Александр Балтин

ЗАМЕТКИ ЭСКАПИСТА

Синие, зелёные, красные – разноцветные брусочки пластилина, на какие ребёнок глядит, замерев, предвкушая жёлтых слонов и пёстрые замки – и вот, вдоволь налюбовавшись содержимым коробок, приступает к тому, чего важнее на-сейчас нет на свете – медленно разминает брусочки и воплощает мечты.

В начальной школе на уроках рисования баночка с водой, окрашенной нежными акварельными размывами (прообраз химического опыта), и на жёсткую бумагу ложатся пятна, за какими никто, кроме ребёнка не видит волшебных лесов.

Потом сборные модели – самолёты, танки – наборы крошечных деталей, тщательно подгоняемых друг к другу, и вот она: готовая модель – суммарный результат.

Бронзовая охра опавших листьев памяти…

Длинная, застеклённая лоджия; по углам верхние части жестяных козырьков прилегают неплотно, и маленькие птицы залетают порой.

Нервно-суетливо хлопая крыльями, синица мечется в узком пространстве – в одном конце лоджии чемодан, старые коробки; чемодан огромен, и синица будто провалилась в щель между предметами, возится там. Потом выпорхнула резко, села на верёвку для белья – чёрный глазок остро вбирает пространство. В открытое окно вылетела – выплыла в огромный океан воздуха.

Не билась о стекло. Примета не состоялась.

Снег на лапах ёлки – почти чёрных в вечернем воздухе – вспыхивает драгоценными каменьями. Отвори ларь детских воспоминаний – на санках везли ёлку, и тянул, что было сил эти санки ты – маленький. А жили в коммуналке, в старинном доме, и потолки были больше трёх метров; и вечерние огни города – пока длился ёлочный маршрут – слагались в счастливый новогодний хоровод.

А когда наряженная ёлка упиралась верхушкой в потолок казалась она городом, наполненным незримой, праздничной жизнью…

Монеты – миги прошлого бытия. Страсть к монетам – вовсе не тяга к богатству, но нечто сродни коду истории, вшифрованному в каждое человеческое естество, неосознанно бытующему в мозгу…Незримая связь с гирляндами ушедших поколений. Монеты – сгущённое время, капля его в твоей ладони. Страсть – известная тебе со школьных времён, когда отец брал тебя в клуб нумизматов, и ты глядел зачарованно на кляссеры, тяжёлые от серебра, на коробки с рядами солидных кругляшей – и чувствовал будто попал в перекрестье различных эпох…С алхимиком, корпящим в лаборатории замка, князь рассчитался пригоршней талеров…

С годами страсть к монетам ослабела, но не пропала вовсе; не имея средств покупать их, разглядываешь в интернете…

Привычка – держать в руках отполированную, тёмно-оливкового цвета, приятную на ощупь палочку. Шаг в детство – будто волшебная: направь на камень, и он исчезнет.

Привычка из детских времён, когда бабушка называла палочку (предшественницу нынешней) «сочинилкой»; ходил, размахивая ею, что-то бормотал, выдумывая всякие истории. Брат на даче отбирал лучшие вишнёвые веточки, и отшлифовывал их для меня, работая наждаком.

Из какого дерева мой нынешний талисман – не помню уже; сочиняя сейчас нечто вроде заметок эскаписта, зажимаю палочку под мышкой.

…Дети в сущности выросшие взрослые…

Олег – мастер спорта по толканию ядра – квадратноплечий, массивный – жарит картошку, помешивая её ножом. Под белой майкой ходят бронзовые бугры мышц. Кухня коммуналки огромна, но плита одна, и белая колонка с синеватой – когда горит огонь – пастью – порой пугает ребёнка…В сортире, чьи стены крашены в жёлтый цвет, сумма труб под потолком кажется обнажённым нутром лабиринта. Любка – вёрткая, подхватистая жена Олега – выскакивает в коридор, потом на улицу (первый этаж), зовёт заигравшегося сына Витьку.

Эта семья и ещё тихая алкоголичка Машка, работающая на бумажной фабрике – вот и все соседи. Ребёнок глядит в окно, думая – не подняться на третий этаж, по пыльной с высокими ступенями лестнице – к часовщику дядя Косте, у которого в ящиках комода так много интересных механизмов.

Телефон звонит. Машка разговаривает с братом – и ребёнок вспоминает его – худого, измождённого, с тощим волчьи лицом, в затасканном, сером пальто – в прошлом году он подарил ребёнку игру: Морской бой.

Жизнь сближенная, нити одной судьбы протягиваются в другую; и это – счастливая коммуналка: ни склок, ни ссор.

Забудь её попробуй – ты, выросший ребёнок…

Хозяйка пекинеса Баси говорит хозяйке карликового абрикосового пуделя Эльфика: Давление замучило. Знаете…ничего, ничего и вдруг – кольца сжимают голову, а в глазах мутнеет… - Да, знакомо. Что делать, что делать…Лекарств не люблю, травками спасаюсь…Из-за гаражей выглядывает большой, чёрный, лохматоголовый пёс на поводке-рулетке – злобно лает на играющую в снегу собачью мелочь. – Поназаводили зверей, - говорит Марь Пална – стареющая, густо накрашенная хозяюшка белого маленького комочка, почти неразличимого на снегу.

На залитой недавно спортплощадке звенит детский хоккей.

Альбертик – миниколли – пушистым, чёрно-жёлтым, меховым шаром вкатывается в игру мелких собак.

Просо зимних звёзд над нами. Кто-то глядит с них на вечернюю жизнь двора.

СТИХИ УЧЁНОГО. ПАМЯТИ А. Л. ЧИЖЕВСКОГО

Кинжально-острая и вместе мускульно-упругая мысль учёного входя в силовое, серебряно-мерцающее поле поэзии обретает новые возможности. Торжественные мистические опалы эфирного острова переводятся в образы и метафоры. Духовные соты всегда полны питательным мёдом, столь мало доступны нам. Небесные виноградники проливают в строки драгоценное вино смысла, а небесная церковь иначе раскрывает огни свои через строфы и строки учёного, прикоснувшегося сердцем мысли к сердцу мирозданья…

ДИСКОМФОРТ КОНФОРМИСТА

Живая живопись «Конформиста»! Оттого, что всё столь красиво делается страшней.

Бронзовая охра осенних листьев в парке ветшающей усадьбы – и лёгкие завитки ветра беспокоят барокко листвы.

Зеркала отражают лишь то, что нам известно; в противном случае – провал в бездну безумья.

Люди, несущие фашистскую атрибутику теряют собственную форму – вместо головы голомордая свастика…

Цветовые пласты и пластины фильма; жирные мазки чьих-то жизней ложатся в общее полотно яви предупреждением, предостережением.

Дискомфорт конформиста.

Красота может быть зловещей, как уродство.

* * *

Подземелье книжного Вавилона – книгохранилище Политехнического музея. Гулко ухает вода в трубах, и многометровые стены, занятые стеллажами взмывают вверх; переходы, лестницы, скрип прогибающихся полок – внутри мистического Левиафана что ли? Читал газеты шестнадцатого года – желтели, будто блины; на железных полках сборных стеллажей, расцветали событиями былого.

Работают одни девицы - им бы о вечеринках, о женихах, а он – нелепый книжный вчерашний школьник…Долговязая Юлька посмеивается над ним; томная, замедленная Нинель не замечает; Нелли – черноволосая, резковатая увлечённо рассказывает волоокой Кате о походе в ресторан…

Одиночеством, пустотою жизни вмазан в глубину книжного Левиафана, читает, когда есть время – видя эфирный остров мечты, играющий янтарём догадок.

ПАФОС ПАРФЮМЕРА

Запах золота; запах сада, запах предметов, которые вообще не имеют запаха. Тяжёло-дегтярный запах преступлений; хотя от тела девушки пахнет чисто – древесной почкой. Смрад чёрной судьбы. За стеклом магазина сотни дорогих флаконов, наполненных жидким блаженством. Фильм-экранизация течёт цветом, как мир Гринуя истекал миллионами запахов, бременя слабый человеческий мозг, заставляя звучать его ложным пафосом иллюзорно-искривлённой, томительной, в бездну ведущей жизни…

* * *

Он впервые среди них, в такой компании, где магнитофон играет в уголке на полу, и стол заставлен бутылками, в которых вспыхивают огни, и закуска порезана, как придётся, и смех подвыпивших женщин звучит цветными всполохами. С одной из женщин ходил под лестницу выносить пустые бутылки. Он попробовал загородить ей дорогу – Ты со всеми целовалась… - Ой, не бери дурных примеров. – Ответила, отстраняя его руку.

Он слишком не похож на других.

Сабельный шрам на теле самолюбия.

Будешь помнить и через четверть века.

* * *

Верстаки в трудовых классах грубоваты, пахнут приятно стружкою, у стен сверлильные и токарные станки – массивные, тускло поблескивающие, с деталями в масле.

Щёткой для верстака один парнишка подметает пол, другой, делая то же самое, глядит на него с улыбкой из-под своего, говорит: Поделили приоритет оригинальности.

Синие халаты.

Скука нелепых, ненужных большинству уроков…

Воспоминанье – советская школа – кажется иллюзией порой, или сном – не ответишь уверенно – было? Нет?..

* * *

– Ничего – выпишитесь, - сказал старый поэт молодому.

Робкие потуги, переходящие в мощное волновое напряжение, опаловое свеченье дальних звёзд – будто привстань на цыпочки и тронешь – вспышки разноцветного огня, камнепады слов, вдруг складывающиеся в строчки и строфы, отчаяние, близкое дыхание бездны, освобожденье, ощущенье полёта…

Он печатается теперь.

Откуда старый поэт мог знать?..Что можно было понять по тем беспомощным, жалким, словесным уродцам, которых производил в избытке двенадцать лет назад?..

* * *

– Давай в ножички?

– Давай.

Два брата проводят лето на даче. На истоптанном участке земли начертан круг, и тот, кто кидает ножик делит круг в соответствии с попаданием. Потом кидает в участок, выбранный противником. Задача – выгнать его из круга вовсе.

Балансируя на носке, удобно ли кинуть ножик? Получалось порой.

Во время дождя на чердаке - весьма уютном, напоминавшем комнату - играли в дурака. Пухлая старая колода была засалена весьма, и пёстрые картинки казались историческими персонажами.

Гоняли мяч. Лазали по деревьям, - особенно привлекали вишни – корявые, высокие, причудливо изогнутые. Ходили на пруд – ловить карасей, и в близкий лес – за грибами.

В первых числах января брат-москвич навещает калужского брата – тот худ, жилист, высок. Хозяйственный, затеял переделки в квартире, да руки не доходят – работа, дача, сына недавно женил. Московский гость садится к пышно накрытому столу, пьёт, закусывает, говорит – но никогда не вспоминает детство.

ЗАПИСКИ НИ О ЧЁМ

…Что же – булочка с маком тебе дороже царствия небесного? Думал он, по исшарканному снегу возвращаясь домой – из булочной. Уходя куда бы то ни было, он читал молитву – сухие слова гулко звучали в пустотах мозга. Он думал – может, внутренняя энергия, заставляющая произносить вечные слова стоит хоть чего-то? Не то, чтобы так боялся ужасов патентованного ада, но уж больно едко выедал мозги неизвестно откуда взявшийся вопрос – что же, булочка с маком тебе дороже царствия небесного?

Он намеревался выпить кофе и съесть эту булочку. Белое, заснеженное поле двора блестело красивой пеной, и рыжая такса Лапка весело носилась между тополиных стволов. Когда спилили верхушки тополей, стволы их снизу казались шеями доисторических ящеров. Обидно – на всё значительное приходится смотреть снизу.

Он обогнул коробку хоккейной площадки, и прошёл мимо жёстких кустов – каждый из них напоминал ему модель кровеносной системы.

Можно ли из желания съесть булочку с маком вывести то, что она дороже – данному человеку – царствия небесного? Сумеречный свет способствует мистическому настрою сознания. Скоро опаловые фонари дадут земные, зыбкие весьма портреты звёзд.

Синевато-серый лёд возле ступенек дома не вызывает настороженности – ступеньки преодолеваются в два шага.

– Привет, - сосед, выходя, протягивает руку. Сосед высок, лохматая шапка мнится гнездом – сосед спит целыми днями, сдавая вторую квартиру – ничего делать не надо.

– ЗдорОво.

Рукопожатие крепко.

Чистый подъезд. Красный истоптанный коврик. Острый глазок лифта – и гулкий шум далёкого шахтного движения.

Знакомый янтарь лакированного паркета в прихожей; и собственное отражение в высоком зеркале, чья рама украшена деревянными, вызолочёнными колосьями. Лицо не взять напрокат – терпи своё.

Бра можно использовать, как вешалку для шапки; холодильник в коридоре ворчит, ворчит – что не отменяет пути на кухню…

Развести хризантемы огня просто – это же не сад: поворот ручки и нажатие кнопки – и вот хризантема живёт, переливаясь, синея, и белый чайник круглобокой горою уселся на неё, не угрожая жизни нежного цветка. Булочка извлечена из целлофана, немножко мака просыпалось на столешницу, чьи цветовые разводы в детстве представлялись нутром Троянского коня. Крошки мыслей. Маковое зерно твоего существования в мире. Зерно бессмыслицы.

Растворимый кофе залил молоком из пакета; ел и пил не спеша – не насыщаясь, а смакуя.

В окне – розоватый соседний дом – высок, девятиэтажный. Кирпич его меняет цвет в зависимости от небесного колора, но сумерки уже сыплют свой пепел, не то золу, и окна-соты скоро прольют мёд, а синий свет лестничных пролётов напомнит аквариумы.

Кажется – жизнь ни о чём.

И день ни о чём.

Это грустное ощущение – заживо погребён, и никогда не будет по-другому – поведай об этом снегу, расскажи быстро темнеющему небу…

Медленно распускающийся в сознании цветок – когда настанет осень, а тут вопрос мгновений, прикидывающихся часами – лепестки его опадут, превращаясь в строчки стихов. Фонари за окном освещают белый снег бумаги…Читай стихи чужих следов. Но их не видно. Лай снизу – из бездны двора – кажется радостным, и живое чудо капелек звёзд чуть вздрагивает, отвечая ему.

Лоджия застеклена, на ней привычно курить; дым сереет, ускользая – есть ли у него сообщение для пространства? А у тебя?

Если зазвонит телефон, разговор с приятелем будет ни о чём – всё равно чем занимать время, пока для цветка, живущего в сознании не настала осень…

Но телефон не звонит.

Сколько можно – то пристрастно, то равнодушно – рассматривать узоры собственной жизни? – куда интереснее узоры души: её складки, морщинки, а то вдруг представится пейзажи – пейзажи, из которых и растёт твоя жизнь…О, эти пейзажи не позволят утверждать, что булочка с маком, забытая уже, тебе дороже царствия небесного – не представимого, увы.

Показалось, один лепесток цветка упал, тонко звякнула строчка – записывать или подождать? Позвякиванье венков на старом сельском кладбище, когда налетает ветер. Свалка тел – свалка штампов: все там буем. Но в этой свалке не мы, ибо тело не есть я, хотя зеркало утверждает обратное. Опыт жизни лепится из кусочков, как в детстве из разноцветных брусков пластилина получались целостные фигурки.

Второй лепесток мистического цветка никак не падает.

Как в старинных музыкальных пьесах бывал – приёмом – ложный финал, так и записки эскаписта могут оборваться в любой момент. Вслушиваясь в вечернюю зимнюю тьму, можно услышать виолончельные взмывы звёзд и органные темы звёздных архипелагов. Слышат ли их деревья? Страдают ли они зимой?

Бечева жизни крутится и крутится, донимая порой, порой обещая радость.

Но как надо прожить, чтобы отворились врата в царствие небесное?

Главная

"Россия в Мире"

"Русская правда", оглавление

"Партстройка"

Пишите