за власть, объединение Светолюбов становится не сразу. А вот школой, которая растит людей, оно остается всегда.

Обучение в школе Света продолжается всю жизнь: всю жизнь человек старается стать выше – перейти в следующий класс. Вот сейчас он перешел из класса «20 люм» в класс «21 люм», а может быть, через пять лет перейдет из класса «25 люм» в класс «26 люм» – все зависит от того, как он будет учиться. Каждый день и каждый час приносит ученикам Света свои оценки: помог другу – +1; помог недругу – +10; купил себе еще одну побрякушку – -5; похвастался этой побрякушкой – -10. Учитель в школе – Свет, а помогают ему ученики старших классов. Помочь расти – самое большое благо, которое можно сделать другому. Это и есть та любовь к ближнему, которую евангелия ставят на второе место после любви к Богу, – вторая подобная ей [первой заповеди]: возлюби ближнего твоего, как самого себя. Как помочь другому расти – вопрос, на который учителям приходится отвечать ежеминутно, но на который, естественно, нет ни универсального, ни просто краткого ответа. Помочь слышать голос Совести, помочь видеть Ее «оппонентов», научить понимать свое место в мире, свою судьбу-карму – из всех этих элементов и складывается работа учителя. Но главное в ней – любовное слияние душ, увлекающее мое «я» и его «я» вверх и превращающее их в наше МЫ.

Растя своих учеников, школа Света приближает их к Богу. И в этом смысле она церковь Новой религии. Церковь не в смысле организации клира – священнослужителей, наставляющих на путь истинный паству, а в смысле братства людей, чьи жизни одинаково Светолюбивы.

Даниил Андреев, говоря о «Розе Мира» – будущей всемирной религии и церкви, еще противопоставляет религию и жизнь, церковь и паству, водительствующих и ведомых. Но он имел в виду ранний этап будущей Жизни. По мере роста паствы «Розы Мира» эти границы стираются.

А вот организацией для борьбы за власть и для управления обществом объединение Светолюбов становится, только когда общество готово (или хотя бы хочет) жить по Совести, то есть когда число членов объединения (или хотя бы «сочувствующих») гораздо больше, чем число его противников. Нельзя торопиться начинать «дело», пока не имеешь достаточно сил, чтобы «делать». А силы эти партии Совести дает большое количество единомышленников, одинаково чутких к голосу Совести. Преждевременный приход к власти для объединения Светолюбов опасен тем, что неготовность большинства общества жить по Совести поставит партию Совести перед выбором – либо проводить «бессовестную политику», либо передать власть «бессовестным людям».

Но и без борьбы за власть Светолюбам хватает работы: чтобы, в конце концов, не отдельные люди, а общество в целом захотело жить по Совести, нам нужно зажечь и поддерживать общественную дискуссию о «хорошо и плохо», о том, что по Совести, а что не по Совести. То, что поступок не по Совести, чем бы он ни оправдывался, все равно остается плохим, должно быть ясно понято не только отдельными людьми, но и обществом в целом. Действующие политики не всегда могут найти согласующееся с голосом Совести решение. Но сегодня они часто (когда это прямо не угрожает их политическому будущему) и не хотят его искать. Им это ни к чему: гораздо проще убедить простаков, что «вынужденное плохое» – это и есть хорошее. На самом деле такая подмена не что иное, как растление. И Светолюбы без устали напоминают об этом.

Урок коммунизма № 8 («минус»). Губительность спешки

Увлечение политикой погубило коммунистов. Их было мало, гораздо меньше половины населения, и их власть могла держаться только на крови. В ней они и захлебнулись. Захватив власть и стремясь ее удержать, они встали на путь, когда их преступления были предопределены с самого начала. По сути, у них просто не было выбора: реальный выбор был – либо идти на преступления, либо уйти. Но вторая возможность казалась им настолько нелепой, что ее никто даже не рассматривал. Даже сегодня, «задним умом» для серьезного человека чаще всего трудно порекомендовать бышим руководителям СССР такие «правильные» политические решения вместо тех или иных их «ошибочных», которые не вели бы к немедленному краху системы. Можно ли было обойтись без красного террора или это привело бы к поражению в гражданской войне? Была ли альтернатива коллективизации кроме экономического коллапса и гибели системы? Чем была чревата свобода десятков миллионов идеологических противников режима (пусть и пассивных) и можно ли было ее допустить? Альтернативой каждому из шагов Сталина было политическое самоубийство системы. (К слову, то самое самоубийство, каким стала горбачевская перестройка.) Конечно, вынужденность не делает сами сталинские деяния менее преступными или менее отягощающими карму народа. И конечно, они тоже убивали систему, но убивали не так очевидно и, во всяком случае, медленнее.

 

К оглавлению

Глава 48. Русское дело

Конец света?

Русская миссия в истории – нести Свет Русской Вспышки. Мы народ-Светоносец. И поэтому первые Светолюбы и первые объединения Светолюбов появляются среди русских.

Абсурд? На первый взгляд да. И действительно, о каком Свете можно говорить, когда в России творится такое! Даже беды коммунизма меркнут перед сегодняшними русскими бедами. Распадается все: не только государство или экономика – распадаются сами основы жизни. О чем, о каком вестничестве можно тут говорить?! Слепому понятно – конец света. И уж, конечно, конец русского Света. Нет Его ни в русских книгах, ни в русской музыке, ни в русском кино. Нет Его в глазах не то что слушателей рок-фестивалей – прихожан в церкви. Нет Его. Кончился. И в самом деле, трудно представить себе что-то более далекое от Света, чем сегодняшняя российская грязь. Ее уже ничем не сдерживаемые после развала Союза потоки накрыли русскую жизнь едва ли не «с головкой». Не слышно ни умного, ни хотя бы просто совестливого слова. Полный упадок и нравственных, и эстетических критериев. Вседозволенность бандитов и произвол власти. В общем, что говорить – сплошная грязь. И нас не должно утешать, что после былых изуверств сегодняшняя грязь с ее почти безобидным государством не кажется такой уж страшной. Ну, забили милиционеры кого-то там до смерти; ну, избили другие милиционеры где-то там несколько сотен человек; ну, проявили принципиальность в Беслане и несколько сотен детей «освободили» от жизни в этой России – так ведь это ведь чуть ли не гуманизм: ну что хорошего, какая жизнь ждет выживших в этой России; ну, погубили несколько десятков (или сотен – кто их считал?) тысяч во имя «конституционного порядка» и территориальной целостности (только не России, конечно, а территории собственной власти). Ну и что – ведь все же не десятки миллионов и не колесование. Но ужас сегодняшней грязи – в другом: она не только заливает души «государевых людей», но и в душе каждого русского размывает основы жизни. Разворовывание страны под аккомпанемент растлевающего и не устающего врать телевидения – это еще мелочи. А беспризорщина! А детская проституция! А рабский труд и работорговля! А наркотики! И ведь все с молчаливого согласия десятков миллионов. Ведь именно десятки миллионов в первые же минуты, как только услышали про Беслан, каждый в своей душе решил судьбу заложников. «Ах, как страшно! Но... мы должны. Должны на это пойти. Должны убить детей». Этот приговор был единогласным, и именно за него так стыдно. И именно этот стыд за свое решение, страшный настолько, что терпеть его в сознании невозможно, превратился в лютую ненависть к «террористам», застящую глаза и лишающую какой бы то ни было способности рассуждать. И понятно – они заставили нас убить детей. И тем самым убить лучшие «куски» себя. Да за это в самом деле разорвать в клочки мало. А власть? Да она была почти и ни при чем. Что ей оставалось после такого единодушного народного приговора? Только привести его «в исполнение». Что-то должно было измениться за несколько лет в десятках миллионов душ, чтобы от одобрения действий Черномырдина в Буденновске скатиться к одобрению действий Путина в Беслане. Как на место сострадания пришли ненависть и самоубийственная глупость «Мочить!»? Что-то должно было произойти, чтобы люди, претендующие быть элитой, могли спокойно оправдывать на глазах у тех же десятков миллионов любое хамство, любое воровство и, конечно, любую ложь и при этом не бояться, что завтра им не то что не подадут руки приличные люди, а что на улице на них будут показывать пальцами, а мальчишки провожать улюлюканьем. Конечно, сегодняшняя грязь не самая кровавая в русской истории, но она липче и гаже. И это не потому, что, сидя в ней по горло «здесь и сейчас», мы лучше чувствуем ее запах, чем через страницы исторических мемуаров, а потому, что и в самом деле мы открыли новые и особенно зловонные ее источники.

Но тем более поразительно, как меняется эта в буквальном смысле беспросветная картина, когда смотришь на нее в другом ракурсе – не изнутри российских бед, а в контексте Истории – в контексте разгорания Света нашей Вспышки и встречи Русской Вспышки с русской душой.

Тогда видно, что русская работа не доделана. Чтобы идеи, которые несет Свет нашей Вспышки, могли быть разработаны на Западе и отшлифованы на Востоке, вначале их кто-то должен «озвучить». Кто-то должен показать миру дорогу в Будущее, бросаться на Свет с криком «За мной!», пусть даже то и дело падая и разбивая нос. А кто же на это способен, кроме нас? Да, сто лет назад мы расслышали в приказе Света не всё. Но и того, что расслышали, хватило, чтобы указать направление, в котором пошло человечество. Конечно, не стройными рядами и не точно в указанном направлении. Ну так и направление мы указали кое-как: дескать, «Вперед!», не утруждая себя уточнениями, а куда это – Вперед. Сейчас приходит время уточнить, что Вперед – это Вверх.

Но при чем здесь русские? Куда может вести проводник, который все время сам пускает пузыри? Вообще-то может. Когда нужно вести через болото и нет никого, кто уже ходил через это болото и знает его. Тогда лучший проводник не тот, кто не оступается, – такого среди путников просто нет, – а тот, кто не дает болоту затянуть себя. А вся наша история только этому и учит – как, уходя в болотную жижу по самые ноздри, раз за разом находить опору и выбираться Наверх. Недаром ванька-встанька – наша любимая игрушка. Вот и сегодня, захлебываясь помоями, доходя до последних степеней падения, Россия ищет твердое дно, от которого можно оттолкнуться и начать подниматься Вверх.

Но мы не просто ищем опору – мы, как тонущая в молоке лягушка, которая, барахтаясь, взбивает из молока масло и таким образом спасается, все время «взбиваем» из своей грязи золото. Это русское алхимическое производство не останавливалось никогда – не останавливается и сегодня. А то, что его внешние результаты пока и смешны, и уродливы, нормально. Они и не бывают другими на той стадии, которую алхимики называют «брожением». Но мало того, что производство золота продолжается, – оно еще и «интенсифицируется». Как это ни парадоксально звучит, сегодняшнее положение России благоприятно для продолжения нашей миссии Вверхсмотрящих. Потоки сегодняшней русской грязи – грязи всех сортов – настолько зловонны, что терпеть ее невозможно. Вот так, своим зловонием грязь и выталкивает нас к Иному. Но выталкивающая сила грязи – это только одна из двух сил, которые определяют сегодня вектор русской жизни. Вторая (хотя по значению, конечно, первая) – это притяжение Света Русской Вспышки. Высвечивая низость и унизительность нашей жизни, Свет не оставляет нам выбора: лишая спасительной иллюзии, что она естественна и «нормальна», Он открывает Путь «бегства Наверх» от этой унизительной жизни. Так что сегодняшние российские муки, хотя и даны за старые грехи, не только возмездие, но и родовые муки, муки рождения Нового.

Но тогда почему же этого Нового совсем не видно? Видно. Нужно только всмотреться внимательнее. Процесс запущен, но пока он идет по преимуществу «под водой» – внутри души. Там среди грязи и из грязи поднимаются побеги Нового. Увидеть их нетрудно – стоит лишь посмотреть внутрь себя.

Но увидеть эти побеги можно и «вовне». Причем здесь даже не важно, на что смотреть, – ростки Будущего пробиваются едва ли не всюду. Важно здесь другое – не куда смотреть, а как. Потому что разглядеть в нашем падении подготовку к взлету можно, только заглянув за поверхность явления. И тогда в деградации русского искусства видишь отступление перед разбегом, чтобы наконец-то взять тот барьер атеизма, перед которым мы оказались сто с лишним лет назад. В «возрождающемся православии», доходящем порой до мракобесия, видишь мечту о Настоящем православии, Светолюбии. А в коммунистической ностальгии с ее очередями в Мавзолей и портретами Сталина – мечту о Новом мире и надежду найти путь к Нему. И даже видишь, что тоска по великодержавию, сплавленная с самоубийственной ненавистью к «нерусскому», хотя и попахивает квасным патриотизмом, а часто и вообще начинает балансировать на грани нацизма, пытается, как может, нащупать новую историческую роль России. Во всем этом есть предчувствие Будущего и порыв в Будущее, к новой России, – та же мечта, которая ведет Россию тысячу лет. Телевизор не может заглушить зов Навны. Люди хотят Бога, хотят Счастья на земле – справедливости, общественной гармонии. И это желание гармонии не «шкурное», не желание лучшей жизни для себя – русские все еще хотят не столько сытой жизни, сколько Великой России (даже не зная, в чем именно будет состоять это величие).

Синтез Мечты

Что же это за новый мир – мир, который нам предстоит строить и который нам грезится уже, но который настолько прекрасен, что мы даже не можем выразить свою мечту словами? «Пощупать руками» его радужное сияние можно, только понимая русскую историю. Мы не просто барахтаемся в грязи, ища очередную точку опоры. Через наше болото натянут канат, и, хотя мы не очень-то ловкие канатоходцы, он помогает нам двигаться Вверх: даже когда мы не можем идти по нему – а мы сваливаемся постоянно – нам есть за что ухватиться, чтобы не дать грязи засосать себя. Этот канат сплетен русской культурой – пятью ее «нитями Навны»: к Настоящей радости, к Настоящей красоте, к Настоящему православию, к Настоящей тонкости и к Настоящему коммунизму. Они-то и задают направление роста и наших отдельных душ, и нашей общей души. Каждая из пяти «нитей» – росток Будущего, посеянный в свое время на своей ступени нашей души. И каждая – струна музыкального инструмента, на котором Свет Русской Вспышки играет сегодня удивительно прекрасную мелодию – ту самую, которую мы слышим внутри своих душ, но спеть без фальши не можем. Но все равно – обладание такой эоловой арфой делает нас Вверхсмотрящими – теми, кто не просто надеется на Будущее, а ведет за собой в Будущее других.

Используя другую аналогию, можно сказать, что частицы застывшего в нашей душе Света прошлых вспышек фокусируют Свет Русской Вспышки и, соединяясь с Ним, синтезируют нашу Мечту. Свет как бы преломляется через пять золотых ступеней русской культуры и распадается на пять русских светов – пять сокровищ русской души, которые, соединяясь, создают целостную, «голографическую» картину Новой жизни.

Приказ Света «Вверх!» в сегодняшней России чувствуют многие. Но что такое «Вверх», это каждый понимает соразмерно своему росту. И поэтому сегодня большинство мечтает о прошлом. Те, кто пониже, – о маленькой России-II: без чужаков, где все «свои», а все вопросы решаются кулаками. Те, кто повыше, надеются найти счастье в соборе России-III с малиновым перезвоном и благостностью церковного хора. А те, кто еще выше, вздыхают о сказочной жизни-IV, заполненной концертами классической музыки и литературными вечерами, жизни, в которой никто не толкается и все пропускают друг друга.

Но назад – ни на 20, ни на 100, ни тем более на 300 лет назад, куда зовут наши «коммунисты», наши «либералы» или наши «почвенники», – дороги нет. Никто не вливает вина молодого в мехи ветхие: иначе молодое вино прорвет мехи, и вино вытечет, и мехи пропадут; но вино молодое надобно вливать в мехи новые. Идти можно только вперед. И только Вверх. А это значит – идти Выше известного нам коммунизма – к Настоящему коммунизму. И Выше тонкой интеллигентности – к сверхтонкой «над-интеллигентности», Настоящей «интеллигентности с Богом». И это значит – идти Выше известного нам православия, к Настоящему православию, к святая святых православия – к «Православию души». Но эти три Настоящих – не три, а Одно: одна Новая жизнь, Светолюбивая жизнь – жизнь, которая и по-Настоящему красива, и по-Настоящему радостна.

А начинается Новая Жизнь уже сейчас, по мере того как в наших душах растет Новый человек – человек глубоко верующий, но не верящий ни в какие пустые выдумки, человек, воспитанный «на самый изысканный вкус», тактичный и мыслящий, но начисто лишенный цинизма, и, наконец, человек, самоотверженно, но без фанатизма любящий других людей.

И снова здесь проблема «внешнего» и «внутреннего» – того, что видно обычным зрением на поверхности явления, и того, что можно увидеть, только заглянув вглубь. Проще всего увидеть Нового человека в своей собственной душе, но его деяния видны и в том, что происходит «вовне». Так, Новый человек все громче заявляет о себе синтезом разных «русскостей». Например, еще недавно интеллигенты шарахались от всего того, что связано с коммунизмом. А сейчас между этими двумя непримиримыми врагами намечаются политические союзы. Основаны эти союзы на общем неприятии цинизма, лживости и бездарности существующего режима. (Правда, пока свой «оппортунизм» бывшие непримиримые враги оправдывают тактическими соображениями, но это преходяще – к тому моменту, когда эта книга дойдет до читателя, «красно-белое» движение может обрести и идеологическую платформу.) А два других союза носителей разных «русскостей» мы видим уже давно, и видим постоянно. Первый – это «интеллигентное православие». Все больше интеллигентов догадываются о реальности Бога и о том, что не нужно биться головой о ворота, которые сам же и закрыл и которые ничто не мешает открыть. И тогда они отправляются в церковь. (Другой вопрос – что интеллигенты там находят и как реагируют на свои открытия.)

Еще более показательно на первый взгляд кажущееся забавным сближение коммунистов с православием. Но ничего забавного в нем нет – в его основе лежит ощущение родства, интуитивное понимание, что живое в коммунизме и живое в православии – это одно и то же. И слияние просто очередной шаг и в жизни коммунистической идеи, и в жизни идеи православия.

Конечно, сегодняшние русские коммунисты не из самых высоких русских. И в феномене «коммунисты во Христе» хватает конъюнктурщины и политиканства. Но есть в нем и другое – пусть и наивно-детская, но все же догадка, что катастрофа коммунизма была наказанием за безбожие и что воскрешение коммунизма возможно только через возврат к Тому, Кто больше, чем «историческая закономерность». Что же касается православных, то традиция «Миром Господу помолимся» быстро приводит тех, кто понял, что единственный путь к Спасению – растить душу, к тому, что, оставаясь с людьми, расти можно только вместе с другими и что забота о своем Спасении неотделима от заботы об общем Спасении. И здесь дороги православия и коммунизма сходятся.

Конечно, встреча происходит трудно. Между церковью, интеллигенцией и коммунистами накопилось много вражды, которая мешает нам воспринимать друг друга. Но это преходяще. Кто-то учится видеть историю не только со своей колокольни. А многие бывшие враги просто умирают, и их духовные наследники ненавидят друга уже не так сильно. Но дело не в сохраняющейся вражде. В конце концов, нам не привыкать тузить друг друга. Важно другое: духовный поиск ведет всех русских в одном и том же направлении – Вверх.

Проводник

И проводник на этом пути Вверх у всех нас тоже один – Совесть. Это Она, как поплавок, выталкивает нас из грязи. Она, как страховочная веревка, удерживает нас на нашем канате. И это Она так яростно борется с потоками хлынувшей на нас грязи.

Но почему же все-таки русские? Разве только в русских душах Совесть борется с грязью? Не только. Но именно в русских душах позиции Совести, как это ни может показаться странным, особенно сильны. Именно в русской психической конституции Совесть особенно обнажена. Все самое дорогое в русской жизни – наши взлеты – это подъемы в царство Совести – туда, где Ее голос звучит особенно громко и где его ничто не заглушает, потому что Там нечему его заглушать. Именно поэтому в России Совесть всегда заменяла и законы, и заповеди. Пока Совесть работала, все было более-менее благополучно, когда замолкала – начиналась катастрофа. Но... когда начиналась катастрофа, люди бессознательно хватались за ту же соломинку – Совесть.

Вот так и в сегодняшней России само это слово звучит смешно – какая уж там совесть, когда такое творится. И понятно, сначала на Совесть напали коммунисты. Их атака привела к тому, что голос Совести зазвучал в обществе полузадушенно, заглушаемый множеством самых разных «глушилок». А затем беспредел посткоммунистической России стал творить такое. Но именно потому, что такое творится, Совесть и является единственным спасением.

Это чувствуют многие, очень многие. И поэтому неудивительно, что сегодня Совесть, которая, казалось бы, должна была захлебнуться в потоке нечистот, вместо этого начала крепнуть. И по мере того как она крепнет, уже различим пока еще не очень громкий, но уже явно слышимый зубовный скрежет стыда за подпевание бандитам, за молчание там, где молчать «без подлости не можно», за продажность, за доверчивость до глупости, за безответственность, за того самого «раба», которого все никак не удается «выдавить из себя».

Конечно, ясное осознание, в чем наше спасение, приходит не в один день, и борьба за Совесть еще только начинается. Но уже сегодня те, кто понял, что главное для них – жить по Совести, понимают и необходимость объединения, необходимость создания Русской партии приличных людей (РППЛ), главная задача которой – поставить подлость, хамство, продажность, вранье и все прочие «красоты» сегодняшней русской жизни «вне закона», вне закона Совести, а нарушителей, какими бы богатыми и сильными они ни были, – вне общества приличных людей.

Но название «партия» – это скорее дань нашей традиции. Политической партией РППЛ станет не сразу. Но зато она сразу объединит сознательных сторонников Совести – русских Светолюбов. С этого и начнется следующая «серия» нашей миссии и наше возрождение.

Новые русские

Но как распадающаяся Россия и вымирающие русские могут стать лидерами мира (пусть «всего лишь» духовными)? Разве не абсурдна сама эта мысль? Эти возражения, конечно, естественны. Но вот насколько они обоснованны? Что стоит за распадом России? Что такое «вымирание» русских? И что ему противостоит? Все это совсем не такие простые вопросы, какими они могут показаться на первый взгляд.

Да, кажется, что нас становится все меньше и меньше, что от нас бегут все, кто может. Не говоря уж об эмигрантах всех национальностей, от нас бегут целые народы. Еще в начале восьмидесятых годов русскими были чуть ли не полмира. Не только 14 республик Советского Союза – жизнь в одном социалистическом лагере делала русскими и поляков, и чехов, и венгров. Что теперь осталось от этого богатства? Не то что чехи – украинцы и те не хотят считать себя русскими. Все бывшие «братские народы» бросились от «старшего брата» кто куда. Но на этом дело не кончилось – сегодня вырваться из наших братских объятий мечтает уже и едва ли не весь Кавказ. А кто на очереди? Татары? Карелы? Коми? Якуты? Ненцы? Тут уж и Новгороду недолго вспомнить о московской агрессии. Если тенденция сохранится, то от русского народа в недалеком будущем вообще ничего не останется. Какое уж тут лидерство?

И в самом деле, все как будто бы так и есть. Но подобные рассуждения, хотя и кажутся правдоподобными, видят только часть того, что происходит при «распаде России». Все дело в том, что горящий в душе «бывших русских» огонь русскости негасим, и безотносительно к тому, как проходят границы между государствами и как хотелось бы думать отдельным представителям того или другого народа, русскими остаются и русские украинцы, и русские казахи, и русские литовцы. Конечно, кто-то из них хлопнул дверью и заявил, что, дескать, «знать тебя не хочу, я теперь европеец». Но «душу не выплюнешь», и заряд русскости, который был посеян в душах «бывших русских», все равно сохраняется, а по мере того, как эйфория свободы сходит на нет, начинает все более и более ощутимо напоминать о себе. По этой же причине русскими остаются не только бывшие республики Союза, но и русские ангольцы, и русские кубинцы, и русские вьетнамцы. Так и получается, что «русский распад», когда всматриваешься в него пристальнее, оказывается распространением русскости. Это часто можно видеть в истории – побежденные распространяют свою культуру на победителей. Заметней всего эти разлетающиеся заряды русскости в том влиянии, которое оказывают на свое окружение эмигранты.

Иногда такое распространение русскости происходит в очень казусных формах. Вот, например, человек, который родился в семье русских интеллигентов (хотя и евреев «по крови») и воспитывался в рафинированной интеллигентской среде, а затем в силу определенных жизненных обстоятельств начал отождествлять себя с еврейством (оставаясь при этом все таким же русским) и в конце концов эмигрировал в Израиль. Там он уходит в политику и журналистику, отстаивая даже не просто крайние, а экстремистские сионистские взгляды. Но самое интересное – все это происходит совершенно по-русски: со всеми ценностями и со всеми «закидонами» русской интеллигенции. Не может быть? Может. И подобных примеров столько, что впору говорить о еврейской России в Израиле.

Но эмигрантская русскость – капля в море. Сегодня русскость в мир несут целые страны – разлетающиеся осколки Союза и социалистического лагеря. Европе еще предстоит понять, что она приобрела, проглотив русскую Прибалтику, русскую ГДР и русскую Польшу.

Возможно, кто-то из наших осколков в дальнейшем станет центром кристаллизации будущей России. Что это будет за Россия? Будет ли ее столицей Москва? Или Ленинград-Санкт-Петербург? Орел? Или Казань? А может быть, Киев, который недавно продемонстрировал свою приверженность Совести и нежелание быть игрушкой негодяев? Или Тбилиси со своим неисчерпаемым потенциалом человечности? Астана? Или какой-то еще, уже совсем «нерусский» город? Мы этого не знаем. Но это не так уж и важно.

Так что, когда видишь в «распаде России», как разлетаются по миру осколки русской гранаты, он вовсе не кажется страшным. А вот что действительно страшно, это вымирание. Я говорю не о превышении смертности над рождаемостью, а о духовном вымирании: наша грязь заливает в душах огромного множества отдельных русских людей тот Огонь, который и делает их русскими. Когда видишь бритые затылки и толстые пальцы «братков», или лишенные чего бы то ни было человеческого, бессмысленные глаза орущих фанатов, или бегающие глаза чиновников, или ясные глаза демагогов от власти, умеющих лгать, не отводя глаз, понимаешь, какая страшная демографическая катастрофа нас постигла. Сколько их – тех, кто порвал связь с народной душой и утратил свою русскость необратимо! Эта убыль страшнее естественного вымирания. Ее-то, эту беду, и почувствовали острее других те, кто пытается сегодня приватизировать русский патриотизм.

Но снова – отдельные люди умирают. И на смену им приходят их дети, и часто они мало похожи на отцов. Так что не стоит торопиться с привычным, не смолкающим всю нашу историю «Пропала Расея!». Если мы сохраним русский Огонь в народной душе, то нашим детям будет с чем жить по-русски.

А мы, конечно, Его сохраним. И сделают это русские Светолюбы – те, кому предстоит своими жизнями доказать, что русские – это и есть тот народ, про который сказано: Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его. Светолюбы и станут настоящими Новыми русскими – теми, кто примет на свои плечи русский груз и поведет за собой человечество. Но, конечно, русских проводников человечества объединит не происхождение, не место жительства, не цвет кожи и не разрез глаз – их объединит приверженность Совести. Делать русскую работу – наша судьба. Свет в русской душе горит не просто так. Горит не для того, чтобы Им любовались или грелись в Его лучах. Не только для этого. Свет зовет на Работу – вести и себя, и Россию, и весь мир Выше – из закоулков собственных душ к Богу.

 

К оглавлению

Глава 49. Шанс

«Легион имя мне»

Русская миссия, величие России, наше светлое будущее – все это правда. Но все это вовсе не повод для прекраснодушия – нас ждет не увеселительная прогулка и наш путь мало похож на триумфальное шествие с хоругвью (или знаменем) впереди восхищенного человечества. Наша дорога не менее колдобиста, чем та, на которой ломали себе ноги коммунисты. А ходить мы пока не только не научились, но и не поняли, что этому нужно учиться. И поэтому на первый взгляд наше предприятие кажется безрассудным и безнадежным – как этот малыш своими непослушными ножками может взойти на Эверест?

И в самом деле, на каждом шагу нас ожидает множество врагов. Начиная с наших собственных душ, где те, кому имя легион, расположились со всеми удобствами: нижние этажи нашей казармы заселили страхи, ненависть и всевозможные «животные» страсти; места повыше заняли тщеславие, алчность, властолюбие и их товарищи; еще выше – наши обывательские мнения, и так до самого верха, где проживают самые возвышенные из наших бесов, одетые в респектабельные костюмы, такие, как патриотизм или религиозное рвение. Каждый из них тянет нас в свою сторону и хоть ненадолго стремится завладеть нами. И в результате эта стайка шпаны перекидывает тебя от одного к другому, подобно тому как играют мячом волейболисты-пляжники. И под их дружным натиском твоя голова начинает кружиться, и ты уже не понимаешь, что они – это еще не ты.

И конечно, оккупировав отдельные души, легион занял и души сообществ. Здесь картинка точно такая же, только в увеличенном масштабе: алчность, тщеславие, глупость и, конечно, неиссякаемые источники ненависти, разливающиеся насилием, которое, в свою очередь, питает ненависть.

Безнадежное дело

Нет, это не вся наша жизнь, в ней есть, конечно, и Другое. Но этого достаточно, чтобы остудить слишком горячие головы, – в борьбе за Свет с такими врагами мы почти бессильны. Оккупационное войско «князя мира сего» слишком сильно, а мы слишком слабы. Какую проблему ни возьми – она неразрешима для нас. Прежде всего, конечно, мы не можем сделать светлой свою собственную, «личную» жизнь: даже решив стать Светолюбами, мы все равно то и дело оказываемся в плену то у одного, то у другого «легионера». А из этого «во-первых» вытекает и «во-вторых», и «в-третьих» – бессилие в малом порождает бессилие в большом: мы не можем создать ни светлую организацию Светолюбов, ни тем более светлое общество.

Нашей организации угрожает множество болезней: то в светлое объединение лезут совсем темные люди, то наши светлые лидеры буквально на глазах темнеют, то менее светлые Светолюбы начинают воевать против более светлых, то маскирующийся под светлого человек обманывает нас и мы выбираем его в лидеры, а он оказывается совсем темным, то... впрочем, этот список неисчерпаем. И перед любой из этих болезней мы беззащитны, любая из них может стать смертельной.

Казалось бы, нам нужно действовать и действовать – наращивать свою численность и пропитывать собой всю ткань общественной жизни. Но действовать-то мы почти и не можем. Действие организации основано на подчинении всех ее членов единой воле. Но Светолюбы послушны только Совести, как они Ее слышат. А слышат Ее невысокие люди по-разному: одни принимают за голос Совести одно, другие – другое; одним «Совесть» велит поддерживать государственную подлость, другим – забрасывать ее тухлыми яйцами; одним – идти в церковь, другим – бежать церковной лжи... Принуждать Светолюба подчиняться «партийной дисциплине» и при этом идти против того, что велит ему его Совесть, нельзя. Такое принуждение равносильно убийству – Светолюб, поступающий не по Совести (как он ее слышит), – это уже не Светолюб. И стоит подобным «убийствам» стать более-менее массовыми, как все объединение отправится по следам коммунистов – «стройными рядами» прямо в пропасть. Поэтому у каждого члена объединения должно быть право не участвовать в тех общих действиях, которые он считает неправильными. То, что люди по-разному слышат голос Совести, – это «детская болезнь», «трудность роста». А вот когда Светолюбы сознательно идут против Совести, как они Ее слышат, – это уже смерть.

В результате единственное, на что способно объединение Светолюбов сейчас, – это как можно громче и как можно чаще повторять: «Жить надо по Совести». Не навязывать другим наше понимание того, что по Совести, а что нет, – это знание человек не может получить от другого человека. Его можно получить только от Света. И мы переводим приказ Света на человеческий язык не для того, чтобы заставить подчиниться услышанному нами или заставить поверить в услышанное нами, а чтобы помочь услышать Свет самому. Мы говорим то, что «носится в воздухе», то, что все люди слышат и сами (хотя и затрудняются выразить словами). Светолюбы борются не за собственную власть, а за власть Света: «Вся власть Свету!» – и внутри объединения Светолюбов, и в обществе в целом.

Впрочем, если слепая вера в вождей для отдельных Светолюбов губительна потому, что она заглушает голос их Совести, то для всего объединения она опасна и по другой причине. Никто не благ, как только один Бог, – борьба Совести и не-Совести не прекращается и в душах высоких людей. Конечно, чем выше человек, тем громче по сравнению с «конкурентами» говорит в нем Совесть. Но и высоким людям нет-нет да и случается оказываться в плену у какого-то мелкого, а то и крупного беса. Сегодня отнюдь не бессовестные коротышки договариваются до оправданий прямого воровства или якобы вынужденного бандитизма в международных отношениях. Но одно дело, когда «испортившийся вождь» окружен сподвижниками, слушающими Совесть в собственных душах, и совсем другое, когда источником Совести для сподвижников становится не Сокровенное в их душах, а слова вождя. В этом втором случае «порча вождя» дает метастазы и объединение гибнет. Лечит же «порчу» светотерапия – коллективный «поиск Совести», публичная дискуссия на тему «Что велит Совесть?». Такая дискуссия высвечивает, делает явной борьбу, которая идет в душах сторонников разных мнений, и выводит на свет всех невидимых участников мистерии – все идеи и идейки, которые пытаются конкурировать с Совестью: что кажется отвечающим интересам тех или иных отдельных людей или отдельных групп (классов, всего народа, государства, других народов и государств), а что Совесть велит делать для настоящего блага всех людей. (Конечно, нам с нашим неразличением плохого мнения и плохого человека еще только предстоит учиться вести такую дискуссию так, чтобы стремиться услышать Совесть, а не раздавить оппонента.)

И конечно, как и с другими онкологическими заболеваниями, здесь нужна ранняя диагностика. Для этого руководство объединения должно быть коллегиальным. Разные мнения членов коллегии – это сигнал тревоги. Значит по меньшей мере один из вождей «засбоил».

Что уж говорить, насколько мы бессильны реформировать общество. Да, в нашей сегодняшней жизни есть ростки Будущего. Они существуют и как «теоретические основы» в головах, и как практические «эксперименты». Но все дело в том, что растить эти ростки мы умеем очень плохо. Как заставить общественное богатство работать на развитие человека – на образование, науку, искусство? Как переделать экономику из «экономики ради экономики» в «экономику ради Жизни», чтобы люди не жили, чтобы работать, а, Работая, жили той жизнью вечной, о которой говорил Иисус? Да что там такие крупные задачи, когда мы не умеем пока даже просто контролировать ни наших богачей, ни наших управленцев.

Советский опыт и здесь не настраивает на оптимистический лад. Коммунисты пытались контролировать управленцев («аппарат»), но им не помогли ни «партийные чистки», ни аскетичные «партмаксимумы» разрешенных коммунистам материальных благ, ни разделение партийного и хозяйственного руководства, начинавшееся как «институт комиссаров», когда спецы-управленцы работали под контролем партийцев. Все равно партия оказалась под пятой у «аппарата».

Какую задачу ни возьми, она слишком трудна для нас: все, на что нас хватает, – это изобрести очередную схему насилия, которая закрутит нас в очередной заколдованный круг «насилие порождает ненависть и насилие» и закончится тем, что вместо чаемого «будет лучше» мы получим очередное «стало еще хуже». Какими бы ни были наши благие намерения, мостим мы ими дорогу только в ад. Труд виноградаря – сизифов: ростки Будущего то гниют, то их заглушают сорняки, то бьет градом... Слишком они слабы и нежны, слишком безжалостен к ним мир, а главное, слишком беспомощен и неумел сам виноградарь.

Выход

В этом и состоит сегодняшний кризис Светолюбия: мы хотим, но не можем – хотим работать для Света, но не умеем ничего делать. Мы как маленькая хозяйка, решившая помочь маме: начинаем мыть посуду – и оставляем груду осколков, подметаем пол – и загоняем весь сор под кровать, и уж не стоит говорить, что получается, когда нам удается добраться до газовой плиты.

С такими «способностями» положение наше кажется безвыходным. Но выход, конечно, есть. И выход это точно тот же, что и у неумелой помощницы, – расти и учиться.

Пока Светолюбы остаются коротышками, наше объединение может делать лишь очень немногое. Но чем мы выше, тем дееспособней: задачи, непосильные для нас низких, для нас высоких элементарны. Например, оставленная нам коммунистами проблема соотношения демократизма (выборность старших младшими) и централизма (подчинение младших старшим) сейчас для нас неразрешима. И то и другое чревато своими болезнями: демократизм выталкивает наверх «духовных пигмеев», а централизм делает общество беззащитным перед загниванием верхов. (КПСС, ставшая партией посредственности – «глухими согласными», болела обеими болезнями.) Конечно, можно (и даже нужно) постараться построить Светолюбов «по росту»: чем выше человек, тем выше его место в объединении, чтобы в школе Света, как и в обычной школе, первоклассники не верховодили пятиклассниками. Но сама по себе такая иерархичность не защитит объединение от врагов Совести, потому что они атакуют все уровни иерархии, и их жертвами могут стать и низы, и верхи. Защищает объединение иерархичность только тогда, когда наверху оказываются люди, которые высоки настолько, что до них врагам Совести уже не добраться. Вот здесь-то и скрыт ключ к решению проблемы «централизма-демократизма». Дело не в иерархии и не во взаимоотношениях между низами и верхами. Дело в том, чтобы члены объединения были высокими людьми. Потому что, дорастая до определенного уровня, люди начинают слышать голос Света одинаково, и для них просто нет споров о том, кто слышит приказ Света лучше и кто поэтому должен озвучить Его для других.

Птенец, оказавшийся внутри сжимающегося круга огня, обречен на гибель, если будет метаться по земле, но он легко спасется, если сумеет взлететь. Так же и мы можем разорвать свой заколдованный круг и победить в битве, в которой мы, казалось бы, обречены на поражение, только устремив себя Вверх.

Наши предшественники, включая коммунистов (они были последними, самыми близкими к нам, но все же только одними из многих в ряду известных истории «объединений Света»), этого выхода не находили, и потому так похожи были их судьбы. Сначала во время Вспышки Свет собирал вокруг Посвященных пассионариев, мечтавших стать работниками Света. А через несколько поколений члены того, что еще недавно было «партией Света», забывали о Свете и все больше погружались в грязь обыденности, оставляя продолжателей линии Посвященных в одиночестве и даже загоняя их «в подполье». На этом все и кончалось – школа Света переставала растить своих учеников, а школу, переставшую быть школой, сделать школой снова нельзя: если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям.

Не ждет ли нас та же судьба? Вполне возможно. Но есть одно обстоятельство, которое дает надежду, что судьба объединения Светолюбов может быть счастливей судеб наших предшественников и ростки Светолюбия могут на этот раз уцелеть. Причина такого, впрочем, довольно сдержанного оптимизма в том, что наши глаза открываются шире: более развитое сознание позволяет нам понимать, Что мы делаем. Способность открывать глаза не избавляет нас от необходимости учиться ходить, но мы способны понять, что нам нужно учиться. Ребенок, конечно, не может подняться на Эверест. Если только за время восхождения он не вырастет и не станет взрослым.

Это непросто – каждый день и каждую минуту стремиться расти. Особенно когда кто-то внутри смеется: «Ну куда тебе еще расти? И так во какой вымахал». Мы привыкли считать себя очень взрослыми и умными, знающими и понимающими все лучше всех. Мы недовольны только своим состоянием, но очень довольны умом. И потому редко спрашиваем себя: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» «Бедный» не в смысле скудости имущества, а в смысле скудости жизни.

А ведь взрослые мы только для нашей жизни; для будущей Жизни мы дети.

Получится ли?

Удастся ли нам воспользоваться своим шансом? Или мы повторим судьбу своих предшественников, чьи благие порывы почти бесследно «ушли в песок», и так же, как и они, сделаем несколько шагов Вверх и свалимся без сил? Сумеем или не сумеем, получится или не получится? Этот вопрос кажется очень важным, самым важным. Но это только до того момента, как у нас начинает «получаться». Внутреннее изменение, которое происходит с нами в этот момент, превращает бывший важным вопрос в совсем не важный.

Вопрос «Получится ли?» важен для нас, пока мы ощущаем себя отдельными человеческими особями. Важным он остается и в те редкие моменты, когда мы ощущаем себя частицами народа. И в самом деле, как не волноваться, получится ли, успеем ли, когда у человека, чувствующего себя только отдельной особью, жизнь совсем мгновенна – всего несколько десятилетий, а у человека, чувствующего себя частицей народа, она немногим длиннее – максимум несколько веков. По сравнению со всей Историей и то и другое так скоротечно, что наши шансы на то, чтобы выделиться из длинной цепи сменяющих друг друга поколений и даже из более короткой цепи сменяющих друг друга народов, ничтожны. Только все вместе мы делаем Историю, и чем мы заслужили право на особую роль в Ней? Почему мы, а не наши праправнуки? Или вообще не другой народ, который придет нам на смену, так же как византийцы сменили эллинов, а современные греки – византийцев? А если не мы, то что тогда будет с нами? И уж не ждет ли нас участь плевел, о которых сказано: свяжите их в снопы, чтобы сжечь их? Тут и в самом деле есть чего бояться.

Но страх не успеть, не сделать немедленно исчезает, как только ты ощущаешь себя частицей всего человечества, человеком Истории и даже больше – человеком Того, Что Больше Истории. Это превращение маленького «я» в огромное Мы и есть то внутреннее изменение, начиная с которого у нас «получается». Большому Мы бояться нечего: Мы все успеем и у Нас все получится, у Нас просто не может не получиться. Ведь в конечном итоге урожай Света обречен на то, чтобы быть богатым. Такой Земледелец без урожая не остается. После каждого ненастья, которое, казалось бы, уничтожает все Его труды и превращает то, что еще недавно зеленело и обещало будущее Изобилие, в, казалось бы, безжизненную пустыню, невидимая глазу картина вовсе не такая печальная: уничтоженные бурей или сорняками «вершки» успевают отдать свою жизненную силу «корешкам» и в результате подземные клубни становятся сильнее, и, значит, сильнее будут и следующие побеги. Так что для дела Света «гибель» тех или иных ростков Будущего не трагедия. Значит, они еще не были достаточно сильны для Жизни. А раз она не трагедия для Света, то она и не трагедия для больших Нас.

И наши личные судьбы, когда мы видим Реальный Мир, а себя – Его частью, тоже оказываются счастливыми. Потому что счастливыми мы становимся только Наверху, только вырастая выше несчастий. А растем мы все время. Даже когда мы этого не хотим. Так устроен Мир. Творец не был настолько беспечен, чтобы поручать мир нашей доброй воле, когда ее у нас нет. Поэтому в ее отсутствие Наверх нас гонит бич бесов – болезни и страдания заставляют нас расти, а наши пороки работают на прогресс: алчность крутит мотор экономики, властолюбие усмиряет не в меру расходившееся сластолюбие. И так далее.

В пути Наверх мы и сжигаем постепенно свою «плевельную» часть. Но здесь жалеть не о чем: эту шубу мы получили для жизни за полярным кругом, а по мере того как мы продвигаемся южнее и южнее, она нужна нам все меньше. И в конце концов, измучившись под ее тяжестью, мы с огромным облегчением сбрасываем ее.

Но мало того, что наши судьбы ведут нас к счастью, – у нас есть возможность ускорить это движение. Хотя Свет и не оставляет нам выбора – расти или не расти, у нас есть другой выбор – растить или не растить. И когда у нас появляется добрая воля и мы перестаем быть только виноградником, а становимся еще и виноградарями, соработниками Света – начинаем расти сознательно, растить сами себя, то оказывается, что теперь мы растем быстрее и ростки Света в нас менее уязвимы для бурь, сорняков и вредителей.

Но и этот предоставленный нам выбор, конечно, эфемерен: в самом деле, что тут выбирать! Ребенок не выбирает, идти или не идти ему в школу, он просто дорастает до того, как становится школьником. То же самое происходит и с нами: когда мы вырастаем настолько, что видим себя частью Большого, то понимаем, что нам пора отправляться в школу Света, отправляться учиться. И как только мы понимаем, что нам нужно учиться, как немедленно Свет дает нам Свои первые уроки.

 

К оглавлению

Глава 50. Три урока архистратига

Учителя

Уроки новейшей российской истории, и особенно «уроки коммунизма», очень важны для нас. Но помимо обучения на чужих ошибках мы учимся и по-другому: не у проигравших, а у триумфаторов – у тех, кто уже смог победить в той битве, в которую мы еще только вступаем. И конечно, самые ценные уроки мы получаем у этих, самых главных наших учителей.

Мы хорошо знаем их – победителей воинства легиона. Множество икон и картин запечатлели их победу, множество церковных преданий. И наконец, вот это: Увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и сидящий на нем... Имя ему «Слово Божие»... Из уст же его исходит острый меч... И увидел я Ангела, сходящего с неба... Он взял дракона... и сковал его на тысячу лет... И ниспослал огонь с неба от Бога и... смерть и ад повержены в озеро огненное.

Из раза в раз, во всех битвах Света и тьмы мы видим одно и то же: архангел ли Михаил или Георгий Победоносец – все воины Света побеждают врагов, потому что атакуют их сверху – оттуда, где сами они для врагов неуязвимы. А кроме того, они бьют врагов смертоносным (смертоносным для зла, на самом деле «Жизненосным») оружием. Вот этому нам и предстоит научиться: как занять ту высоту, которая обеспечивает господство над противником. И как добыть «Жизненосное» оружие.

Первый урок архистратига. Господствующая высота – вид Сверху, или в плену у глупости

Высота эта нам известна – именно на нее нас возносит Совесть. Но надолго мы там не задерживаемся – нас как будто что-то утягивает вниз. И, оказавшись Наверху, мы мало что успеваем увидеть. А увидеть Сверху можно многое, и главное – нашу жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она кажется нам, когда мы смотрим на нее снизу. Как с трибуны стадиона, Сверху мы видим арену, на которой идет какая-то странная игра: с нами (а может быть, лучше сказать – нами) играют те, кто гораздо сильнее нас. Снизу этих могучих игроков мы принимаем за свои собственные мнения и желания. Но когда смотришь Сверху, совершенно ясно, что это не они – наши собственные, а мы – их собственные. Не они работают на нас, а мы за них готовы перегрызть друг другу горло. Они сформировали из нас команды, и каждая команда преданно служит своему хозяину – своей идее. Все, к чему стремится команда, – это претворить «идею-хозяина» в жизнь. Снизу нам кажется, что правильна только наша идея, но никак не идеи врагов. А Сверху открывается совсем иная картина. Видно, как огромная Идея Света рассыпается множеством «наших» идей, и каждая из этих идей, будучи «проекцией» Идеи Света на свое измерение жизни, правильна (конечно, по-своему). Так что оказывается, что в наших спорах правы мы все – и те, кто ратует за «западные ценности», видя, что Россия обречена следовать за Европой, и те, кто отвергает их, чувствуя, что особость русской исторической судьбы делает период «европейского ученичества» очень коротким; и те, кто сокрушается по славному времени коммунизма, и те, кто его проклинает; правы староверы, и правы никонианцы, правы православные, и правы язычники. Все «наши» идеи – это маленькие кусочки большой правды. И когда мы реализуем каждый «свою» идею, мы работаем почти как крыловские Лебедь, Рак и Щука, с той только разницей, что наш воз хотя и медленно, но все же движется в том направлении, куда направляет его Свет, – Вверх.

Другая группа игроков – это наши естественные желания. «Наши» они в той же мере, что и «наши» мнения. Игра с ними больше похожа на жмурки – мы с завязанными глазами носимся за тем, что поймать невозможно: то, что мы делаем, приносит совсем не те результаты, к которым мы стремимся, а то, чего мы хотим, оказывается недостижимым (по крайней мере на тех путях, которыми мы пытаемся желаемого достичь). И в результате вся наша жизнь оказывается растратой сил непонятно для чего и зачем – погоней за химерами, которые не имеют никакого отношения к тому, что мы есть на самом деле и что нам по-настоящему нужно.

Тут нет никакого преувеличения – наша жизнь именно такая. Стоит только увидеть ее Сверху. Взять хотя бы самое простое – желание личного благополучия. Мы верно чувствуем, что должны жить хорошо и будем жить хорошо. Но мы не задумываемся над тем, что это за хорошесть, в чем она, эта хорошесть, заключается? И, не задумываясь, заглатываем самый поверхностный ответ на этот вопрос: «Хорошая жизнь – это богатая жизнь». Конечно, материальное благосостояние – это часть нашего благополучия, важная часть, но это далеко не все, из чего состоит «хорошая жизнь». И когда мы ставим знак равенства между материальным богатством и личным благополучием, мы загоняем себя в ловушку – добровольно отказываемся от многих других и даже (хотя нам не приходит в голову, что это возможно) лучших богатств. Ребенок требует копеечную машинку и слышать не хочет ни о цирке, ни о Диснейленде, в которых он никогда не был и которые принесут ему радости гораздо больше, чем вожделенная машинка. И вот – о счастье! – ему покупают машинку. И что же? Он забывает о ней через пять минут. Так же и мы в погоне за менее ценным упускаем более ценное. А происходит это из-за того, что мы не понимаем, что «просто так» богатство не дается, – за богатство надо платить, и платить в разной валюте. Самая дорогая из этих плат – плата собственной душой. Легенды о сделках с дьяволом только чуть-чуть материализуют и «раскрашивают» тонкую (хотя не такую уж и тонкую – она как раз довольно грубая) реальность: любовь к деньгам как бы придавливает душу к земле. Поэтому и удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие. Поэтому и не собирайте себе сокровищ на земле... но собирайте себе сокровища на небе... ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Мы привыкли слышать в этих словах то, чего в них нет, – прекраснодушный призыв ко всеобщей нищете. И, не задумываясь о гигантском росте автора этих слов и не давая себе труда вдуматься, а о чем же, собственно, здесь идет речь, мы пропускаем их реальный смысл и продолжаем в погоне за химерами растрачивать душу.

Освободиться от этого, самого разорительного налога «деловые люди» могут только в одном случае: когда они перестают работать на себя и начинают работать для других. Наш мир устроен так, что, только работая для благополучия других, человек может работать на свое настоящее благополучие. (Этот мотив был главным – или, во всяком случае, среди главных – для многих советских «начальников производства»: работать для того, чтобы своим трудом крутить мотор экономики и обеспечивать материальную сторону жизни общества.)

Похожий налог за высокое положение в обществе платят и властолюбцы. Освобождаются они от него, только когда их главным мотивом вместо честолюбия и властолюбия становится чувство долга и осознанная жертвенность – понимание необходимости жертвовать чистотой своей души, для того чтобы общество могло функционировать.

Но хорошо – пусть будет богатство. Но и к нему мы стремимся настолько прямолинейно, что своими руками готовим конфискацию нажитого. Прямой ход к богатству – воровать, обирать бедных и давить недовольных. Но приобретенное таким путем богатство ненадежно. Обиженная тобой часть общества отказывается признавать твои права на имущество, которое ты уже считаешь своим, и рано или поздно отберет его. Почему это так неизбежно? По очень простой причине – просто ты не договорился с обществом и не расплатился за свое богатство. Право быть богатым (как и любое право) дается общественным договором. Этот договор определяет, чем платит богач за свое богатство. Обычная плата за богатство – кипучая экономическая активность. Грубо говоря, общественный договор звучит так: «Мы вам – поднимаем экономику; вы нам – разрешаете накапливать роскошь в размере стольких-то миллионов на брата». Но в любом случае личное богатство – это вознаграждение, которое богатые получают от общества за выполнение необходимой обществу работы, и грабежом его не добыть.

Что же касается попыток навязать обществу свои условия договора, путем ли затыкания рта недовольным, или отказом от независимого суда, или запретом политической оппозиции, то в конечном итоге они ни к чему не ведут. И дело здесь даже не столько в том, что предлагаемый грабителями договор невыгоден бедным экономически. Дело в другом – такой договор обществу не позволяет принять Совесть. Согласиться на такие условия значило бы не только отказаться от справедливости (что само по себе невозможно для русских), но это значило бы отказаться от своей миссии – той самой миссии, которую каждый русский ощущает в глубине души, а многие – и не в такой уж глубине. А вот это-то для русских уж совсем невозможно. Вот почему любая политика, которая идет вразрез с Приказом Света, обречена на провал, несмотря на свою кажущуюся «естественность». На эти грабли мы уже наступали – и в конце династии Романовых, и в конце советского периода. И сегодняшние попытки воссоздать государство такое же сильное и стабильное, каким был брежневский СССР, закончатся тем же: стремление русских к своей миссии в щепки разнесет эту стабильность, а вместе с нею – и расчеты элиты на сладкие плоды своей политики.

Другое наше желание – Великой России – не менее естественно, чем желание личного благополучия. «Патриоты» чувствуют величие России и в этом смысле видят часть реальности. Но – только часть: в чем русское величие, они не задумываются и, не задумываясь, глотают свой крючок, свой самый естественный, но и самый поверхностный ответ: великая Россия – это мощное государство, господин мира, которого все боятся, а «значит, уважают» и слушаются. И эта логика драчуна пятиклассника диктует свою политику – «Давить!». И вот мы давим сепаратизм, и чем мы больше его давим, тем больше нас ненавидят и тем больше хотят любой ценой от нас освободиться. Так и получается, что результат нашей политики прямо противоположен тому, к которому мы стремимся. А ведь мы это уже проходили, и никогда-то давно, а только что. Только что под разговоры о «российском суверенитете» и необходимости избавиться от «дармоедов» (союзных республик), чтобы, расправив плечи, устремиться к сытой жизни, Россию, которая тогда называлась СССР, разрезали на 15 частей. И вот теперь мы снова своими руками отрезаем от себя Кавказ. Так же как Россия уже подавилась Западной Украиной, мы давимся сейчас Чечней. На очередном крутом вираже истории Чечня, конечно, оторвется от России, но оторвется уже не одна. И разжигание антикавказских настроений этот процесс только ускоряет: ни кабардинцы, ни адыгейцы, ни карачаевцы почему-то (как странно, почему бы это?) не хотят быть людьми второго сорта. И тут нет вины каких-то тайных заговорщиков, «мировой закулисы» – сами наши «радетели за русское дело» вредят русскому делу хуже любых внешних врагов. Великая Россия – это Россия, к которой тянутся, а не которую ненавидят, Россия, которой есть что дать другим и которая бескорыстно делится своим богатствами – и в какой-то мере богатствами материальными, но прежде всего, конечно, богатствами духовными. Ее слушаются потому, что ее слушают, а слушают потому, что ей есть что сказать другим. И все это у нас есть – есть чем поделиться, так чтобы самим стать не беднее, а богаче. Но богатство наше «радетели русского дела» хотят запереть на семь засовов и от злости готовы пооткусывать свои языки, только чтобы не научиться по-человечески рассказывать о том, что для нас важнее всего.

И стремление наших интеллигентов к демократии естественно. И они видят часть реальности. Действительно, ничем не сдерживаемая государственная машина идет вразнос и, так же как машина без тормозов, заканчивает свой путь в кювете. Но демократия чревата установлением власти плебса и его низменных импульсов. Что мы и имеем. Мы уже выбрали демократично тиранию (нам ведь нужна крепкая рука), «клептократию» (общество считает воровство нормальным, и его обворовывают), «фонократию» (от греческого φονιας – «убийца»: «а чего там – бабы еще нарожают»). Каков демос, такова и демократия. Только сейчас очень медленно начинают понимать «романтики демократии», что дураки не должны мешать умным принимать правильные решения.

Взять хоть те же выборы президента. Чтобы сказать: «Из Пети выйдет хороший учитель», мне нужно, кроме того что хорошо знать, каким должен быть учитель, хорошо знать и Петю. Вопрос о президенте – это вопрос к тем, кто хорошо знает, что сегодня нужно стране, и хорошо знает кандидатов.

Естественно и наше стремление к свободе. В самом деле, она нужна нам как воздух: сама жизнь – это свобода. Но свободы бывают разные, и если мы не видим, что нам нужна не любая свобода, то получаем потоп свободно несущейся грязи. Но даже эти омывающие нас потоки лишь очень медленно учат нас отличать свободу предпринимательства от свободы воровства, а свободу говорить правду – от свободы лгать.

В сегодняшней России есть кривое зеркало, в котором гротескно отражаются теневые стороны либерализма и демократии. Это зеркало так и называется – либерально-демократическая партия России (ЛДПР). Но наши демократы и наши либералы не желают видеть, что это – зеркало, и что это зеркало отражает изнанку их мечты.

Есть хорошая свобода и плохие свободы. Хорошая свобода – это свобода Жить; плохие – свободы умереть, свободы, которые убивают нас, причем иногда в буквальном смысле. У нас есть много «хочу»: «хочу жить по Совести», и «хочу подчиняться приказам желудка», и «хочу подчиняться моде», и «хочу делать, что захочет моя левая нога», и «хочу подчиняться такому-то человеку», и «хочу служить такой-то идее». Мы свободны выбирать между разными «хочу», но человеку, который видит мир Сверху, ясно, насколько иллюзорен этот выбор: выбирая что-либо, кроме «хочу жить по Совести», мы просто обворовываем себя – как тот ребенок, который предпочитает ненужную ему машинку поездке в Диснейленд, или простушка, выбирающая стеклянные бусы и отвергающая бриллиантовое кольцо. (Коммунисты чувствовали эту проблему, когда пытались рассуждать об «осознанной необходимости», но из-за боязни прямо говорить о хорошо и плохо так и не приблизились к пониманию ее сути.)

Впрочем, убивая нас, плохие свободы убивают и сами себя. Вся русская история полна примеров не только того, как удушенная деспотизмом свобода срывала стягивающий жизнь обруч, но и как, наоборот, беспредельная свобода оборачивалась тиранией. И сегодняшний запрет говорить правду – это такое же следствие вчерашней свободы врать. Защитники свобод в первые посткоммунистические годы очень боялись «перекрыть кислород» и вернуться к государственной одноголосой полуправде, но именно это и произошло – и не в последнюю очередь из-за их «наивного свободолюбия». Именно поэтому запад, чтобы не убивать плохие свободы, научился запирать их в клетки, как диких зверей и буйных сумасшедших.

Циничные прагматики и озлобленные патриоты, восторженные интеллигенты и беспамятные коммунисты – все мы суетимся в одном и том же стеклянном лабиринте, где, устремляясь к мнимому выходу, разбиваешь лоб о реальную стену. Так мы и живем в своем «внизу». И понятно, почему эта картина, когда впервые видишь ее Сверху, пугает. Хотя бояться, конечно, нечего. И прежде всего потому, что снизу есть ход Вверх.

Второй урок архистратига. Бегство Наверх, меч Света и целительность покаяния

Царство Небесное силою берется. Одно дело – бывать, и даже часто бывать, на той Высоте, с которой наш мир виден как на ладони, и совсем другое – переселиться Туда совсем. Не то что Высоту нужно штурмовать, – наоборот: рай от нас никто не защищает, он не то что не заперт – его двери гостеприимно распахнуты. Но целая сеть ниток, веревок и канатов удерживает нас внизу, и, для того чтобы вырваться из этой сети, нужна немалая сила – та самая, которой берется Царство Небесное.

Но нужна не просто сила. «Голыми руками» разорвать нашу сеть невозможно. Для этого нужен особый меч Света – часть вооружения, которым Свет побеждает тьму. Луч этого меча сжигает материал, из которого скручены наши узы. Казалось бы невероятно прочные, под действием Света они начинают тлеть, а потом и вовсе испаряются. В этом и состоит весь секрет – как можно больше Света. Свет – это наше спасение, наше оружие, «наше все». Поэтому-то для Светолюбов и так важно жить прозрачной жизнью – чтобы не давать врагам закрываться от ударов меча Света щитом лжи. В отличие от многих прежних объединений Посвященных, хранивших и хранящих Огонь Вечной Жизни под спудом жизни тленной, объединение Светолюбов – это не Световод, тянущийся через века, а линза, фокусирующая Свет сегодня. И поэтому оно по самой своей сути не может быть тайным. Там, где начинаются тайны (конечно же, как всегда, только «во имя дела»), и над отдельными Светолюбами, и над всем нашим объединением собираются тучи, причем в самом буквальном смысле. Тайны – это темнота, а темнота для Светолюбов опасней всего: враги Совести прекрасно чувствуют себя в темноте, но не переносят света. И они владеют многими искусными приемами, чтобы не дать нам осветить свою жизнь. Так, они сумели запугать коммунистов и добились, чтобы, боясь «дискредитировать партию» или «провалить дело», или просто боясь врагов, коммунисты начали безостановочно лгать сначала другим, а затем очень быстро и сами себе. Завеса вранья или даже просто утаивание правды затемняет Реальность, и под этим покровом врагам Совести работается легко. Вот почему ложь для Светолюбов – смертный грех. К библейским заповедям церковь Светолюбия добавляет еще одну – «Не солги».

Светолюбы – сознательные борцы за Совесть, но не победители. Как и все люди, мы опутаны грехами. Все мы дети Адама. Конечно, одни из нас моложе, и у них было меньше времени грешить, чем у успевших нагрешить вволю стариков. Есть среди нас те, которым судьба-карма не дала «развернуться», и оттого их грехи меньше по «масштабу», а есть те, кому судьба «благоволила» грешить по-крупному. А еще есть те, кто научился грешить поменьше, а есть те, кто не научился. Но Светолюбов отличает не малое количество грехов, не их «безобидность» и даже не умение грешить мало, а отношение к своим грехам. Всех нас с детства учили, что грешники плохие и, чтобы быть хорошими, мы не должны грешить. И поэтому, чтобы не думать о себе плохо, мы стараемся своих грехов не замечать, а уж если заметили, то быстрее о них забывать. И мы очень мало понимаем, во-первых, что не грешить мы не можем, потому что едва ли не вся наша жизнь – грех, а во-вторых, что плох не грех сам по себе, а грех нераскаянный. В этом-то все и дело – раскаяние «убивает» грех, смывает его, как крещенская купель.

Светолюбы об этом знают и потому каются все время. И, каясь, рубят мечом Света те узы, которые «не пускают душу в рай».

Это очень трудно. Здесь останавливаются даже лучшие наши люди. И не просто останавливаются – такая остановка превращает лучших в нелучших. Например, в брежневские времена лучшими были диссиденты. Они олицетворяли совесть народа и, даже гонимые и оплевываемые бессовестной частью того же народа, шли против бесчеловечного режима, как казалось тогда, без всяких шансов на победу и даже без больших шансов на физическое выживание. И вот они оказались хотя и не у власти, но рядом с властью. А в эту власть лезли в тот момент, как это всегда бывает с властью, проходимцы всех мастей. И диссиденты не смогли вовремя дистанцироваться от проходимцев и, пусть даже и невольно, освятили власть проходимцев своим нравственным авторитетом. Конечно, они запачкались, приняв на себя ответственность за такие грехи власти, как разворовывание общего достояния, или растление общества, или бессмысленная война. И понятно, что, когда они стали (пусть даже и только своим молчанием) покрывать свободу воров воровать, убийц убивать, а растлителей растлевать, стали «из тактических соображений» вступать в политические альянсы с бессовестными людьми, нормальные люди от них отвернулись. (Точно так же, как за несколько десятилетий до этого нормальные люди отвернулись от коммунистов, которые допустили превращение компартии в партию проходимцев.) Тут бы покаяться – объяснить себе и другим, что случилось: что не сумели, не вышло, что увлеклись политическими химерами, что забыли о главном, о Совести, – и очиститься, снова стать «хорошими». Но нет – для этого нужно побеждать уже не внешних, а внутренних врагов.

Конечно, мы каемся. Но русское покаяние – коллективное. За тех, кто грешил непосредственно, у нас каются другие – иногда их политические противники, иногда потомки. Со стороны такое коллективное раскаяние кажется руганью. Так, коммунисты когда-то «каялись» за монархистов, позднее демократы «каялись» за коммунистов, а сейчас «патриоты» – за демократов. Общество в целом такая процедура очищает, но и отдельные грешники, и их группы из-за упорства в грехах (собственных или «унаследованных» от предшественников) надолго выпадают из жизни. Грехи нераскаянного коммунизма, или нераскаянного шовинизма, или нераскаянной интеллигентщины парализуют и самих грешников, и их духовных наследников.

Личное. Что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Конечно, я и сам обличаю-каюсь по-русски, оставляя в своем глазу бревна. Меня всегда восхищала кристальная чистота подвига Ковалева или Боннэр, но сам я держался от политики в стороне. Причины? Причины, конечно, были разными, но был среди них и страх. Какое же право я имею сейчас, когда на них и так обрушиваются многие, и далеко не такие безупречные люди, нападать на своих бывших кумиров? (К слову, точно так же можно «напасть» и на других кумиров – тех, кто шарахнулся в узко мыслящее державничество и тем более в национализм и ксенофобию.) Но я пишу не о конкретных людях, а о тех ямах, в которых то и дело оказываемся мы все, включая и самых лучших.

Впрочем, дело не только в недостаточной смелости или внутренней честности. Все гораздо сложнее: полуправдивость наших мнений делает нас уверенными в своей правоте «на все сто». Вторую же, неправую половину нашей полуправды снизу мы просто не видим и потому оставляем видеть эту нашу кривду и «каяться за нас» (то есть проклинать нас) своим соседям.

Покаяние не только защищает душу от внутренних врагов Совести, но и защищает все объединение Светолюбов от сорняков. Этот кипящий котел отпугивает тех, кого влекут к Светолюбам корысть, честолюбие, властолюбие и т.п.

Фактически, партия Совести начинает привлекать проходимцев сразу же, как только она набирает моральный авторитет в обществе. И даже раньше – когда общественный «спрос на Совесть» еще только угадывается. Уже сегодня в России есть попытки сделать «брэнд» из самого слова «совесть» и прилепить этот «брэнд» к своим очень далеким от Совести предприятиям.

Но котел не только отпугивает – он как будто меняет генетический код «сорняков», превращая плевелы в пшеницу. Когда «сорняки» каются, каются по-настоящему – не цедят сквозь зубы пару слов в признание того, что и они не ангелы, не жертвуют церкви тысячу рублей, чтобы им простилась кража миллиарда, устраивая затем банкет на сто тысяч для тех, кто призван воспеть их жертвенность, а каются горячо, искренне, не жалея слов для самообличения и – всей жизни для возмещения причиненного ущерба, – тогда котел покаяния преображает их так же, как тот котел, из которого Иванушка-дурачок вынырнул Иваном Царевичем.

Одно время коммунисты интуитивно чувствовали ценность покаяния: вступающий в партию или комсомол должен был публично каяться во всех грехах, и упаси бог ему было о чем-то «забыть». Но ни греховности самой нашей природы, ни разницы между раскаянным и нераскаянным грехом, ни очистительного смысла покаяния – ничего этого коммунисты не понимали. Поэтому своими «чистками» они старались очистить партию не от грехов, а от грешников. Но избавиться от грешников можно было, только «закрыв партию». Вот тогда-то коммунисты и стали обманывать себя: партию, состоявшую уже не просто из грешников, а из грешников, принципиально отрицающих раскаяние, они объявили безгрешной. Для судьбы самого коммунизма этот самообман стал роковым: уверенные в правильности «линии партии», коммунисты заклинили руль своего корабля, чтобы «верной дорогой» плыть до самых рифов.

Третий урок архистратига.

Копье любви

Как обаятельны (для тех, кто понимает) все наши глупости и мелкие злодейства. Как обаятельны сами эти окуджавские строчки. Нет, нет, конечно, это не глупость. Хотя на первый взгляд и непонятно: ну какое может быть обаяние у глупости и тем более у злодейств (хотя бы и мелких)? Это же наши прямые враги. Их ненавидеть надо, а не искать в них обаяние. Но магия окуджавского текста не оставляет места для таких вопросов. В чем же ее секрет, этой поэтической магии? А секрет в том, что Окуджава своей острейшей художественной интуицией нащупал важнейший нерв Жизни: невозможно бороться с глупостями с позиции других глупостей. В этом-то и состоит «пляжный волейбол»: стоит нам возненавидеть одну глупость, как мы сразу оказываемся в плену у другой. И, только поднявшись над глупостью, можно вырваться из этого круга. Но тогда мы видим ее уже не как глупость, а как «полуглупость-полуправду». И тогда мы ее уже не ненавидим – мы ее рассматриваем и, может быть, даже любуемся причудливой игрой мысли, и даже любим. Так любящие родители относятся к глупостям, которые болтают их дети. Это «родительское» отношение и есть то оружие любви, перед которым бессильны все противостоящие нам драконы. Да и как им не быть бессильными, когда оружие это превращает любого ужасного дракона в забавную ящерку.

В этом и состоит третий урок архистратига: смертельное для врагов Жизни «Жизненосное» оружие – это оружие любви. А это значит, что любые наши дела, включая такие опасные для души, как насилие, должны быть делами любви.

Конечно, Новому все время приходится бороться со старым. И эта борьба все время чревата опасностью проникнуться к врагу такой же ненавистью, которую он питает к тебе, и тем самым дать ненависти засосать тебя в свой заколдованный круг. Тем-то и трудна эта борьба, что нам необходимо противопоставить ненависти врага к нам свою любовь к врагу. А для этого нужно видеть во враге (не важно, с кем мы воюем – с враждебным человеком, или с враждебным обществом, или с враждебной идеей) две стороны – темную и светлую, и ставить перед собой задачу не уничтожить врага, а помочь ему преодолеть свое темное.

В истории советского коммунизма было несколько очень интересных эпизодов, когда партия пыталась оградить народ от ненависти к «внешним» врагам. «Мы воюем с фашистами, а не с немцами» (хотя в то время фашистами было абсолютное большинство немцев), «мы против американских буржуев, но за американских рабочих» (хотя в это время американский пролетариат уже обуржуазился настолько, что перестал быть пролетариатом) – все эти и другие подобные лозунги были попытками выразить простое «мы против плохого, но за хорошее в душе немецкого (американского, английского, китайского) народа».

Сходный мотив звучит и во время сегодняшних империалистических войн: политики Европы и даже США (и даже Израиля) всячески пытаются не скатываться до животной ненависти к тем, на кого они нападают, и всячески пытаются придать своим войнам характер «заботы о противнике». Иначе им было бы трудно получить санкцию на войну от определяющих их политическую судьбу граждан. Все-таки очень значительная часть их избирателей уже достаточно выросла, чтобы не оправдывать откровенный разбой только потому, что он «наш».

Но общий принцип «возлюби врага», когда дело доходит до дела, превратить в конкретные дела непросто. Потому что на практике все равно необходимо смирять врага силой. Есть родители, которые настолько хладнокровны, что позволяют ребенку засунуть пальцы в розетку, чтобы только не ограничивать его «самость», но нормальный человек не станет спокойно смотреть, как ребенок пробует жидкость из бутылки с надписью «Яд» или тем более пытается поджечь дом. Так же и Светолюбам не избежать насилия. Ведь единственный язык, который понимают невысокие люди – не важно, расшалившиеся ли дети, или расшалившиеся взрослые, – это язык наказаний. Но как при этом не перешагнуть ту черту «зло порождает зло», за которой обуздание плохого само то и дело становится плохим? Как «палачу» уберечь от злобы себя и уберечь от озлобления «жертву»? Вот это-то как раз и удается только любящим родителям. Они наказывают своих детей, но наказывают, любя, и любят, наказывая. Когда наказание – акт любви и когда «жертва» понимает, за что ее наказывают, но главное, чувствует, что ее «любят наказанием», только тогда «палач» перестает быть палачом, а «жертва» – жертвой.

Но одно дело – наказывать отдельного человека, и совсем другое – наказывать целое общество. Наказывая общество, приходится убивать отдельных людей и иногда – многих людей. Может ли Совесть требовать таких наказаний? Поспешно ответить «Нет, не может» не получается: ясно, что до того, чтобы обходиться совсем без войн, нам еще расти и расти. Так что иногда (хотя совсем не так часто, как нам хотелось бы оправдаться за свою драчливость) Совесть велит нам воевать и, естественно, убивать врагов. Но чего Совесть точно не приказывает никогда, – это ненавидеть врага и тем самым убивать свою душу. А воевать без ненависти мы не можем. И поэтому ясно, что никто и никогда (ни в несправедливых захватнических войнах, ни в «справедливых» освободительных войнах, ни в войнах «за веру», ни казня страшных преступников) не убивал врагов по велению Совести.

Может ли быть иначе? Можно ли любить даже того, кого ты убиваешь? Когда на десятиклассника с кулаками набрасывается обиженный брат-первоклассник, старший брат вряд ли разозлится по-настоящему. Но это не помешает ему ответить так, чтобы младший почувствовал всю серьезность отпора. Поэтому, к слову, первоклассники не часто нападают на десятиклассников. Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас – возможно ли это? Для большинства современных людей, конечно, нет. Но это становится возможным, когда мы вырастаем. Тогда насилие и ненависть, которые долго были склеены в нашем сознании в одно целое, «расходятся по разным углам»: ненависть становится абсолютным «табу», а за насилием закрепляются определенные «права гражданства» – «право» быть средством воспитания невысоких людей. Именно в этом качестве оно и существует в нашей жизни испокон веку.

В том-то все дело, что и «копье любви» мы получаем, только поднявшись на ту Высоту, куда ведут все наши пути. Оставаясь внизу, мы бессильны. Здесь нет ни Света, ни любви. Лишь их тени, их жалкие крохи перепадают на нашу долю, чтобы мы уж совсем не зачахли. И только Дома, в нашей Земле Обетованной, блудного сына ждет Большее.

 

К оглавлению

Приложения

Приложение 1

Шкала яркости вещей

Сокращения и пояснение: а. – архитектурный ансамбль, к. – книга, ф. – фильм, с. – скульптура.

Имя автора – «типичная» яркость лучших произведений этого автора.

0 каменные рубила ашеля

1

2

3 ткани атцеков

4 глинобитная хижина

5

6 керамика Леванта, старый Шанхай

7 гамбургер

8 изба

9 шорты, джинсы

10 узбекский халат, тюбетейка

11

12 русская тройка, паэлья, малогабаритная квартира

13

14 школьная арифметика

15 велосипед, сари

16 печати шумеров, расстегай

17 американский коттедж, средняя газетная статья

18 украшения шумеров, дамасские сабли

19 украшения миштеков

20 краснофигурная керамика

21 утка по-пекински

22 украшения Тутанхамона, фрегат

23

24 законы Хаммурапи, автомобиль, телефон

25 основы бихевиоризма

26 Версаль

27 мейсенский фарфор

28 Великая Китайская стена

29 пасхальные яйца Фаберже

30 Демокрит, а. Ушмаль, ноутбук, «вульгарный» фрейдизм, геометрия Эвклида

31

32

33

34 Windows-98

35 ньютоновская механика

36 Конституция США, скульптура шумеров, к. «1001 ночь»

37

38 ф. «Формула любви»

39

40 дарвинизм, Вольтер, «Запретный город» в Пекине

41 математическая логика

42 эпос о Гильгамеше

43 теория вероятностей, марксизм, Жванецкий, к. «Тихий Дон»

44 Спиноза, а. Чичен-Ица, к. «Декамерон», Конфуций

45 ф. «Дорогой мой человек», пирамида Джосера

46 «Органон» Аристотеля

47 Декарт, а. Регистан

48 к. «Кому на Руси жить хорошо», к. «Обломов»

49 термодинамика, ф. «Унесенные ветром», Интернет, а. Теотиуакан, а. Монте-Альбан

50 Рамессеум, «Орестея» Эсхила, к. «Том Сойер», Зимний дворец, Голубая мечеть в Стамбуле

51 к. «Отцы и дети», Хемингуэй, Воннегут

52 а. Паленке, «Борис Годунов» Мусоргского, ф. «Доживем до понедельника»

53 электродинамика Максвелла, к. «Очарованный странник», парки Сучжоу

54 теория относительности, к. «Тайная доктрина», «Риголетто» Верди

55 Алебастровая мечеть в Каире, «Вишневый сад» Чехова, ф. «Зеркало»

56 квантовая механика, к. «Преступление и наказание», ф. «Огни большого города»

57 «головы» ольмеков, «Борис Годунов» Пушкина, с. «Мефистофель» Антокольского

58 Гегель, антропософия Штайнера, к. «Война и мир»

59 собор Святого Петра в Ватикане, Окуджава, ф. «Земляничная поляна»

60 «терракотовая армия», ламассу, храм Луксора, Тициан

61 Бердяев, Рембрандт, «Гамлет» Шекспира

62 к. «Мастер и Маргарита», «Аппассионата» Бетховена, Флоренский

63 храм Пятисот архатов, ф. «Летят журавли», Босх

64 Парфенон, «Тимей», «Дорога» Феллини, Тадж-Махал

65 «Дао дэ цзин», Джвари, «Патетическая» симфония Чайковского

66 «Евгений Онегин» Пушкина, с. «Пьета», монадология Лейбница, «Три сестры» Чехова

67 с. «Давид», 40-я симфония Моцарта

68 с. «Венера Милосская», «Лебединое озеро» Чайковского

69 «Троица» Рублева, церковь Покрова на Нерли

70 Авеста, собор Шартра

71 храм Василия Блаженного

72 Айя-София

73

74

75

76 Песни песней, Нефритовый Будда, скульптура в Дацзю

77

78 Эль Греко, «Рубайят» Омара Хайяма

79

80 евангелие от Иоанна, Откровение Иоанна, Коран, «Диван» Руми

81 «Пантократор» Феофана Грека, «Божественная комедия»

82

83

84 Каббала, храм Хатшепсут, храм Сети Первого в Абидосе

85 «Сикстинская Мадонна»

86 «Бхагават-гита», «Ригведа», Нотр-Дам де Пари

87

88

89

90 «Джоконда»

91

92

93

94 Абу-Симбел

95

96 Пирамиды Гизы

97

98

99

100 Сфинкс в Гизе

 

К оглавлению

Приложение 2

Проблемы метода

Погрешность

Высота вещей – объективное свойство – как высота звука. Но определяется она только субъективно, и это означает, что нужно уметь, во-первых, определять погрешность «высотомера», а во-вторых, совершенствовать «высотомеры», уменьшая их погрешности.

Процедура определения погрешности человека-«высотомера» ничем не отличается от аналогичных процедур для любых других, «объективных» приборов: множественные замеры эталонных объектов, сравнение с эталонными измерениями и т.д. А вот задача совершенствования «высотомера» мало похожа на аналогичные задачи для физических приборов. Улучшать «высотомер» может только сам «высотомер». Возможно – с посторонней помощью, но главная нагрузка все равно ложится на него самого.

Конечно, чтобы измерять высоту точнее, «высотомер» должен увеличить свою чувствительность. Но это не единственное требование. Помимо высокой чувствительности нужны еще открытость и беспристрастность. Когда отвечаешь на такие вопросы, как «Сколько минут в день он осмысляет происходящее, изобретает, решает научные проблемы?», или «Сколько минут в день (в год) он переживает любовь (восторг, вдохновение)?», или «Сколько минут в день он действует сознательно, отдавая себе ясный отчет, в том что делает, как и для чего?», хочется называть цифры побольше в отношении симпатичных людей и поменьше в отношении несимпатичных. Но линейка не должна ни растягиваться, ни сжиматься, что бы ей ни приходилось измерять.

Экстраполяция

При измерении роста другого человека возникает задача экстраполяции – по некоторому набору состояний человека, доступных для наблюдения, нужно делать вывод о всех состояниях, в которых протекает его жизнь. Естественно, такая задача решается тем точнее, чем лучше мы знаем человека, то есть чем в большем числе состояний можем его наблюдать, но, конечно же, она не может быть решена абсолютно точно.

Проблема экстраполяции сохраняется и когда мы оцениваем рост незнакомых людей по их живописным или скульптурным портретам. Понятно, что такая оценка еще более трудна. Но, с другой стороны, здесь иногда на помощь «высотомеру» приходят сами портретисты, и тогда оценить рост человека на портрете бывает даже легче, чем оценить рост знакомого. Прежде всего лучшие европейские портреты – это не фотографии, которые фиксируют случайное состояние. Обычно художники стараются схватить либо характерное, либо высшее состояние портретируемого. Поэтому, видя на портрете молодого забияку в состоянии яркостью 13 люм, трудно предположить, что его жизнь протекает в ученых занятиях в состояниях 30–40 люм. Но главная помощь даже не в этом. Такие художники, как Гольбейн, Рафаэль, Дюрер, Гойя, Эль Греко, Леонардо да Винчи, Питер Брейгель Старший, Рембрандт, Рубенс, умели писать «живые портреты», насыщая их разными состояниями, как бы сворачивая в одно изображение множество состояний портретируемого. Зритель, когда он не ограничивается беглым взглядом, а всматривается в портрет, способен развернуть эти состояния и увидеть иногда очень «объемные» изображения. Но, конечно, таким мастерством владели не все. На, казалось бы, неплохих портретах Пушкина, написанных Кипренским или Тропининым, живого Пушкина во всем его кипении нет и в помине.

Порядковость против линейности

Шкала для измерения яркости, которую я поместил в Приложение 1, безусловно, порядковая. Но насколько она линейна? И значит, насколько правомерны усреднения, на которых основаны и оценки роста человека, и оценки яркости стран, и оценки яркости эпох? Усреднять разные состояния можно, если предполагать, что состояние 70 люм ярче состояния 40 люм на столько же, на сколько состояние 40 люм ярче состояния 10 люм. Но мы этого сказать не можем. Более того, есть серьезные основания в этом сомневаться, особенно в отношении верхней части шкалы – состояний 70–100 люм, о которых мы вообще мало знаем, хотя и знаем, что это целые миры. Но в отношении тех областей шкалы, где обычно проводятся усреднения (примерно от 10 до 40 люм), предлагаемая шкала, по-видимому, более-менее линейна. Впрочем, сделанное мной – это, конечно, только первый шаг, за которым появятся и другие шкалы, а вместе с ними – и задачи сопоставления разных шкал и их «доводки». Методы для решения всех этих задач в психометрике разработаны достаточно подробно.

К оглавлению

 

Приложение 3

Таблица яркости психических состояний

Вся таблица состоит из 10 строк: группы состояний яркостью до 10 люм (состояния-0), группы состояний яркостью от 10 до 19 люм (состояния-1) и так далее – до состояний-9 (от 90 до 99 люм); и 10 столбцов: «параметров», описывающих состояние.

Яркость состояния определяется яркостью самого яркого из его «параметров»: состояние с десятью «параметрами»-5 не становится состоянием-6, но в состоянии-6 может быть только один «параметр»-6, даже если остальные девять – «параметры»-0. Поэтому, например, когда неяркий человек замахивается на большое дело, он становится гораздо ярче – большое дело как бы окрашивает его своим светом.

Из-за технических ограничений я был вынужден разбить всю эту огромную таблицу на 4 части, как это показано на схеме.

Таблица 1 содержит те «параметры», которые описывают, что человек делает («состояние рук»); таблица 3 – «параметры», которые описывают, как человек воспринимает мир («состояние глаз»), а в таблицу 2 сведены те «параметры»-компоненты состояния, которые одновременно являются и действиями, и восприятиями.

Таблица 4 изначально задумывалась для описания высших состояний. Однако наш язык слишком беден для этого. Но тем не менее я решил оставить таблицу 4 в тексте, чтобы хотя бы обозначить (если уж их нельзя изобразить) те области, которые открываются нам в Свете нашей Вспышки.

Таблицы 1–3 показывают, как растет яркость «обычных», более или менее известных нам состояний от полузвериной примитивности к нашим «потолкам». Так как более яркие «обычные» состояния соответствуют более высоким местам на социальной лестнице, для состояний 0–6 можно предложить в качестве «псевдонимов» названия разных ступеней военной, научной или какой-либо еще карьеры.

Состояния-0: новобранец, детсадовец (5 лет), неквалифицированный рабочий, дворник.

Состояния-1: рядовой обученный, третьеклассник (10 лет), квалифицированный рабочий-станочник, дворовый.

Состояния-2: сержант, старшеклассник (15 лет), секретарь («пролетарий умственного труда»), дворецкий.

Состояния-3: прапорщик-специалист, студент (20 лет), техник, однодворец.

Состояния-4: ротный командир, выпускник (25 лет), средний инженер, надворный советник.

Состояния-5: полковник, молодой ученый (30 лет), средний бизнесмен, придворный.

Состояния-6: полководец, крупный ученый, высший менеджмент, царедворец.

Общий принцип построения столбцов таблицы иллюстрирует такой пример. Одна из важнейших задач, с которой сталкивается любой человек, – побудить более сильного («начальника», то есть того, кого невозможно просто заставить) сделать то, что этот более сильный делать не хочет. Как решают эту задачу в разных состояниях?

В состоянии-0 – просто потребовать: «Дай!»

В состоянии-1 – «выплакать», заставить сделать из жалости: «Ну, пожа-а-луйста, дай!»

В состоянии-2 – добиться занудливым повторением просьбы (как это делает чеховская «беззащитная женщина»).

В состоянии-3 – дождаться «хорошего настроения».

В состоянии-4 – объяснить, почему это нужно сделать.

В состоянии-5 – убедить «начальника», что он сам этого хочет.

В состоянии-6 – создать ситуацию, когда «начальник» просто вынужден это сделать.

Примечания к таблице 1

1) Чтобы описать действие, нужно ответить на 5 вопросов: 1) ЧТО делает человек? 2) ДЛЯ КОГО (ЧЕГО)? 3) КАК? 4) ЧТО ИМ ДВИЖЕТ? и, наконец, 5) ЧТО В РЕЗУЛЬТАТЕ ПОЛУЧАЕТСЯ? Четыре столбца таблицы 1 иллюстрируют ответы на первые четыре вопроса для деятельности разной яркости. Так как продукт (результат) деятельности одного человека отпечатывается в другом, ответы на пятый вопрос проиллюстрированы в двух других таблицах. Один из продуктов («теории») – в столбце «Мысли» таблицы 2, другой – в столбце «Впечатления» таблицы 3.

2) По-разному моют золото стахановец, для которого работа – служение человечеству, старатель, который хочет разбогатеть, и раб, который стремится избежать кнута надсмотрщика. И по-разному подбрасывают хворост в костер лесорубы в зимней тайге, поющие у костра туристы и сжигающие еретика праведные католики.

Смысл – это то крупное дело, делателем которого человек осознает себя, делая мелкое дело, или, другими словами, контекст, в который человек вплетает свое дело. Смысл определяется «дальнозоркостью» человека – в насколько большие процессы (по числу участников и по времени протекания) он видит себя включенным, то есть насколько далеко видит вокруг себя – во времени и в социуме. По мере нарастания яркости человек постепенно переходит от работы для семьи к работе для человечества. Таким образом, последовательность становящихся все более и более яркими смыслов напоминает расходящиеся по воде круги.

3) Любое действие состоит из «частей», те – из своих «частей» и так далее. Чем действие сложнее, чем больше «деталей конструктора», из которого человек его строит, тем оно и ярче. Пики сложности достигаются в деятельности, требующей быстрого, сложного и «нестандартного» реагирования на малопредсказуемые изменения среды («действия противника»).

4) Нижние мотивы – это подчинение чужой воле, подражание, спонтанные импульсы-желания. Чем выше мотив, тем больше он «свой», а мотивируемая им деятельность – более целенаправленная и волевая. Так, становясь выше, мотивы проходят путь от «мною делают» и «само делается» до «я делаю». Но в состояниях-6 в этом монотонном нарастании «самости» происходит перелом (см. примечание 13).

Сила мотива добавляет действию «животной яркости» – энергичное действие ярче такого же, но вялого. Но эта «животная» добавка не поднимает состояние выше чем на одну ступень – энергичный капитан может быть ярче апатичного полковника, но не маршала.

5) «Госпитальные письма» – письма, которые раненые неграмотные бойцы диктовали медсестрам. Такое письмо состоит из «здравствуйте» и «до свидания» с передачей в середине приветов-поклонов всем знакомым.

6) Стандартные формы деловых предложений, счетов на оплату и т.д. Все это формализовано настолько, что издается в специальных «письмовниках».

7) Сухое изложение событий без творческой фантазии: приехали тогда-то, поселились там-то, делали то-то и т.п.

8) Например, заявление с просьбой, которую получатель не обязан выполнять. В этом случае возникает задача «побуждения сильного к действию» (см. выше).

9) Например, письма из «Опасных связей» Шодерло де Лакло либо любого другого эпистолярного романа – Руссо, Ричардсона, Пушкина и т.д.

10) Пари, заключаемое по поводу грядущих политических событий. Этот вид азартной игры близок к среднесрочным инвестициям в ценные бумаги, стоимость которых зависит от политической конъюнктуры.

11) Флоренский «Столп и утверждение Истины». Другой пример такого рода – письма Чаадаева.

12) Имеется в виду игра на текущих изменениях котировок. Это одна из сложнейших деятельностей, так как помимо огромного потока информации, которая влияет на поведение биржевика, он обязан принимать очень быстрые решения.

13) Мотивы-6 прерывают линию нарастания «свойскости» мотива – человек действует так, как будто им кто-то (или Кто-то) руководит. Только теперь этот «кто-то» – не кто-то из известных ему людей, а некая Высшая сила.

 
Примечания к таблице 2

1) Эмоции и мысли могут быть и действиями, и восприятиями. Примеры пассивно-созерцательных «эмоций-восприятий» – эстетическое чувство, радость или подавленность, а активных «эмоций-действий» – любовь или ненависть. «Мысль-восприятие» повторяет услышанное или прочитанное, а «мысль-действие» активно познает мир или строит планы.

2) Общая схема роста яркости мнений (или теорий) выглядит примерно так:

Теории-0 – случайно услушанные где-то мнения.

Теории-1 – школьные азы, например школьная арифметика.

Теории-2 – простые объяснения из научно-популярных журналов.

Теории-3 – вульгаризация научно-мировоззренческих теорий (таких, как фрейдизм, дарвинизм, марксизм) и азы профессиональных знаний (такие, как сопромат).

Теории-4 – «общие» профессиональные знания, формально-логические философские системы (такие, как атеизм или картезианство).

Теории-5 – знания о секретах профессии, «житейская мудрость», «последние научные достижения».

Теории-6 – вершины европейской философии (например, монадология Лейбница).

2) и 3) Общее замечание. Чем ярче мысли и эмоции, тем их больше и тем богаче они оттенками – как будто разрастается и расцветает куст. В таблице, где нарастание яркости проиллюстрировано на примере эволюции двух эмоций – половой любви и горя, для того чтобы обозначить такое «разрастание», начиная с состояния-4 добавлена еще одна эмоция – чувство красоты.

3) Как и в случае с мотивами, сила эмоции влияет на ее яркость, но не очень сильно.

4) Осознание себя тоже одновременно и восприятие, и действие: «глаз» самосознания меняет то, на что смотрит, – меняющееся представление о себе меняет и само «себе».

5) Например, распускающаяся роза, закат на море или горный ландшафт.

6) То есть осознавать субъекта самоосознания, рефлексия самого процесса рефлексии, «вторая рефлексия».

Примечания к таблице 3

1) Таблица описывает «оттиски мира на психике». Такие оттиски часто и определяют яркость состояния. То, что особенно заметно на рок-концертах или на футболе, происходит с нами каждую секунду. Даже простой болтовней «ни о чем» собеседники влияют друг на друга, а точнее, в них обоих отпечатывается их разговор. Даже простая прогулка по городу накладывает такой отпечаток. Накладывает его и использование тех или иных вещей, и общество тех или иных людей.

2) Люди по-разному восприимчивы к влияниям мира. В низких состояниях психика ведет себя как вода, на которой ничего отпечатать нельзя, или как алмаз, на котором тоже ничего отпечатать нельзя, или как мягкий воск, на котором отпечатывается все что угодно. Чем выше состояния, тем сложнее становятся реакции психики: с одним человек соглашается, другому сопротивляется и т.д.

3) Окружающие люди (от люмпенов в состояниях-0 до утонченных интеллигентов в состояниях-6), окружающие вещи (от вещей-0 до вещей-2 – изысканных, как саксонский фарфор, или технически сложных, как автомобиль) и всевозможные произведения искусства – все это оставляет на нас свои следы. За исключением состояний-0, этот столбец прослеживает эволюцию художественных впечатлений.

4) «Астральное зрение» – разновидность воображения. Конечно, любое воображение и «видит» воображаемые вещи (во сне, в грезах и т.п.), и в то же время творит их: в грезах человек видит то, что придумал (сотворил), а во сне влияет на то, что видит, то есть действует, воспринимая, и наоборот. Но я включил «астральное зрение» не в таблицу 2, а в таблицу 3, чтобы подчеркнуть, что такое воображение – это особое восприятие, восприятие астральных реальностей. В отличие от других характеристик состояния «астральное зрение» не связано с местом на социальной лестнице.

5) В состоянии-0 человек просто невосприимчив, не понимает, что ему говорят: любые слова ему «как горох о стенку».

6) Если состояния яркостью от 10 до 70 люм (группы 1–6) могут «впечатываться» как людьми и вещами (например, состояние-2 «впечатывается» и общением с людьми, находящимися в состоянии-2, и при пользовании вещами-2), так и произведениями искусства (в том же примере состояний-2 – «однодневным искусством»), то впечатления-0 «впечатываются» только людьми-0 и вещами-0 – искусства-0 не существует.

7) В детстве, пока культурная психика еще не заглушила его до-человеческое прошлое, ребенок часто чувствует астральные реалии как некую неясную, но несомненную реальность вокруг себя.

8) Мечты отличаются от фантазий-сказок тем, что в мечтах действие развертывается в реальной среде, хотя сами события и «выдуманы», а в фантазиях-сказках «выдуманы» могут быть не только события, но и персонажи, и сам мир, в котором разворачивается действие.

9) В каждом сообщении, включая и те, которые кажутся «неправильными», есть «рациональное зерно». Выделение из ложного сообщения истины («превращение лжи в истину») – как бы чтение между строк – происходит в состояниях-6: «Вы, наверное, хотите сказать (имеете в виду), что...»

 

 

К оглавлению

Приложение 4

На сколько человек вырастает за жизнь?

(К проблеме реинкарнации)

Человек растет (становится ярче) всю жизнь – от рождения и до смерти. Но характер его роста со временем меняется: до некоторого момента («точки зрелости») человек растет бурно, достигая в «точке зрелости» роста, который я назову «собственным ростом», а остальную часть жизни – гораздо медленнее (об этом периоде говорят, что человек с годами мудреет), пока к моменту смерти не достигнет своего «итогового роста».

Растет человек за счет замены низких состояний более высокими, например замены мелких дел крупными. Скажем, пусть моя жизнь состоит из 16 мелких дел, которые я делаю в состоянии яркостью 24 люма. Каждым из этих дел я занимаюсь по часу в день – всего 16 часов (остальные 8 часов я сплю в состоянии 0 люм). Тогда мой рост – (8×0 + + 16×24) : 24 = 16 люм. Потом я заканчиваю заниматься одним из дел и освободившийся час начинаю заниматься более крупным делом, которое требует состояния яркостью 48 люм. Занятие этим более крупным делом и увеличивает мой рост. Он становится (8×0 + + 15×24 + 1×48) : 24 = 17 люм.

Если рост всех новорожденных можно считать примерно одинаковым – не выше 1 люма, то и «собственный рост», и «итоговый рост» у каждого свой, как своя у каждого и «точка зрелости». Один бурно растет до 12 лет, другой – до 30. Один дорастает до «собственного роста» 15 люм, другой – до 32 люм. То же относится и к «итоговому росту»: один умирает с ростом 16 люм, другой – с ростом 23 люма.

На сколько же вырастает взрослый человек? Исходя из расхожих мнений, что растут только дети, а взрослые и так уже выросли, и из признаний вроде толстовского замечания, что пятилетнего ребенка отделяет от него только шаг, а младенца от пятилетнего – пропасть, кажется, что цифра не должна быть очень большой. Я поначалу предполагал, что разница между «итоговым» и «собственным» ростом не должна превышать люма два. Однако первые же измерения показали, что такая оценка слишком пессимистична.

Вот что получилось. Я начал с гигантов и установил, что скачки в их развитии достигали 20 люм. Например, такой путь прошли два больших, хотя и мало похожих друг на друга современных русских писателя. В молодости, во время войны, рост обоих был 23–25 люм, а к девяностым годам – около 40–45.

Подняться на 20 люм – невообразимо много. Уже подъем на 6 люм меняет человека до полной неузнаваемости. Но на то они и гиганты. Впрочем, как раз по отношению к гигантам из-за возможной нелинейности моей шкалы (см. Приложение 2) к числовым данным нужно относиться с особой осторожностью.

И тогда я начал «считать» близких знакомых. С тех, кого я знал много лет, я «снял две мерки» – какие они сейчас и какие были примерно 20 лет назад. Оказалось, что кто-то вырос на два-три люма, кто-то на пять, а кто-то даже (совсем поразительно!) на девять. И только в одном случае (тоже неожиданно для себя) у меня получилось, что роста нет.

Это было любопытно. Получалось, что человек может за 40–50 лет зрелости, скажем между двадцатью – тридцатью и шестьюдесятью – семьюдесятью годами, вырасти на 10 люм и даже больше. Я этого не ожидал. И тогда я решил сравнить не конкретных людей, а два типажа из русской жизни. Первых я назвал «хохотушками». Это девочки-подростки от 12 до 15 лет, не хватающие звезд в школе, но кое-как дотягивающие до аттестата, – троечницы-старшеклассницы или пэтэушницы. Сбиваться в стайки, шушукаться и хохотать – их привычное и излюбленное занятие. Второй типаж – «старушки». Это деревенские старухи лет шестидесяти – семидесяти, которые прожили жизнь при советской власти, мало хорошего от нее видели, но до старости все-таки дожили. Лет пятьдесят назад «старушки» тоже были «хохотушками». Между «старушками» и «хохотушками» получилась разница примерно 5–7 люм. Средний рост «хохотушек» – около 13 люм. Это и есть «собственный рост» большинства из них. (Во всяком случае, их средний «собственный рост» не выше 15 люм.) А рост «старушек» (тоже средний, конечно) около 20 люм.

Чем эти результаты интересны? «Собственный рост» (или уровень развития того, что Гурджиев называл «сущностью») – это то, с чем человек пришел на Землю; то, до чего он дорос в прошлых жизнях, – «итоговый рост» его предыдущего воплощения. И интересны полученные результаты тем, что позволяют по-новому посмотреть на проблему реинкарнации. Получается, что отдельные люди растут гораздо быстрее, чем человечество в целом. Если брать даже не всех людей, а только культурных лидеров человечества, то они вырастают в среднем примерно на 1 люм за 300 лет (на одну ступень Пирамиды Истории человечество поднимается около тысячи лет, а высота этой ступени примерно 3 люма). А это означает, что очень многие люди за свою жизнь настолько перерастают средний рост человечества, что как бы вырываются из «человеческой зоны» астрала. (Сегодня эта зона простирается примерно между 12 и 30 люмами, а когда-то была между 8 и 12 люмами.) Но таким «переросткам» (кроме немногих гигантов, имеющих специальные миссии) нечего делать на Земле (в «школе Земли»), и поэтому они ждут следующего воплощения, пока «человеческая зона» не поднимется до их уровня. И в результате повторные воплощения происходят гораздо реже, чем привыкли думать читатели популярных книжек о реинкарнации, воспоминаниях о прошлых жизнях и т.п. Но тогда и отношение к проблеме реинкарнации Центральных религий (христианства и ислама) становится вполне объяснимым. Если развоплощенной душе приходится ждать реикарнации (своего рода воскрешения во плоти) в астральном мире очень долго (буквально до второго пришествия), то естественно и сосредоточить внимание доктрины не на этом очень далеком событии, а на том, что ожидает душу сразу после смерти, – на том, что землянам кажется своего рода залом ожидания, а самим «ожидающим» в этом «зале» – всем их миром.

 

К оглавлению

Приложение 5

Критика истории

История без человека

История нужна для психологии. Человек – клетка огромных организмов, которые живут столетиями: народов, культур и т.п., и, чтобы понять человека, необходимо понимать эти организмы – понимать историческое в психике. Какими были люди прошлого? Чем они жили? К чему стремились? Во что и как верили? Что менялось в их душах, когда одно поколение сменяло другое? Но для академической истории этих вопросов нет. Ее интересует другое: кто с кем воевал, кто кого завоевал, кто кого свергал. А что вело солдат в бой, к чему стремились претенденты на престол, во имя чего велись все эти драки – все эти вопросы оказались вне истории. И даже когда «отраслевые» истории (история экономики, история науки, история искусства и даже история религии) задают свои вопросы: как менялись производственные отношения? когда была изобретена та или иная технология? как менялись художественные стили и темы художественных произведений? какими были те или иные религиозные культы? – они избегают вопроса об изменениях человека, которые привели ко всем этим изменениям его жизни.

Исторических деятелей трудно назвать людьми – так мало в них человеческого. История безлюдна – она не интересуется людьми, как будто жизнь сообщества можно понять, не понимая жизни его членов. И поэтому вся коллекция исторических фактов и того, что история принимает за факты, мало что дает для понимания происходившего (а значит, и происходящего) с человечеством. И заметней всего это в нашей недавней истории, где, например, не понимая, чем жили люди в первой половине 20-го века, мы не можем понять и причин тех страшных событий, которые происходили в эти десятилетия в Европе. Политическая история внутрипартийной борьбы в России или прихода к власти фашистов в Германии почти ничем не приблизит нас к этому пониманию. Не приблизит к нему и список дат создания тех или иных произведений в школе кубизма или сюрреализма.

Так история оказалась «наукой ни о чем». Достаточно взглянуть, как отражается в истории хотя бы последний год нашей жизни, чтобы поразиться безжизненности того лица, которое посмотрит на нас из этого зеркала.

«Объективность» истории

Ученые ставят только те вопросы, на которые можно дать «научные» ответы. И поэтому научная история стремится к объективности. Но это в теории. А на практике? А на практике, раскопав могилу и обнаружив в ней металлический наконечник и глиняный горшок, мы можем описать их размеры и форму, химический состав металла и глины, местонахождение могилы, еще что-то в том же роде. Но все это нам мало о чем расскажет, как мало расскажет нам и текст, как бы точно мы ни знали, на каком граните он высечен и даже – каким молотком. Впрочем, если мы будем знать даже, из каких слов состоит этот текст, мы поймем его не многим лучше. Чтобы понять текст, нужно знать, какими людьми и для чего этот текст был написан.

Так и получается, что выводы из объективных данных тем скуднее, чем большей объективности мы требуем, и тем богаче, чем больше мы фантазируем по поводу этих данных. То, что в истории можно узнать «научно», – неинтересно, а то, что интересно, узнать «научно» невозможно. И в результате история остается по большому счету тем, чем она была всегда, – не наукой (если иметь в виду критерии научности, как они установлены в естественных науках), а мифотворчеством.

Мифотворчество

Наши знания об истории крайне скудны. Но зато богаты наши представления. Любой человек, окончив среднюю школу, начитавшись исторических книжек, насмотревшись исторических фильмов и наслушавшись телеведущих, представляет историю весьма богато и живо: и скачущих рыцарей, закованных в латы, и полуголых египетских жрецов он видит почти живыми. Но как эти богатые представления, в которых факты почти «без осадка» разведены в огромном количестве фантазии, соотносятся с тем, что было на самом деле? Естественно, так же, как соотносятся с реальностью любые мифы, которые учителя слышали от своих учителей, а теперь пересказывают ученикам (иногда, впрочем, добавляя что-то и от себя).

Фантазиями управляет политический заказ. История может оправдывать одни действия и порицать другие, может повышать самооценку народа и поднимать его дух либо, наоборот, формируя комплексы, такие, как комплекс неполноценности или комплекс вины, сковывать его активность. Все зависит от того, как подобрать факты и как их проинтерпретировать.

Но даже когда на историка нет прямого политического давления, все равно внутри него сидит множество «внутренних заказчиков» и «внутренних цензоров». Часто они не осознаются. Поэтому трудно «плохо» писать о «своих». «Свои» должны быть «хорошими», и вот из ранней русской истории исчезают рассказы о поражавшей современников русской жестокости (например, о походе Святослава в Болгарию). Поэтому и наши представления о прогрессе таковы, чтобы мы могли свысока поглядывать на наивного Аристотеля, мракобеса Фому Аквинского и дивизию ограниченных государственных деятелей. Правда, остаются еще Иисус, Мухаммед, Данте, Леонардо. Но как раз им в истории места и нет – история не о них.

Феномен фоменкологии

Для понимания положения в исторической «науке» очень показателен казус с «новой хронологией».

Началось все с того, что группа математиков решила пересмотреть всю (!) историю до 16-го века. Взаимен общепринятой хронологии они предложили свою, в которой культурная история человечества началась примерно тысячу лет назад, и ее первые 5 веков вместили все исторические события вплоть до Возрождения: от шумеров до европейского Средневековья и монголов.

Казалось бы, это то же самое, что доказывать, что Земля – блин, а не шар, и историки должны были бы так же легко отвергнуть эту ересь, как географ – ересь о блинообразности Земли. Но историки перед «новыми хронологами» оказались гораздо менее защищенными. Конечно, они легко находят уязвимые места в доктрине своих обидчиков и жестко ее критикуют. Впрочем, тут и искать долго не нужно. История для фоменкологов – набор фактов. Исторического процесса они не видят. Не видят и вопросов, на которые должна была бы ответить их концепция. С фактами обращаются неаккуратно, балансируя на грани подтасовки; трактуют их произвольно. В нападках на методы академической истории критикуют без разбору все подряд – и то, что заслуживает критики, и то, что для критики неуязвимо. Да и свои методы они обосновывают плохо. (В этом главная порочность «новой хронологии» – не в экстравагантности гипотез, а в безграмотности их обоснования.) В общем, недостатка в уязвимых местах у фоменкологов нет.

Вообще, появление «новой хронологии» можно рассматривать как одно из свидетельств распада русской культурной жизни. Еще недавно математик, обращающийся с гипотезами таким образом, «терял лицо» и его переставали серьезно воспринимать. Но сейчас времена изменились... А впрочем, у манеры фоменкологов вести научную дискуссию есть свое оправдание. Высказать догадку и через пару фраз подать ее как доказанный факт (а часто дело обстоит еще хуже – гипотеза изначально подается как факт) – то, за что кандидат физико-математических наук «поплатился бы лицом», – для кандидата исторических наук совершенно безопасно и даже естественно.

Но феномен «новой хронологии» интересен прежде всего не как иллюстрация современной российской вседозволенности. Гораздо интересней, что он высвечивает многие проблемы исторической «науки». В том-то и дело, что успехи академических историков в борьбе с фоменкологами не идут дальше критики противников. Защитить свои позиции от «новых хронологов» историки не могут почти так же, как те не могут защититься от «академиков».

Конечно, датировки «новых хронологов» фантастичны, а отождествления разных исторических лиц (например, Иисуса с Василием Великим) или разных географических названий просто смешны. Но целый ряд «дыр в истории» и крупных фактов, которые «академики» умудряются не замечать, фоменкологи подмечают абсолютно точно.

Взять хотя бы методы датирования. Здесь и в самом деле много проблем. Даже с такими методами, которые опираются на датировку затмений или иных астрономических явлений. Тем более много проблем с такой основой основ объективной хронологии, как радиоуглеродное датирование.

О радиоуглеродном датировании можно было бы написать отдельную книгу, но здесь я ограничусь только главным выводом из этой ненаписанной книги. Даже если соблюдать все принятые в естественных науках меры для снижения ошибок измерения (проводить замеры для нескольких образцов материала, в нескольких лабораториях и несколькими методами радиоуглеродного датирования, в условиях, когда физики ничего не знают о том, какой материал они исследуют, и т.д.), то и в этом случае погрешность датировок едва ли будет меньше 20 процентов.

Но «новые хронологи» правы не только в критике методов датирования. Они совершенно правы, когда указывают на «европейскую тенденциозность» академической истории. На то, что русская история писалась «немцами» и «по-немецки» и оттого, конечно же, получилась «немецкой». Что состояние письменных источников не позволяет подробно восстанавливать историю первого тысячелетия нашей эры. Что отношения востока и запада в первой половине последнего тысячелетия были не такими, как учат в школе. Что европейская культура возникла в западной области общего культурного и в какой-то мере общего политического пространства (единого метагосударства Центра). Что Россия была частью могущественной восточной империи и знакомая нам Россия появилась в результате развала этой империи. Что войны осколков этой империи между собой были на руку Европе. Что современные мировые религии оформлялись из общей прарелигии и принимали свою современную форму через много веков после смерти их основателей.

Все это правда, и, нападая на фоменкологов, не нужно выплескивать с водой ребенка: если в их книгах бредовые интерпретации перемешаны с правдой, это не повод отбрасывать правду «за компанию» с бредом.

Метаистория и «другая» история

История не только малосодержательна, но и бессмысленна. У нас нет того широкого контекста, в который можно было бы поместить историческое знание. Для материалиста-атеиста история сама – это максимально широкий контекст. Шагом к преодолению такой бессмысленности стали работы по метаистории, укрупняющие исторические факты и делающие историю более обозримой. Среди самых знаменитых (в России) метаисториков – Освальд Шпенглер и Лев Гумилев. Оба они видят историю как жизнь гигантских по сравнению с отдельным человеком, надчеловеческих организмов. Но, видя историю как жизнь огромных организмов, и Шпенглер, и Гумилев тоже не видят картины в целом. И понятно – ведь чтобы увидеть ее, нужно другое зрение. А те, кто обладает таким зрением, пишут книги уже о другой истории – истории, основанной на неизвестных науке реалиях и потому не ищущей признания у академиков. Таковы, например, «Тайная доктрина» Блаватской с ее геологическим и даже астрономическим масштабом времени или «Роза Мира» Даниила Андреева с ее фокусировкой на России. Чуткий читатель, даже если он «материалист», при чтении этих книг часто будет ощущать вкус правды. Но понять, пережить эту правду сколько-нибудь полно он сможет не раньше, чем изменится сам. Оттого методы «другой» истории и кажутся нам фантастичными (такой же фантастичной в 18–19-м веках казалась и идея полета на Луну), что у нас нет доступа ни к «машине времени», ни к «телефону времени», по которому можно поговорить с непосредственными участниками исторических событий. Но «недоступно нам» не значит «недоступно никому».

 

К оглавлению