Александр Балтин

Из цикла «ПЕРЕЖИТОЕ»

Небо сгустилось фиолетовыми тучами – туши туч сложили крепость, любезную ребёнку, и над дачным домом зашумел, загремел ливень; ветки яблонь стучали в окно, было таинственно, слегка страшно, и хорошо, хорошо…

Переулок плавно стекал вниз – и также не спеша, плавно поднимался к другому; в середине его – мощное, красное здание театра, а напротив проход между домами, и, нырнув туда, огибая сетку спортивной площадки выходили к школе – жёлтой, невысокой. Шуршал целлофан, и стрелы гладиолусов покачивались слегка; форма казалась жёсткой, а лестницы гулкими…Неужели и я когда-то вырасту? Думал ребёнок.

Велосипед – строгий, поджарый, только подаренный тебе; велосипед – новый друг, верный: не подведёт; сел на него, и – вдоль – вдоль стены старого жёлтого дома, наполненного коммуналками, вперёд, вперёд – как славно ветер свищет в ушах – но как же тормозить? И вот она – проезжая часть, машины летят, всем телом завалился на асфальт, ободрал ладони, колени…

Юноша возле гроба отца. Тишина поминального зала. Небольшая лестница выводит во двор, крытый осенней листвою – двор уютный, тихий, красивый - такого бы не должно быть у морга…

Вороны рвут бумагу воздуха. Читай стихи на балконе – воронам. Читай! И читает – взахлёб, жестикулируя, слегка пьяный – и замолкают они, внимая…

Капли бытия падают в мозг; жемчужные капли. Важное и пустое смешиваются единой массой жизни, слагаются в пережитое, и течёт оно, плавится, подвластное течению времени; ты стареешь – стареет ли то, что было? Умершие остались в том возрасте, в котором умерли, обманув время; и вновь ты беседуешь с отцом, гуляя по Москве, или Калуге, вновь входишь в грибной лес с дядей, вновь тётушка угощает тебя пирогами.

Леска яви вздрагивает, вытаскивая рыбку воспоминаний.

Время не обмануть

Запорожец заглох. – Всё, - сказал дядя, поковырявшись в моторе. – До дачи не доедем. Идите к старикам.

Двухэтажный дом в переулке напротив старинной церкви – в том, советском детстве боялся церквей. Двинули с братом. Сумерки вокруг развешивали сероватые полотнища. Уютный, травой заросший двор около дома; чёрная старая скамейка, рыжий кот на ней. Крашеная красным лестница скрипит. Старики рады – заваривают крепкий чай, достают варенье…

Ритуал – пить по субботам водку.

Ждёт по часам, считая минуты – раньше пяти ни-ни. Плохо, наверное. Неумение принимать явь такой, какая есть.

Пора. Сладко поплывёт сознание. Радужность будто бы осуществившихся мечтаний отменит привычно-нудную реальность…

Страшно ли быть бытовым пьяницей?

Не страшнее, чем жить…

Золотая тайна проулка – хочется назвать его церковным: ибо красная церковь высока, двухъярусна, лестницы, ведущие в неё огромны – мы в Византии возможно? Нет, всего лишь русский провинциальный городок…Зимой в этом проулке позёмка пишет каббалистические знаки – поди, разгадай. Дома около церкви двухэтажные, с небольшими дворами, где лопухи, и мятлик, и крапива, а быт стар – как большинство людей, живущих в домах…Быт – с кроватями, шишечки которых тускло блестят, со стёгаными лоскутными одеялами, фикусами и геранью…

Не в этом же тайна проулка! Нет! А в чём? Чем он так манит, что ходишь и ходишь у церкви, жадно заглядывая в окна домов…

Косо и прямо, нежно, легко падал снег – падал и падал, наполняя город тайным свечением чуда; и человек шёл по переулку, где старые дома лили жидкий янтарь света, а иные окна были темны… Не было у человека цели – он гулял, и опаловые шары фонарей ответствовали снегу – ёлочному, новогоднему. Тёмный собор возник, мощно громоздясь на фоне неба; человек перешёл дорогу, свернул к собору – но тут обогнал его некто, и человек замер, удивлённый – отец? Но ведь ты умер… - Но как же, ты ведь говоришь со мной? – А твоя смерть, твои похороны, врезанные в сознанье каждой деталью… -Считай это ирреальностью. – Я, знаешь отец, никогда не понимал, что такое реальность, где она, и вот, несмотря на твою смерть, я иду рядом с тобою, и мы говорим, говорим, хотя я точно помню, что ты умер, и человек у собора всего лишь похож на тебя…

Снег штриховал собор, убелял дворы, ореолы мерцали вокруг фонарей, и чудо жизни представлялось бесконечным, а смерть – невозможной…

Пережитое – уголь будущего. Ракета на угле не взлетит. Что нужно для взлёта?

Тем не менее, может и этот уголь чем-то поможет?

Шесть ноль девять. Чёткость и зыбкость времени. Чёткость – видишь цифры на экране часов. Зыбкость – сейчас они изменятся. Где оно время? Руку протяни – и вот: детство.

Тяжёлая арба понедельника еле едет; скрипят ржавые оси вторника; потом глядишь – и нет недели…Перебираешь имена лет, не зная: были они: не были? Вечное равнодушное течение, в котором тонут империи, люди, эпохи…

Прямоугольный каток во дворе. Когда-то очень давно выходил вечерами и расписывал лёд робкими попытками кататься. Лёд синел в сфере фонарного света, и белыми волокнами тонко вился снег…

Вот открыты воротца входа. Каток не залит. Грубо намёрзший лёд кажется уродливым и нелепым.

Театр – внешне напоминающий шапито – на ВДНХ; небольшой садик около; у низкого забора стоит верблюд – роскошный, важный, двугорбый. Жёлто-коричневая густая шерсть блестит; а глаза прикрыты, и, кажется, верблюд видит нечто желанное – может быть, жёлтые пески…

Вот он отворачивается и медленно идёт в глубину сада – идёт или плывёт? – чуть колышутся горбы, и высоко поднимающиеся ноги ступают точно и легко – как ступают дни, отбирая крохотные наши, нелепые жизни…

Плоскую жёлтую ручку двери потянул вяловато, и вошёл в холл, где играли огни…Синевато-прозрачный нездоровый свет сонно звучал, подчёркивая темноту зимнего утра за окнами. Гроздьями одежды глядел гардероб, и, раздевшись и получив номерок Х. поднялся на второй этаж по серой, плохо освещённой лестнице, остановился перед старой, коричнево окрашенной дверью, потом потянул её, поехавшую со скрипом.

– А почему вы хотите у нас работать? – спросила заведующая библиотекой.

Не хочу, не хочу – всё кричало в нём, - я хочу сидеть дома и писать, писать, но должен же я где-то…

– Я люблю книги, - ответил он.

– А вы собираетесь поступать?

Библиотека в экономическом вузе – от дома десять минут пешком, и подруга матери соседствует с заведующей – вот и всё объяснение. Учиться он не собирался.

– Ну, не знаю пока, - ответил он.

– Хорошо, сказала заведующая, что-то отмечая в бумагах. – Идите на абонемент. Комната 20.

Дверь была заперта. Он дёрнул, потом сильнее – точно: заперта. От лестницы показалась девушка, раскрасневшаяся с мороза, он толком не разглядел её, отвечая на вопрос – Вы сюда? – Я буду у вас работать. – А-а-а, - протянула она. – Ну проходите.

Старые ветхие стеллажи уходили под потолок, собрания Ленина и Маркса бременили их до прогиба; стойку для читателей обойдя, вышел он к столам, и к тяжёлой неприятной архитектуре всё новых и новых стеллажей, забитых бесконечной, учебной, советской мутью…

– Шляпу можно повесить? – спросил он.

– Да, там шкаф, - махнула рукой девушка.

Почему шляпу? Ведь это шапка, думал он, шапка, упрятанная в шуршащий целлофановый пакет.

Шкаф был жёлтый, разбитый, с дверью, съехавшей набок…

Х. вышел к стеллажам и назвался, девушка ответила – Аня.

Он сел на стул и спросил – А что мне делать. –Сейчас, - отозвалась она, подкрашивая глаза. За окнами становилось светлее.

Всех комнат абонемента было три, она отвела его в третью, и, указывая на горы книг, просила рассортировать их. Пыльные – перекладывал – пустые, ненавистные – думал: как же мне жить? Как же? Зачем? К восемнадцати годам гору всего перечитал и понаписал, и пережил криз пубертатного возраста – тяжёлый, с попыткой самоубийства, и о поступлении куда бы то ни было речи не шло…и вот он перебирает серые эти, глупые, советские учебники, не зная, как жить, что делать…

Через час работа закончилась и он вышел в первую комнату. Парень – из разбитных, модно одетый, весело болтал с крупной, несколько замедленной в движениях шатенкой. – Здрасти, - сказал Х. Они замолчали. Потом назвались.

Что-то ещё перемещал в течении дня, передвигал книги, пусто было, скучно, душу свербило, и что ответить дома дорогим, мягким родителям на вопрос – Как твой первый рабочий день?

Ужасно, всё ужасно – всё ужасно и теперь, за сорок, когда жизнь фактически просвистела мимо, а ты всё писал и писал, писал и печатался, и ходил на эту службу, где люди менялись, как в калейдоскопе, и с иными приятельствовал, пил, и снова писал, на что-то надеясь – быть услышанным хотя бы…

Ужасно сознавать, как неправильно, досадно неправильно прожил свою…

ДЕТИ

Пламенеет лесная поляна, ярко выбрасывая языки огня…Порвана порфира, багрец кровав, разграблена казна – не исчесть дукатов. Лучами, ласкающими ветки, листву и траву звучит Бах. Дети не знают ни о власти, ни о деньгах, ни о Бахе. Вот они – дети: толстощёкий, кругленький бутуз и сестрёнка его с крысиными хвостиками косичек. (Косо рвущийся воздух смещает перспективу: надоевшие друг другу взрослые родственники: те же дети, что не доросли до духовного поля). Воздух сшит реальностью – и очевиден пень – посреди поляны; пень, важный как трон, пень, покрытый узором опят. Застывшая пена жизни.

– Гляди, - восхищённо выдыхает бутуз. Глаза сестрёнки горят. – Я первая. – Дети бегут, и трава метафорою преград цепляет их за ноги. Дети бегут, опережая друг друга.

И вот – около пня – толкотня маленьких рук: Мне, мне!

Зачем это тебе?

Музыка Баха звучит с небес, дарующих лучи.

Полные карманы синего платьица. Бутуз роняет ненужные, мнущие, пахучие грибы.

– Куда мы теперь? – пищит сестрёнка напугано. – Туда, - бутуз тыкает грязным пальцем в пёструю, огненно данную сумму деревьев, и они идут, идут; кусты царапают их; бутуз, завидев яркий красный глазок ягоды хочет сорвать его, ибо время полдника, но сестрёнка останавливает – А вдруг она ядовитая?

Дети выбираются на разъезженную, развороченную колею, и – уродливой махиной вздымаясь – буреет кабина грузовика, одна кабина – ни колёс, ни кузова нет, дверь косо свёрнута набок, стёкла выбиты.

(Над нами когда-то звучал Бах; небеса, снижаясь, как будто текут свинцом отчаянья. Дети – куда мы бредём?)

Дети, прижавшись друг к другу, сидят в кабине, на жёстком сиденье, из которого лезет слоями жёлтый поролон – будто жир из раненого тела – и дремлют, проваливаются в тёплую иллюзию, где плывут разноцветные шары и умные, большие люди заботятся о детях; но дрёма уходит, и впереди немой, такой красивый и такой недружественный лес, кусок разъезженной колеи, и никого, никого…

ЗАМЕТКИ ЗАИНТЕРЕСОВАННОГО ЧИТАТЕЛЯ

Сверкающие нити золотой русской прозы девятнадцатого века были бы подхвачены веком двадцатым, когда бы не явление, чью колоссальную метафизику и трагическую подоплёку ещё предстоит осознать – явление советской утопии во плоти смертных тел и определённости временных отрезков. Новый порядок горазд на отмены – в том числе некоторых человеческих качеств, но ещё более на перетолковыванье привычного строя жизни; проза – как явленье жизнью порождённое, и жизнь продолжающее – не могла остаться в стороне.

И вот – мерцание прозы Андрея Платонова. Неестественная вывернутость его языка отдаёт и мощью сектантского проповедника и жаждой доморощенного метафизика пощупать космические корни бытия – когда не удовлетворяют плоды последовавшего земного древа. Метод, разработанный им тупиков: словесная интенсивность не позволяет создать галерею образов: выходят более или менее Големы, слепленные из глины…Живописная мощь Тихого Дона таит существенный сущностный изъян – нет осмысления происходящего, просто череда картин, сияющих экзотикой цвета – вроде оранжевого золота сазаньих плавников. Истерические тремоло «Петербурга» Андрея Белого дают ощущение близкого краха; иллюзорность такого вроде бы привычного мира в том, что мир этот зыбок, уходящ…и нигде, нигде нет возможности приблизиться к гармонии, войти в её сияющие живительные воды…

Слом жизни заложен в зощенковском языке – в самой сути этого языка: ежели возможно так говорить и так мыслить – то возможно всё, любое движение вспять, расчеловечиванье, провал в проран…Тут – адова метафизика языка, едва ли имеющего надмирную, личностную сущность, языка, тайна чьего происхождения неясна нам, носителям его.

Мысль, протянутая сквозь игольное ушко образа, яснее; люди Зощенко более походят на людей, нежли у Платонова – суровые нитки гордыни и глупости плотнее связывают их тела с душами. Легче ли от того читающему? Сложнее ли? Анализируя самого себя – а в этом нет лучше учителя, нежли литература – прискорбно находить такие же нити, не зная к тому же способа выдернуть их. А жалость к себе даётся скорее через истерию – перемесь эмоций, нежли, чем через язык.

Сгусток русской прозы двадцатого века столь же отражает горенье душ – этих рваных, болящих ран – сколь и показывает провалы в угольные щели, незримые глазу; но горение – это единственная оправданная форма бытования душ в телах, без него мы имеем дело с потребителями – и их идеологией.

Абсурд появляется там, где отказываются от вертикали в пользу горизонтали – отказ оный трагичен, хотя таковым не ощущается выбирающим – и, в значительной мере, русская проза начала двадцатого века об этом.

Главная

"Россия в Мире"

"Русская правда", оглавление

"Партстройка"

Пишите