Александр Балтин
ТЕКСТЫ
* * *
Сопричастность
мировому духу
Мне важней всего…
Важней всего
Внутреннему зрению и слуху,
Что открыто. Мало? Ничего…
В учрежденья двор машина въедет,
Запах сдобы хорошо пошёл.
Мозг опять действительностью бредет,
Позабывши шаровой глагол.
Нет, глагол такой не забывая —
Хоть живу различно — никогда.
Сопричастность духу понимая
Как открыла мне моя звезда.
* * *
Так в
сознании нечто меняется,
И глаза
набухают слезой.
На вокзале
с парнишкой прощается
Мать –
дослуживать едет родной.
Все прощанья
- вполне заурядные
Для других, что
идут по делам.
А любить? В
этом люди нескладные:
Может где-то
получится – там:
Там,
в других
измереньях, неведомых.
Поезда уезжают
всегда.
Или чувств
многовато прескверных и
Искажённых?
Гудят провода.
Лес проносится, мост перестуками
Образ мира
дополнит потом.
Путь ветвится. Путь дышит
разлуками.
Для иных
приближается дом.
Память –
каша: не круто заварена?
Ей питаться
порою нельзя.
Жизнь подарена. Просто подарена,
А тебе
не по нраву стезя.
Что начнётся, то
некогда кончится.
Посети привокзальный
буфет.
Водки выпить
от жизни захочется.
Выпей,
ладно, в том страшного
нет.
Поездная,
нелёгкая музыка…
Проплывут надо
мной облака.
А мыслишки
в сознанье кургузые –
Важных не
наработал пока.
Уезжай.
Возвращайся. Всё сложится.
Или нет. Но
и «нет» результат.
Небо душами
светлыми множится,
Ни одна
не вернётся назад.
* * *
Пруд под
мостом – гнилой, зелёный,
Кусочек парка, летний
мир,
Жарой настолько
воспалённый! -
Тяжёл прогулки
каждый миг.
При этом
много тяжелее
Сидеть в
квартире, коль жара.
По сути – всё
равно на деле,
Где был сегодня, где
вчера.
Вон пруд – как
будто воспалённый
Своею гнилостной
судьбой.
Проходишь мимо – сам
варёный,
Замученный
самим собой.
ТЕКСТЫ
Текстов мира
не начитаюсь…
Допоздна по
проулкам –
Чем-то любезным, до
ночи болтаюсь.
Верил всегда
прогулкам.
Это сквер, а
по сути книга.
Деревья
– огромная клинопись, мню.
И хороши
они – до восторга, до крика
Соответствующего,
люблю.
А дню
Книга своя
дана – нам прочтенье.
Много ль
надыбаешь в ожиданье
Годо?
Не буду
я ждать, ожиданьям – моё почтенье.
Напротив окна
моего – гнездо.
Как скручено
оно! Виртуозно!
Так бы
стихотворенье скрутить.
Ибо пишешь
ты чрезвычайно нервозно.
А если
устал – отправляешься в тир.
(Тир,
помню, в Калуге был
в крипте храма,
И кощунство
сие не входило
в ум).
Отсутствие мыслей – по
сути яма.
Мысли растут
в тишине, а окрестно
шум.
Стреляющий
– даже в
тире – рискует,
Ибо агрессия
входит в него,
Ложится в
душу, осмысленно существует.
А надо
чтобы добро справило
торжество.
Добра торжество! Словосочетание неприятно –
Как религия
торжествующая, и проч.
День очень
медленно, аккуратно
Вдвигается в
ночь.
Попытка отцифровать
мир не удастся.
Техника духовною
не может быть.
Лишь одно
ни отчего не пострадает
богатство –
Богатство духовное.
Его и
стоит копить.
Текстов мира
не начитаюсь,
Шляясь до
ночи, в сон уходя.
Слушая –
как покидая завязь,
Распускается мощно
цветок дождя.
Тема жизни – соль: соль духовного
роста.
Из химеры
да прорастёт святой.
Так соборы
готические рекут. Не просто
Произвести это
над своей судьбой.
Химерой себя
ощущая,
Делаешь первый
шаг – жажду расти
Декларируя,
ритмы сбивая
Будничности,
зажимая в горсти
Алчность,
злобу, зависть, их мать – гордыню.
Но они
разжимают опять ладонь.
Но я
старанье расти не отрину,
Раз небесный
жжёт сознанье огонь.
* * *
Мышка умерла – похоронили,
И ребёнок
плакал, и цвели
Нити горя, краснотой палили –
Будто счастья
нет среди земли.
Мышка умерла, похоронили,
Сколь душа
ребёнка возросла?
Мы не
знаем, кто шифрует были,
Так,
что даже боль порой светла.
ПО МОТИВАМ
КАЛЛО
Соседи что-то
двигают весь день –
Звучит как
будто бытовая битва.
И карта
моего покоя бита,
И лезет
в ум – колюча – дребедень.
Сухая жёсткость
вспомнится Калло –
Война с
собой в душе
страшнее может
Обычной,
очевидной? Тяжело
Ответить,
тяжесть эта и
тревожит.
Везде война – хоть
скрытая война,
Напряжены усильем
вечным бесы.
Нам –
суета, и досаждают стрессы,
И вовсе
недоступна глубина.
Рассматривал гравюры
снова я,
И выводы
какие? Не отвечу.
Не понимая
сути бытия,
Мы не
дойдём до совершенной
речи.
* * *
Каков он
Божий сад? – гляди:
Вот вечность
звёздная мерцает.
И сердце
замерло в груди,
Как только
сердце замирает.
Вот старый
сад и домик
стар –
Ветвистый сад
великолепен.
Запущенный,
пышнее стал,
Как будто
новый образ лепит.
Вот церковь, службы глубина,
И свечи
массою мерцают.
Не знаешь
в чём твоя
вина –
Суммарно вины
донимают.
Везде,
везде он
Божий сад –
В снегах
блистающего свойства,
В способности
свершить геройство.
В том, что
тревожит беспокойство
Высокое
– ему я
рад.
Везде,
везде он – Божий сад.
СОБОР ГАУДИ
В БАРСЕЛОНЕ
1
Пламень,
горящий в ночи –
Пламень готики
старой,
Неистовые лучи -
Предстанут вполне
небывалой
Формою тут…
Гауди,
Взывающий к
Богу…
Лианы камня, потом…подожди…
Костры застыли…пора
в дорогу,
Все мы
в дороге, все
Всегда и
всечасно…
Собор, истекающий властно
Тоской по небесной
красе,
Переплетающийся,
в высоту
Рвущийся переплетеньем…
Немыслимым дан
растеньем
Веры –
почувствуйте ту…
2
Фуга камня – слышишь голоса?
Вместе мощь – та, что возможна, вся
Вложена в
движение собора –
Вверх,
к пределам ангельского
хора.
* * *
Дремучая вера
дедов
Не может
насытить сынов.
Дар истинной
веры редок
И он
не требует слов.
Мы лучше? Да
нет – сложнее,
И новые
ищем пути,
И новые
ищем идеи,
Чтоб к
свету вернее прийти.
ЧИТАТЬ
(очерк)
Я
всегда с трудом
мог анализировать собственные
ощущения, не зная толком – нужен ли
вообще такой анализ, и
возможно ли перевести
в слова тончайшие, порой еле
очевидные мозгу движения; я
не могу ответить, чем
была для меня
детская страсть к
чтению. Хотелось читать – и всё
тут!
Своеобразные ли
страх перед действительностью, выраженный таким
образом? Своего рода эскапизм, удобное бегство
туда, где Дон Кихот
или Швейк становились
много реальнее школьных
учителей и оценок? Или
же сквозь текст, растворявшийся на странице, дабы проступили
великолепные виды и
образы, просвечивала другая,
не нашей
чета, реальность? Реальность, где
всякое могло случиться, и
где линейное, лобовое решение
было вовсе не
единственно возможным. Так или
иначе, теперешняя взрослая попытка
препарирования тогдашней страсти
вряд ли приводит
к чёткому ответу. Вероятнее всего
он – этот ответ – соберётся из
множества предположений, с добавлениями
новых, взрослых уже истолкований
словесного искусства, стихов ли,
прозы.
Но, вероятно – в кресле
иль на диване, в
дачном гамаке или
столичной квартире – с книгою
я провёл большую
часть своего детства; большую – учитывая сегодняшние
пропорции воспоминаний. И то, что
страсть к чтению
возникла во мне
подоплёкой заурядной болезни – простуды ли? Ангины? – вовсе не
окрасило её, страсть эту, в
болезненные тона.
Итак, на
кровати, весьма обширной, посреди коммуналки, чьи потолки
превосходили мои тогдашние
фантазии, оправившись от температуры, но не
от слабости, я оказался
один на один
с цветущим миром
Гоголевских текстов, и сорочинская
ярмарка впустила меня
в свой миф, перенасыщенный яркими
подробностями. Мир за окошком
поблек, и ушёл куда-то, а
страницы засверкали фейерверком
слов. Обширные школьные классы, замирающие при
падении учительской интонации, чреватой для
многих, перестали казаться реальностью, а хорошие
оценки за нечто
вызубренное потеряли
притягательную силу.
А
было мне лет
девять или десять – то
есть довольно много
для первого, пусть и
стремительного погружения в
литературу, и выучился читать
я поздно, и, что называется, из-под палки ( помню
отца, чрезвычайно мягкого человека, вдруг закипающего
недовольством от моей
бестолковости, когда я,
склоняясь над Чёрной
курицей Погорельского никак
не мог уловить
тайные связи слов.).
Думал
ли я тогда, зачитавшись Гоголем, что
шлифую иль развиваю
душу? Думал ли, что становится
иной? Или – что вряд ли – получает
увечье? Не увечье, конечно,
а прививку против
обыденности, слишком
вторгавшейся даже в
детскую жизнь. Едва ли
я думал вообще
о чём-то – просто, захваченный,
следил за великолепной
панорамой, вдруг
развернувшейся передо мною. В
волшебном калейдоскопе менялись
Ярмарка, Ночь перед Рождеством, Нос, Коляска; и эта
самая пресловутая обыденность
никак не хотела
возвращаться в объектив.
Да, конечно, потом, по мере
расширения читательских пристрастий, я всё
более выпадал из
повседневных дел, чувствую неимоверную
разницу между тем, что
предлагали книги и
будничным ассортиментом. Или так проявлялась тоска
по совершенству, едва ли
возможному вне строк, вместе
с ранней какой-то
ущемлённостью мороком,
иллюзорностью яви?
Страдал
ли я оттого? Или возможность
расплакаться над Гамлетом
тоже своеобразный дар, объяснимый с трудом даже
и взрослым мозгом? Так
или иначе, ощущается, сперва слегка, потом
даже и до
чрезмерности – утончение души,
не очень, наверно, важное для существования
среди физических тел, но, может быть, необходимое для
будущей яви, которая –
провалами ли, снами, мечтами – с детства
потаённо входит в ум,
деформируя или углубляя
его.
На
определённом уровне читающий
человек начинает считать, что
человек вообще – сумма прочитанных
книг. Это не так. Скорее
человек – сумма того, что он
любит – в широком смысле; да
и вообще человек, пожалуй, своеобразная сумма
сумм. Не стоит переоценивать
книгу, но упаси вас
Бог недооценивать её. В
современности, заполненной
чудовищным количеством книжных
муляжей – в книжных магазинах
с километрами полок, забитыми тем, что
мало отличается от
ширпортреба супермаркетов – книга потеряла
сакральное значение, ибо несмотря
на разницу между
реально идущей, знакомой нам
в ощущениях и
предпочтениях, удачах и срывах
действительностью и книжным роскошным
садом, дававшим не только
волшебные, но и священные
плоды, именно этот сад
связует нас с
прошлым , отягощая, с
обывательской точки зрения, знаниями. Именно он
открывает нам будущее – так
как плоды оные
излучают свет. И именно
будучи читателем или
возделывателем сада, мы можем
наконец понять, что жизнь, которая мнится
нам ценной сама по
себе, в сущности есть
повествование о пути – коротком ли, долгом – к некоему
пункту (хотелось бы сказать – конечному, что невозможно
в силу бесконечности
движения) – к некоему пункту
назначения, который откроет смерть, и
за которым, вероятно,
появится новый путь –
а повествование о
пути невозможно провести
иначе, чем через книгу.
ГДЕ ЖЕ
БЕССМЫСЛИЦА?
Потакание
амбициям заводит в
тупик. Жизнь не реагирует
на их воспалённые
всходы в чьей-то
душе. Честолюбие остаётся неудовлетворённым, а усилия
по самореализации во
внешнем мире напоминают
Сизифов труд. Напрягая мышцы, облитый потом, некто, набычась, катит метафизический камень
в гору, чтобы не
получить ничего. Жизнь бессмысленна - думает он. Жизнь – насмешка, кажется ему.
И
вдруг – рост амбиций в
душе прекращён (лучший вариант), и
как-то исподволь, сквозь нежное, незнакомое сияние
становится ясен океан
духовности, распростёртый
над нами – океан, осиянный ярчайшим
светом любви; и – работа обретает
новый смысл – или понимает
человек, что смысл в том,
чтобы качественно делать
работу, подключаясь к духовному
этому океану – и ради
него…
Человек
меняется. Он становится светлей. Может быть
это даже замечают
другие, хотя человек уже
догадывается, что других по
сути нет, что все
едины, ибо корни всех
жизней в этом
океане любви и
духовности. (Попробуйте так чувствовать
в метро, в час
пик – если получится, значит в
самом деле что-то
сдвинулось в вашей
душе).
Но
теодицея кажется уже
человеку детской игрой, и
хотя на умозрительном
уровне он не
знает, как решить её, но
вопрос – понимает – поставлен
неверно…
Волны
океана ласкают его
душу, и он работает, и…где же
тут бессмыслица? Абсурд?