Александр Балтин
СТИХИ
* *
*
Всё кончено. Ты
умер.
Всё начато. Ты
жив -
Сошедший к
водам сумерек
Заложник перспектив.
Что начато – продлится.
Открыта глубина.
Всегда в
тебя стремится
Войти.
Твоя вина,
Что ты
не замечаешь
Стремления её.
Но коль
живёшь – вбираешь
Сиянье. Жив ещё…
Из цикла ВЕТВИ СВЕТА
2
Ветви света
легки.
Мысли порой
тяжелы.
А порой – огоньки:
Тёмные в
сердце углы
Высветляют они.
Ветви света
легки.
Больно муторны
дни…
Из цикла В МАНЕРЕ
АНГЕЛУСА СИЛЕЗИУСА
3
Казалась праведной
тропа –
По ней
ты шёл, и в
ад попал…
4
Хотел бы
стать молитвой весь –
Да мучат
зависть, злоба, спесь…
Из цикла ГРУСТНЫЕ СТИХИ
1
Небо зафиксировал в
сознанье,
Небо, золотые фонари.
Это просто смерти
отрицанье —
Все стихи нелепые твои.
Это просто, знаешь, жажда
чуда,
Если жизни — то пусть уж
навсегда.
Вон трава, сверкают
изумруды,
И летят в неведомость
года.
2
Кури на лестничной
площадке,
О чём-то важном
размышляй.
Запечатлелся на сетчатке
Двор старый — заоконный
рай.
Двор старый — тополя,
рябина —
В нём всё о жизни
говорит,
Поскольку больно смерть
пустынна,
И всё в ней, всё —
навзрыд, навзрыд…
* *
*
Всё осенью той грустью
отдавало —
Проулки, скверы, жёлтая
листва.
Душа болела, сердце
нарывало,
И пышной, как всегда,
была Москва.
Встречался с кем-то, пил
порою водку,
Куда-то ночью ехал на
такси.
Нет — на рыбалку б!
надувную лодку,
На речку…мир сорвать с
его оси…
Всё грустью отдавало,
задождило,
И волглая, блестящая
трава
В тебя глядела — будто
говорила —
А не отпустит ни за что
Москва…
* *
*
Листва — как запятые в
тексте.
Как текст асфальта
прочитать?
Припомнить то, что было в
детстве,
О грешной славе не
мечтать.
Гулять проулками, покуда
Не выпал белый-белый
снег.
И капли октября, как чудо
Хранит в сосуде человек.
Из цикла
СТИХОТВОРЕНИЯ В ПРОЗЕ
3
Грязный
мартовский рельеф двора. Панцирь льда
трескается, проедаем ручьями;
ручьи тоже грязные, буроватые, бликующие
– но панцирь толст
ещё – чёрный, надоевший…
4
Калейдоскоп в
голове; пестреющие ленты детства…Дома, дома, их начинки; картины, въевшиеся в
память – надоели иные из
них, надоели – да не оторвать
от неё, не выскрести
из не представляемых извилин, и
когда ложишься спать, страшно становится
беспричинно, а в голове
не калейдоскоп уже -
темнота: ничего светлого, и нет
будто ничего, помимо материального, косного…
5. ДОКАЗАТЕЛЬСТВА БЫТИЯ БОЖЬЕГО
Можно
ли дерзнуть? Математическая формула, опоясывающая землю
и сияющей лестницей
уходящая в небеса; формулы,
составляющие макроформулу из
золотых, и не доступных
нам. Звёздное небо – само
уже доказательство, ибо если
для того, чтобы сделать
какой-то пустяковый предмет – вроде иголки
или расчёски – потребен человеческий
разум, то как можно
представить
самоорганизующуюся материю не
представимых макроогромных пространств?
Любые
доказательства по сути
будут мертвы, ибо в
духовной сфере работает
только то, что подтверждено
собственным опытом. И как
хочется, как жаждется этого
опыта – целостности его,
взамен тощих догадок
и неярких ощущений.
6. СИНКЛИТ СОМНЕНИЙ
Можно
ли соприкоснувшись с
огнём живой веры
ворочать камни депрессии? Можно ли, ощутив
сгусток того огня, продолжать жить
прежней мелочью дел? Можно
ли бояться безденежья, не позволяющего
купить еды, зная про
птиц небесных? Бездна человеческая
позволяет, увы, такие совмещенья,
- или же
ум современный, ум,
работающий непрестанно и
не допускает звучания
веры, а не то
и мешает ей прозвучать?
Воплотиться в
неё всей сутью
своею, отдать свою волю
Богу живому – как возможно
сие, когда конкретика столь
ясна, а соблазны имеют
маски пользы и
благоразумия? Чистоты ли не
хватает в моём
доме души? Или посторонний
свет принят мною
за свет истинный? Маловерие – уже вера, или
всего лишь подступы
к ней?
Из цикла ОТЕЦ
2
Мы
жили в огромном
многоквартирном доме,
составленном из коммуналок; в
доме со скрипучими
полами и потолками
столь высокими, что мне, ребёнку, они казались
небесами в миниатюре…Дом
находился возле метро
Новослободская – надо было нырнуть
в подземный переход
и пройти немного
влево, и вот он
вставал – как древняя крепость, жёлтый, длинный – всего лишь
пятиэтажный, но очень высокий…Некогда в
этой квартире жила
Матова – заслуженная артистка Большого, лучшая Аида
30-х годов, ныне совершенно
забытая; она прописала у
себя маму, когда та
приехала учиться в институте – приехала из
Калуги, откуда и Матова
была родом, но в
каком родстве мама
состояла с нею – не
знаю…А у Матовой
частным образом ходил
брать уроки пения
отец: тут они и
познакомились…
Детство
отца прошло в
тесной квартирке, в домике
в Хохловском переулке; прошло – отчасти в
переулочной, шумной, мальчишеской
жизни с драками
и футболом…
Много
ли я знаю
об отце? Он был
блестящ: физик, путешественник, объездивший весь
Союз – мир манил, и как
бы ни раскрывался, всё равно
был интересен каждым
нюансом; отец – обладатель
профессионального баритона и нескольких разрядов
по разным видам
спорта, библиофил и филателист – знавший всё
на свете, как мне
казалось; отец, умерший в 52 года
– мне, тогда 19-летнему, мнилось:
это возраст…
Бесконечные прогулки
с отцом – по привлекательной, переулочной, такой богатой
в нюансах Москве; бесконечные разговоры – о
сути, сути всего: о книгах, идеях…никогда о вере и
Боге; я так и
не знаю, что отец
думал, чувствовал в этом
плане.
Кадры
воспоминаний: вот папа учит
меня читать, я скорчился
над «Чёрной курицей»
Погорельского и буковки, вроде знакомые, никак не
складываются в слова, точно
сопротивляются – никак мне не
одолеть премудрость что
ли? Отец мягок и
терпелив, и далеко, далеко мне
ещё до школы.
Гуляем
с отцом в
Екатерининском ныне – как назывался
тогда? – парке, и плавные утки
рассекают жидкое стекло
пруда, и батон захвачен
предусмотрительно.
А
вот папа вернулся
домой, и достаёт
маленькую записную книжку,
и говорит заговорщицки: Смотри какие – и
страницы книжки переложены
марками, и радуга расцветает
легко.
Мы
переехали потом на
ВДНХ, в отдельную квартиру; и
я рос, интересуясь многим, но
чем бы ни
увлекался я – отец тут
же стимулировал и
направлял интерес. Эти походы
по «букам», где таинственная
полутьма озарялась доставаемой
букинистом редкостью!
Театральные страсти, когда билеты
добывались с переплатой, и
обсуждалась долго потом
физика и ткань
представленья; монетные и марочные
чёрные рынки с
разнообразием лиц и
предметов…
Сколь
ты во мне
отец, так и не
узнанный мною?
Сколь мы не договорили с тобой?..
ОПЫТ НАДСОЗНАНЬЯ
Сумерки
медленно стягивают свет
к пепельному варианту
окраса - но всё
равно это свет. Мы
питаемся светом не
в меньшей мере, чем
хлебом и словом ( хоть
и разменяли Слово
на слова). Ночь – нисхождение света
в плотные слои
реальности; ночь огромна,
как гулол, но именно
через её сгущенья
яснее лестница – та, что живописал
Иоанн Лествичник.
Невозможная лестница смысла – предлагающая именно
невозможные возможности, ибо возможности
реальные ведут всего
лишь к обывательскому счастью. Что
плохого в нём? Духовный
и душевный жир, сало
мысли…Ночь звучит колоколом: не
спи…Сон – сердцевина
антидепрессанта - для существа,
подверженного оной напасти. Во власти
депрессии плохо видно. Если
надсознание развито хоть
чуть-чуть (надсознание куда интереснее
подсознательных дебрей)
депрессия невозможна, нелепа она, косматая – как изучение
французской истории по
Дюма. Мозг – тоже дебри – и
чего в
них только нет!
Культурологический вихорь
страшен иногда, но взмывы
его так интересны! Бермудские треугольники
периодов истории манят, суля
таинственные коды,
позволяющие удлинить перспективу. Перспектива материальной
реальности ущербна – отчасти.
Перспектива Кёльнского, скажем,
собора куда значительнее
твоей – человека, пялящегося
на ночь, перекатывающего камни
мыслей в голове, угадывающего небесные
сады с яркими
ягодами звёзд…