Главная

"Россия в Мире"

"Русская правда", оглавление

"Партстройка"

Пишите

 

Александр  Балтин

 

Рассказы и стихи

 

 

ОСЕННЕЕ  КИНО

 

Умное, интеллигентное  лицо  трамвая – будто   в  квадратных  стёклах   очков; звякнув, остановился  он, и  среди  прочих  сошёл  некто  в  клетчатых  брюках  и  полосатой  рубашке; сошёл  и  глянул  на  бульвар, чьи  слоистые  кроны  праздновали  византийское  золото  осени. Некто  миновал  переулок  с  баптистской  молельней, несколько  разноплановых, одинаково  интересных  домов, и  вышел  на  площадь – обширную  весьма, в  перепуте  трамвайных  путей, осенённую  церковью, отменно  представлявшей  русское, 18  века  барокко. Москва-река – невидимая  отсюда, - но  очевидно  сумеречно-лиловатая – жила  протяжно  под  огромным  мостом, и  высоченная  многоэтажка  поднималась  старинной  крепостью. К  ней, миновав  стекляшку  кафе, где  некогда  торговали  вкусными  шашлыками  и  направился  некто. Широкошумные  потоки  машин  слоились, и  вскоре, миновав  два-три  перехода  парень  оказался  у  старенького  кинотеатра, где  когда-то  смотрел  фильмы, которые  нельзя  было  посмотреть  в  иных  местах. Возле  кинотеатра  был  милый  скверик – со  скамейками, крытый  бронзовой  охрой  палых  листьев; листьев  переливавших  кадмием, вызывавшем  воспоминанья  о  детском  гербарии. Тут, на  скамейке  парень  выкурил  сигарету, после  чего  нырнул  в  кинотеатр. Он  бродил  по  фойе, рассматривал  фотографии  актёров, и  вспоминал, вспоминал; потом, спустившись  в  яму  зала, занял  своё  место  и  дождался  темноты.

Засверкало, пестро  вспыхнуло – и понеслось. Фильм – точно  оштукатуренный  чёткостью  стилистики,-  плавно  изгибался  тонким  сюжетом – чья  психологическая  нюансировка  расцветала  причудливыми  узорами. Люди  на  пристани, люди, окутанные  туманом, гудок  парохода…Мужчина, теряющий  любовь, и  маскирующий  пустоту, сгустками  вежливости; вино  в  стакане; и  тома  одиночества, прочитанные  каждым  из  персонажей. Тонкие  линии  жизни  соплетались  в  общий  рисунок, и  некоммуникабельность, неспособность  объясниться  с  другим выдувала  грустные, радужные  пузыри. Потом  свет  включили, и  люди  потянулись  к  выходу.

–Ну  и  чушь! – услышал  парень, обогнал  молодую  пару, и, выйдя  в  осеннюю  темноту, закурил. Дракон  дыма  улетел  быстро-быстро; пёстрые  огни  города  плыли  синим, золотым, белым. Карты  неведомых  стран – такими  казались  окошки  домов; карты, за  разными  реками  которых  не  проследишь, хотя  более-менее  известно  их  движение.

А  движенье  машин  было  не  менее насыщенно, чем  в  светлое  время  суток…Мост  изгибался, вверх  шёл  огромным  подъёмом и  чёрная  чернильная  тень  ловко  превратилась  в  человека, склонившегося  над  водой. Парень  дёрнулся, и  схватил  его  за  рукав. – Что  вы! Зачем! Не  надо! – зыбко-золотые  корни  фонарей  уходили  в  воду – или  небесные, незримые  корабли  бросили  свои  якоря. – Кто  вы? – спросил  парень. – Никто. Игрок. – Глухо  ответил  человек. Шли  они  рука  об  руку, шли, молчали, поднимались  вверх, ныряли  в  очередной  переулок, делавший  сложную  петлю, но  когда  парень  захотел  обратиться  к  своему  молчаливому, внезапному  попутчику, выяснил, что  тот  пропал. Самообман? Мечта?

На  трамвае  не  хотелось  подъезжать; лёгкие  звоны  впечатлений  слоился  в  голове, картины  фильма  калейдоскопом  наплывали  на  реальность; войдя  домой  парень  включил  свет  и  прошёл  на  кухню, сел  к  столу, стал  есть  мясистые, толстобокие  сливы  из  массивной, расписной  тарелки; и  думать  об  образах  фильма, о  несостоявшемся  самоубийце, которого  скорее  всего  не  было; думать  и  смотреть  вниз – в  узкий  колодец  двора, где  пространство, ограниченное  домами, казалось  маленьким, детским – и  такой  же  маленькой, детской, игрушечной  казалась  собственная, нерасшифрованная  жизнь…

 

 

СИЛОВОЕ  ПОЛЕ  БУКИНИСТИЧЕСКИХ

 

Подводное  свеченье  книг  под  стеклянными  стендами  старых, советских  «буков»! Чуть  зеленоватое  толстое  стекло  в  нежных  сетках  пальцевых  отпечатков  скрывало  таинственных  рыб  мысли  и  фабул, и  ребёнок, заворожённый  изобилием  былого, жадно  разглядывал  старые, часто  ветхие  обложки, пока  отец  беседовал  с  букинистом, чьи  круглые, без  оправы  очки  мерцали  в  полутьме  магазинной  пещеры…Соглашение  достигнуто, и  букинист  пододвигает  деревянную, скрипучую  лесенку, взбирается, снимает  том: он  пыльный – и  слой  её  мягкий  сдувается, стряхивается; отец  достаёт  купюры,  шуршащие  хрустко, и  том  переходит  в  коричневый  портфель. – Ну, пойдём? – Ребёнок  отрывается  от  созерцания мистических  аквариумов  мысли (вода – самая  питательная  субстанция: метафизическая  вода  контекста), и  они  выходят  с  отцом  на  улицу, забрызганную  солнцем, окроплённую  движением – к  современности, чтобы  проделав  определённый  вектором  поиска  путь – иногда  пешком, иногда  на  метро, где  драконы, сверкающие  очами, вовсе  не  алчны, хоть  и  принимают  пёструю  плазму  людей  в  своё  нутро – войти  в  другой  букинистический, оказаться  в  силовом  поле  сгущённой  мысли, обогатиться – не  только  новой  книгой – но  и  ощущением  причастности  к неизвестному  чуду…

 

 

ПЛОДЫ  СНЕГОПАДА

 

1

 

Серебряные спирали метели представляют город празднично-таинственным, богаче нюансированным. Дуги и стрелы, расцветающие в воздухе белые и синие розы, и – тем не менее – ранняя потьма; узлы переулков, квадраты почти чёрных дворов…Люди – как чёрточки – так рисовал их Марке; люди, будто придавленные массивом пространства.

Из переулка переходя в переулок, человек и не заметил, как оказался заложником ранней тьмы; светофор заструился красным, и некто перешёл дорогу, свернул… И вдруг увидел громаду храма на фоне бело-тёмного, диагоналевого неба…Свет горел в окнах, но храм казался странным, мистическим, не похожим на виденные – протестантский может быть? подумал некто подходя. Он поднялся по высоким, уже частично занесённым ступенькам, потянул ручку тугой двери…

И стал – оглушённый: синевато-серый слоился и петлял свет, и в нём, внутри него грохотало и гукало: люди тягали железо, роняли штанги, гири. Он стоял, потрясённый, пока атлет с блестящим, перевитым мускулами торсом не подошёл к нему: Хотите заниматься? – спросил.

– Что?

– Я говорю: вы хотите уделить сколько-то времени своему телу?

– Телу? Я признаться думал о душе.

– Ах это…Тут давно уже наш клуб.

– Да. Вижу. Попал я явно не туда.

– И всё же – если вы уже здесь, не хотите ли осмотреть наш зал, станки, железо? Вдруг заинтересуетесь?

Сие показалось ему занятным.

Он ходил за атлетом, обозревая станки – сделанные красиво, отчасти напоминающие воплощённые сюрреалистические конструкции; видел упорную, радостную работу атлетов, и думал о том, как странно всё, как нелепо…

 

2

 

Океаническая работа вьюги чехлила город мистической пеленою. Два приятеля – а снег выбелил брови обоих и усы одного из них – шли в старый, уютный кинотеатр «Форум» смотреть итальянский фильм о молодом короле, которому было так неуютно, сквозяще-неуютно на земле и троне.

– Слушай, стоит ли фильм таких усилий? – спросил один, одолевая сугроб.

– Там гениальная операторская работа. И вообще…

В фойе – ясное дело – тепло; брови становятся мокрыми, очки запотевают.

– По молочному коктейлю?

– Можно.

Полная пианистка в чёрном и пожилой, коренастый, лысый скрипач играли нечто классическое.

– Не знаешь, что это?

– Не-а…На Моцарта похоже.

Звонок дребезжит.

– Пойдём?

– Ага.

Оставив мутно-белые стаканы, идут в зал.

Драма в зелёных, лилово-фиолетовых тонах разворачивается медленно, живописуя жизнь Людвига Баварского, где достаточно звёзд и провалов – или вся она один сплошной провал.

В фойе пианистка и скрипач пьют вкусный молочный коктейль.

– Виделся с Егоровым два дня назад, – говорит скрипач. – Спрашивал он о вас.

Глаза пианистки мерцают фиалково.

– Что ж, увидите ещё – передавайте приветы.

Метель упорно трудится за стенами кинотеатра…

                      

 

ТРИТОН

 

Тритон это  был? Нет?

У  берега  чёрного – по-осеннему  чёрного  пруда – трава  сплеталась  туго, как  батут, и  ребёнок  тщился  заглянуть  в  стеклянную  глубину  воды – нет  ли  там  чего  интересного? Да, есть: раскол  движенья, зигзаг  метнувшегося  тела, золотистый  высверк  хвостатого  существа – и  снова  чёрный, зыбкий  провал. Тритон, возможно – сказали  ему  после.

Две  машины – будто  вдвинутые  под  арки  осеннего  леса; арки, украшенные  изощрённо  богато – куда  тут  готике! На  поляне  на  расстеленной  пёстрой  подстилке  разнообразная, сочная  и  сытная, снедь; а  дым  от  шашлыков  петлисто  сереет, плутая  между  ветвей…До  того  гоняли  в  футбол – отец, дядя  Валя  и  дядя  Витя – и  никто  из  них  не ожидал  от  отца  подобной  ловкости, ибо  мяч  был  будто  привязан  к  ноге, слушался, как  ручной; и, поражённые, они  восклицали: Ну  ты  даёшь, Лев…

Отец  в  обрамлении  осени.

Дядя  Валя  в  таком  же  ракурсе.

Отец  умер. Валентин  был  убит.

Воспоминанья  бессмертны – также  как  и  бесплотны – в  воздухе  разлиты  они, вне  тебя  сосредоточены, данные  самим  пространством. Или – подобно  тому  тритону – мелькнут, и  не  знаешь  потом: было  ли? Показалось?

 

 

СЧАСТЬЕ

 

Разнотравье  около  Оки  звенело  кузнечиками, переливалось  изумрудно  и  золотисто, играло; июльское  марево  текло, плавно  плавилось, обволакивало, не  то  лаская, не  то  утомляя; и  лес  двумя  крылья  расходился  за  маленьким  палаточным  лагерем – зеленея, чернея.

Берег  был  крут, ласточкины  гнёзда, будто  окошки  глядели  на  вас  из-под  самого  козырька  иллюзорной  крыши; мы  вырубали  ступеньки  в  чёрной, твёрдой  земле, спускались, ставили  удочки-четырёхколенки, забрасывали  донки, в  маленьком  заливе  устанавливали  плёнку.

Живца  ходили  ловить  на  Вырку – мелкие  воды  её  текли  над  плотным  серым  песком, и  караси  и  пескарики, подплывающие  к  наживке, были  видны  отчётливо; а  другой  берег  Вырки – сплошная  стена  из  пижмы, мятлика, белых  неизвестных  цветов; стена пёстрая, облитая  июльским  золотом.

Иногда живца  мутили  на  косе, самодельный  мутник  из сетки  и  ивовых  прутьев  туго  вздрагивал  в  руках, пока  наобум  перебирали  ногами, поднимая  песчаную  муть, и  в  извлечённой  ловушке  всегда  трепыхалась, посверкивая, рыбья  мелочь.

Валентин – друг  дяди  моего: инициатора  рыбацкого  этого  счастья – хлопотал  у костра, варил  супчик, звал – Отрывайтесь, готово!

Готова  была  также  каша  с  тушёнкой, и  две  собаки – чёрная  и  рыжая – получали  по  полной  миске; а  мы  сидели  за  шатким  раскладным  столиком, ели, перебрасывались  шутками, и  вдруг – звон  колокольца, и  брат  кидался  вниз, и  через  какое-то  время  кричал – Судак!

 Ночью – чья  нефть  не  страшна  и  даётся  даром – сидели  у  костра, рыжеющего  лисьим  хвостом, говорили  поддатые – в  том  числе  и  о  звёздах, щедро  рассыпанных, блёстких.

 …не знаем, что  такое  счастье; не  чувствуем  его…

Мёртв  Валентин. Мёртв  и  дядя. А я, вспоминающий  ныне  рыбалку  в  Калуге, под  деревней  Сивково, понимаю, что  главное  в  ней, в  той  рыбалке  и  было – неуловимое, зыбкое, нежно-мерцающее  счастье.

 

 

ВЕЛИКАН, УТКИ, ВОСПОМИНАНЬЯ…

 

– А в этом большом доме, па?

– В этом? В этом живёт великан, – отвечает отец, смешно надувая щёки.

– А какой он?

– Он? Толстый, важный…

– Злой?

– Не-а, сынок, смешливый. Любит весёлые истории и поесть.

Пятилетний сын ведёт суставчатой веткой по асфальту, сереющему лентой. Лесопарк – с лаково блестящими прудами – завершён, и отец с сыном вышли в город, и крохотная мягкая ладошка сына лежит в тёртой ладони отца, как чудо; и жемчуг продлённого рода слоисто вспыхивает во взрослом мозгу…

Сорокалетний, бездетный, одинокий сын давно умершего отца ходит в лесопарк кормить уток на прудах. Покупает два батона, и, миновав ряд донельзя знакомых дорожек останавливается у бетонного бортика пруда, и крошит батон, забираясь пальцами глубже в мякоть

Утки, скользя по водному стеклу, торопятся, суетятся, блестят пестро шеи селезней…Сын кормит уток и думает об отце…

 

 

МАЛЬЧИК  И  ЧАСОВЩИК

 

К  дяде  Косте  шуровать  ходил.

Дядя  Костя  часовщик – соседа

Мальчика  несмелого  любил.

Заходил  я  чаще  до  обеда.

 

Он  комодный  ящик  выдвигал.

-Ну, шуруй, - он  говорил  скрипуче.

В  старых  механизмах  шуровал

Я – ещё  не  зная  мир  созвучий.

 

А  теперь  шурую  во  своих –

Накопились  за  года – бумагах.

И  ища  наиглавнейший  стих

Морщусь, будто  пойманный  на  враках…

 

Словно  силы  нет  в  стихах  моих.

 

 

ОЦЕТ

 

Пей  оцет  жизни – и  скажи

Спасибо: это  не цикута.

На  небе  видишь  витражи,

Подарит  нежная  минута.

 

Взлететь  хотелось  бы  тебе –

Сколь  невозможно – понимаешь.

Пустым  желаньем  сердце  маешь,

Изведав  скверный  путь  скорбей.

 

Что  жив – так  оцет  не  убьёт,

Хотелось  бы  отведать  мёду.

Но  явь  таит  янтарный  мёд,

И  хорошо! – сложи  ей  оду.

 

 

*    *    *

 

Отработанные   матерьялы

Жизни, сваленные  в  углу –

Раз  иллюзий  было  не  мало,

Вот  блестят  они  на  полу.

Слёзы  детские  серебрятся,

У  обиды  кривые  бока.

Колесато  мечты  лоснятся –

Цель, мол, что  же  что  далека?

Отработанные  матерьялы

Эти  мало  занятны  тебе.

Нечто  важное  сердце  искало,

Не  случилось  найти  по  судьбе.

 

 

БЫТЬ  РУССКИМ

 

Объясни  себе, что  значит

Русским  быть?

То, что  грусть  мозги  иначит –

Ядовита, не  избыть?

 

То, что  вечно  рвёшься  выше:

Мир  небесный – ближе  схем

Денег, быта…Выше  крыши

Жаждешь  прыгнуть – а  зачем?

 

То, что  в  буре  или  в  горе

Соберёшься  в  сгусток  сил?

В  жизни  много  траекторий –

Мнится – главной  не  открыл…

 

Что  душа  твоя  вмещает

Черезмерно? Что  она

За  детей  за  всех  страдает,

И  страдать  обречена?

 

Что  порой  при  звуке  песни

Слёзы  катятся?

Порой

Ничего  не  знал  чудесней

Тишины  простой  герой?

 

Что  без  подвига  не  хочешь

Жить? А  как  же  совершить?

Ради  брюха  не  хлопочешь,

На  копейки  лучше  жить?

 

Русским  быть – так  много  значит.

…слышать, как  поёт  метель.

И – пускай  нас  жизнь  иначит,

Царство  духа – наша цель.

 

 

СТУДЕНТ  И  АНГЕЛ

 

-Миры - как  ожерелье  на

Всеобщей  связи  дуговой  и

Сияющей, и – корневое:

Любовь  - она  же  глубина.

 

Так  ангел  неба  говорил

Студенту  МГУ  Мудрову.

Студент  возможность  получил

Приникнуть  к  ангельскому  слову.

 

Собрался  весь  в  единый  слух –

В  единый  сгусток  интереса.

И  чувствовал – в  нём  крепнет  дух –

Что  плоть? Дела  с  игрою  стресса?

 

-Весь  космос  полон  счастья, - так

Мерцая  ангел, испуская

Лучи, что  отгоняют  мрак,

Вещал. –

Реальность  золотая

Весь  космос, в  коем  есть  миры

Сияющие  белой  пеной,

Есть  высоты  столь  совершенной:

Духовности  горят  шатры.

А  что  земля  погружена

И  в  суету  и  в  тёмный  морок –

Так  больно  молода  она,

Пройдёт  ещё  столетий  сорок

И  вся  она – как  сад  един

Предстанет, мудростью  сверкая.

 

Внимал  Мудров, и  ряд  картин

Провидел, сердцем  замирая.

И  сад  земля, и  все  на  ней

Улыбчивые  братья  света.

Что  ангел  в  золоте  лучей

Исчез  в  ночи – неважно  это.

 

 

ГРААЛЬ

 

-Чашу  сделаешь? – спросил  Иосиф

Мастера, и  тот  в  ответ  кивнул.

Чтобы  мастер  был  работы  против

Не  бывает.

Чашу  протянул.

Дерево  обточено  на  славу –

Тут  столяр  не  может  подвести.

 

Казнь  грядёт. Небесную  державу

Оная  должна  бы  сотрясти.

Сотрясает. И  завеса  в  храме

Рвётся – вроде  ветхой не  была.

В  ливне  три   креста – как  будто  в  раме

Данная  картина: мол, дела

Человека  в  красках  мутных, чёрных.

Но  Аримафейский  кровь  собрал,

Действие  из  надобных  и  чётких –

Знал, а  нет – всего  предполагал.

 

Пейте  кровь  Христа  и  ешьте  тело!

Пейте  кровь  учения  его.

Мудрости  ученья  нет  предела.

Ешьте  слово  смысла  самого.

 

То, что  мыслишь – мир  не  так  устроен –

Вон  бомжи  помойки  ворошат –

Всходы  в  сердце  искажённых зёрен,

Истинные  ведает  душа.

 

Бог-творец – он  мог  бы  совершенных

Человеков  сотворить – такой

Мысли  ход – хоть  он  из  сокровенных –

Ложен, раз  посыл  его  дурной.

 

Гусеница  что  о  лесе  знает,

Размещаясь  на  своём  листке?

Также  человек  вотще  дерзает

Рассуждать (и  с  ручкою  в  руке)

Об  объёмах  мирозданья, Боге.

 

Крестоносцы  едут, долог  путь.

Что  у  них  получится  в  итоге?

Ничего, но  в  устремленье – суть.

 

Где  Грааль? над  миром  чаша  смысла.

Храм  Грааль, куполовидный  свод.

То, что  в  силе – не  отменят  числа,

Сумма  вряд  ли  исказит  забот.

 

И  Грааль – он  искан  был  веками.

На  плащах  кресты, горят  костры.

Мужество, подъятое  на  знамя.

Мы  аскеты, но  мечи  остры.

 

А  Христос  был  просто  человеком,

С  кармой  чистой – будто  первый  снег.

Указал, как  нам  идти, как  светом

Жить, иного  варианта  нет.

Есть! – но  будут  ядерные  бомбы,

Баллистических  ракет  размах.

Будут  с  правды  сорванные  пломбы,

Ад  земной, и  жажда  зла  в  очах.

 

Коль  не  за  Христом – путь  искажённый.

А  идти  попробуй  за  Христом

Завистью, тщеславьем  воспалённый,

Позабывший  свой  духовный  дом.

 

Есть  Грааль – он  приближенье  к  тайне,

Чью  основу  ум  хотел  постичь.

Чаша. Кровь. Ученье. Оправданье

Жизни  свет  даёт.

Иное – дичь.

 

 

         *    *    *

 

Порешили  казнить  поэта –

Надоел, постоянно  поёт:

Жир  мешает  наращивать – это

Дело  сладкое, будто  мёд.

 

Заперт  в  камере  тесной, тёмной,

Продолжает  слагать  стихи –

Неизменный  и  неуёмный

В  сетке  чёрной  предсмертной тоски.

 

И  к  нему  золотые, сияньем –

Что  им  стены? – нисходят  миры,

Миги  жизни  наполнив  дыханьем

Совершенства, а  не  игры.

 

Что  поэту  решенье  ваше,

Коли  сам  растворится  в  стихах?

И  сияет  над  миром  чаша

Правды  правд  о  бессмертных  словах.

 

 

В  ХРАМ  ТОЛСТОГО…

 

Болконский  с  Пьером  говорит,

Страдая  и  не  принимая

Явь, что  сверкая  и  блистая,

По  сути – чёрный  монолит.

 

Вот  Пьер  масон. Духовный  путь

От  полных  чаш  его  уводит.

Пусть  оцета  нальют, но  суть

Откроют – этот  путь  угоден.

 

Вот  первый  бал  Наташи – свет

Всё  заливает  чистый-чистый,

Волнующий  и  золотистый,

Какого  ярче  в  мире  нет.

 

Вот  похоть – чёрная  струя –

Заполнила  всю  суть  Наташи,

Тут  отблески  небытия,

Какого  норов  болью  страшен.

 

А  вот  громадою  война

На  всех  надвинута, чреваста.

Людские  толпы – род  балласта.

И  смерть  царит – вельми  сильна.

 

Вот  современность  в  сто  слоёв,

Её  многоэтажный  морок.

Ты  ищешь  сокровенных  слов,

Когда  тебе  давно  за  сорок.

 

Вот  вглядываясь  в  тему  тем

Ты  перечитываешь  снова –

Великолепного  Толстого.

Наскучило, что  сплю  и  ем.

 

В  роман  заходишь, будто  в  храм,

Возжаждавши  урока  веры

В  небесный  свет –

Свои  химеры

Представив  немо  небесам…

Не  в  силах  победить  их  сам –

Но  есть  же  помощь  тайной  сферы:

Толстого  через  ближе  к  нам.

 

 

ИЗГОЙ

 

Я  жид  в  России. Русский  жид,

Перелопаченный  столь  многим.

Изгой, объект  насмешек, бит,

Дан  презираемым  двуногим.

 

Изгой, избранник  и  поэт,

С  расколотой  деньгами  лирой.

Мне  горло  отворяет  свет,

Не затворить  его  могилой.

 

Я  жид, я  правдою  силён,

В  стихах  о  правде  повествую.

И  новых  обстоятельств тон

Не  принимаю  ни  в  какую.

 

Отверженный. Надеждой  жив

На  световые  свойства  яви:

Черна  сейчас, но  перспектив –

Я  знаю – отрицать  не  вправе.

 

 

         *    *    *

 

Оводом  себя  воображая,

Прорастёшь  ли  в  будничную  жизнь?

Или  же  над  Хижиной  рыдая

Дяди  Тома – как  изъятый  из

Яви, где  всё  очевидно, плоско…

Овода  убьют  в  который  раз.

Он  расстрелян. Кровь  и  брызги  мозга…

Ты  бы  так  расстрелянным  был рад.

Только  бы  не  скука, узость, деньги,

Чепуха  карьеры  и  т. п.

Вырос  ли  мечтательный  бездельник

Ты – неясно  самому  тебе.

 

 

ПРЕОДОЛЕНИЕ  СМЕРТИ

 

Кипит  энергия  моя,

А  для  чего  не  знаю  я.

 

Выносят  гроб  из  морга.

Лица

Стоящих  серые  вокруг.

Не  верится  в  духовный  луг,

Не  верится, что  смерть – граница.

 

Жизнь – как  преодоленье  той

Страшащей  бездны  шаровой.

Бурлит  энергия  моя,

Зачем  догадываюсь  я –

Чтоб  строчки – хоть  какие – смертный

Мой  прах  преодолели, чтоб

Не  всё  унёс, как  лодка, гроб.

Страх  смерти – он  земной, он  местный.

Его  снимает  только  смерть,

Её  нельзя  перетерпеть.

Опять  выносят  гроб  из  дома.

И  проржавели  тополя.

Грустна  осенняя земля,

И  всё  знакомо. Так  знакомо.

Смерть - знак. Не  расшифрован  код.

Разумнейший  предел  кладёт

Она  лесам  и  злакам  тоже,

Как  Баратынский  утверждал.

Твержу: смерть  вовсе  не  финал.

Так  отчего  ж  мороз  по  коже?

И  всё  ж  энергия  кипит,

И  жизнью  строки  засверкают.

Пишу – и  вовсе  не  страшит

То, что  ко  смерти  дни  мелькают.

 

 

РОССИЯ В ЧРЕВЕ У КИТА

 

Кругом и смрад и разложенье –

Россия в чреве у кита.

Иона, чьё едва ли мненье

Значительней, чем пустота

Так в чреве находился – было.

Отказ от проповеди – зло –

Когда единственная сила

Зовёт к подобной, чтоб светло

Окрестно стало…Отказалась

Россия – смрад кругом и тлен.

Три дня всё длятся…

Правит жадность,

К деньгам мы все попали в плен.

Три дня пройдут, хоть длятся долго.

И в град Ниневия пойдём

С избытком смысла, веры, толка,

А для бессмыслицы умрём.

 

Главная

"Россия в Мире"

"Русская правда", оглавление

"Партстройка"

Пишите



Сайт управляется системой uCoz