Александр Балтин

СТИХИ О ТАЙГЕ

Скал бока слоисто нависали

Над извивом речки. Серебро

Водное – что для тайги детали.

Воды прячут рыбное добро.

А боярышник бесплоден в диких

И кривых ущельях. Змей полно.

Мох везде пластами – нежных, тихих

Зарослей текучее вино.

Вон скала, заросшая кипреем,

Горною ромашкой, синий цвет,

Примулы, малинник…(Мы болеем,

А тайга болеет или нет?)

Ветровал скалу завалит густо,

Снова речка вспыхнет серебром.

Камни седоваты – чьё искусство,

Данное размашисто притом?

Свет струится – камни синеваты.

А вон там посолена земля.

Ждёт охотник, ждёт марала. Как ты

Думаешь – тайга убийства для?

И стоят стеной леса, богаты.

С длинных игл кедровника дробинки

Росные прошили мох седой.

Лиственницы кисточки – картинки

Густоты таёжной, шаровой.

И синеют каменные глыбы,

Будто небо раскололось в мох.

И всей мощью зелени изгибы

Представляют нам таёжный мозг.

Горностай, подъев с земли солёной

Внутренности зверя, ушмыгнул.

Царь медведь бредёт - как будто сонный,

Копит мощь, и после - в шум, в разгул…

Родник – стекло живое.

Как неподвижна ель!

И небо золотое.

Внизу же всё густое –

Мох укрывает щель.

Змея ль скользнёт оттуда?

Марал мелькнёт. Трава

Как явленное чудо.

Пырей что ль? Или груда

Камней? Она жива!

На лиственнице расщеплённой

Клок шерсти. И – брусничный рай.

А ночью – мир посеребрённый

Луной, чей заповедан край.

Тайга гудит, встаёт она в полнеба,

Живая вся, и вся из сказки – небыль…

Тучи низко опустились,

Лес – он глухо зашумел.

Страшно. Иль переломились

Те деревья?..сумма тел.

Капли еле тронут траву,

Упадёт, густея, дождь.

Нанесла жара ли травму?

И обязан дождь помочь?

Пьёт тайга всей силой смысла,

Ей доверенного от

Тех времён, где наши числа –

Сумма шаровых пустот.

ВЫВОД

Природа, явленная нам

Есть отблеск тех миров незримых,

Где ценностей не будет мнимых,

Равно людских банальных драм.

ВЕНОК Е. А. БАРАТЫНСКОМУ

1. ЛИСТЬЯ ОСЕНИ

В асфальте яма - будто таз,

В ней листья жёлтые мерцают,

Водою залиты сейчас -

Варенье варится для нас:

Не вкуса услажденье - глаз.

Все лесопарки, просто парки,

Раскрашенные нынче ярко,

О смерти думать заставляют.

Вороны грают.

Пруды мерцают.

Пруды мерцают глубиною,

А статуи всегда белы.

Улитка на листве к покою

Склоняет душу, чьи узлы

Раскручены в период осенний.

И долго длится воскресенье.

Вот листопад, а после - дождь.

Ты в городе полей не видишь.

Кусты - как надписи на идиш,

Но строк подобных не прочтёшь.

И снова заструится дождь

Воспоминаньями о прошлом,

Какого точно не вернёшь,

Хотя и кажется хорошим.

2. ПОСЛАНИЕ БАРАТЫНСКОМУ

Две сотни лет - не слишком мало?

Для смерти миги, а для нас?

В Москве весна опять настала,

И грустно стало мне сейчас.

Я пью, как ты один когда-то

В Мураново своём пивал.

Твои стихи звучат. И даты

Твои мы помним. И в бокал

Коньяк я снова наливаю,

О смерти думаю, как ты -

Её пределы постигаю,

Заложник всякой суеты.

Средь безнадёжности окрестной

Мне не возвысить голос. Нет.

Шуты резвятся. Всё известно.

И снова торжествует бред.

Се - Апокалипсиса время.

И что способны дать стихи

В Москве, Париже или Риме,

Коль землю бременят грехи?

Поэзия - труд частный. То есть

В бокал я снова лью коньяк.

Посланье в никуда на совесть

Составив, не осилил мрак.

3. ПАДЕНИЕ БОКАЛА

Вечеринка пёстрая шумна -

Флирт, улыбки, смех и разговоры,

После танцы...

Хороша она! -

Девушка-блондиночка, которой

Что-то быстро говорит эстет -

Ах! Об эзотерике болтает -

Хоть на это прав, конечно, нет -

Так своеобразно обольщает.

Чьи-то пальцы (выпито весьма

Много) раскрываются бутоном.

И бока (за окнами зима, -

Не всегда ль зима на свете оном?)

Падает - замедленно летит,

Брызги рвутся тонкою цепочкой.

А эстет, как прежде, говорит,

Грезя (очень пошло!) сладкой ночкой.

А бокал плывёт - я вижу: он

Повернулся в воздухе вторично -

Он разбиться, ясно, обречён.

А для нас причинность столь привычна.

Он плывёт. А некто говорит.

Падает бокал. Ну, что случилось?

Белой розой битое стекло.

Речь ли восклицанье прослоит?

Жизнь сама по сути это милость.

Лампы блещут ярко и светло.

4. ПОСЛЕДНИЙ СНЕГОПАД

Полупрозрачен воздух, или

От времени он поседел?

Иль трачен белой молью? В силе

Снегопаденье. Побелел

Мой старый двор, его детали

Снежинки изменяют тут.

А победят ли вертикали?

Окно - огромный изумруд.

Другое - золотом играет.

Соседний дом. И на стене

Иероглиф, непонятный мне

Реальность видоизменяет.

Снег зачарован. Тишина.

Фонарный свет ласкает кожу

Асфальта. Жёлтая стена

Из тьмы восстанет. Что за ношу,

Сгибаясь, тащит пешеход?

Собака лает.

И из ворот

Машина выезжает.

В меня вместился Баратынский

Такою силой богатырской.

Что еле устоял мой мозг.

Столетий резко содран мох.

Стихи - кристаллы - засияли,

И мудростью очаровали,

И мощью подавили в миг

Глотателя старинных книг.

Вот камни. Вот, пестры, букеты.

О! Сложных мыслей силуэты.

О! Эзотерика лесов,

Полей, и смерти, и лугов.

Я до корней хочу, до сути

-пускай она с оттенком жути -

сейчас добраться. И впитать

то, что не должно забывать.

6.ФИНЛЯНДИЯ

...Уютнейшие города,

и лютеранские соборы.

Театров много. И среда

Приятна для любого взора.

Вот черепицы островки,

Когда глядеть с высот случилось.

Вот синий-синий свет реки -

Живая ленточка - как милость.

Вот переулок, поворот,

И новый тихий переулок.

Тому, кто долго тут живёт

Не до стихов, не до прогулок...

В Александро-Невской лавре на плите

Перебиты буквы - "о" на "а".

Постоял.

В пространной высоте

Облака - им не нужны слова.

Нам нужны - они врачуют дух.

В матерьяльном мире правит плоть.

Выбрать здесь нельзя одно из двух.

Но очаг извечный не погас.

Сомневаясь - что зажжён для нас,

Ты к нему стремись.

Велит Господь.

РУССКИЕ КОНТРАСТЫ

К 950-ЛЕТИЮ ЦЕРКОВНОГО РАСКОЛА

Кардинала Гумберта с утра

Мучает отвратная изжога.

К папскому престолу уж пора

Двигаться. Не по душе дорога.

Кируларий – патриарх – сердит:

Бредни кардинальские ужасны!

Мир церковный - он по швам трещит,

И последствия весьма опасны.

Семена раскола дали всход –

Лев Девятый проклял патриарха.

Суммою вполне людских забот

Зазвучала адовая арфа.

Чистое сиянье высоты

Нежно в наших душах отразится.

Верой обладаем я и ты,

Все – от солдафона до провидца.

Но не все нашли её в себе.

И раскол церковный смазан ложью.

А ведь не должно её в судьбе

Быть ничьей.

Легат по бездорожью

Двигается к папе, и – сердит.

Отменить былое мы не в силах.

Встанут все когда-то – так велит

Свет, что не оставит нас в могилах.

МАКСИМ ГРЕК

Не ослабела власть Христа над миром.

И сколько б не было у вас вопросов

На них ответит вам – пускай не мигом –

Максим-философ.

Из греческой семьи, весьма богатой –

Сановника условья жизни сладки –

Христу мечтавший буду сораспятый –

В Италии, которой краски славны,

Учился, постигая то, что должно.

Античных авторовтворенья ведал,

Но вместе с тем, казалось – это ложно.

Не в том сокрытый свет, его победа.

Мирандола закроет в переплёте

Богатом книгу, кликнет Михаила.

В секретарях – как жизнь на обороте.

(А может все мы, все мы в сердце мира?)

Савонарола сух, огнём сжигаем

Незримым – так аскеза пламенеет.

А мы весьма нередко низвергаем

Что непонятно, что пугать умеет.

Вот в Греции вновь Михаил, и густо

Его сознанье мёдом православья

Заполнено. Живите безыскусно.

(ты явь сейчас навряд себе представлю я).

Как добирался до России – снегом

Укрытой, точно шубой. Как соборы

Кремлёвские заворожили светом.

Как бушевал писаньями, которые

Подпали под понятье ересь…То есть

Христова сила не ослабевает.

Но ангельских нам не представить воинств.

Святой возможно их и представляет.

АНДРЕЙ РУБЛЁВ

Меж полей

Идёт богомаз Андрей.

Он уцелел

После налёта монголов на город,

Что доказует то вот,

Что в мире тел

Должен он образ духовного дать.

Трудно поститься, молчать.

Река

Изогнута, лес глубиной

Поражает, высокой такой.

Цель далека.

Имя насколь

Определяет (воль

Чьих же мерцанье?) жизнь?

Город Владимир ждёт.

Инок Андрей идёт,

Зная жизни своей рубежи.

Зная молитву свою,

Небесное воспою

Земной

Краской, уменьем, но

К вечности всё равно

Путь непростой.

ЖИДОВСТВУЮЩИЕ

Во престольном граде сём

Что по чём?

В Новгороде наш уклад

Собственный имеет лад.

Схария сто языков,

Верно, знает – он таков.

В древних книгах, говорит,

Соль. И истина блестит.

Поп и толст, и бородат,

Книги те усвоить рад.

Шестокрыл и Маймонид

Изменяют строй молитв.

Ересь? Или правды свет?

И Геннадий мыслит – Бред

Нас, несчастных, взял в полон.

Боком всем нам выйдет он.

Рёк Геннадий – Есть канон,

Византией даден он! –

Не евреям нас учить.

Ересь надо задушить.

А она уже в Москве,

Пусть не в каждой голове.

(в каждой вовсе не нужна

изощрённая, она)

Или царь уже за них –

Жидовинов золотых?

Нет! И новгородский люд

Смотрит, как врагов секут.

И посадских в оборот

Бородат, палач берёт.

Было так – давным-давно.

Что по правде, коль темно,

В том колодце различишь?

Там века мерцают…Тишь.

ТРЕДИАКОВСКИЙ

Брёл по Москве, ей будто оглушённый,

Реальность окатила из ушата

Водой холодной. Мнилась воспалённой

Действительность; шумна она, богата.

Бежал из дома отчего, готовый

На всё, чтобы учиться. Чтобы всё

Узнать про слово. Про слова и Слово.

Стихи чтоб растворились всей красой.

Что дом уютный, что достаток? То есть

Идея жизнь определяет, пусть

Неладно, бедно жизненная повесть

Слагается. Одолевает грусть.

Потом узнает пёструю Европу,

И музыку её, её стихи.

Пройдёт, упорный, не одну дорогу.

Работая, не накопить грехи.

И вот поэт придворный, но дрожащий –

Кругом шуты, интриги власть сильна.

Шутом заставят быть, и ад обрящешь.

Как властным угодить? Судьба одна.

Бушует карнавал. Клювасты маски,

Пестреют перья, и горят огни.

Картины вынуты из жуткой сказки,

Какую не расскажут даже дни.

А дома – тишина, библиотека,

И русская словесность, что нежна.

В ней соль судьбы такого человека,

Чья жизнь и небесам самим важна.

ПАВЕЛ I

С монет исчез имперский профиль,

Ведь Павел в профиль – будто мопс.

…чиновник всё в трактире пропил,

И жизнь сейчас – колючий ворс.

Такой разброс – там император,

А здесь чиновник-дуролом.

В действительности каждый атом

С другим союзен, и притом

Не знаем как…

На геликоне

Играет Павел – он умён.

Реформы бы провёл на троне

Возможно он…

Мальтийский рыцарь психопатом

Не может быть. Однако – есть.

Да, ясно – связан каждый атом

С другим. Не очень-то и весть.

Убийство Павла изменяет

Хоть что-то в данности на чуть?

От чёрных сил земля страдает.

Иль свет свою скрывает суть?

* * *

Черноземье – сок земли густой,

Или сон, текущий соком смысла.

Терпигоревский хорош настой

Прозы, с тайниками быта смычка.

Живописной щедростью язык

Нам даёт прошедшего картины.

Сопоставь ту жизнь с собою в стык.

А за жизнь ты много ль съел малины?

Сколь в основе человек таким

Как и был, как мыслил остаётся?

Слово всё же сколь ни лижет дым –

Дым небытия – светло, как солнце.

ИЗ СКУДРОНЖОГЛО

В жизни хозяина нет пустоты, всё полнота –

Многообразен ход годовых занятий,

Возвышающих дух – и в этом их красота,

Здесь человек соучастник природы, ей он приятен,

Как собеседник. Работы уже до весны –

Подвозы дров и всего на время распутицы,

Подготовка семян, всё загодя делать должны

Мы, а то ничего не получится.

Хлеба по амбарам - перемерка, потом

Установление новых тягол.

Снег прошёл, и глагол работы потёк,

Но в этом никто не увидит тягот.

Расчистка дров по лесам, пересадка дерев по садам,

В огородах работают заступы, в полях – борона.

А потом уже жатва заструится, и ты сам

Осознаёшь…

Говорил Скудронжогло, и речь красна.

Богатый и мудрый бывает такое? Нет?

Гоголь сжёг том второй и дал этим ответ.

БОМБИСТ И ШЛЮХА

Зеркальце с её стола берёт,

Чтобы посмотреть, как бровь разбита.

А у шлюхи вата есть и йод

В сфере малорадостного быта.

Пожилой, она же – молода,

Девочка почти, наивность светит.

За окном – ночной недобрый ветер,

Холодна осенняя среда.

Там стреляли, любопытно ей,

У себя она бомбиста прячет.

Часто от обиды жизни плачет,

Зная рок банальнейших страстей.

-Что ж ты хочешь, для чего стрелять? –

спрашивает тихо и наивно.

-Чтобы жизнь потом сверкала дивно.

-Ну а рази можно убивать?

-Понимаешь, убиваем тех,

кто вершит неправедные вещи.

Выглядит он сам, пожалуй, резче

Слов своих. А за словами грех.

-Грех же убивать! – Ну, скажем, ты –

что ж сюда пошла – по доброй воле?

-Нет…но я люблю любить…А боли

не люблю… - И детские черты.

-Скинем мы царя, и будет жизнь!

-Бедные всегда ведь будут… - Что-то

ёкает в груди. Его работа

предстаёт вдруг наволокой лжи.

До рассвета говорят они,

И душа его – груба – мягчает.

Будто та девчонка зажигает

Новые и добрые огни.

ПО МОТИВАМ ТУРГЕНЕВА

В какое время мы попали!
мелькает всё, несётся всё!

Иль отменили вертикали

Раскрывшиеся всей красой

Псы темноты? Мы их не ждали.

Именье.

Зеленеет, ал

Восход осенний, столь красиво.

Петруша не настолько мал,

Чтоб воспринять восход, как диво.

И Пал Петрович о стихах

Ему рассказывал, читал их.

И вот восход в богато-алых,

Зелёно-палевых тонах.

Петруша в бизнес - ух и ах,

И Пал Петровича подставил.

И действом темноту восславил,

Без оной силы нет в сердцах.

Паркет повсюду золотист,

И солнце нежно и янтарно.

И воздух – как живой батист.

-А поохотились мы славно.

За «ерофеичем» сидят

И с разговорами соседи.

О принципах, о том, что склад

Характера толкнул к беседе

Не зря. Базаров же у них

Гостил, смущал на той неделе.

Над всем смеялся – тоже стих,

Когда подумаешь на деле.

В сарае мощи – но она

Живая женщина, святая.

Рассказ, ударом поражая,

Меняет жизнь. Иной должна

Быть –

Оглушая и стеная

Летят машины в никуда.

Какие суммы господа!

Какая жизнь у нас шальная.

Мы не постигнем никогда,

Что потеряли, обретая

Комфорт удобства и т. п.

Нет, не постигнем мы теперь.

* * *

Сквозь бутон лампады нежно

Свет сквозит, а также через

Мир, конкретный безнадежно

(мозг вмещён в крутейший череп).

Свет других миров проходит,

Но конкретна ведь лампада,

А лучи – иллюзий вроде.

Так и надо? Так и надо.

Разобьёшь лампаду, ну-ка

Расколи лучи, попробуй! –

Невозможно, в том и штука,

Так и мучиться до гроба

Сей конкретикой-наукой.

ДУХОВНЫЕ СОТЫ

Духовные соты! Ячейки

Их кротостью сладкой полны.

А коль полагаешь – ничей ты,

Мараешься грязью вины.

Ты Божий! Духовные соты

Наполни же кротостью той,

Что требует сильной работы,

И требует веры святой.

Духовные соты! – иное

Свет сердцу подарит едва ль.

А мёд – это то, золотое,

Что примет всегда вертикаль.

НИКОЛАЙ БОГОЛЮБОВ

Фамилия, как отраженье

Душевной сущности его.

Насколько знанье приближенье

Ко сверхвместилищу всего?

Механики густые дебри,

И поля тайны – все они

Пресветлой воли сверхшедевры,

Как время, наши эти дни.

Идёт к вечерне математик.

И богословья глубина

Ему мерцанием ясна,

Насколько постиженья хватит.

Гармонизировать, что есть

Поможет вера, с нею знанье,

Пока даёт нам оправданье,

Светя, Евангельская весть.

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ ЛЕНИНА

Покоцанный Ленин на полках,

Массив тёмно-синих томов.

Собрания короб наполнен

Мерцающим золотом слов.

Да, Ленин стилист из отменных,

И мощный философ – ну да!

Издание из малоценных –

Сегодня кругом господа.

Да полно – господ не найдёте,

Кто нищим подаст? И т. д.

Богатые данники плоти

Жлобством столь отвратны тебе.

На полках библиотеки

Собрание. Синий колор.

Был красным бы – крови-то реки,

Плюс национальнй позор.

О, двойственность. Амбивалентность

И мыслей, и чувств…Никогда,

Почти никогда – несомненность.

И…где же теперь господа?

СТИЛЬ НЕ-ПИСАТЕЛЕЙ

Учёного-натуралиста

Иль краеведа стиль порой

Играет более лучисто,

Иль жизнью прозвучит самой.

Так, Сабанеева читая

Вдруг дышишь запахом реки.

Вон щука в камышах большая,

Да и лещи тут велики.

Малинин с точностью сухою

Живописует малый круг –

Круг, данный темою родною

Судьбы. Абзац порой упруг.

А Циолковского писанья

Чуть-чуть наивны…И блеснёт

Лишь блик основы мирозданья –

Но сладостно душа замрёт

От тонкой ноты узнаванья.

ПАНИН-КОЛОМЕНКИН

В чемодан уложены коньки,

Едет за свой счёт соревноваться.

Шансы на победу велики!

Ведь порой уверенность – богатство.

Синий лёд вдруг белизной сверкнёт,

Нитями следы сплелись в узоры.

Примитивен действий ход – ведёт

Он к победе, в мыслях о которой

Путь прошёл. ( Победа – сторона

Пораженья – оборот, изнанка.)

Сколь мила чужая сторона?

Как же хлопала вон та испанка!

Гдебылое? В памяти? В словах

Книжности? В томах библиотеки?

Первый чемпион российский! Ах,

Как же мало помнят человеки!

Лёд я видел тыщи раз – блестит,

Но того катанья не увижу.

И не помню – Лондону, Парижу

Прошлое вон то принадлежит.

Прошлое для всех – единый круг,

И – мерцанье смыслов, тайна знаков.

Кодекс настоящего, мой друг,

Дарит много данностей двояких.

НЭП

Щёки толстые торговки

В жилках маленьких дрожат,

А сосиски-пальцы ловки –

Бублики купить я рад.

НЭП! Какие магазины

Обольщают нас вокруг!

Пышно данные витрины,

И богат торговый луг.

Ну а ночью рестораны

Открывают двери нам.

Коньячище из стакана

Пьёт торговец, сам-с-усам.

Мощно скрученное время,

Уплотнённое, оно

Дарит нам успех-варенье,

Дарит пьяное вино.

Трест – он лопнул. И подпольный

Принимает нас бордель.

Пьёт директор недовольный,

Для какого деньги – цель.

Скоро кончится отрезок,

Завершится временной.

Ясно – короток и резок

В нашей жизни шаровой.

НОВЫЙ ГОД. 1937

На столе – округлый белый хлеб,

Винегрет, варёная картошка.

Год прошёл, трагичен и нелеп,

В будущее тянется дорожка.

Арестован пожилой отец.

Тихий ужас втиснут между ними,

Ставшими как будто неродными

От страданий собственныхсердец.

…чистым спиртом праздник отмечают,

если повезёт, конечно, зеки.

Как зимой закованные реки

Души в несвободе замерзают.

Командарма шумная семья

Новый год торжественно встречает.

Осетрина всё же не кутья –

Жизнь сверкает, а не угнетает.

Тестя-инженера посадили.

За вождя подъемлют первый тост.

Корни душ обманом застудили

В государстве лозунгов и звёзд.

Тостов никаких не поднимает

Мудрый вождь – а просто пьёт коньяк.

К алкоголю часто прибегает,

Чтобы заглушить духовный мрак.

Ночь, горя огнями, не пугает.

Чёрная везде настала ночь.

Мандарины пожирает горец,

Алчущий пространство превозмочь,

Чтобы слышать всякий разговорец.

Главное – он чётко уяснил –

Вера в жизни, а во что – неважно.

…и людские души опалил

адский ветер, воющий протяжно.

К 60-ЛЕТИЮ ПОБЕДЫ

Зима и лето были не такими,

Весна и осень были не такими,

Когда земля плыла в тяжёлом дыме,

Цвела огнём, и смерти оптом шли.

Синело небо, голубело небо,

И вечно безответно было небо,

Его молитвы тронуть не смогли.

Чернели танки, и леса чернели,

Дотла деревни многие сгорели.

Клубилась партизанская война

Помимо основной, такой жестокой –

Как будто все былые в ней одной

Сошлись, гигантской и тысячеокой,

Расплавившей сейчас предел земной.

И подвиги без счёта совершались,

И в сторону отбрасывались жалость

И состраданье – впрочем, не всегда.

Был страшен крест военного труда!

Не города – а графика развалин.

Кружило вороньё. Твой мозг ужален

Былым, какого мощь себе с трудом

Представить можешь. Но победа силы

Вернёт народу. Жалко, что могилы

Она не может отменить притом.

СССР

В бессмысленной конторе скука,

Но есть подведомственный сад.

Детей растить – восторг и мука.

Ваш взгляд втыкается в плакат:

Советскому народу слава!

Кривит усмешка тонкий рот.

Шесть соток – вот моя держава:

Благословенный огород.

Огурчики и помидоры

Так славно зреют в парниках.

Под вечер – с водкой разговоры,

И счастье у меня в руках.

Ругнём весьма потешных старцев,

Что нами правят. Ляжем спать.

Ни богомольцев, ни скитальцев

Мы не желаем вовсе знать.

А церковь, ясно, под запретом.

Под Пасху телевизор нам

Концерты дарит. Но при этом

Мы с куличами.

Сам с усам.

На Юг поехать иль в Прибалтику

Не дорого весьма.

…себе испортил перистальтику.

Хрущобы – гнусные дома.

Пол с потолком бы совместили,

Сумевши – ванну с гальюном.

Насколько серенькие были?

Вдругвспыхнут праздничным огнём.

Зубрёжка в школе. И линейки.

И форма жёсткая претит.

А душу сохранить сумей-ка!

Но о душе любой молчит.

В Анапу летом путь; дом частный,

Розарий, пёстрый и прекрасный.

На рынке дешевизна, вот

Черешня, абрикосов мёд.

Что говорить уже о море!

Да, в жизни много траекторий.

Официоз – он наверху,

И в телевизоре…А ниже –

Как говорится – к массе ближе –

Всё анекдоты. На слуху

Сегодня тот, а завтра этот.

Жить прощеи уютней летом.

Рай пионерских лагерей!

И знамя на флагшток взлетает.

А Ленка нравится, и знает

О том. Рай лакомых страстей.

А ночью – курево и пьянка.

Изнанка? Вовсе не изнанка.

Как спорт могуч в СССР!

Он – подопечный высших сфер.

И гордостью нальёмся ныне

От звона тех победных линий!

Олимпиада наша вновь!

И слёзы, слёзы…нету слов.

Насколь поэзия в почёте?

В пельменной сизый пар клочкаст.

Но ублаженье мерзкой плоти

Восторга нужного не даст.

Иное дело, если водка

Уже разлита втихаря.

И строфы, строчки ясно, чётко

Звучат, лишь ей благодаря.

Журналов тиражи огромны,

А книг хороших не достать.

А власть ЦК? Да все условны

Зажимы – их не замечать.

У «Космоса» фарца шныряет,

Часы, и джинсы, и т.п.

Товары – блеск. А не пугает

Власть ментовская? Но тебе,

Когда в фарцовщики подался,

Азарт приятен, как вино.

Вот чёрный рынок. Показался

Он интересным, что кино.

Он в лесопарке – книги, марки,

Монеты, сигаретный дым.

Все впечатленья будут ярки,

Будь молодым или седым.

Вот электричка из Рязани,

И мчит в Москву за колбасой.

В Рязани – там грибы с глазами,

А мяса нет. Вот так, друг мой…

-Бровеносец зашёл в потёмки!

От империи ныне – обломки.

-На Феллини мы в Дом Кино…

-Власть их вечная всё равно!

-Радиолу где брали? – скука

на работе – уже как мука.

Голоса – вряд ли хор мечты.

За грибами в деревню ты

Собираешься – отдохновенье.

Самиздат – сфера риска. Почтенье

Вызывают иль нет храбрецы?

А наука какая! Успехи!

Разнородные видишь вехи,

Вспомнив путь, что прошли отцы.

Была империя! Сверкала!

Но сад иллюзий разорён.

Плодов тот сад давал немало.

Но гниль его одолевала –

И с незапамятных времён.

СОВЕТСКИЙ РАЙ, СОВЕТСКИЙ АД

(стихотворение в прозе)

Брежнев по телевизору не то жуёт, не то говорит что-то…

Везде Брежнев, Брежнев; газеты – овеществлённая фальшь.

-Бровеносец зашёл в потёмки!

Словесные вихры анекдотов на кухнях и алкогольное море.

Бессчётные коробки НИИ. Контор, складов, баз; Вавилон волокиты, царство папок, столярный рай.

Летом – в Сочи, в Адлер, в Анапу; и поезд, извиваясь змеёй, раскрывает просторы Родины, и мощнотело встают леса, а облака поют, и вот – морское-песочное-жаркое лето, и белый город на горах. Черешня чернеет красным, а абрикосы сладкие, как мёд.

Пробовали маринованных мидий?

По телевизору снова Брежнев.

Дачные массивы, шестисоточный мир, хлипкие дощатые домики. Зато – гряды капусты, и каждый кочан с человеческую голову; шатры крыжовника и смородины, стены малинника.

Русская провинция изменилась мало – обкомы только мешают. А так – нечто кривоовражистое со старинными церквями, закрытыми по большей части; нечто уютное, щемяще-милое – с бабушкиными пирогами.

Бред школы. НВП – и автоматы с облупившейся краской. Ненавистная форма, тупые линейки, маршевый треск…

Газетные передовицы.

Детский рай. Взрослый ад.

-Сегодня в бассейн поведёшь ребёнка ты! – муж в ответ закуривает.

Империя, построенная на ложных принципах.

Империя, чьи осколки засели в наших душах.

ЖИЗНЬ ДАЧНАЯ

Пальцы сумерек веранду тронут,

Скарб её ощупают слегка.

Розы смотрят, постигая то вот,

Чем людская жизнь полна. Рука

Держит шланг, вода же – еле-еле.

Санька, посильнее дай напор!

Мишка рвёт укроп. Истома в теле.

Зелень заполняет каждый взор.

Где накрыть? - На воздухе, Тамара!

Вилки, ложки, пыльная бутыль.

Ну, скорей! Котлеты с пыла с жара.

Жестяная ванна. Ты ли, ты ль

В домике была когда-то? Ныне

На участке. Моют руки в ней.

Стол как сочетанье пёстрых линий.

Помидоры огурцов нежней.

Лук, чеснок, укроп, редис отменный,

От картошки – беловатый пар.

Дачной очарованы вселенной

Все – и мал и стар. Дед очень стар.

Во главе стола сидит и стопку

Держиткрепко. – Ну, Виталий, блеск!

Самогону предпочту я водку.

А вокруг - садовый пышный лес.

Тут шесть соток. Яблони и сливы,

Груши и малинник. – Эдуард,

Заходи скорей! – И перспективы

Выпивки легко дают азарт.

И цикадный хор наполнит воздух.

За столом сидят шесть человек.

Дан людской разнообразно возраст.

Мерно завершается четверг.

Дачное житьё. Ржавеет лейка,

И стоит под вишнями бильярд.

А под клёном - синяя скамейка.

Том, а сколько это будет – ярд?

Жизнь густа. Садовые работы

Вечер завершит – такая власть.

Жизнь дарует образы свободы –

Дышит ею летний дачный пласт.

ПРАВИТЕЛИ

ЛЕНИН

Лобаст, картав. Его портреты

На нас глядели отовсюду.

А он не пробовал поленты.

И он едва ли верил чуду.

Он ограничен, умный – ясно,

Но в отведённых лишь пределах.

Жестоко действовал и властно,

И речи были из умелых.

Напротив действий что за знаки?

Ужели минусы сплошные?

Иль результаты всё ж двояки?

Нет – разрушение России

Во всём объёме. Страшно очень.

Ужасна ленинская осень.

СТАЛИН

Страшней тирана, ежели по Даниилу

Андрееву представить шанса нет.

От сфер темнейших получая силу,

Он превращал реальность нашу в бред.

Вот ночью пьёт вино на тихой даче,

И фрукты ест, а думает о чём?

О собственном величье – не иначе.

А может ангел с огненным мечём

Мерещится ему? Вот будет кара!

Избавиться от оного кошмара

Едва ли что-нибудь поможет на земле.

Но мыслями уже вернулся к власти,

И, успокоенный отчасти,

Бумаги он перебирает на столе.

ХРУЩЁВ

Кукурузник – но не самолёт.

Коммунизм он пишет с мягким знаком.

Коммунизм, конечно, не пройдёт

В оном мире, слишком уж двояком.

Сделанного им не отменить,

Но преувеличивать не стоит.

Много презабавнейших историй

Про него. Их надо позабыть.

Или нет? Вот он под вечер пьёт,

Сыну излагает точку зренья

На реальность, что вокруг растёт

Лесом, что вне правил разуменья.

Хрущ здоров крушить, но сокрушён

Скоро будет он.

БРЕЖНЕВ

-Бровеносец зашёл в потёмки!

Анекдоты со всех сторон.

Ну а тот что стоит в сторонке?

Стукачок, полагают, он.

Вот вольготно-весёлый Брежнев!

Пировать он, конечно, любил.

С подчинёнными так небрежно

Представляется говорил.

Он забавен, и в чём-то страшен,

Бормотанье его…От башен

Тех, былых -что осталось нам?

Или застой - двадцать лет покоя?

Это важно, ещё и то и,

Что не помним и страшных драм.

АНДРОПОВ

Из-под очёчков цепок взгляд.

Гэбист, слагающий стихи.

А стать поэтом был бы рад?

Не стать, раз велики грехи.

Лубянки серый монолит,

Своих пугает и чужих.

Быть властным должность повелит,

И – не бывает выходных.

Что сроки краткие – едва ль

Предполагает он. А жаль,

Иначе б, вероятно, правил.

Уходит в ночь, былое в ночь,

Кто тут сумеет нам помочь,

Иль помощь – акт противу правил?

ЧЕРНЕНКО

Задыхающийся астматик,

Маразматик пожалуй то ж.

Не смешно! Сколько можно! хватит!

Череда вождей – острый нож.

Кучер звали. Подай, любезный,

Принеси, и – короткий сказ.

Обладал что ли волей железной,

Раз наверх пробился сейчас?

Ждали смерти. А что такое

Ожидание не смешно?

А в Черненко хоть нечто злое

Ты отыщешь? Едва ли, но

Жалок, болен правитель…нелеп.

А в стране дорожает хлеб.

КОНТРАСТ

Дауна с лицом одутловатым

Мать ведёт гулять. Осенний день.

Облака слоисто-сероваты –

Застят свет, распространяя тень.

Мать страдает. Или же привыкла?

Сыну карамельку развернёт.

Памятник терпению воздвигла

В сердце, где надежда не живёт.

Бедный мальчик не воспринимает

Бытие, где радости и мрак.

Лёгкий ветер тополя качает,

И открыт для посещенья парк.

Рыжий пудель тявкает потешно,

Весело за мячиком бежит.

Даун, существующий безгрешно,

Не узнает жизненных обид.

Он с улыбкой смотрит на реальность,

Губы корчит – не удался звук.

…и проглядывает инфернальность

сквозь картину материнских мук.

…тяжело тебе? Исправен мозг!

Не гневи Создателя, несчастный!

Ты ведь и таким родиться мог

В этой жизни, яростной и страстной!

Вот тогда бы по-другому жил –

Не томили б вечные вопросы,

Не писал бы, и совсем не пил,

На отчаянье не тратил сил,

И не мучил бы себя, философ.

ПРОДОЛЖАЯ Л. ЛЕОНОВА

В щели зарядской лавка так тесна!

Вот на кадушке с огурцами плесень.

А жизнь сама сурова и темна –

Лучей не допускает, смеха, песен.

Хлеб, сахар, масло, колбасы круги,

Горчица. День за днём без изменений.

Сперва мальчишка – любит пироги –

Потом приказчик. Труд – и нет сомнений.

Зарядский люд, известный наизусть.

Похмельные, черны мастеровые.

А ежели накатываетгрусть,

То водка лечит – так всегда в России.

Теперь хозяин, и довольно толст,

Одышлив, и тоска томит глухая.

К нему монахи ходят. Сам же прост.

Их слушает, не очень понимая.

Но подвиг жизни – все 17 тыщ –

Онотдаёт в казну за келью, чтобы

Молиться, сознавая – наг и нищ,

Готовиться к широкой лодке гроба.

В монастыре цветёт богато сад,

Черёмухи играют белой пеной.

Теперь зарядец бывший худ и рад –

Живёт в единстве с тайною вселенной.

Но грозный выверт мира тронет их –

Монахов то есть. Что земная повесть?

В смиренье завернись, послушен, тих,

Постом цели свою больную совесть.

Отряд ломает монастырский лад:

-Ну, чернецы, не избежите смерти!

Сквернится храм, заплёван дивный сад.

Кожанки нацепили ныне черти.

Смердят дела…Зарядский человек,

Давно забывший собственное имя,

Готов покинуть тяжкий, скорбный век,

Принять он счастлив наравне с другими

Кусок свинца – горячий, лютый, злой.

Сияет небо, синевой играя.

И смерть накроет светом, высотой,

С тугой, усталой плотью разлучая.

СОНЕЧКИН ОТЕЦ

Он ласков был всегда – её

Отец, папуля…Что же ныне?

Глядит – как будто он в пустыне,

И никого окрест. Ещё

Он пить стал, и серьёзно пить.

Что делать Сонечка не знает.

Вдвоём давно привычно жить.

Но с каждым днём она теряет

Гроши спокойствия – она:

Двадцатилетняя болтушка.

Бутылка допита до дна,

Пивная опустела кружка.

И падает отец, она –

Дотащит до кровати. Грустно.

И плачет Сонечка, полна

Непониманьем, данным густо…

СЛОВО О ЕСЕНИНЕ

Снег синий-синий, грустный снег

Дворы родные заметает.

Мир городской, пожалуй, не к

Есенину – а удаляет.

Снег у крыльца весьма зыбуч,

А в городе крыльцо какое?

Снег, всюду снег – искрист, колюч,

В нём ноты тишины, покоя.

Надрыв ему противоре-

чит – очевидно. Ясно.

Уютно ныне во дворе,

И горы снежные прекрасны.

Надрыв Есенинский – как ночь,

И соль надрыва – боль сплошная.

От боли можно – со всех ног?

Едва ль – когтит, когда сквозная.

И снова чёрный человек

Деревья, что коней сгоняет.

И смотрят окнами аптек

Те кони. До смерти пугают.

Но главное – прозрачный лад

Ещё не слышанных мелодий,

Сведённый в сокровенный сад –

Кирилл представил бы? Мефодий?

Но главное – осталось нам

О – золотое, дорогое,

Что выше тлена – ибо над

Звучит – над всем, что есть земное.

ДЕВЯНОСТЫЕ

Блатная музыка звучала,

И девяностые неслись.

Да, искажений так немало

Узнает крохотная жизнь.

Братки в кожанках, твердолобы,

Их мерседесы, их стрельба –

Кровь брызнула, кропит сугробы –

Такая знаете, судьба.

Но звук романтики тюремной

Всегда ли русским был присущ?

В душе, поди, есть слой подземный –

Не надо, мол, и райских кущ.

Важны ли банки, фирмы, деньги?

Иль важно над законом стать?

Блатную музыку, бездельник,

С утра я слушаю опять.

ПРАВИЛКА

По фене ботая, решают

Судьбину одного из них.

Своеобычно понимают

Значенье дней и дел людских.

Огни в столешнице блистают,

Искусственный ликует свет.

Большая зала принимает

Избравших адовый сюжет.

А маза у кого сегодня,

Тот будет первым говорить,

При этом – медленно курить.

Что тихой силы превосходней?

-Тебе я фуфел чистил, что ж

не сделал выводов?..И мрачный

стоит, измысливая ложь

проштрафившийся неудачник.

Звучат другие голоса.

Сазон своё промолвил слово –

Оно, как водится, сурово.

-Ответить должен! – Значит вся

судьба зачёркнута в момент.

Монах согласен и Карела.

Здесь просто вариантов нет –

Такая жизнь! Такое дело!

Мы сами выбираем путь,

Какой надежду отрицает.

Здесь атмосфера – не вздохнуть,

И ненависть в глазах мерцает.

Не сожалеет ни о чём

Готовый к смертному удару

Того, кто избран палачом

В пределе яви – не кошмара.

ДЯДЯ, ВЕРНИСЬ!..

Только и остаётся молвить – дядя, вернись!

Куда там! чешет вперёд и вперёд,

На телеге чешет от дома подальше –

Мол, будет жисть!

А эта жисть возьмёт его в оборот.

Упорство: бежать от дома – русская страсть,

Русская пропасть, паденье в неё,

А падение означает: пропасть.

Дядя, остановись! Он в ответ – ё-моё,

Не мешайте, еду куда хочу,

Пру через действительность напролом.

Сибирь переустроить будет мне по плечу,

Там буду громоздить свой дом.

И ни на какие – «дядя, вернись!» -

Не реагируют бегуны

За счастьем, которым – что вверх, что вниз,

Мол, двигаться обречены.

САРКАЗМЫ

Гвардии майор торгует сан-

техникой, в отставке он понятно.

Пей гротеск, и даже по усам

Потечёт,

Что очень неприятно.

Данности меняются слои.

Фот она диффузия какая.

И завлаб возможности свои

Переоценил, смогу – считая –

Быть премьером – надорвался в том.

Смерть осталась смертью, всё понятно.

Морг – последний в жизни нашей том,

Оглавленье столь дано невнятно.

Толстомордый и пузатый поп

На любой вопрос – Молитесь – бросит.

Сам перед едой едва ли лоб

Крестит.

Золотится дивно осень.

По помойкам роются бомжи,

А партбонзы восседают в банках.

Также неизвестна жизнь души,

Те же дыры круглые в баранках.

* * *

В России всегда окаянные дни.

Весьма, если честно, достали они.

РУССКАЯ ГРАФОМАНИЯ

«…когда б умел, я б вам романс

Пропел всем сердцем бы для вас.

Вы б – замолчи свой рот едва ль

Мне проговорили бы. Деталь

Немаловажная, знаете, для меня,

Ибо идёт одиночество, мой ум бременя…»

И так далее. Откуда страсть

Сочинять стихи, коль дара нету?

Вариант напасти. И напасть

Не избыть нелепейшую эту.

Пишут все. Неважно для чего.

Самовыражение в квадрате.

Мрачное редактора чело,

Закричит на графомана – Хватит!

Род болезни? Порча духа? Иль

Всё нормально. Интернет вбирает

Миллионы строк-уродцев, быль

Тем переполненьем искажает…

* * *

Расходясь с похорон, говорят

О таких пустяках, что нелепым

Предстаёт погребальный обряд,

Разорвавший житейские скрепы.

Или прячут тоску и испуг?

За спиною кресты остаются.

А учитель, товарищ и друг

Не вернётся, как все не вернутся.

Приглушённо звучат голоса,

За оградой мелькают машины.

А сознанье страшат небеса,

И пугают большие глубины.

Потому говорят о семье,

О делах, о грибах, о соседях.

Потому позволяют себе

Раствориться в случайной беседе.

Ибо мучает плотский итог –

Красный ящик и чёрная яма.

И ложится осенний листок

На ступеньку высокого храма.

ЖНИВЬЁ

Золотится паутинка по жнивью.

Ты идёшь и слышишь музыку свою.

Босиком-то не пройдёшься по стерне,

Коли да – то будут стопы как в огне,

Будут остренько исколоты они,

Что топтали зауряднейшие дни.

Золотой, почти волшебный урожай –

Где ты? Где ты? Вон остатки наблюдай,

А остатки, как останки тех культур,

Что дают еду для нас, зерно для кур.

Ах, с куриными мозгами не прожить.

Солнце осени по каплям точит жир.

Золотится паутинка по жнивью.

Ты идёшь и слышишь музыку свою.

Тут ощерена усталая земля.

Очень быстро промелькнувшая змея,

Начертав зигзаг, исчезла в никуда.

Вот столбы, гудят тугие провода.

Мимо ты идёшь, лежит жнивьё

Телом прошлого, прижавшего житьё.

Труп мечты – как это страшно! Не забыть.

Жизнь восславя, паутинки вьётся нить.

Золотится паутинка по жнивью.

Ты идёшь и слышишь музыку свою.

БРЕВНО

Детишки лет по девять, восемь

О лесбиянках говорят.

Всечеловеческая осень

Сулит изрядный листопад.

А я бревно! Меня не мучит

Количество смертей окрест!

…что подаянье не получит

Голодный не из наших мест.

А я бревно! И что мне дети,

Что матерятся или пьют.

Мне изо всех чудес на свете

Милее собственный уют.

Я реагировал на каждый

Бродячей псины грустный взгляд.

Был одержим духовной жаждой

И шёл дорогою утрат.

Когда б я был миллионером,

Я б деньги эти все раздал.

Смотрел на небо. Высшим сферам –

Так думал некогда – внимал.

Теперь – бревно, и отвердело

Сердечко, чтобы дальше жить

Могло ненужное мне тело

С душой, какую не убить.

МАЛЕНЬКИЕ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ ШТУДИИ

(Стихотворения в прозе)

1. Читая А. Платонова

Сгущённая смысловая плазма платоновских рассказов, согретая теплом естества, всеобщностью, фантазиями (или провидением?) Фёдорова?

Я добрался до Чевенгура. Ощущение гигантской карикатуры на

мироустройство, не люди – а «рыла», неистовство словесной Босхианы. Прелестный свет рассказов потух под плитами

переогромленного абсурда.

И меня вновь зовут Третий сын и Путешествие воробья.

2. Видение матери

От долгого трудного молитвенного напряжения женщина-мать

впала в подобие транса, где сквозь картины реальности, одетые сном проступаличистые огни света.

Большой белый ангел, знавший суть её молитв, взял её за руку и повёл коридором, стены которого были ядовито-красны.За одной из дверей её мальчик резвился, оседлав деревянную лошадку.За другой, он же, став бледным юношей читал толстую книгу. Потом была комната, полная сизого табачного дыма, где молодые люди жадно спорили о сущности мироустройства. Много ещё было дверей, но последняя открывала виселицу. Мать вскрикнула и очнулась.

Тяжело болевший маленький её сын был вне опасности.

Звали его Кондратий Рылеев.

3. Сумерки

Сумерки – время мысли, ибо утро обычно пронизано животным и сладким ощущением себя в теле жизни. Нежный муар сумерек легко отодвигаем, и тогда обнажаются во плоти

невиданные парадоксы, догадки, предчувствия, тайны.

А впереди – ночь.

Янтарём играет коньяк в графине настолике перед Баратынским.

ЧУДОВИЩНЫЙ ЧЕВЕНГУР (стихотворение в прозе)

Это, конечно, великая проза – в прикровенной своеродности таинственно оживают слова первоначальными своими смыслами. Это чудовищная проза: ожившая Босхиана, круговорот потусторонних харь, еда-глина. Это великая проза: крепкокостная, жильная, тугая. Это невозможно читать: чудовищный низовой физиологизм: все жуют, хряпают, хрюкают, давятся. А что за фамилии персонажей: будто по словам саданули старой, чёрной, страшной кувалдой, сплющивая привычные связи букв. А диалоги? Так разговаривали бы шарниры с гайками, оживи они волею тёмного колдовства – тёплые люди из плоти и крови не могут производить таких реплик. Это великая проза: страшное свидетельство того, каким косным и безмысленным может быть человек без языка. Это невозможная проза: сверхматериальность её, жидкий воск, обволакивающий душу, лишающий её огней и лучений. Это великая проза отчаянья, придавленности к земле, тупой механистичности, неправильного в людях, нежного трепета, тайной мысли…

ВАШ ТИХИЙ ДОН (стихотворение в прозе)

«Тихий Дон» в живописной цветовой мощи. Страсти земельные, густые, плодородные…Тихий Дон – лишённый цветения духа, мистических садов высоты – всё прямолинейно, по земле, страстно и страшно…Нет нового содержания, новой метафизики. И это – шедевр? Рядом с «Человеком без свойств», живописующим мощь духа слабовато.

Берег – краюха сотового мёда, на подоконнике бело-розовые вишнёвые лепестки – прелесть внешнего. Но прелесть на то и сеть, чтобы уловлять примитивные души…

НОВАТОРСТВО (стихотворение в прозе)

Новаторство в поэзии? Оно всего лишь тень индивидуальности. Скажем – Маяковский ввёл новые приёмы, но использованье этих приёмов другими столкнёт их в бездну подражателсьтва. Новаторство, как накопленный опыт былых поколений. Накопленный=усвоенный. Переработанный жерновами «я». Сложнее всего расшифровать себя. Но только этот код даст интересные результаты.

КРУПНЫЕ СЛОВА (стихотворение в прозе)

У них очень крупные слова – у Пушкина, Лермонтова, Тютчева. Каждое – камень смысла. Необычное ощущение.

А дальше пошло дробление слов, крошки и пыль. Даже у крупнейших в двадцатом веке – слова маленькие, не сами по себе, а только внутри фразы обретающие значение.

Те трое – ближе к изначальному Слову.

ПАМЯТИ ПОЭТАИГОРЯ КАЛУГИНА (очерк)

Маятник вкусовых предпочтений публики запущен смесью легкомыслия и желания развлекаться. По банальному стечению многих обстоятельств поэт, если раздумья его серьёзны, а цель - не самореклама и скандал, но следованье истине едва ли попадёт в амплитуду подобного маятника. То, что это случается иногда следствие посторонних явлений - изгнания, травли, государственной обструкции и проч., но никак не желания публики думать, чувствовать и сопереживать.

И вот поэт Игорь Калугин, чья поэзия взрывается золотым, цветным, пёстрым фейерверком, уходит в тень смерти, не снискав славы. Мысли о несправедливости беспокоят сознание читавшего и воспринимавшего искромётную явь его стихов. Но...что такое литературная несправедливость в сравненье с миллионами обездоленных, миллионами вообще безграмотных - им-то зачем стихи?

И что вообще за ценность представляют собой эти рифмованные строчки, если у нас 25 тыщ людей, претендующих на звание поэта? Думается, в этом корень зла, ибо поэзия, призванная создавать незримый физическим оком защитный слой человечеству, уничтожена тыщами крошечных способностей вкупе с мощными челюстями и сильными локтями, позволяющими прорваться в печать; ибо мысль как таковая изгнана из поэзии, а игра или псевдопатриотические берёзовые стоны, заменяют истинное зерно - а вернее: иррациональные золотые зёрна, из каких и должен возникнуть прозрачный защитный шатёр.

И вот Игорь Калугин не услышан, невостребованными остались ум и талант, созидавшие красоту,

ухает в небытие духовная кропотливая работа...и - на что же остаётся уповать?

На цветенье небесного сада, где ждут поэта с его песнями, ненужными земле?

СМЕШНО ИЛИ СТРАШНО? (стихотворение в прозе)

Великолепно-смешные, упоительные Зощенковские рассказы; тонкая игольчатость летящих снежинок острого юмора, и вдруг – остановился, поражённый, дезориентированный…а смешно ли? Сквозь порванную завесу смеха виден антрацитово-чёрный, косматый страх. Эти рассказы страшны. Они показывают безъязыкость – косную, тупую безъязыкость массового человека; ржаво-заскорузло скрипят мозги, и рот, круглясь по-сазаньи, выдаёт ублюдочные суммы заскорузлых фраз. Страшно. Смешно.

Чего же больше?

ЗЫБКИЙ МОСТОК (стихотворение в прозе)

Акакию Акакиевичу крошили на башку бумажки, жалко сжимался он, по-черепашьи втягивая голову в плечи, и глаза его текли круглыми слезами…

А вдруг – Акакий Акакиевич не образ, а функция? Не человек, вынутый из трезвого бреда гения, а повод – вам, читающим, задуматься о себе, пошлифовать сердце состраданием, пускай таким, книжным, чтобы наконец ваши, а не его глаза потекли крупными, круглыми слезами…

Странный, зыбкий мосток видится сквозь наволоку словесного тумана – мосток, ведущий к Стратилатову из «Неуёмного бубна», к этой запутанной, как подлесок, дремучей Ремизовской прозе, к неоднозначности её – затхло всё? Так! но Стратилатов – умница, эрудит, обладает вкусом, даже неплохим певческим голосом, и вместе – яма, а не человек. Провал…

Акакий Акакиевич, обременённый прожитым столетием.

Невозможность однозначных трактовок.

ГУЩЕ НЕ БЫВАЕТ (стихотворение в прозе)

Мощь Леоновской прозы! Язык густой, как распаханная почва, таинственный, как узоры древесной коры; кажется, что все слова, какие только возможны, поселились на долгих страницах, И, преображённый, то тускло отливают сердоликом, то резко сверкнут алмазной крошкой, то придавят вас траурной силой гранита. Спускайтесь по лестницам этих страниц и поднимайтесь ими же, войдите в смачный зарядский трактир, чтобы послушать заунывный орган и выпить карминного, крепчайшего чая, идите в мощную гульбу воровского шалмана, с писателем Фирсовым, выходя под утро из безвестной берлоги, погладьте безродного бедолагу-пса…

Язык, сгущённый до алхимической крепости символов; тугие их сочетания и организуют жизнь.

ГИПНОЗ (стихотворение в прозе)

Стихи Бориса Рыжего обладают свойством гипноза.

Низовая, живая, мощная, приблатнённая лексика; кровь, детские слёзы, страшно и долго зреющий плод одиночества; чей-то крик, дрожащий над пустырём…лезвие, вонзённое в перила….гипсовые горнисты, и – алкоголь, алкоголь, алкоголь….Густая, ядовитая смесь вливается в вашу душу чистейшим раствором поэзии, и слёзы щиплют глаза – себя ли жалко? Его ли? Его – блестящего, успешного, растерянного, одинокого, будто лишённого внутреннего стержня или ядра, столь щедрого к нам – берите, читайте…

Мускульное напряжение жизни не ослабело в пульсации строк и не ослабеет уже никогда…

ЦВЕТА (стихотворение в прозе)

Все оттенки жёлтого у Лермонтова – от густого золото до лимонно-канареечных переливов…

Ягодные поля Некрасова.

Лилово-фиолетовый Тютчев, с густой прозеленью летучего летнего ливня…

Цветная литература.

Красно-оранжево-золотой звенящий цветаевский диск.

Мраморный в синеватых прожилках стих Мандельштама.

Глянь за окно – там живые, густые, весёлые, зелёные тополя – совсем не стеллажи, забитые книгами, совсем, совсем; а книги – волшебные огни…они противу жизни что ли? Слишком она шумит, чтобы думать, слишком озабочена, чтобы просто быть…

ВСЕЛЕНСКИЙ ОГОНЬ (стихотворение в прозе)

Вселенский огонь Тютчева. Огнь небесный не обжигает, ибо он – огонь и океан в одном объединении света…Щедрость античного пантеизма, и острая призма, сквозь какую смотрел русский провидец. Сухое изящество строк. Порою ритмический сбив обладает мощью тайны седой и древней алхимии. Над реальностью – слои метафизики, закрытой, угадываемой стихом; точные суставы рифм организуют звёздные массивы созвучий.

СМРАД СКВЕРНОСЛОВЬЯ (стихотворение в прозе)

Русская речь без мата – как борщ без томата…Гнусный смрад сквернословья. Игровая ложь поговорки. Абсолютно счастливая семейка алкашей облюбовала скамейку на бульваре, и мат – грязной тяжёлой занавесью колышется в воздухе…Вниз отравленные слова…Ярь и безумье мата…

Как будто неба не существует.

МАЛЬЧИК МЕРЕЖКОВСКИЙ ЧИТАЕТ СТИХИ (стихотворение в прозе)

Толсто крашенные красным полы, и свет настольной лампы густ – его хочется порезать на ломти. Рукопись, испещрённая ранками слов; бородатый классик мрачен, насуплен, набивает новую папиросу, и кашляет, кашляет…Мальчик, робея, только что читал стихи, а папенька мальчика сидит в уголку на жёстком стуле.

-Страдать надо, молодой человек, - говорит классик.

Страдать. А иначе стихи – игрушка…

ТИХИЕ ОМУТЫ (стихотворение в прозе)

Тихие омуты Чехова. Впрочем, не такие уж тихие – «Тина», «Убийство»…Странное ощущение – о жизни, всех её красках, нюансах Чехов знал всё. Всё виды деятельности, все типажи, все варианты разговоров, все подоплёки и мотивации…Как пахнет в меблированных комнатах, и о чём вспоминает старый-старый архиерей, чувствующий себя сельским дьячком…Грустно всегда. Всепроницающее чувство нежной любви к страшному, жалкому, пьяному, милому, умному, заплутавшему человечеству…

БАНЬКА С ПАУКАМИ (стихотворение в прозе)

Презентация какого-то современного романа в музее Достоевского. Скорбный чёрный памятник во дворе больницы. Апрельский дождик, тёплый и тихий, и нежность первой листвы, как противоречие разнообразным лабиринтам души и психики.

Праздно иди по музею. Утлая комната и тяжёлый, мрачный сундук – на нём мальчишкой спал Достоевский. Грубо, тесно, страшно…

Не отсюда ли – Свидригайловская банька? Тесный ужас того света? Фантазия-нелепость…

В ГОСТИ К ХАРМСУ (стихотворение впрозе)

У Петрынычева лицо красное, как разрезанный арбуз, и голова круглая, большая, не хватает только хвостика. Макунин всегда смеётся, что ежели б оный хвостик был, маленького Петрынычева легко можно б было приподнять. Макунин считает, что его фамилия похожа на Бакунин – одну только буковку исправить, и вот пожалуйста, а буковка – что она? Насекомое…не более. Правда Макунин никогда Бакунина не читал, но видел портрет: борода, смеялся он. Но хуже всего с фамилией было Хрюкину, и, как на грех, что-то было у него с носоглоткой, и он частенько хрюкал, вызывая всеобщий смех. Петрынычев за стенкой почёсывался, и лицо его становилось красней и красней.

Такой вот дружной компанией мы и отправимся к Хармсу в гости пить чай с сушками…

ЛИЦА ГОРОДОВ

ТУЛЬСКОЕ (стихотворение в прозе)

Попытка восстановить прошлое равносильна стремлению войти в снящийся лес – ирреальность его мерцанья тотчас ускользает из круга дневной памяти.

Поездка в Тулу тридцати (если не больше) летней давности.

Помню серую пыльную стену, всё длящуюся и длящуюся – и нет ей конца, и детский взор стремится зафиксировать чёрную птицу, усевшуюся на макушке стены.

Что это за стена? Может быть, Тульский Кремль?

Но – ярко, выпукло, вспышками разнообразных деталей – вспоминается музей оружие: крохотные дамские пистолеты, и массивные, туго блестящие кухенрейторы; странные формы современного спортивного оружия – будто представители фантастической фауны; маленькие, злобные «бульдоги»…

Снящийся лес памяти – зачем ты не отпускаешь меня?

КРОХОТНЫЙ ОДЕССКИЙ МЕМУАР (стихотворение в прозе)

Петлистые, лениво-тигровые тени Дерибасовской.

Дюк – а будто бы Юлий Цезарь: лицо безвыразительно, слишком общо.

Потрясающая лестница, суставчатая мощь, и толстое, пышное море, надёжно хранящее тайны.

А в музее – стенды с монетами, под массивным стеклом – различные кругляши: блёсткие точки истории…

ВИДЫ ВЛАДИВОСТОКА. ПО МОТИВАМ ХУДОЖНИКА С.ЧЕРКАСОВА.

Синеет небо белизной,

Занятны разные проулки

Для замечательной прогулки,

И без вина почти хмельной.

Вот граффити – окно и дверь,

Дверь дополнительная будто.

Трамвай – почти домашний зверь

В условьях города. Вот булки

В ларьке уютном продают.

Проулок – та же перспектива,

Что небу тополя поют

Не знаю, но звучит красиво.

Трамвайчик едет мимо лип,

А где-то сопки и богульник.

Но город сам весьма велик,

Трамвайчик едет мимо лип.

Спешит куда-то рыжий школьник.

Маяк сулит покой судам.

Порт суетливо-муравьиный.

Картин даётся много нам.

Гляди – особнячок старинный.

И воздух вне житейских драм.

Мозг набухает стихами, как губка водой.

Сопки лиловые, красные, яркие, жёлтые.

Спорят они со стихами, их превосходя красотой.

Небо, набрякшее тучами, ясно – тяжёлое.

Владивосток весь стремится к огромной воде,

Чьи бесполезно оттенки в реестрик вбивать – ведь бессчётны.

Только мальчишки тут в выигрыше, ибо те

Люди, раз маленькие – беззаботны.

Покровский парк трамвай,

Позвякивая, огибает.

Сквозит ограда, и вороний грай

Зерно на снег роняет и роняет.

Вот площадь адмирала Фокина.

С утра чуть розоват отлив домов.

И стёкла тусклые, и многооко, но

Едва ли с пользою глядят на сумму

Людей, оторванных от снов.

С утра угрюм реальности рисунок.

Ветвей разбрызг,

Вороний грай.

Зернистый снег.

Покровский парк.

Скамейки. Звон

Трамвая. Шаг

Любой резон

Имеет свой.

Стена черна,

Ограда то ж.

А жизнь одна,

И ты уйдёшь…

Город входит в воду по колено,

Вот уже по пояс.

Блики с нами шутят непременно,

Расширяя нашу будничную повесть.

До Японии тут близко,

До Китая,

В сумерки домов загадочки решая,

Видел, как к воде склонилась пристань низко…

КАЛЯЗИНСКАЯ КОЛОКОЛЬНЯ (стихотворение в прозе)

Калязинская колокольня – метафизический упрёк осуетившемуся человечеству; гневный суставчатый перст, упёршийся в небо.

Белый пароход, проплывающий мимо.

Кто-то (вероятно, ребёнок) глядя на затопленную колокольню, думает о рыбах, свободно плывущих, почти летящих меж водных, сквозных, синеющих пролётов…

Пена желто белеет, и мелькают в ней буроватые комья – неприятным цветом своим отвечая тёмным потёкам и трещинам на некогда кипенной колокольне…

СУЗДАЛЬ, ВЛАДИМИР

Гостиные ряды, где Бальзаминов

Отплясывал на свадьбе на своей.

Храм белый, зелень глав, и я отринув

Пристрастие к объёму площадей

Тобою Суздаль днесь дышу. Проулок

Изломистый, и медленноидёшь

К Кремлю. Тут, верно, город для прогулок.

Да нет, ты ощущений новых ждёшь.

Не зря церквей тут столько! – чтоб прорехи

Пространства никогда не разошлись.

И церкви восприемлешь будто вехи,

Сулящие сознанью сердца высь.

Над старицею древний храм,

Кувшинок листья зеленеют.

Вода черна, но знаешь сам,

Как очаровывать умеют

Пейзажи светлые. А храм,

Чья высота сквозит полётом

Сулит – воздастся по делам,

Коль веришь только высшим нотам.

Коровы стали на холмах,

Картинно, неподвижно стали.

Луга грядут – такие дали –

Простор, и зелень, и размах.

Коровы…

Стены велики,

Мир монастырский, данный строго.

А где сойдутся две реки,

Я в дом вхожу.

В дом светлый - Бога.

Вторженье дирижабля в облака,

Поля организующие славно.

Я вижу храм, но не видна река,

А рек пересеченье и подавно.

Храм на Нерли и путь к нему – луга,

Высоковольтки, волнами туристы.

И церковь – та, что сердцу дорога,

Чья белизна, как райский сад, лучиста.

-Лаврентьевская летопись повествует нам…

Экскурсия во Владимир и Суздаль.

Пейзажи привычные предстают глазам,

Поля и леса – понятно откуда удаль.

Экскурсия от Фаберлика. Приехали в ночь,

Ранним утром в Суздаль везут с рассказом.

Дела вполголоса обсуждают дамы – баллы и проч.

Делятся впечатленьями разными.

С одной стороны – церкви, монастыри,

С другой – продажа косметики –

Что там ни говори

Сложно примирить полюса эти вот.

Белые церкви, кристаллы монастыря.

Обед – шведский стол в ресторане.

И если поверишь, что духовная реальна заря,

Окажешься едва ли в проране.

Ополье Суздальское родина

Невежинской рябины – смак.

Куда крыжовник иль смородина! –

Такое не сравнить никак.

Ярко-оранжевые грозди

И кисло-сладкий яркий вкус.

Ополье, мы всего лишь гости!

Рябиновая в сердце грусть.

Утром встречаться в коридоре отеля, гадать,

Что дадут на завтрак – макароны с сосисками, или

Омлет? Потягиваться, зевать.

Завтракать в кабаре – недавно открыли.

На экскурсию поехали, провинция мила,

Гостиница…полусоветская такая.

Вчера возили в Суздаль, слушали колокола –

Звон воздух качал, что-то понять предлагая…

Фамилия экскурсоводки Ягодка,

И сразу как-то стало мне тепло.

Прислушиваться к фактам речи надо бы,

Но интереснее через стекло

Автобуса разглядывать Ополье.

Мы скоро въедем в Суздаль, и тогда

Возникнет прошлое – его поболе,

Чем опыта, что дали нам года.

У Ягодки глаза теплом лучатся,

И повесть о былом звучит легко.

И речь волшебна: если отказаться

От яви – пьёшь как будто молоко.

Во Владимире тепло и сухо,

Свет осенний, бронза завитков

Листьев на асфальте. И старуха

Возле церкви – мир вообще таков.

Башня, в ней музей – Владимир старый:

Много фото и кусками быт –

Вёдра, утюги и самовары.

Смотришь.

А душа насколь болит?

Снова город, где тепло и сухо,

Осень землю октябрём метёт.

Лает пёс, отрывисто и глухо.

В неизвестность пешеход бредёт.

10. ПО ПУТИ

Клён молодой прозрачно-золотистый

Мелькнул в окне – сгорит, подумал я,

Листвой медовой, радостной, лучистой

Пополнит скоро тайны бытия.

Клён – осенью исполненный по нотам

Той музыки, что не постигнем, нет.

Автобус мчит, и жизнь за поворотом

Не знаешь, что подарит. Может свет.

Ополье - ласковое слово! -

Опалового света дня.

Монастыри встают сурово.

А осень – как сестра огня.

Однако, клёны не сгорают.

И в старый женский монастырь

Туристов тропы проникают.

Небесная открыта ширь.

Кот дремлет возле георгинов.

А часть монастыря музей.

И садик по тропинке минув,

Заходит в церковь ротозей.

Потом уже кремлёвский, старый

Мир объяснит экскурсовод.

Насколько лист занятен палый

Ты у речных изведай вод.

Проулки тихие, овраги.

И медовухи выпил я,

Оттенком золотистой браги

Украсив прелесть бытия.

ЗВОНЫ ЗВЕНИГОРОДА (стихотворение в прозе)

Звенигород, звоны снега, густо плывущий в воздухе колокольный звон (или – он только кажется? Ибо союзен с именем года…)

В ранних зимних сумерках дома таинственны, как детские фантазии; а жёлтое масло окошек богато, как подлинное золото.

Снежная синь дорог, и прозрачный небесный воздух.

Звоны Звенигорода.

Чёрные руки деревьев, протянутые к небу.

ПРОТВИНО (стихотворение в прозе)

Изрезанный сумерками тихий, маленький город. Взблески витрин, и асфальт в проплешинах снега.

Протвино. Или же это село?

Блочные, балконные, однообразные коробки, кое-где зажелтевшие уже огни; и речка Протва, незамёрзшая ныне, тёплой зимой, давшая названье городу…

Или селу?..

ВЕЛИКОУСТЮЖСКОЕ

Сказочный, зимний Великий Устюг – белое в белом, кристаллы кристаллов, хрустали льда на ветвях, и, как венец света – белый-белый храм во имя святого Прокопия.

Белая тайна духа.

ПЕТЕРБУРГ

У часовни Ксении толпа.

Хрусткая по кладбищу тропа

Высверк снега даст крупнозернистый.

Просьба есть. Перед мощами – страх.

Хоть слова застынут на губах,

Светит образ нежно-золотистый.

На Дворцовой площади народ.

Вот японцев группа, ну а вот

Немцы обсуждают виды. То есть

Слишком привлекательны дворцы –

Статуи, фасады и торцы:

Прошлого сиятельная повесть.

Резвая позёмка зазвенит.

Остро Петропавловка вонзит

Шприц в подбрюшье облака. Белеет

Снежной массой славная река,

Что длярыб не очень глубока.

От Невы холодной силой веет.

Вот Адмиралтейство – как предел

Совершенства в мире твёрдых тел.

Расскажи-ка, ветер, мне про Выборг!

Невский и пестреет, и шумит,

И литературою сквозит.

А литература – это выбор.

Мистикою город напряжён.

Вот Казанский застит небосклон.

Храм среди движения – как остров.

А на Петроградской стороне

Теснота домов занятна мне.

В каждом быт – своеобразный остов.

Акрылатых львов не сосчитать.

Петербург умеет удивлять

Переулком всяким, поворотом.

Сколь же тут естественна зима!

И стоят высокие дома,

Вверенные будничным заботам.

Главная

"Россия в Мире"

"Русская правда", оглавление

"Партстройка"

Пишите