Главная

"Россия в Мире"

"Русская правда", оглавление

"Партстройка"

Пишите

 

Александр  Балтин

 

Из цикла «ТО, ЭТО…»

 

*     *     *

 

Моя  руки, продолжал  обдумывать  узел  служебного  конфликта. Убеждённый  в  том, что  прав, допускал, однако, возможность  собственной  неправоты, и  казалось  всё  время – имеется  тонкий  хвостик, дёрнув  за  который  ослабишь  и  узел. Прошёл  обширную  кухню, праздно  скосив  взгляд  на  бездействующую  колонку; в  коридоре  заскрипели  половицы. Стол  был  накрыт, сынишка  всё  норовил  показать  дневник, и  был  явно  доволен  полученными  пятёрками. Сын, сынишка…тепло  ёкало  в  груди; и  он  гладил  его  голову, говорил  что-то  тёплое, нежное. – Ну  ужинать, ужинать, - сказала  жена. Дымилась  отварная  картошка, и  сытно  пахло  жареной  курицей. Он  во  время  еды  всегда  наламывал  маленькие  кусочки  хлеба, и  ел  их  потихоньку, подбирая  крошки. Жена не  любила этой  его  привычки.

Массив  дома, состоящий  из  островков  коммуналок  не  чувствовался  здесь, в  своих  комнатах, на первом  этаже…Февраль  заглядывал  в  окна, пылил  своим  лёгким  серебром, и  снаружи  дом  мог  показаться  огромным, сложноструктурным  кораблём, плывущим  в  неизвестность. Дворы  вокруг  него, тугие  их  связки, многие  дорожки  и  неровности  рельефа  создавали  особый  колорит  московского  центра.

Они  ужинали. Чёрно-белый  телевизор  на  тумбочке  показывал  старый-старый  фильм, и  время  текло  уютно, переливаясь  домашними  незримыми  огнями. После  ужина  будет  чай, подумал  он, ощущая  желание  подремать – но  это  излишне, ибо  хочется  поболтать  и  повозиться  с  сыном, готовым  уже  и  к  тому  и  к  другому.

Жена  моет  посуду  на  кухне. С  соседями  отношения  вполне  дружеские. Мощь  Советского  Союза  представляется  незыблемой, и  ужас  былого  сглажен  сонным  брежневским  периодом…

– Па, пойдём  покидаем  снежки.

– А? Пойдём, сынок.

Непрозрачный  тёмный  воздух, мильоны  сверкающих  игл  и  пушистых  звёзд. Фонарь освещает  заснеженные  гаражи. Маленькая, огороженная  детская  площадка – песочница, качели, две  скамейки – всё  заснежено, дивно.

Хоп! Снежок  сына  сбивает  шапку  с  отца. – Ну  ты  даёшь! – восхищается  отец, и  кидает  свой  снежок, не  целясь. Сын  отбегает, смеясь…

Мы  пьём  чай. Я  заглядываю  в  окна  из  другой, взрослой  своей  реальности – и  всё  кажется  надёжным, прочным, скреплённым  любовью, вечным – и  снег  февраля  летит  в  окно, и  никто  никогда  не  двинется  к  смерти – ни  страна, ни  отец…

 

 

*     *     *

 

Ромоданово – дачный  посёлок  под  Калугой. Весь  в  зелени – будто  один  огромный  сад, он  упирается  одною  стороной  в  поля, а  другой  втекает  в  подобие  деревни, медленно  идущей  к  Оке.

 За  грибами  выезжали  в  пять  утра.

– Тань, чай  взяла? – Спрашивал  Геннадий. – Взяла, взяла, - отвечала  тётушка.

Чай  в  синем  китайском  термосе, сахар  для  остроты  зрения, тщательно  упакованные  бутерброды.

Синий  «москвич»  едет  по  щебёнке  между  штакетинами  дач, выбирается  на  асфальтную  ленту, и, минуя  отделение  милиции  и  низкие  двухэтажные  дома, сворачивает  к  реке…Панорама  Калуги, задёрнутая  туманом  представляет  Троицкий  собор – будто  не  построенный  на  земле, а  спущенный  с  неба, и  ребёнок  на  заднем  сиденье  замирает  в  восторге.

На  заднем  сиденье  двое  детей – Дмитрий, сын  Геннадия  и  Татьяны, и  я – их  племянник, и  именно  я  так  остро  реагирую  на  полотнища тумана, придающие  собору  дополнительную  тайну.

…и  будет  лес, дебри  его  и  поляны – машина, оставленная  у  дороги  покажется  недостижимой; и  будут  нижние  ярусы  елей, отгибаемые, чтобы  в  тёмной  тишине  открылась  семейка  белых, и  будут  красноголовые  подосиновики и  «ведьмин  круг» лисичек, и  пригибаемые  стволы  орешины….Будет  много  разного  счастья – такого  простого, такого  тихого…

 

 

*     *     *

 

Прямоугольный  каток  во  дворе. Когда-то  очень  давно  выходил  вечерами  и  расписывал  лёд  робкими  попытками  кататься. Лёд  синел  в  сфере  фонарного  света, и  белыми  волокнами  тонко  вился  снег…

Вот  открыты  воротца  входа. Каток  не  залит. Грубо  намёрзший  лёд  кажется  уродливым  и  нелепым.

 

 

*     *     *

 

Плыли  рядом; синее-синее озеро  цветом  ответствовало  глубине  июльского  неба. Выбрались  на  песчаный, круто  уходящий  вверх  берег, поросший  жёсткими  кустами, под  какими  в  детстве  ловили  вёртких, маленьких  ящериц.

– Помнишь  ящерок?

– А  то…

– А  как  в  войну  играли?

Здорово  было, изображая  убитого, пасть  на  песок  и  съезжать  с  ним  к  воде, у  которой  вскочить – и  сразу  вплавь…

Прожитая  жизнь  детства  ручьится  в  памяти, а  то  и – бьёт  ключом.

Смерти  родных, чередой  прошедшие, институты, женитьбы, дети – всё  отступает  куда-то, уходит, поглощённое  небом, летом, и  два  брата  лежат  на  песке, вспоминая, разговаривая…

   

 

*     *     *

 

Ещё  я  не  понимаю, куда  уходят  родные…Это  тяжёлое, саднящее  ощущение – вот  же, был  близкий тебе  человек, говорили, спорили, а  вот  он  лежит  в  гробу, и  мерцает  щель, прореха  в  пространстве, в  которую  его  не  увидать.

Ещё  я  не  понимаю, как  мыслят  животные. Напряжённая  спина  собаки, сидящей  у  зеркала – напряжение  мысли  исходит  от  пса; о  чём  и  как  он  мыслит?

Что  обдумывает  кроткоглазый  конь?

Ещё  я  не  понимаю  сущности  мелькающей, уносящейся  поездом, исчезающей  жизни – догадываюсь  какова  она, говоря  о  духовном  росте – но  почему  же, почему  всё  столь  подчинено  материальным  законам  вокруг?

Бесчисленные  ещё  склоняют  к  лаконичности.

 

 

*     *     *

 

Йодисто-коричневый, с  белой  грудью  и  белыми  чулочками, бурый  местами – и  такой пушистый, с  круглыми  большими  глазами  в  опушке  чётких  чёрных  ресниц, со  стрелками, и  нравом  добрый – умный-умный, подобранный  на  улице – двор-терьер, как  шутят. Улыбается. Иногда  грустит, свернувшись  пушистым  кольцом. Помогал  мне  писать – всегда  рядом, чуть  писанина  стопорилась, глядел, будто  говоря: Погладь  меня, и  всё  дальше  пойдёт.

Умер  десять  лет  назад.

Где  ты  теперь, Джек?

 

 

*.....*.....*

 

Машины  вдвинуты  под  своды  осеннего  леса  - ящиками  в  огромный  шкаф. Арки  леса – торжественность  барокко, увяданье  имперской  пышности, византийская осень…Взрослые  жарят  шашлыки, и  курчавится  дым – синевато  плутает  меж  лиственных  тропок…Я  вижу  отца, - на  небольшой  полянке он  гоняет  мяч  с  дядей  Валей, демонстрируя  тонкую  ловкость  бывшего  дворового  футболиста; я  иду  к  пруду – чёрно-стеклянному, осеннему, где  трава  по  берегам  сплелась  плотно  и  напоминает  батут; и  в  чёрной  воде  вижу – резким  расколом  цвета – неведомое  мне  существо. Мне  кажется – это  тритон, хотя  почему  я  так  решил – не  знаю.

Тритон  моей  детской  судьбы  бьёт  золотым  огнём  памяти, и – папа,  живой  и  весёлый, ловко  отбирает  мяч  у  дяди  Вали, и  знание  того, что  ни  отца, ни  Валентина  давно  уже  нет  на  свете – уходит  кучерявым  шашлычным  дымом  в  никуда, в  никуда…

 

*     *     *

 

Шторы  раздвинул – появился  мир…Вечером  белые  шторы  с  изящными  декоративными дырочками  будто  расписаны  живыми  сапфирами – нежной  протоплазмой  уходящего  света. Приоткрытое  окно  сообщает  шторам  едва  заметное, ленивое  движение…Задвинь  шторы – подчеркни  свою  отъединённость  от  мира. Как  понять – ощутить, вернее – что  мы, человечество – единый  организм? Твой  просчёт  отразится  на   жизни  погонщика  мулов  из  Калькутты…Тончайшая, незримая  сеть  причин  и  следствий, накрывшая  землю, и…задвинутые  плотно  шторы – перед  сном.

 

*     *     *

 

…а  мир  вокруг  тёк  зимою, леса  стояли  будто  с  альтернативной  белеющей  листвой, и  синие  разливы  воздуха, казалось, ласкали  автобус, везущий  нас  в  Калугу. Ночью  позвонила  жена  брата  и  сказала: Гена  умер.

Гена – мой  дядя  и  мой  же  крёстный – здоровяк, грибник, рыбак, и  что  умрёт  в  62  года – совсем  не  представить, будто  какая-то  досадная  ошибка  судьбы, сбив  того  механизма, который  должен  быть  безотказен. Остаток  ночи – в  обломках  нервных  воспоминаний, и  вот – едем  с  мамой  в  Калугу.

Возле  блочного, столь  знакомого  дома  сереет  снег – как  везде, но  этот  кажется  особенно  серым, неприятным. Выходит  Валентин – друг  Гены, с  которым  познакомился  я  год  назад, на  рыбалке, а  мама  знала  его  по  калужской  юности – она  говорит, не  узнавая  как  будто: Валентин, ты? – Обнимаются  они, я  жму  ему  руку; на  нелепое – Как  же  так? – не  ответить…

Мама  с тёткой  у  гроба, а  я  не  зашёл, свернул  в  маленькую, квадратную  кухню, и  стал  у  окна, и  увидел  братьев, и  стукнул  в  стекло. Пятый  этаж – как  они  услышали? Один  из  них  поворачивает, идёт  в  дом, и  вот  на  кухне  бутылку  достаёт  из  холодильника, говорит: Ты  что-нибудь  понимаешь  в  жизни? Я  думал – отец  меня  похоронит…Пьём  водку.

Карусель  приходов, уходов, у  гроба  меня  прошибают  слёзы; едем  потом  на  кладбище, снимаем  ограду – Гена  хотел, чтобы  рядом  с  матерью; тесное, старое  Пятницкое  кладбище  в  Калуге, и  снег, снег, к  могиле  сложно  пройти…Были  в  лесу, рвали  еловые  лапы, и  снег  розовато  серебрил  шапки  и  плечи, покупали  еду  потом; всё  летит  куда-то – быстро, пестро, черно; я  спрашиваю – имея  в  виду  приходящих -  у  мамы  или  у  кого-то  из братьев – А  это  кто? Они  отвечают.

Гена  сорок  лет  учительствовал  в  Калуге, и  людей  много, так  много…А  ночевали  с  братом  в  комнате – за  той, где  стоял  гроб, пили  на  ночь.

Детали  врезаны  в  память  траурной  инкрустацией. Гроб  на  табуретах  у  подъезда, автобусы  полны, Эдик – друг  Гены, сосед  по  даче, которого  помню  хорошо  по  детству – плачет, уткнувшись  в  воротник.

Дорожка  Пятницкого  запружена  людьми, всё  новые  подходят, после – сумбур  поминок, а  мне  всё  вспоминается  берег  Оки, рыбалка, грибные  поляны, пёстрые  куски  детства, из  которых  растёт  моя  сегодняшняя  жизнь.

Огромное, подчёркнуто  пустым  кажущееся  пространство  калужского  храма, и  обряд  крещения, и  Гена – мой  крёстный  отец…

 

 

Из цикла «МОСКОВСКИЕ  ЗАМЕТКИ»

  

4. ВОЗЛЕ  ВДНХ

 

Памятник  де  Голлю  напоминает  застывший  выстрел. (насколько  реальна  статика?) Подростки  катаются  на  досках, виртуозно  слетают  по  лестницам  возле  гостиницы  Космос, подпрыгивают, ловят  доски  руками. Рядом  серебрится  фонтан. Огромная  масса  Космоса – гостиницы, составленной  из  тяжёлого  мяса  жизни. Ночной полёт, мерцание рекламы, ощущение  огромного  городского  пространства  не  даёт  ощущения  сопричастности, единства. И  длинный  де  Голль  глядит на  огни.

 

5

 

Остались  ли  где-нибудь  в  Москве  Поленовские  дворики? Такие – с  тёплым  ощущением  уюта (лоскутные  пёстрые  одеяла, блестящие  шишечки  кроватей, самовар, овально  искажающий  лица), с  милыми  галками, неровным (сдёрнули  одеяло? )

Рельефом  и  акварельным  взмывом  колокольни  на  заднем  плане?

Переулочная  Москва. Кручённые, кривоколенные, подобные  стёртым  лестницам  или  зигзагам  фантазии  переулки  громоздятся. Теснятся, несут  смиренно  разнообразные  дома, медовой  сиренью  вспыхивают  по  весне…

И – деловые  шары  над  столицей, шары  метафизического  свойства; небоскрёбы, тускло  ломающие  солнечные  лучи, кропотливая  муравьиная  суета…

Европа, соперничающая  с  Азией.

Ночная  реклама, истекающая  соком  соблазна.

И – пушистый, чистый, новый  бульварный  снег, обещающий  счастье.

 

Главная

"Россия в Мире"

"Русская правда", оглавление

"Партстройка"

Пишите



Сайт управляется системой uCoz