Александр Балтин
Рассказы и стихи
КОММУНАЛЬНАЯ КАНТАТА
Вороны
роняют круглые шарики
грая, и медленно плывущий
белый пух – тополиный июньский
снег – контрастирует с ними, звонкими…
Двор, образованный суммой
домов, есть часть сложной, разветвлённой лабиринтом
системы – и несложно заплутать
среди бесчисленных переходов, арок, тупичков, ежели не
знаешь чёткого алгоритма
пути.
Один
из домов жёлт, громоздок, напоминает старинную
хребтообразную крепость;
голуби на карнизах
его – что ноты, но мелодия
не звучит, не звучит…
Дом
наполнен коммуналками, и жизнь
в нём густа, быт – что крепкозаваренный, настоянный чай, не
то борщ, сваренный столь
круто, что ложка стоит
в нём, не падая.
Скрипят, стреляют половицы
паркета; двери массивны, а потолки
высоки – и любо ребёнку
вглядываться в тонкие
трещинки, представляя
географическую карту несуществующей страны, мечтать.
На
втором этаже живёт
часовщик – дядя Костя – и ребёнок
порой отправляется в
гости к нему: пошуровать. – О, заходи, -
приветствует его старый, с
желтоватым пергаментным лицом
часовщик, и ребёнок, немного робея, проходит к
пузатому комоду, из какого
выдвигается ящик, наполненный блёсткими
– колесатыми и с
камешками – деталями, и, зачарованный, перебирает их, тихо
бормоча что-то…
Пожилая
болгарка на четвёртом
этаже гадает, и пёстрые
карты быстро мелькают
в худых склеротических пальцах, обнажая скрытую
схему чьей-то судьбы.
– Маш, рассольник выкипает! – режет воздух
крик, и спешит заболтавшаяся
хозяйка, спешит по длинному, коленчатому коридору
на огромную кухню, где
четыре плиты организуют
пространство, как дома организуют
двор. В пасти колонки
синие языки пламени – трепещут они, как
крохотные флажки…А сковородок! кастрюль! Скарб людской
должен бы характеризовать хозяев – да
нет, всё похоже: подумаешь –
сковородка обожжена сверх
меры, да не вычищена
кастрюля…
Володька – в истёртом
пальто, подвязанным сальной,
перекрученной верёвкой, с худым, волчьим лицом – заходит к Вальке-сестре
– тихой алкоголичке.
– Буишь? – А то!
Пьют
из грязных, щербатых чашек
сладкое тягучее пойло – портвейн, принесенный Володькой, дымят Беломором, пускают ядовитую
- по загубленным жизням – слезу.
Витёк – сын Олега: атлета, мастера спорта
по толканию ядра – катит
по коридору на
трёхколёсном велосипеде и
распевает что-то, пока Любка – мать – не заорёт
на него, или не
позовёт ужинать.
Густо
дана жизнь, мазки её
пестрят, золотятся, чернеют…
Ребёнок
во дворе слушает
вороний грай, мечтая собрать
блёсткие шарики в
коробочку…Качели скрипят, и две
девочки в песочнице
строят нечто.
…Гроб
вынесли из подъезда, установили на
табуретах; старуха рыдала, гладя лоб
дорогого покойника;
полукругом стояли люди, и
ритуальный автобус был
запылён.
Мальчишки
семи и девяти
лет глядят на
похороны с лестничной
площадки.
– А
умирают навсегда? –
спрашивает младший.
– А
то, - басит тот, кто постарше
в ответ. – Страшно?
– Ещё
б…
– А
давай поклянёмся не
умирать никогда!
– Давай, - соглашается младший.
Летнее
солнце подчёркивает запылённость
окна.
Что
дому чья-то конкретная
смерть? Чужая трагедия? Провал в
смертный проран? Массивный –
стоит он
вторую сотню лет; видавший
так много смертей, свадеб, радостей, горя, будто пронизанный
токами времени, хранит он
в себе густую-густую
плазму необъяснимой жизни, хранит
надёжно – будто и впрямь
противореча проискам смерти.
ОЗЕРО ПАМЯТИ
Золотой
песок вокруг озера
мягким теплом обтекал
ноги, цветом ответствуя июльскому
солнцу. Синяя-синяя вода смеялась, впитывая роскошь
лучей.
Вошли
в воду.
Глубина
чувствовалась сразу – провал её
был таинственным, и чем-то
манил неуловимо.
Плыли
мерным брассом, наслаждаясь всем, что
дано.
– Помнишь, ты в
детстве боялся глубины, - спросил старший.
Младший
нырнул, и тотчас вынырнул, отфыркиваясь.
– Ага. Это
после «Легенды о динозавре» - киношки японской, всё
мерещилось – выскочит
чудище…Жуть…
Доплыли
до середины. Купающихся было
много, но немногие из
них заплывали далеко.
Возле
берега шла весёлая, брызжущая пеной
света и смеха
игра.
– Лягушатник, - незлобиво заметил
младший, когда выходили.
Рухнули
на песок, тотчас облепивший
тела. Вещи лежали рядом на пёстрой
подстилке. Закурили, подытоживая – Хорошо.
– А
как ящерок ловили
в кустах – вёрткие такие!
– Ну…
Воспоминанья роились, давая новые
и новые картинки – клочки картинок, не
сливающихся в единую
плавную ленту…
– Как
у тебя с
Натальей-то, - спросил старший,
пуская колечки сивого
дыма…
– Так, - младший пожал
плечами, хороня затушенный окурок
в песке. – Разойдёмся, наверно.
– Ну-ну…Говорил я
тебе…
– Да, ладно…Порция счастья
искупает последующий скандал.
Старший
улыбнулся, сел, отряхивая
песок с тела.
– Редко
бываешь, жаль…
– Так дела, сам знаешь…
– Дела, у
всех дела…
Мимо
пробежали пацаны,
разбрызгивая песок, как воду…
– У
всех дела – будто жизнь
из них состоит…
– Может
и состоит…не знаю…
– Ладно – ещё искупнёмся, и
двинули – да?
– Давай.
Они
поднялись.
Синяя
Хонда старшего поблескивала
лаком.
– Ну, вперёд.
И
братья побежали вниз, к
сияющей глади – глади,
хранившей в себе
их детские силуэты, как
память хранила картинки – цветные, радостные, которые не
стереть, не избыть – и то, что
три дня назад
братья похоронили отца, казалось ирреальным
ныне, и как будто
это он вновь
привёз их сюда – на
роскошное, ласковое, равнодушное, какое
угодно озеро…
ЖЕМЧУЖИНЫ
ДЕТСТВА
Роскошь
отдыха в Анапе! Жемчужные капли
детских
воспоминаний…Выезжали ночью,
и запахи
вокзала и суета
его, сдобренная пестротою огней
складывались в таинственную
панораму предощущения счастья; в
коридоре вагона сквозь
гладкую пластину стекла
глядел, как вокзал, чуть вздрогнув, уходил назад, и
мерно разворачивался свиток
дороги…
Жили
в частном секторе; белый основательный
дом посреди сада, разноцветно полыхающий
розарий; беседка, увитая
декоративным виноградом, и –
сразу после завтрака – море. Утренняя прохлада
улыбалась, ласкала тело, а море
смеялось тысячью бликов, играло лёгкими
мускулами воды, качалось; потом – по
мере разгорания дня – представало огромной, стекловидной сине-зелёной
массой, прошитой золотыми лучами…Крабы, шествующие по
дну, крабы, забивающиеся под камни; остро-костистые рыбы-иглы, косые стаи
морских коньков, плывущих будто
бы стоя…В двенадцать, в
самую жару уходили, обедали в
столовой – и молочный суп
мерцал в тарелке
жидким опалом. Изобилье базара
сулило фруктово-ягодное счастье, и
черешня была особенно
сладкой, а ели её
на пляже, возвращаясь к
морю часа в
четыре.
В
кино – почти каждый вечер…Ряженые
индейцы демонстрировали чудеса
физ. подготовки, и у ребёнка
захватывало дух; особенно нравился
кинотеатр без крыши, под
открытым небом – чёрная бездна
мерцала золотинками звёзд; а
отдых казался бесконечным, и школьная
Москва – ирреальной: как ныне далёкий
тот анапский рай…
*
* *
В споре рождается ссора,
Истина — нет.
Ибо для истины нужен
Тихий, сакральный свет…
ЭЗОТЕРИЧЕСКАЯ МОЛИТВА
Дай возможность тексты
глубиною
Понимать, где смысловая
нефть.
И не переоценить земное,
Ибо и числа соблазнам
несть.
Самым сердцем сердца
прикоснуться
К знанию возможность дай.
Чтоб душа, свершивши
круг, вернуться
В твой смогла б духовный
рай.
ОНА УШЛА
Под осенним
севом дождя
Он бродил. Рекламный свет, фонарный.
Он бродил
и бормотал: Да я
Видно в
жизни и любви
бездарный.
Женщина ушла. Он
вспоминал,
Как в
кафе сидели, как гуляли.
Как её – весь
предвкушенье – ждал.
Ночи столь
пусты и долги
стали.
Из него
как будто иссекли
Часть души. И
дождь мерцает мерно.
Мокрая трава, куски
земли.
Счастье было – было
безразмерно.
Заливало счастье
золотым
Светом душу, дни
судьбы, сознанье.
Догорел костёр. Остался дым
Крепкого, как йод,
воспоминанья.
Чем в
душе заполнить чёрный
ров?
Будущее под
вопросом. Грустно.
Болен. Телом крепок
и здоров.
Выдержать себя – уже
искусство.