Александр Балтин
ЛИНКИ ЛИВНЯ
И ОБРАЗЫ БОСХА
1
Бликами
стрекозьих крыл
Ливень, что
мог озарил.
Рой
стрекоз мелькающих пролетел.
Дальше
ливень чудовищным брюхом
насел –
Левиафаном
насел на нас.
Струи
о древнем ведут
рассказ.
О древнем,
древлем, недрах земли.
Проплывают
немыслимые корабли.
Образы
застревают в мозгу –
Вытащить
их двухвосткой из
дерева не могу.
Ливень
рвёт, сыплет, ревёт.
Подожди
немного – и он пройдёт.
2
Вывернули
наизнанку водопад,
Световое сотворили чудо.
И
алмазы и топазы заблестят
В струях –
засверкают изумруды.
Или
сварят из листвы
нам суп?
Тополя
проперчены водою.
Что
мне суп, коль интересна
суть
Всякою – пускай
седою…
3
Скрипят
корабельные мачты,
Рвутся
канаты.
Ливень
наседает однозначно –
Нам
угрожают пираты.
Пираты
ливня разорят сейчас
Мой
спокойствия флот.
Но
стержневая в душе
свеча
Даже
тенью поёт.
4
Ливнем
линяет небо, а за
водою
Образы Босха мерещатся
мне.
Кто
прокалывает бородою
Острой
вполне
Суставчатые
древесные изветвленья?
Хорёк, ты
зачем нацепил очки?
Что за книга
перед тобою, растенье?
Шар
прозрачный, томятся лучи.
Босхиана
скопленья тел, а нищий
Не
идёт под ливнем. Бродяга ждёт.
Пока
ошалелый свищет
Ливень, считая
пищей наш род.
5
Стог
золотой, а золото – оно
Цвет
высший. И на этом
фоне люди,
Что куклы,
им понять не
суждено,
Какая
власть их пестует
и судит.
6
Такую
массу Босх всего даёт!
(автопортрет, где
губы – как разрез).
Есть
мысли скальпель. Он остёр. А
вот
Звенит
струна – тогда от мира
грез
Не
остаётся ничего. И нож
Огромен, рассекает
горизонт.
Два уха –
и гигантские. Не ждёшь
Помимо
красной краски ничего.
Я жив ещё. А
Босх? А где же он?
Прославлен. И
таинственен. Во-во.
7
Я
бродягой Босха ощущаю
Иногда
себя.
Хоть в достатке
жил, не собираю
Подаянье, и
мила судьба.
Но
бродяга этот…он проходит
Краем
метафизики самой.
Я не знаю, что
с ним происходит,
День
уча собой.
СМЕРТЬ ОТЦА
Ехал в тамбуре, ехал
из Калуги, после скучной
дачи у родственников – для девятнадцатилетнего патриархальность томительна; электричку шатало, и
тамбур казался кубриком
судна, попавшего в лёгкий
шторм. Напротив двое – один ражий
мужик, засученные рукава обнажают
узлы предплечий, второй дед
с носом, расписанным суммой
склеротических сосудиков и
орденом, вкрученным в лацкан
пиджака: распивают сухое из горла,
перебирая словами нечто
бытовое, скучное…
За
окнами поля и
небо, а в небе
идёт борение: сине-свинцово,
землю накрывая тенью, ползут
тучи; и вот ливень - пал деловито, темно, но электричка
убежала от него, вырвалась из
мрачной полосы, быстро-быстро, и,
через какое-то время– втянулась в
уют Киевского вокзала…
А дома отец – отец, изводимый сердечной
болью, растирает грудь,
спрашивает, как я съездил; отец
тих, смирен, но боль, боль…
Никакого
предчувствия.
Неотложка
ехала долго-долго, и папу
увезли в ночь, и
квартира напоминала берлогу
развороченную, а утром, не спав, наспех
выпив кофе, я отправился
искать больницу, но в
реанимацию не пускают – нет, нет…
Скверик, тронутый
осенью: август в конце, жёсткая ржавчина
листвы, раннее золото, и тут, под
чёрный грай ворон
накатило – слёзы потекли,
вспоминалось, вспоминалось…вот идём с
папою московскими переулками
и говорим, говорим…вот учит
меня читать, и рука
его жжёт маленькое
плечо…вот, склоняясь надо мною, открывает записную
книжку, показывая только что
купленные пёстрые марки…вот…
Вспоминалось
не напрасно: последний раз видел
отца, когда уводили его, увозили
в ночь…Мама отдыхала
в Литве, вызванивал её
долго, сложно; со знакомой шли
в морг, стали у
двери: Мне страшно, - сказал я; и
тут выпорхнула весёлая
стайка молодых медиков
и медичек, будто смерти
нет, а внутри белый
кафель, коридоры, коридоры…
Стоит ли
описывать первые в жизни похороны?
Мы ТАК
не договорили с
тобою, отец, и теперь уж
никогда, никогда…
…И
густое гуденье твоей
крови во мне, и
код бытия, вложенный в мою сущность тобою…