Александр Балтин
ПОБОИЩЕ
У Лужкова
моста побоище –
В ход
флагштоки и палки
пошли,
Ибо власть
ныне – что чудовище,
Захватившее тело
земли.
И омоновцы
лезут чёрные,
И дубинками
лупят людей.
Скрепы жизни
как будто разорваны –
Не пугает
это вождей –
Не пугает
их кровь, о, Господи!
Вновь побоище
в нашей Москве.
…к жизни
лучшей не выдумать пропуска –
Вновь жиреют
жиганы и толстые…
Свет! Хоть ты
над нами повей!..
12 ИЮНЯ
Кажется - растерзана,
как жертва.
Каково дальнейшее? Распад?
Мистику спасительного жеста
Не представить, коль окрестно
ад.
И культура – да
и жизнь – в руинах,
Совесть не
в цене под
звон монет.
Клерикальный карнавал
лавиной
Пёстрой затмевает
чистый свет.
Ясно, мол, грядущее России.
Не спешите
никогда судить!
Души есть – как
небо, золотые,
Тьмою их
никак не заслонить.
Ибо корни
духа – сущность смысла.
Поднималась многажды
страна.
Сквозь безумье
бед забрезжит сила
Света – и победу
даст она!
ЗАКОН О
ШТРАФАХ
Закон о
штрафах в Думе
обсуждают
За поведенье
якобы дурное
На митингах – а
сутью отрицают
Протесты – стадо нужно
никакое.
Приятны овцы, ибо
равнодушны
К своей
судьбе – вот это идеально,
И пастуху, и
мяснику послушны,
Все устремленья – есть и пить
– банальны.
Закон о
штрафах в Думе
обсуждают,
Нас штрафовать
за мысль и
слово будут.
Черно окрест… Хоть
небеса сияют,
И солнце
бьёт в свой
золотистый бубен.
ЭСКПРОМТ
Эксперименты над собой –
к примеру, пьянство без
закуски –
по-русски...до смерти
по-русски –
но, Боже мой, на кой? на
кой?...
* * *
Хлам – раскладушка с
клочковатым
Брезентом, и очки
без дужки,
Шланг старый…думаю – от душа,
С начинкою
подушка ватной.
Дом старый
дачный, скрипа много,
Запущенный, как мозг,
участок –
Мечтаний, помыслов ужасных
Полно, поскольку жил
я долго.
Хлам разобрать
на старой даче,
Кусты подстричь, припоминая
Моменты редкие
удачи,
Провалов дуги отрицая.
* * *
В детстве
положение во гроб
Всякое пугало – о
ещё б!
Церковь мёртвой
кровью отдавала –
Чернотой немого
ритуала.
Живописью грезил, но
притом
Как боялся
в детстве я
икон.
Страх серел
в районе жилы
сердца.
А теперь
на них не наглядеться.
Ну а
положение во гроб –
Живопись на
эту тему в
детстве –
Сердца увеличивала
дробь.
В залу
страха затворилась дверца.
Ибо смерть
сулит особый свет –
Глубиною вросший
в корни лет.
СВЕТ С
ВОСТОКА - 3
Свет с
Востока больше, чем обычный –
Розоват и бел
– привычный свет.
Сколько будешь
линиею личной
Жив, столь будет
крив судьбы сюжет.
Свет с
Востока.
Свет, идущий в сердце
И преобразующий
его.
Соль важна, совсем
не надо перца,
И вообще
не надо ничего
Кроме света – золотистой гаммы
Мистики – высокой,
как эфир.
Как узреть
подобное из ямы?
Как понять
преображённый мир?
Мир остался
прежним. Очень прежним.
На Востоке
муэдзинов мёд
Заливает чем-то
безнадежным
Сердце европейца.
Кто поймёт?..
Всё же
свет с Востока. Свет
с Востока,
Мудрые густы
его слои,
Лёгкие притом.
Мне одиноко,
Вот я
и пишу стихи
свои.
* * *
На дух мы нарастаем,
будто мясо
На кость, поскольку дух – основа
нас.
Кручусь, верчусь – дел,
полагаю, масса,
А все
дела – о суете рассказ.
Прискорбно. Мне потребна
остановка.
Мне надо
заглянуть в себя
сейчас.
Есть люди, чья
изрядная сноровка
По жизни
означает – свет погас.
Есть люди
духа – мне до них
так много…
Зима идёт – роскошная вполне.
Дух постигать – такая форма
долга,
Не то
сгорю я в
пустоте – огне.
ЛОСЬ В
ЛЕСОПАРКЕ
(стихотворение в
прозе)
Бело-синий, облитый предзакатным
золотом лесопарк; сквозная полоса
тускло краснеющего цветного
золота; и - женщина, везущая
коляску мне навстречу, останавливается и
говорит: Там лось. Большой такой. - И
детская, нежная улыбка преобразует
её лицо. – Они здесь
встречаются, - отвечаю.
Пруды, изрезанные островками, белые неровные
чехлы снега, и меж
скрещённой графики ветвей – лось. Издалека он кажется небольшим, но
путь, поглощаемый зимним хрустом, представляет его
истинные размеры. Крупный, белоног, большеголов, чуть выступающие
вперёд мягко-бархатные губы
работают, не прерываясь, и слышен
лёгкий хруст веток…И
я стою, заворожённый,
любуясь мудрой природной
грацией лося, так дивно
вписанного в панораму
лесопарка.
МИР ВНАЧАЛЕ
(стихотворение в
прозе)
Мир
казался огромным, а велосипед, подаренный родителями
недавно, нёс и нёс
вдоль дома, по узкой
улочке, нёс так быстро
и славно, но впереди – разлив улицы
большой – шумной и страшной,
и неизвестно, как тормозить; выскочил, и всей
массой маленького тела
завалился набок, ободрал колени, ладонь.
А то…
жар болезни, плавящий пластилин
крохотного сознанья; жар отпускает
ненадолго, втыкая в мозг
вопрос – а что же
такое смерть? И лилово-багряные круги
проплывают, пугая, ужас вворачивая в душу
– где буду я, когда
меня не будет?
Или
– шуршащий целлофан, укрывающий букет
гладиолусов, десятиклассница, взявшая
за руку первоклашку – интересно, кем стала
она, интересно, поскольку
кем стал я – я
знаю.
Где оно
– начало? Взгляд в окно – на
снег, на звёздочки серебра
и белых мух, и
никак, никак не складываются
буквицы в слова, а
отец недоволен мною…
Начало
начал. Забытый исток жизни. Память
продолжает мерцать, подбрасывая
зыбкие фрагменты воспоминаний.
ЖИВИТЕ СЫТО,
ГОСПОДА!
…горшок? Стало быть – горшок…
Город ветхий и крепкий, основательный и
уютный; город процветающей сытости и внешней церковности, город кастрюль и
сковородок, пышных кухонь и отчётливых смыслов.
На одной из площадей возведён монумент
материальности, на другой – сытости; они похожи – мощны и полногруды, с
плоскими, безвыразительными лицами.
Некогда в городе ветвилась мысль, жили
поэты, философы и музыканты, жители слушали их и – худели, и цвет лица
становился землистым, и появлялось равнодушие к вещам. Тогда, собравшись и не
пустив на собрание болтунов, порешили отдать власть горшку – о! он огромен,
бокаст, тугие стенки его сверкают и содержание всегда варит то, что можно
съесть…
Горшку выделили дворец, подобрали штат
(одних постельничих пять штук, дабы не переварился) и зажили счастливо под
унылой его сытой мудростью…Философы были сварены – правильное решение!
Одобрительно гудели торговцы, – а голенастые, тощие рифмачи и музыкантишки
бежали – не оскверняют больше наших улиц, не отравляют нашего воздуха.
В пивной изобилье янтарного счастья.
– Как там наш отец родной?
– Газеты пишут – всё хорошо. Варит.
– Ну тогда ещё по кружечке.
Сытый рай торговцев. Отчаянию и мысли –
нет.
Детей и школьников водят к монументам
сытости и материальности возлагать цветы. Пестреют букеты.
В газетах пишут о горшке, о распорядке его
дня, о блеске его крутых боков, ещё – об успехах торговли и прочих приятных
вещах.
Все дебелые дочки благополучно пристроены
замуж – за пузатых отпрысков достойных семейств – а недостойных нету…
Вечность? Вечен только блеск монет, этих
замечательных кругляшей. Жизнь души? Не знаем её. Весы взвешивают хлеб,
колбасу, мясо. Кто взвешивал душу?
В трактире: Дай-ка, хозяюшка, жаркого с
подливой, да пивка не забудь! Как там наш отец-то?
– Всё хорошо. Варит.
Живите сыто, господа! Никого не занесёт из
отчаянной, брызгами солнца пронизанной гофманианы, чтобы расколоть, раздробить
любезный вам горшок, и счистить белый жир с ваших некогда янтарных мозгов.
Живите сыто…
ТОЛЬКО МУЗЫКА
Дверь
открыл как-то быстро…
– А, это
ты, - не то, что разочарованно, но спокойно, гладко произнёс…
Да, она – школьная, рано развившаяся
красавица, и он – вполне угловатый, какой-то ломкий
подросток – словно осиянный музыкой, живущий ею. Она
не бездарна. Иногда заходит
к нему поиграть
в четыре руки, заходит – и растворяется
в ауре его, сияющей - как ей
кажется…
– Чаю
хочешь?
– Ага.
На
кухне коричневатый пластик
мебели и белый
кафель стен, и гжельские
чашки, и в вазочке – хрусткие вафли.
– Ты
играл?
– Не-а…собирался.
В
комнате – рояль: настоящий, огромный – как корабль – стоит на
ковре, пестреющим детскими мечтами.
– Шопена?
– Лучше
Чайковского.
– Давай.
Неужели
он не видит, как чудно
пышные её каштановые
волосы обрамляют такое
красивое матовое лицо?
Спирали
и узлы музыки туго
закручиваются, прорастая
волшебными цветами.
– Не
спеши…Давай сначала…
Она
склоняется к клавиатуре
чуть ниже, чем надо.
Сладкие
миражи музыки возникают
и распадаются…
Вдруг
резко наклонившись к
нему, она целует его
губы – сухие, жёсткие…
– Ты
что? – он удивлён будто.
– Ничего. Почему ты
меня не замечаешь?
– Я
замечаю, - отвечает, и глаза его
темнеют неясною глубиной.
Музыка
тел звучит лабиринтоподобно, и ковёр
ближе, всё ближе цветовой
своей гаммой к
бурному торжеству, к постиженью…
– Нет…не
могу я так…Скотство
какое-то, - говорит он, вырываясь.
– Давай лучше играть.
Она
поправляет причёску.
Нечто
мерцает в её
глазах – сама бы не
поняла что, если б
увидела со стороны.