Александр Балтин

Из цикла КАФЕДРАЛЬНЫЙ СОБОР НА МАЛОЙ ГРУЗИНСКОЙ

От Красной Пресни на Грузинскую свернув –

В снегу буксуя, он везде не убран –

Порывы ветра – вот и острый клюв

В лицо ударит, пыл нейдёт на убыль ----

Собора шпиль увидишь - и иди

Вперёд, вперёд; шпиль в воздухе прозрачно-

Серебряном мерцающий…И ты

К церковности вообще неоднозначно

По сути относясь, уже прошёл

Ограду и зашёл во двор обширный.

Груз прошлого столь на душе тяжёл –

Так скинь его сейчас молитвой мирной…

Сто лет ему – кирпич снаружи

Краснеет – взмыву высоты

Вдруг позавидуешь и дюже

Душою приземлённый – ты.

Глас католического свойства

Услышал что ли? Но идёшь

В храм на Грузинской. Беспокойство.

А вдруг твоё стремленье – ложь?

Нет мессы. Сядь и свет витражный

Цветастый свет вбирай, молись,

Коль одержим духовной жаждой.

Лететь всегда так страшно - вниз.

Чем-то будничен храм. Всё отлично от православья –

Слово дано в нём в сугубой, инакой славе…

РАЗГОВОР СО…

– Что хочешь знать? Структуру мира?

Суть клетки? А зачем тебе?

Дружок, не бесишься ли с жира,

По той ли ты идёшь тропе?

– Ты – про тропу? Твоя работа,

Насколько знаю я – сбивать

С неё… - А не мила свобода

Тебе? Могу свободу дать.

– Не можешь! Ложь – твоя свобода.

– Ну почему? Закрой глаза –

И вот в пределах небосвода

Уже ты. Жизнь видна – и вся –

С высот… - Обманываешь, знаю.

– Тогда зачем тебе, скажи,

Устройство мира? – Полагаю

Для роста… - Думаешь души?

Да, так… - Но знание печально –

Как там сказал Экклезиаст.

– Цитата оная банальна,

Её я сброшу, как балласт.

– Но если я открою тайну,

Расплатишься со мной душой.

– Изыди! – О, ужель к хозяину

Всего стремишься? А на кой?

– Ты тьма, с тобою мне о свете

Едва ль пристало говорить.

А свет – когда смеются дети,

Свет – что не сможешь победить.

– А не желаешь – денег, славы?

– Для жизни денег. Больше - нет.

Изыди, говорю, лукавый,

Неинтересен твой сюжет:

Построен на пустых уловках.

– Как я изыду из тебя?

– Да, ты софист весьма из ловких,

Работаю с собою я.

Я изгоню тебе! –

И тихо

Вдруг стало.

Изгоню тебя.

На улице метели лихо

Ярится, данность серебря.

АКСЕССУАРЫ ПАМЯТИ

Декоративный, сине-прозрачный столбик – в нём крохотная Эйфелева башня. На плоской вершине столбика маленький скарабей. Рядом мелкие израильские монетки – шекель, полшекеля: цветок и гусли, миниатюрная менора; а видовые открытки – цветёт архитектурным садом Вена – прислонены к ноге настольной лампы. Иллюзия участия в жизни огромного, огромного мира; мира, сведённого к данности комнаты…

Слои отражений в зеркале проступают через твоё…Вглядываешься в мерцанья – вот зыбкое облачко отца, который умер давным-давно, вот струящийся облик старой певицы, которую ты не мог знать по возрасту…

Шутить с зеркалами опасно – затянут в поляны прошлого.

Что отражают зеркала, когда в них никто не смотрит?

Сколько музыки в мире!

Разнообразнейшей музыки…

Оледенелые ветви тополей под напором ветра издают лёгкие, хрустальные перезвоны.

Можно ли услышать музыкальные завитки в лае играющих собак?

И всё равно – музыка, музыка – сколько её в мире!

Наледь на ступенях старого католического храма в Москве. Величественный, высотой звучащий, мерцающий крестом в белом зимнем воздухе – и крест, вероятно, заиндевел. Глядишь на окно-розу – и кажется пульсирует мистически цветок, совпадая при этом с ритмами мирового сердца. Не пахнет ладаном – а чего ты ждал? Тёмно-коричневые скамьи, и у каждой колонны пёстрая, наряженная ёлка.

Сколь слышны твои молитвы?

Сколь идут они в высоту…

Католическое Рождество, и ты, крещённый по православному обряду, сидящий на скамье – с «Отче Наш» в сердце, будто подключённый вибрациями души в пространству единой веры…

Янтарный капсуль культуры.

Янтарно-призрачный капсуль – силишься его создать, перебирая в сознанье имена – Учелло, Телеман, Зеленка, Хорхе Манрике Взмывы музыки и ленты, пёстрые ленты фресок. Сложнозвучащие, мистикой полные стихи. Имена, имена. Медленное врастание в янтарный капсуль культуры – будто жизнь вторична…

Обрывок рекламного слогана, кусочек нелепой песенки…Крутятся в голове – как избавиться от них? Как установить в сознании глубокую тишину, присущую, скажем, пустотелой, мистически полной громаде собора – когда нет службы.

Опять – вращение бессмысленных звуковых обрывков, доводящее до исступленья…что же так слабо владеешь сознаньем своим?

А мечтал о сознании – как о форме сада…

Диван – машина времени, сад иллюзий, массивный, пропитанный сном; книжный шкаф, чьи стёкла – как будто огромные квадратные очки; буфет, густо украшенный резною листвой, где вместо посуды также хранятся книги; торшер с абажуром из агавы, цветным и пыльным – космос комнаты, откуда прозрачно-иллюзорная лестница ведёт в небесные просторы.

Так хочется думать…

ГАЛЬКА ВОСПОМИНАНИЙ

Мелкая, безвредная шрапнель снега, тихий постук о воротник куртки, суета звука, заляпаны очки. Уютный и пушистый снег подтаял, отдав двор на произвол этого условного обстрела. Есть ли смысл в праздной прогулке? Тем более в непогоду…Мнится есть – прогулка упорядочивает мысли, устраняет мельтешню ложных, праздных, и виды – пускай и знакомые, виденные тысячи раз – всё равно способствуют отвлечению от себя, от своей маленькой жизни.

Дом под снос. Окна выбиты, двери висят косо. Внешняя убогость отвечает внутренней пустоте. На втором этажа остаток балкона, и на этой же стене граффити – огромный, почему-то бело-чёрный тигр лапой трогает квадратную площадку без ограды.

Граффити украшают такое количество стен! Свернул в проулок – и огромный ленивый кот глянул на тебя, восседая важно около окна первого этажа. Граффити на суммах гаражей – единство пляжа и далекий морской горизонт. Встречаются и феодальные замки на стенах котельных и берёзовые рощицы – столь же прозрачные, сколь и безликие…

Жажда украшать внешнюю сторону жизни.

Мило.

Лишь бы душа не молчала.

Лента Мёбиуса, в которую вписаны грандиозные архитектурные фантазии Пиранезе. Стены немыслимых строений, напоминающие гигантские трухлявые пни, изощрённость тюрем, замшелые висячие мосты, будто изъятые из закоулочных бездн сознанья – и вьётся лента Мёбиуса, бесконечно замкнутое, макроулиткой скрученное пространство – вьётся, открывая то то, то это…

Шли весёлой толпой по пёстрому городу, шумели о чём-то, дальние домишки лепились к скале, и повсюду были сады.

Шли, из проулка перетекали в проулок, решили забрести к старой-старой бабушке, послушать её сказки, уже приближались к двухъярусному, патриархальному домику, когда смешались с другою толпой – траурной. Бабушка умерла. Вы как раз…

Проснулся в холодном поту, пытаясь сообразовать с явью обрывочный ужас пёстрого сна…

Угол мировосприятья. Градус шарового познания мира. Прищепка, оброненная под стул вдруг напомнит человека в пустотелом гигантском соборе. Вязь ассоциаций, причудливо вьющийся серпантин, золотые проблески истин, камнепад ужаса перед жизнью…

По серпантину, мимо лесом поросшим скал, ехали выше и выше, и вот открылось оно – море…Стальная полоса блеснула синим, и дальше пошло ровное золотое свеченье, лестница вод, тянущаяся к недостижимому горизонту. Поселились в частном секторе. Дом большой – и весь занят. Двор и сад огромны – поставили палатку во дворе – и, с матрасами надувными, масками, ластами – скорее купаться.

Галька шуршит.

Море смеётся – довольно собой, равнодушное к новоприбывшим.

Галька воспоминаний кругла, отдельные камешки довольно крупны.

Киты выбрасывались на берег.

Тяжёлые их, лоснящиеся, массивные туши чернели зловеще.

Что побудило?..

Один философ утверждал, что животные отличаются от человека неспособностью к самоубийству.

Иронично, едва ли глубоко – но запоминается.

И вот…что же – самоубийства китов?

Киты протестуют против наших безумств, данных разнообразно?

Нет ответа.

Чернеют массивные, лаково-чёрные туши, разлагаются, немо призывают нас жить по иному…

Не стремись выиграть, не бойся проиграть.

Рыцарь, возвращающийся из крестового похода - за шахматами: со смертью.

Старый шведский фильм. Чёрно-белый колор отменяет реальность фантазии.

…дороги в пыли, шумное крестовое воинство, кресты на пёстрых плащах, ленивые оруженосцы. Ночные костры. Мазки воспоминаний о доме. Не хочется думать о крови, пролитой, когда путь упирался в логический финал.

И вот рыцарь играет со смертью.

Но ей известны все ходы. Разве это честная игра?

Невозможность отступления увеличивает безнадёжность.

Не стремись проиграть, не бойся выиграть…

Шаровая пещера мозга. Прозрачные токи мыслей. Эта тебе по нраву? Но я не успел её додумать. Поле битвы пестро, и над ним витает тяжёлый дух запёкшийся крови, вязкий смрад мертвечины. Некто в сутане проходит узким белым коридором консистории, мучительно думая о невыполненной миссии. Обвалы сражений – цветовые дуги ассоциаций.

Мозг работает всегда, ты не поспеваешь за ним. Зачем я кричу на восточном базаре, ударенный охранником богача? Чьи похороны я вижу, затерянный в толпе, никому не нужный…

Исступлённая, постоянная, напряжённая работа вершится в шаровой пещере мозга…

Нечто птичье есть в нём – нечто от огромного, беззащитного аиста – как он мог выжить? Он никогда и не жил. Недаром говорят – донкихотство: нечто, не приносящее дохода. А жизнь приносит его – этим, тем. Нечто благородно-беззащитное в облике невозможного рыцаря.

Сосульки на номерах и бамперах машин – превращают их в подобье моржиных морд. Нет, лиц! – лица машин с этими сосульками похожи на лица старых, важных моржей. Мгновенные вспышки ассоциаций освещают неизвестное смысловое поле.

Между домами сложно пройти из-за сугробов, и на карнизах те же сосульки разбили прозрачный, стеклянный сад.

Сосульки жизни – дни - легко отламывает рука времени.

Ветки тополей у окна покрыты наледью – напоминают кораллы. Атолл во дворе, висящий в океане воздуха…Дождь шёл вчера, в сумерках прекратился, и когда вечером ты вышел во двор розоватое сиянье наста столь гармонировало с огнями фонарей и медово-горчичным садом окошек соседнего дома.

И вот утром тополиные эти кораллы…Но нет – лёгкий-лёгкий звон, когда налетает ветер – разрушает иллюзию: кораллы не могут звучать звоном, вообще не могут звучать…

Или мы не в силах расслышать их звуки?

Грай вороний – привычней привычного, и всё равно тревожит, порою даже страшит. Мутным декабрьским утром он рвёт воздух, будто бумагу, пригоршни чёрных зёрен летят в оконное стекло…Он сыплется, вертикальный – противоречит горизонтальности письма, захлёбывается надрывом.

Вспомнилось – грай в зимнем парке, чёрные сети ветвей и стрептоцид зимних дорожек, и грай – дробный, жуткий, сулящий нечто недоброе…Ой ли?

Поэт-мистик, стиравший стихом границы между явью и навью, а в быту – гимназический учитель математики, обыватель по образу жизни, с высоким черепом, отливающим великолепно отполированной слоновой костью, неделю не выходит из кабинета. Прислуга приносит обед и чай, но он едва притрагивается к пище.

Жена вышла погулять в крепкий морозный день с розовато-серебряными разводами, вышла – и не вернулась; ежедневно прислуга ставила на стол прибор для неё, а когда вскрылись реки, нашли труп, - труп жены.

И вот поэт, с почерневшими подглазьями разбивает сады формул, и наконец откидывается на спинку стула, и вздыхает с облегчением, и выходит в гостиную, и на вопрос прислуги – Чем вы были заняты? – отвечает – Я хотел математически точно рассчитать есть ли тот свет.

-- Да? Ну и…

-- Я рассчитал. Теперь я точно знаю – он есть. Там я встречусь с женою.

Весёлые ребята-художники ладили во дворе гномов из глины.

Быстро вырастали фигурки. Гном в забавной шапочке сидит на скамейке, задрав круглую голову, два других шепчутся поодаль.

Краски горели радугой.

Ребята, сделав перерыв, пили кефир, заедая его хлебом, курили, шутили весело, издалека сами напоминали гномов.

Хорошая работа!

Тополя, однако, взирали вполне равнодушно.

Главная

"Россия в Мире"

"Русская правда", оглавление

"Партстройка"

Пишите