Расуль Ягудин
ВКУС КРОВИ
Комментарий Творческой группы «Фантастика
Башкортостана»:
Прочитав ету
зарисовку, я смогла сказать лишь:
- Ннннда. Неужели
так и было?
И Расуль мне
твердо ответил:
- Чистейшая
правда, бэби, все так и было, хотя все было не так устрашающе. Если бы и
опоздали на электричку, думаю, в поле бы не замерзли, можно было в деревню
вернуться, можно было на трассу выйти голосовать, можно было добраться до
поселка и ехать в Уфу автобусом… Однако в тот момент я об этом не думал.
- И часто журналисты
так знакомятся с девушками?
- Часто. Я, пока
ездил по межгороду на общественном транспорте, постоянно знакомился с
удивительными девушками.
- Блин, в
электричке без презерватива, а если бы цепанул чего.
- Почему без
презерватива? - удивился Расуль. – Презервативы входят в набор.
- Какой набор?
- Журналистский.
Необходимые вещи: мобильник, блокнот, авторучка, удостоверение, презервативы и
нож.
- А нож зачем?
- ВСЕГДА
ПРИГОЖДАЕТСЯ.
Александра Багирова, Ответственный секретарь
Творческой группы «Фантастика Башкортостана»
Входные двери правления Союза
писателей Республики Башкортостан тяжелы до чёртиков, они мрачно и злобно
сопротивляются любому пытающемуся войти, и затем, словно пасть, захлопываются
за тобой следом с деревянно-безжизненным звуком, напоминающем звук крышки
гроба, наконец-то с удовлетворением упавшей вниз. И это только начало, ибо
самое страшное – всегда впереди.
Дверь грохнула с
деревянно-безжизненным лязганием беззубого старческого рта, и вечная серая мгла
правленческого вестибюля поглотила меня, разом затопив и удавив вокруг все
краски и все звуки, и в ушах зашумело от ватной мёртвой тишины. Он серой тенью
стоял в бездне серого мрака у нижней ступеньки лестницы, смутно вырисовываясь,
как Россия во мгле, чуть более плотным, чем окружающие предметы, контуром, и на
его сером лице угадывались серые мёртвые глаза, смотрящие на меня с пристальной
сосредоточенностью вечности… вечности среди адской ледяной пустоты…
Только без улыбок, читатель – он
действительно там стоял. Жуткое ощущение… уфффф, Аллам!!!... я, признаюсь
честно, испугался до потери пульса – а вы бы не испугались, а? только
представьте – заходите с шумной говорливой улицы, полной жизнерадостных
студенточек, средь бела дня в здание Правления Союза писателей Республики
Башкортостан, а там, в серой мгле, словно в лесном омуте, стоит что-то серое –
неподвижно, как труп. Брррррр!!! И чем ближе я к этому подходил, тем больше
холодели мои конечности, и тем судорожней и неровней колотилось сердце в груди,
вызывая болезненные толчки пульса под мышками и в висках.
Я подошёл на дистанцию сабельного боя
и лишь тут разглядел, что серая тень не безымянна – что тень вообще-то зовут
Рашит Зияфутдинович Низамов, чтоб его черти побыстрее в аду съели, а то – сколько
можно, на хрен, пугать замогильным видом добрых людей, то и дело на них
бросаясь наподобие серого оборотня, когда приходит полная луна. Не знаю, было
ли в тот раз полнолуние, если нет, то Рашиту, извиняюсь за выражение,
Зияфутдиновичу это нисколько не помешало – он кинулся на меня и так, без
всякого полнолуния, так что миф о том, что нечисть якобы бросается на людей
лишь в определённое время, я думаю, на всякий случай следует ликвидировать,
дабы всенародное заблуждение в корне пресечь. А то – вдруг ещё кто-нибудь, не
зная броду, в это долбаное правление, где нечто притаилось у лестницы,
когда-нибудь войдёт, неосмотрительно положившись на то, что на дворе день и
никакого полнолуния нету, а тут его Низамов, как лягушка-поскакушка, – хвать!!!
Маму позвать не успеете, господа коллеги.
Тем временем, пока я обо всём этом
думал, Низамов чуть колыхнулся в сером стоячем воздухе, словно труп утопленника
в серой стоячей воде, и двинулся, поплыл в мою сторону, всё более вырисовываясь
очертаниями во мраке, проступая в нём, словно проявляясь на чёрной фотобумаге,
выплывая из бездны и темноты, и…, не успел я оклематься от первого испуга, как
мне пришлось испугаться вновь.
- Я тебе сказал, - мёртвым голосом и
с замогильными придыханиями и завываниями (всё честь по чести), выдал он, – НЕ
ХОДИ ПО ЭТОЙ СТОРОНЕ, УУУУУУУ!!!
И в полуподвальные окна с леденящим
душу треском жёсткой снежной крупой ударил снаружи ветер, тут же охотно
завывший с Низамовым в унисон, и на какой-то кошмарный миг мне почудилось, что
пуржистый снежный вихрь влетел в здание правления, легко, словно дух, преодолев
окна и стены, и закружил белыми упругими змеями, как снежная королева (та
королева – что королева, а не та «королева» – что магазин дублёнок), вокруг
вахтёрши, стылой неподвижности которой позавидовала бы чёрной завистью целая
вооооооооот такая вот хренова рота до зубов вооружённых соляных столбов.
В общем, жуть. В словах не опишешь.
Да и к чему её описывать – тут нужно думать совсем не об этом, тут нужно
думать, как эту жуть убрать. Для начала определив, из какого стойла данная жуть
к нам пришла. Ну, с этим всё просто, прийти к нам она могла лишь из одного
места – из того самого, откуда начальство подаёт команду «фас». Поскольку даже
в самом кошмарном сне не может быть такого, чтобы Рашит, извиняюсь за
выражение, Зияфутдинович, сам, по доброй воле, вдруг слез с тёплого уютненького
стула и поперся разбираться со мной в сером омуте правленческого фойе. Хрен
там, господа коллеги, ХРЕН ТАМ. Решиться на такое он мог лишь по приказу свыше,
что лично для меня никакой не сюрприз… особенно в эти несколько последних
недель после того, как однажды в пятницу на очередном заседании правления СП РБ
всё буквально взорвалось, во всяком случае, мои тайные агенты в их стройных
рядах термин использовали именно такой – взорвалось, на хрен, да-да, взорвалось
– именно так они охарактеризовали эпизодец, когда весь писательский сброд под
чутким интимным руководством самого большого робераля Равиля Бикбаева орал
истерическими голосами:
- Пресечь!!! Показать Ягудину
кузькину мать!!!
колотя башмаками по конторкам и
столам… особенно Кильмухаметов там какой-то, сроду о таком не слыхал, некоего
Энгельса Кульмухаметова смутно помню по временам работы в «Ленинце», он тогда
был первым секретарём уфимского горкома комсомола, а двадцатью годами позже,
когда Энгельс уже блистал генералом на посту главы республиканской налоговой
полиции, я как-то раз после совместной большой гулянки безуспешно пытался
завалить на спину хихикающую и жеманничающую, ослепительно красивую и в титьку
пьяную несовершеннолетнюю кильмухаметовскую племянницу (так и не дала, сука,
вот жадина-говядина), в общем, того Кильмухаметова я давненько знаю, а тут
какой-то Кильмухаметов-писатель? уж не тот ли щупленький старикан, который
имеет привычку читать со сцены зычным голосом свои совершенно никуда не годные
стихи и которого я встречал только и исключительно в писательском сортире на
первом этаже – он там, по-моему, живёт, недержание у него, что ли?
А тут ещё, по словам некоего
Александра Леонидовича Филиппова, некий председатель Союза журналистов Башкортостана тоже
выразился в русле «пресечь!!!»– так и хочется что-нибудь про него сказать, да
вот загвоздка – председатель-то Союза, как ни крути, является председателем
Союза, в членах которого нахожусь и я, так что председатель, в отличие от всех
остальных прочих, мой самый что ни на есть прямой начальник, согласно Уставу,
который я обязался соблюдать и выполнять – и не попляшешь!!! – молчу, скрипя
зубами, хотя целый рой ядовитых реплик жалящей пчелиной кучей теснится на самом
кончике моего языка (а я ведь ещё этого… ммм… председателя пытался защищать,
когда его сразу по истечении последнего съезда Союза журналистов РБ подвергли
осмеянию на всех углах). Да, в принципе, хватит персоналий, вообще-то говоря.
Это сборище недоумков того не стоит. Тут самое интересное – прямо по Кафке
– процесс.
А что касается процесса, то радует,
как минимум, что он хоть перестал быть вялотекущим. Несколько лет подряд после
того, как начала выходить газета «Русский язык», а затем журнал «Литературный
Башкортостан» скрытые роберальчики всех мастей ёрзали и пыхтели, не зная, что
сказать и какие предпринять действия, пока начальственного слова нет –
опасаются, однако, как и положено шестёркам, так и угробившим свои единственные
жизни в виде ковриков для вытирания начальственных ног. И вот, уфффф,
дождались. Сподобились. Начальство дало команду:
- Пресечь!!!
Вот они и пресекают. Вернее,
пытаются. Убогим, наивным методом игры на нервах, при этом, судя по всему,
свято веря в достаточность их барского рыка для того, чтобы я, как падшая
пионерка на комсомольском собрании, тут же размазал по реальности и
материальности нашего мира лужи покаянных соплей.
Особенно примечателен был эпизод в
нашем местном доморощенном Управлении печати – эпизод, произошедший ещё до того
самого исторического совещания у главы Управления, где эта самая глава
Управления, без никакой фантазии, тоже колотил башмаком по конторке и орал:
- Пресечь!!!
В тот раз нелёгкая меня в наш упрпеч
занесла хрен знает с какой целью. И чего я там искал? Какого хрена мне в этом
беспонтовом заведении понадобилось теперь, когда регистрацию нужно проходить в
Москве, так что местный упрпеч вообще никому ни к чему, когда Нияз, с которым
мы то и дело глушили водку и затем бродили по каким-то его медсестричкам,
пытаясь раскрутить их на медицинский спирт, с поста главного редактора журнала
«Аманат» (который он получил в виде кучи дерьма, а оставил в виде настоящей
жемчужины) уволен, когда Ириночка, которую у меня так и не дошли руки затащить
в постельку, из секретариата Союза журналистов РБ куда-то делась?.. У меня
больше не осталось в этом здании друзей! И вот, надо же, блин, не знаю, за
каким хреном, но занесла меня нелёгкая в упрпеч, а там некие начальницы неких
отделов полчаса на меня гнали буром, собрав вокруг себя неких слюнявых аппаратных тёлочек из неких
подразделений и подразделеньиц, кои экземплярочки методом издавания неприличных
звуков усердно подпёрдывали своим начальницам за ту зарплату, которую им, между
прочим, плачу в том числе и я.
Оставим в стороне то, что упомянутый
эпизод как нельзя более полно характеризует умственные способности (вернее,
отсутствие таковых) чиновниц аппарата – это ж надо было додуматься разводить
такие корявые понты перед экстремальным журналистом, пусть даже ещё не отметившим
свою треть века в журналистике (эта дата подоспеет к 2010-му году, да-да, я
писал в газету ещё во времена, когда нынешние министерские лялечки
только-только начинали тайком от пап и мам осваивать технику мастурбации), пусть
даже весьма кратко упомянутым по-английски в статье бывшего американского
сенатора, ныне американского писателя, автора скандально-знаменитого,
нашумевшего бестселлера «Еврейский вопрос глазами американца» Дэвида Дюка, а
также уже менее в докладе Московской хельсинской группы, но зато весьма
подробно – в докладе Уполномоченного по правам человека России, пусть даже так
и не сумевшим привлечь к суду башкирскую мусорню, долбившуюся в мою дверь
прикладами автоматов после опубликования в во множестве различных изданий нескольких
моих антиментовскх статей (на все мои остальные публикации в центральной печати
нашим местным мусорам было начхать, пока я не вздрючил в газетах их самих), пусть
даже пока ничем не проявившим себя в Международной федерации журналистов,
членом которой я пока являюсь лишь формально, пусть даже проигравшим в
Европейском суде по правам человека в городе Страсбурге дело «Yagudin v. Russia», что в переводе с английского, если
предположить, что “v.” - это “versus”, означает «Ягудин против России»… Кстати,
надо бы всё-таки запросить у Европейского суда развёрнутое объяснение – дело в
Гаагском трибунале-то желательно вести, имея на руках все развёрнутые ответы из
всех инстанций – а то мне прислали из Страсбурга четыре строчки в духе
«рассмотрено-не усмотрено», в то время как наиболее, пожалуй, скандально
известный в Башкирии адвокат Кареев объяснил мне, что ответ должен быть
исчерпывающим, с развёрнутой мотивировкой и подписями всех судей, участвовавших
в рассмотрении. А с другой стороны, я, может, и этого ответа не дождался бы
после всей длительной переписки с судом и всех проверок по материалам дела,
проведённых в Республике Башкортостан судейским персоналом, если бы не
побеспокоил личной просьбой одну башкирку-парижанку, вдову репрессированного
башкирского писателя, которая тут же (огромное ей спасибо) по получении моего
письма посадила своих дочерей в машину и отправила из Парижа в Страсбург
прояснять ситуацию прямо там…
Оставим также в стороне то, что
эпизодец в упрпече весьма настораживающим образом характеризует явно больное
состояние психики министерских лялек – неадекватное восприятие реальности и,
как следствие, неадекватное поведение (они меня там, что, приняли за беременную
гимназистку, что ли, на которую можно запросто и безнаказанно, эдак по-барски,
наехать?)
Оставим в стороне моральную сторону
эпизода (это было попросту неприлично – кидаться базарной бабской толпой на
случайно заглянувшего на огонёк человека, даже не предложив ему стул, я там так
и стоял в пальто перед столами, возвышаясь над бабским мельтешением, как над
суматохой тараканьих бегов).
Упомянем лишь о том, какова цена
им-то самим, лялькам, пролезшим в
аппарат министерства печати путями, слегка интересующими меня как
экстремального журналиста уже некоторое время (всё как-то недосуг начать
раскопки, за какой именно из лялечек какой именно из дядечек стоит), чего стоят
они и их жизни, то есть – об абсолютном нуле. Именно нуль стоят эти тёлочки,
пригретые на тёплых стульях, променявшие на эти стулья всю огромную бесконечную
жизнь, видящие в жизни лишь дорогу на
работу и назад, тёлочки, каждый день которых лёгок и приятен, а жизнь целиком,
при взгляде назад, ужасает своей никчёмностью и леденящей душу пустотой, и этим
их жизненный путь отличается от жизни экстремального журналиста, – когда каждый
отдельный день невыносимо, надрывно тяжёл, но, оглядываясь назад, поражаешься
насыщенности и лёгкой красоте жизни в целом. Слюнявые тёлочки из аппарата упрпечати!,
тьфу!!!, им ли иметь мнение о нас и о наших, если они ни малейшего
представления не имеют, каким рыдающим детским криком кричит двигатель на
занесённом пургой подъёме перед Белебеем в час, когда красное зимнее солнце с
огромной скоростью падает за гору, как будто падает на горло нож, когда уже
невозможно вернуться, ибо позади тоже подъём, который только что был для тебя
спуском, и любой ценой надо не остановиться, ибо тогда уже никакая сила не
сдвинет машину вперёд и вверх – кончится бензин, сядет аккумулятор, остынет
печка, и – всё! найдут , если повезёт, достаточно сохранившихся для похорон
после волчьего пиршества огрызков... Дешёвые ляльки в дорогих трусиках, в жизни
которых протокол определяет всё, абсолютно всё – включая характеристики
сексуальных партнёров, в том числе внешние – рост, вес и физические параметры
полового члена в обоих состояниях… Как сказал именно об этих ляльках усердно
замалчиваемый, истерически отторгаемый, яростно уничтожаемый, регулярно
сжигаемый на кострах и вопреки всему этому по-прежнему всемирно известный и
издающийся по всему миру миллионными тиражами американский писатель Бруно
Травен: «Они сидят у стола и заполняют формуляры. Сто миль от фронта настоящей
жизни». Да, сто миль! Сто миль от красного морозного солнца, стремительно и
неотвратимо уносящего с собой за гору свет и жизнь. Сто миль от остывших белых
полей, наполненных тысячелетним свистом ветра и исчерченных полупрозрачными
снежными змеями, извивающимися по невысоким снежным барханам, которые так
плавно и незаметно уводят за горизонт. Сто миль от тонкого вопля локомотива,
где-то в страшной, недостижимой, космической дали пропарывающего себе путь
сквозь свинцовый морозный воздух, воздух, почему-то всегда имеющий солоноватый
железистый вкус. Вкус крови.
…В тот раз я вспомнил о необходимости
поглядывать на часы, лишь когда где-то в непостижимом далеке тонко запел товарняк,
разом вырвав меня из лёгкого неспешного разговора на неспешном пути к станции
по узкой тропке среди сухих белых снегов. Я судорожно дёрнул рукой, поднимая к
глазам запястье, и понял, что уже почти опоздал – электричка уже почти прямо
сейчас, через жалкую пару десятков минут придёт, остановится и снова уйдёт,
оставив нас замерзать на этой белой равнине, распахнутой по сторонам. Первым
делом я оглянулся и попытался разглядеть деревню, оставшуюся позади – там уже
ни черта не было, как будто деревня была призрачным видением, уже
растворившимся за ненадобностью, как только мы из него вышли, в вечности и
пустоте...
Она смотрела на меня снизу вверх
огромными растерянными глазами, стоя почти вплотную, равномерно выдыхая
белёсый, то и дело заволакивающий её лицо пар.
- Щас стемнеет, – произнесла она одну
из немногословных фраз, к которым за пару километров знакомства я уже привык. –
Тут волки, и, когда темно и ветер со снегом, можно слупиться с тропы… И тогда
ваще хер куда выйдешь. Мы тут не ходим после темноты.
Когда я вновь поворачивался в сторону
станции и, не глядя, протягивал ей руку назад, я уже почти о ней забыл,
устремлённый лишь вперёд, к железной дороге, словно разом сжавшаяся в тугой
клубок пружина, и тут она доверчиво сунула мне в ладонь красную полудетскую
лапку с плебейски обгрызенными, как я уже успел заметить, ногтями, и мы
побежали вперёд, беспрестанно оскользаясь на узкой, полузанесённой тропе среди
снегов. Мы бежали, балансируя и то и дело почти падая, захлебываясь воздухом и
жаром, почти сразу начавшим распирать наши лёгкие изнутри, и раскалённый пот
уже стекал у меня по под тяжёлой зимней одеждой по спине и груди, по животу и
мошонке, по внутренней части бёдер и голеням, затекая в шерстяные носки, и
громадная меховая шапка, разом намокнув и разбухнув, словно стала великоватой и
теперь свободно вертелась на совершенно мокрой голове, то и дело падая мне на
брови. Господи Боже, волочь за собой по снегу эту незнакомую поселковую шалавку
было невозможно. Но бросить её там и
уходить к станции налегке было ещё невозможнее. Я полуприкрыл глаза
(сразу стало легче – физически – оказывается, даже на то, чтобы удерживать
полностью разомкнутыми веки, тратится масса сил) и перестал смотреть вперёд,
уткнувшись взглядом в тропинку себе под ноги, вспомнив где-то читанное, что,
выплывая из омута, нельзя слишком отчаянно и пристально смотреть на берег,
который от этого лишь как будто отдаляется назад, повергая в отчаяние и ужас и
лишая сил – это знание уже разок выручило меня в мирной советской Пицунде,
когда после короткой шутливой драки в лодке я оказался в воде, и заполненный
людьми далёкий берег, вполне различимый с лодки, тут же исчез за горизонтом,
как будто погрузившись в глубину, и через миг я остался один посреди огромного
безбрежного моря-океана, я тогда стиснул зубы и не закричал уплывающей в лодке
хохочущей голой девочке, невесть почему уверенной в моих способностях пловца:
«Спасите!» - это было так же невозможно, как невозможно было сейчас, на
огромной безбрежной снеговой равнине бросить человека, случайно оказавшегося со
мной на одном пути, и сейчас бегущего, хрипло дыша и цепляясь за мою руку,
прямо позади меня, и буквально через крохотную вечность я кожей спины
почувствовал, что она начала выбиваться из сил. Её дыхание стало слишком
стонущим и резким, её бег становился всё более неровным и порывистым, её
ладошка страшно, свинцово потяжелела в моей руке… я поднял взгляд и, с трудом
разглядев вдалеке станцию сквозь подвижную снежную взвесь, понял, что нам не
добежать по прямой через поле, через податливый мягкий снег. Тут станция чуть
слышно что-то сказала в страшном далеке, её голос был женским и при этом
металлическим, лишившимся души по дороге сквозь неживые внутренности громкой
связи.
Кажется, тогда сложились строки,
вышедшие на бумагу из-под пера несколько дней спустя:
На голос станции сквозь вьюгу.
Там подают к путям состав.
Там поезда уходят к югу
через мороз и ледостав.
Не прекращая бежать, я перевёл взгляд
влево, на железнодорожную насыпь, которая где-то у станции соединялась с нашей
тропинкой под острым углом.
- Давай свернём! – крикнул я, на миг
повернувшись и глянув в белое измученное лицо, окаймлённое выбившимся из-под
шапки пегими волосами. – По насыпи будет легче, там снега нет.
Ей понадобилось несколько секунд и
огромное усилие, чтобы выдохнуть сквозь рвущий её горло морозный воздух:
- Ахххха.
На насыпи нет снега. По насыпи легче
и быстрее бежать. Вот только всё это не такое уж большое расстояние между
насыпью и нами сплошь занимало белое, нетронутое, сплошное, смертельное снежное
полотно…
Когда мы резко свернули и побежали к
насыпи через снег, она на миг застонала, сразу по колено погрузившись в мягкий
снежный слой, и потом вдруг резко замолчала, с ужаснувшим меня усилием
продолжая за мной бежать, и у меня хватило остатков сил, чтобы крикнуть ей:
- Не дыши ртом!
И сам плотно сомкнул губы, вспомнив
Джека Лондона и его какой-то аляскинский рассказ – человек дышит ртом, обжигая
морозным воздухом верхушки лёгких, и затем кашляет, выплёвывая отмершую внутри
плоть, и, наконец, весной, по тёплой погоде, умирает от воспаления лёгких,
недоумевая, откуда оно взялось.
Дальнейшее я помню смутно. Мир вокруг
заскрипел, заскрежетал, чуть сдвинулся, перекашиваясь и клонясь всем громадным
неустойчивым телом вбок, и начал медленно разваливаться на куски, как доминошный
домик…
Вот эти куски развалившегося мира,
как куски расколотого зеркала, яркими блестящими лоскутами и полосками так и
стоят передо мной до сих пор, стоит лишь закрыть глаза: взлетающая под ветром в
наши лица сухая снежная пыль, рёв крови в ушах и прерывистый грохот ледяного
воздуха, врывающегося в грудь, точечное равнодушное сияние снега, бесконечного
и чужого, простирающегося до самого космоса впереди… Снег не держит ногу, и,
проваливаясь снова и снова при каждом шаге, мы всё пропарываем и пропарываем
его коленями, оставляя после себя неподвижные застывшие белые волны, отмечающие
наш путь. Господи, хоть бы глоток живительного тёплого воздуха – откуда это?,
кажется, из астафьевской «Царь-рыбы». Мир чернел и утопал в чёрном, заслоняемый
удушливой темнотой, оставляя нас одних посреди мрака, мир плыл, двоился,
троился и расползался вокруг нас, как тающее масло, словно утратив все
внутренние связи, словно – перестав существовать, и только одно оставалось во
всей вселенной незыблемым и твёрдым – горячая человеческая рука в моей руке,
мокрая и скользкая от пота и растаявших в ней снегов, и яростное, хриплое
человеческое дыхание позади меня, звук которого упрямо пробивался сквозь визг
крови в моих ушах, упрямо оставался слышимым и живым.
Насыпь выросла перед нами внезапно,
словно выпрыгнув из черноты, и девочка позади меня вдруг стала бежать как-то…
почти беззвучно, и я, содрогнувшись, понял, что она остановила дыхание,
выкладываясь в последний рывок, и когда мы, наконец-то расцепив руки, с разгона
начали взбираться на насыпь по крутому склону с тонким снегом, покрытым, как
веснушками, каплями маслянистого вещества, она с диким усилием закричала, уже
почти падая вперёд и цепляясь, скребясь по склону растопыренными, замёрзшими
красными пальцами, поднимаясь вверх уже почти на четвереньках, как лесной
зверь…
Слежавшийся твёрдый снежок между
рельсами, на который мы упали одновременно лицами вниз, был грязноват и пах
чем-то незнакомым и металлическим, и был скользок почти, как лёд.
- Вставай. - беззвучно сказал я
сквозь пульсирующий огненный вихрь в моей голове и первым начал подниматься с
земли в полный рост. Теперь, после всего пережитого, было бы страшно обидно
опоздать. Она начала вставать, снова цепляясь за мою руку, и тут откуда-то
из-за морозного полуснега-полутуамана опять стал слышен тонкий тепловозный
крик.
- Товарняк, – сказала она и с трудом
улыбнулась жуткой больной улыбкой на белом лице. – Теперь электричка опоздает.
Электрички пропускают товарняки. – Она сказала это с уверенностью человека,
живущего в деревне, где вся жизнь определяется расписанием электричек и
поездов. – Кстати, давай отойдём. – Я мешкал, и она внезапно повысила голос. –
Ну, быстрей, ну!
Я с удивлением посмотрел в сторону
тепловозной сирены и не разглядел там ничего. Никакого поезда пока не было и в
помине – и хрен ли эта долбаная малолетка тут разводит экстаз? – я как раз
додумывал свою мысль, когда крохотный силуэт локомотива показался в снежном
мареве вдалеке.
- Быстрее!!! – теперь это уже был
самый настоящий крик. Я опять глянул в сторону вновь зачем-то заревевшего
поезда, вдруг оказавшегося уже вдвое ближе,
и тут же оказавшегося совсем недалеко и с огромной скоростью всё
приближающегося, выдавливающегося из серого пространства, раздвигая его
могучими плечами, словно раздавливая по сторонам, вырастающего, как бы
материализующегося, словно жуткий серый призрак, из пустоты, и надвигающегося
со скоростью настолько страшной, что этого просто не могло быть! Я посмотрел на
него и начал не спеша, стараясь сохранить достоинство, двигаться к спуску с
насыпи, чуть скользя ногами по твёрдому снегу-ледку…
- БЛЯАААААААААААДЬ! – вдруг диким
голосом заорала тёлка и, вцепившись в меня обеим руками, что есть силы рванула
на себя, и тут же сирена взвыла опять.
С близкого расстояния её рёв оказался
оглушающим, он как будто швырнул меня и вцепившуюся в меня девочку с рельс, и в
следующий миг громада локомотива вдруг возникла в десятке метров от нас, и тут
же нависла сверху, заслонив серым слоновьим телом небо и мир, тугая волна
воздуха ударила в нас тревожным запахом мороза, пламени, угля и чего-то
тёрпкого и тревожного, как пороховая гарь, и мы покатились с насыпи обратно
вниз по вздрагивающему под сугробами телу земли, сотрясаемому с грохотом
проносящимися мимо огромными заснеженными вагонами, вытянувшимися от горизонта
к горизонту из конца в конец.
Я не сказал ей ни одну из задуманных
мною напыщенных фраз наподобие «ты спасла мне жизнь». Но выбравшись обратно на
насыпь, мы, не сговариваясь, почему-то опять взялись за руки, хотя в этом уже
не было никакой необходимости, и побежали в сторону станции, хотя и это уже
было ни к чему – мы уже успевали всё: даже оттереть руки и лица чистейшим
снегом из сугробов в некотором отдалении от людей, и я мягко и осторожно
соскребал кусочками сразу заледеневшего в моих руках снега небольшие чёрные
точечки масла и гари с её лица, немножко похожие на странные чёрные веснушки, и
проявил некоторую грубость лишь когда начал растирать ей нос, показавшийся мне
слишком белым – мне совсем не улыбалось, чтобы она осталась без носа после
всего.
На рельсах нити снежной вязи.
Здесь пахнет углем и бедой.
Мы отмываемся от грязи
сухой мороженой водой.
Последний вагон электрички был пуст,
и следующий за ним, предпоследний, вагон был пуст тоже, и оба вагона легко
просматривались по всей длине из крайнего тамбура, где мы остановились, едва
войдя. Мы не стали целоваться, и я, прислонив её к стене, нащупал подол её юбки
между полами не очень длинной дублёнки и начал сразу задирать юбку наверх –
поначалу юбка шла нормально, потом на подъёме бёдер на мгновение застряла, и
она слегка повела бёдрами, чтобы узкий низкий край юбки смог через них
пролезть, её ноги и бёдра были плотно обтянуты шерстяными гамашами, у которых
резинка была слишком тугой и, наверное, врезалась в кожу, и эта резинка тоже с
трудом пролезла по крутой линии бёдер вместе с трусиками, сразу завернувшимися
внутренней частью наверх, когда они упали вместе с гамашами на высокие голенища
зимних сапог… Я двигался в ней быстрыми резкими движениями, стремясь побыстрее
кончить, пока у неё, как у леоновской Evgenia Ivanovna, не озябли коленки, а снежинки, влетающие в тамбур
снаружи сквозь какие-то непонятные щели, раскалёнными искрами то и дело
касались наших лиц, и в окнах мелькали покосившиеся столбы, соединённые
длинными провисшими струнами проводов, я всё выглядывал в вагон через окошко
левой из двойных раздвижных дверей, всё опасаясь, что кто-нибудь сейчас пойдёт
сюда из чрева поезда, но никто так нас и не потревожил, как будто сам
ангел-хранитель хранил нас от чужих нескромных глаз, обняв и отгородив от мира
распростёртыми крыльями снежной белизны, и я двигался всё быстрее и быстрее,
всё тяжелее дыша и напрягаясь всем телом, и всё-таки она кончила первой, вдруг
откинув назад голову и самозабвенно, горловым криком закричав в полный голос,
как ей, наверное, никогда не удавалось закричать у себя в посёлке, где всегда
есть уши даже у стен, и у меня вдруг разом заныло всё внутри от неожиданной,
мучительной, рвущей сердце нежности к этому запрокинутому кверху лицу с
закрытыми глазами и венчиком раскрытых небольших, уже заморщинившихся сухой
обветренной кожей губ с холмиком поджившего герпеса в уголке…
Уже снежинки чуть теплее
с наклонённого столба.
Здесь на путях у перигея
любовь надрывна и груба.
Я иногда думаю по своей гнусной
журналистской привычке никогда никому не верить и никогда никому не доверять, я
иногда, как Клим Самгин, задаю себе этот давно уже никому, тем более мне не
нужный вопрос – а были ли, вообще, там волки? Или девочка просто хотела
прикольнуться над приставучьим, невесть откуда взявшимся на станционной тропке
мужиком? Ответа я, наверное, уже никогда не узнаю, но кое-что я знаю точно –
если даже поначалу это была шутка, то потом, когда я подал ей руку и начал тот
сумасшедший (и совершенно безнадёжный, если бы на наше счастье не опоздала
электричка) бег по бесконечной тонкой нитке тропы среди мёртвых сухих снегов,
она отбросила все шутки и бежала со мной всерьёз, по-настоящему выбиваясь из
сил и по-настоящему крича от перенапряжения, когда с разбегу, цепляясь мокрыми
красными пальцами за более твёрдый у железнодорожной насыпи снег, взбиралась
наверх из остывающих предвечерних полей.
И ещё я думаю иногда – интересно было
бы знать, как её зовут.