Александр Балтин

КЛИНОПИСЬ ЖИЗНИ

За мостом начинался лесопарк. Железная дорога, уходя в перспективу, уютно ныряла под мост, чтобы мчать дальше, оживая иногда электричками. И вот – лесопарк: стеной встающая зелень, где сквозят клинописью берёзы, а дубы глядят насуплено, как всегда, и розоватые островки сосен кажутся воплощением детской мечты.

Когда-то здесь было много белок, они не боялись людей, шли на руку, робко ступая крохотными цепкими лапками – чтобы взяв ядрышко ореха, тотчас взлететь вверх и исчезнуть в густотах зелени. Теперь белки встречаются редко, и каждая встреча такая – крохотное счастье.

В центре лесопарка располагаются пруды – зеленоватые, удлинённые, с цементными бортами; в них запрещено купаться, но летом, в июльскую жару, кто обращает внимание на такие запреты?

Я смотрю в полупрозрачную воду, и у берега вижу семейство улиток, неподвижных – будто спящих.

Скоро осень.

Однажды я взял в лесопарк своего пуделя. Домашний, забавно-капризный он прыгал, требуя, чтобы его несли на руках, и потом, побегав немного по травке, лежал, высунув язык…

В стекле пруда отражаются белые, башнеподобные облака, и то, что скоро осень не отменяет тихой радости, льющейся в сосуд души…

В Петербурге зимой. В детстве был летом, но жара не очень подходит бывшей имперской столице. Теперь – блестящие плиты Невского, чёрная Екатерина, замедленно летящие снежинки, старый, раздолбанный, экскурсионный Икарус. Город разнообразно плывёт за стёклами; бульвары его, церкви…Храм на крови черезмерно пёстрый, громоздкий, витой. Сошёл у дома Мурузи – мавританские гроздья плодов, высоченные окна, лепнина. Жёлтый, крепкий, квадратный храм напротив. Отсюда просто выйти к реке, зачехлённой льдом, и вот он – город: весь, штрихами, шпилями, чернотой и светом – на нитях спущенный с неба.

Странный дом в одном из московских дворов – дом как соты: нагромождение пристроек; внутри – книжный магазин. Интеллектуальная начинка; ассортимент богат.

Нет – лучше просто движение по переулкам, меж берегами домов; особняки и палисады, тусклые стёкла. Или выйти к огромному дому, в коммуналке которого жил первые десять лет. Дом – как система, или даже отдельная страна. На пятом этаже жила старая болгарка, ловко гадавшая на картах. А часовщик дядя Костя? В ящиках его комода я любил шуровать, перебирать старые, блёсткие механизмы.

Пол щеляст. Соседка Машка – тихая алкоголичка – суёт мне конфетку. За окном – небольшая детская площадка с качелями.

Закрывая глаза, я вижу отца – в старой польской кожаной куртке, с потёртым портфелем – вернувшегося домой.

Во дворе две котельных. Одна крупнее. Обе белы.

В трико с пузырящимися коленями, в тельнике, плешивый, бородатый, весёлый мастер на одной из них изображает берёзовую рощу. Сквозная белизна радостного банала. Звенящая зелёно-золотистая трава. Ручей, текущий ниоткуда.

На второй котельной сначала появилась полоса горизонта, потом – низкие ёлочки, и далее сосны. Колорит был несколько сумрачен. Художника отвлекали соседи, он охотно курил, травил и слушал байки. Значит закат, подумал я, глядя на стену. Нет! Через два дня она расцвела золотыми и розовыми тонами, представив рассвет.

На другой стене котельной появились три сосны. Теперь, когда я иду домой, они приветствуют меня розоватыми острыми ветвями.

Под вишнёвыми деревьями стоит бильярд. Зелёное сукно пахнет пылью и временем. Сильно пожелтевшие костяные шары смачно стукают друг о друга и выписывают замысловатые траектории. Вместо сеток луз – дырки.

Когда-то, чтоб расширить веранду дачи, под фундамент я копал глубокую длинную яму. Накидав в неё всякой положенной дряни – бутылки, банки – дядя заливал цемент.

Когда-то здесь было многолюдно, шумно, весело.

Сложнее всего понять, где люди, которых знал и любил, и где время, которое ушло…

Грядки остались такими же.

Коридор коммуналки шумен, и явно преувеличен. Два старика алкогольного вида, оба в майках и трико, один с цыплячьей грудью, другой сизомордый – скандалят и матерятся. Толстая тётка армянской внешности варит густой суп. Всюду сушится бельё.

Он идёт и идёт, и есть нечто невозможно знакомое во всех переходах, коридорах, ступенях. Вот он уже во дворе – огромном, квадратном – монументальные стены взлетают вверх; массивные арки пугают тенями.

Всё так знакомо! Господи, где же это?

Вдруг – один из дворов закрыт, внутри – больница, белохалатные больные на прогулке, неподалёку – летнее кафе, перед которым клумбы с огромными, красными, точно воспалёнными тюльпанами.

Где я? Какой теперь год?

Смотрит газету на уличном щите – 1975! А был? 2010.

Значит дом, из которого я вышел – тот самый? Где я жил когда-то? И где-то в нём сейчас маленький я, которого давно нет, и отец, который умер давным-давно, и мама, которая, слава Богу, жива…

Купив торт, он идёт по бессчётным переулкам, изогнутым коридором, минует арки…и просыпается.

Просыпается в холодном поту, зная, что никогда не сможет истолковать символику сна.

Шутка сцепилась с шуткой, и два третьеклассника подружились. Один перешёл из другой школы, другой учился здесь с первого класса.

Дружба продлилась до конца школы, хотя у одного был сильнейший криз пубертатного возраста с последующим индивидуальным посещением, а другой стал отличником и комсомольским вожаком.

После школы тот – с неустойчивой психикой устроился на работу в библиотеку ВУЗа, у него появилась компания, стал выпивать.

Второй, поступивший на истфак МГУ попал в армию; немного переписывались, потом отношения сошли на нет.

Обычная история.

Похоже на жизнь.

Овальный сад перед входом в поминальный зал морга. Смуглая бронзовость листвы.

Три ступени вниз, и чёрный, матовый, траурный блеск стен заставляет вспомнить о…

- Будто спит! – тихо говорит входящая пожилая дама с гвоздиками в руках.

- Да нет, уже не спит, - отвечает сын, стоящий возле гроба.

В саду осень ветром снимает золотые, бордовые, красные листья.

Супов стоял и пялился в окно, стараясь рассмотреть получше движение возле гаражей. Сумма веток, сочетаясь в густую сеть, мешала понять – то ли бомжи подбирают место для пьянки, то ли…

Впрочем, Супов уже отошёл. На кухне, отрезав три ломтя паляницы, он включил плиту, и секунду полюбовавшись прозрачно-голубой коронкой пламени, закрыл её большой, не очень чистой, чугунной сковородкой. Щедро налив масла, стал жарить хлеб, не забыв про чайник. Коричневый кофе в чашке с малиновым ободком.

Не то, не то! Ну что это за начало для рассказа? Или ты не собирался писать рассказ? Или ты просто представил, что…

Супов с детства возненавидел суп – даже прекрасные, с насыщенным вкусом мамины щи, даже борщи её, где ложка в буквальном смысле стояла, а сметана едва размешивалась от густоты. Возненавидел, ибо кличка – хлёсткая, как удар и очевидная: Суп – сопровождала его с детского сада. И что тут будешь делать? Драться? Он дрался, конечно – иногда одерживая победу, иногда возвращаясь с расквашенной губой и подбитым глазом. Фамилия не становилась лучше, а суп вкусней.

Теперь, этот выросший Супов ест на своей кухне поджаренный хлеб и пьёт кофе, так и не разобравшись, что же произошло во дворе. Он и вообще-то редко доводил начатое до конца, а в жизни был вяловат, страдал эскапизмом. С годами он научился воспринимать мечты, как реальность, а реальность, как досадную помеху, вовсе не нуждаясь при том в психиатре.

Когда-то давно. Будучи подростком, он мечтал имел коллекцию монет. Великолепную коллекцию. И не было ничего лучше воскресных походов в клуб нумизматов с отцом, где ровный гул голосов плавал над столами, а серебряные кругляши жадно глядели в тебя…

Коллекция его была весьма жалкой, да и быть другой не могла, ибо достойное собрание требовало изрядных денег. Потом, уже юношей, он увлёкся атлетической гимнастикой, и так полюбил грохот полуподпольной качалки, где штанги с самодельными грифами обещали мощный мышечный прирост. Но…

А такое начало рассказа лучше? И что такое вообще рассказ? Плаванье ли свободное между берегами смыслов, или сгусток энергии, выброшенный на бумагу? Но – если повторять, описывать, дублировать жизнь – возникает вопрос – зачем

( «зачем» – вообще весьма коварный вопрос). И кто решится утверждать, что создаёт новую действительность? Кто?

Итак, Супов. Под сорок лет, одинок, бородат. Довольно крепок телом, и с вечно саднящим желанием решить теодицею. Кому он интересен со своим поджаренным хлебом, несостоявшейся нумизматикой, атлетикой и проч.? Кто вообще интересен кому в поле людей, не желающих чувствовать себя единым организмом?

…рассказ должен быть не написан, а вбит веховыми столбиками фраз в белую землю бумаги…

ГРАНИ И КРАСКИ

Не хотел ехать. 80-летняя мать была очень плоха;хоть и окружена многочисленными родственниками, а всё равно боялся – что да как…Однако, каждое лето непременно ездили на море на двух машинах, с друзьями и детьми. Мать сама уговаривала не отказываться от поездки.

Ракушечник у Азовского моря приятно и мягко хрустел под ногами. Кемпинг, возникший стихийно, пестрел. Раскрыли «Скиф», наладили нехитрое хозяйство, и купались, купались…

Из города, возле которого нашли это уютное пристанище, послал телеграмму. Через несколько дней поехал в город; вернулся осунувшийся, с почерневшим лицом. – Что? – спросила жена. – До востребованья, - тупо, невидяще глядя перед собой, ответил он. – Умерла тридцатого, похоронили второго. Забрался в палатку и целый день лежал, изводимый воспоминаньями и чувством вины. Вечером бродил по берегу.

У воды сидел десятилетний племянник, глядел на чёрно-дегтярную с золотым переливом массу. Опустился рядом, ерошил его волосы. Слеза капнула племяннику на макушку.

Теперь, спустя тридцать лет, я вспоминаю немое горе дяди, и состраданье – выжегшее стигмат на моём сердце.

А дядя уже и сам десять лет как мёртв.

Боюсь, что между Словом, которое было у Бога и которое было Бог, и словами, из которых мы составляем бесчисленные стихи, повести, романы, – пропасть. То есть Слово мы разменяли на слова, а того сакрального нам никогда не узнать.

Скрипящий снегом февраль. Иду в часовню на ВДНХ – белую, сливающуюся цветом со снежными пластами. И душа убелена, и настрой её – радостно-умилённый. На дверях часовни – замок. Ну что же…

Из-за ларька, торгующего свечами и литературой выходит пожилая женщина. – Вы в храм? – спрашивает. – Да, - говорю. – Ой, вы знаете, - восклицает она, - кто-то сломал замок в лавке, а там ключи от храма. Вы не посмотрите? – Посмотреть-то я могу, но по замкам я не спец… - Да там ничего особенного не нужно, просто сила – выдавить дверь.

Обходим сугробы. Берусь за холодную ручку.

-Но если я дёрну – сломаю! – говорю. – Ничего, ничего, - скороговоркою отвечает она. – Я уже вызвала мастеров, но они что-то опаздывают.

Сильно тяну дверь на себя. Поддаётся. Мелкие щепки летит в снег. Золотистое мерцанье лавки.

-Ой, спасибо вам! – восклицает женщина. – Сейчас открою.

И вот я в часовне. Умиление с весёлой радостью нежно переливаются в сосуде души. Стою под куполом, концентрируя неведомые мне лучи. Золотая нить незримо спускается с высот.

Знак? Но как его истолковать?

И тем не менее, Слово мы разменяли на слова…

Синее озеро, плоско бликующее на солнце. Далёкие камыши.

У берега две плоскодонки. На зелёной траве – старенькие, синие «Жигули», рыбаки, раскладной столик, на нём нехитрая снедь, раскладные же стулья…

-Ну, перекусили, - говорит бородач, улыбаясь - и за дело.

Десятилетний ребёнок садится в лодку с бородачом. Отталкиваются от берега.

Лодка медленно – как по стеклу – скользит по тёмной воде.

Озеро велико, берега его разнообразны. Но клёва нет.

Мерное – густо фиолетовое – наползание туч. Проглоченное солнце. Глухой, напористый рокот.

-Эва, вымокнем мы сейчас, - говорит бородач. – До берега не успеть. Айда в камыши.

Гребут быстрее, чем раньше. Камыши расступаются от въехавшей в них плоскодонки, и пушистый их бархат так интересен ребёнку.

Хлынуло сразу. Камыши едва ли спасут. Ребёнок смеётся, ему весело.

Опустив руку в воду, он нащупывает толстый, мясистый корень, и мнёт его в руке…

Поступил на работу в библиотеку. Книжный червь, вяловатый маменькин сынок…

-Пиво пьёшь? – на третий день спросил Борис – один из главных в той компании, от которой он стремился спрятаться в стеллажах.

(Библиотека в экономическом вузе. Союз. Конец восьмидесятых).

-Да в общем нет, - ответил он, вытирая руку, запачканную пылью.

Через четыре месяца он записывал в дневнике: Временами, мне кажется, что это уже не я. Не я, громыхая бутылками, с сумкой через плечо иду в чью-то квартиру, и весёлые голоса слышны уже на лестничной клетке, а смех расцветает букетами огоньков. Не я торчу в пивном зале, в огромной выгребной яме, где серый блеск автоматов сливается с янтарной струёй, бьющей в толстую кружку, а крепко пахнущая толпа напоминает пульпу. Не я мчусь в такси через осенний город, мигающий суммой разноцветных огней и сыплющий в сумерки смуглую листву. Не я хожу качаться в громыхающий станками, пропахший потом зал, где стук штанг мешается с перцем шуток и кручёным матом…

Такая вот дневниковая запись. Был в человеке изначально зазубристый излом…

Вода – будто альтернативный воздух. Вуалевидные плавники телескопа развеваются своеобразными крыльями – Глядите, рыба летит! – восклицает ребёнок. Острые стрелки хвостов меченосцев не рассекут струистую траву, не побеспокоят других рыб. Медленно, задумчиво чуть проплывают (пролетают) треугольники скалярий. Деловитый сомик обследует дно, шевеля усиками, иногда поднимая песчаное облачко.

Сколько тишины! Как всё плавно, закруглено, неспешно. Улитки и вовсе, кажется, не знают движенья.

В душу б эту тишину!

-Как вы изящно едите мороженое! – не выдержал он.

Она рассмеялась.

-Ну тогда возьмите мне ещё порцию.

Белое платье, золотистые волосы, и, как показалось, золотистая же улыбка.

-А какое вы любите?

-Клубничное. И фисташковое.

Он заказал и то, и то.

Из открытого кафе видно море. Курорт переполнен негой, светом, истомой.

Из кафе он и она вышли вместе, пошли по набережной. Говорили о том, об этом…Она часто смеялась, и жемчужные нити сверкали в воздухе.

На другой день вместе загорали, купались, ходили на рынок, покупали черешню.

Вечером сидели в ресторане, и огоньки свечей отражались в её зрачках.

Новые участки в шесть соток использовали под картошку. Неровными пластами земля, разделённая проволочными заборами упиралась в лес. Леса вокруг были огромные, глубокие, в августе уже слегка тронутые осенью. Возвращаясь в город на машине, остановились возле уютного перелеска, пошли посмотреть грибы. Два подосиновика и белый изрядно подняли настроение. Родник, блистая серебристой прозрачностью, бежал, мерцал, привлекая внимание. Раздвинув заросли «недотроги» увидели песчаное дно.

Вода приятно обжигала рот.

Из цикла «Калейдоскоп»

Воробьёвка, чей асфальт разбит, а крутой спуск выводит прямо к Оке, имеет своё очарование. Кто живёт в этих домах? В том – жёлтом, в потёках, двухэтажном, где тусклые окна вдруг преобразятся закатным отблеском? В этом – беловато-красном из-за слезающей штукатурки, таком старом, таком купецком?..

Когда-то в этом месте Калуги курчавились роскошные сады, и крупные яблоки бременили тугие ветви. Теперь, за заборами видны те же яблони, но чахлые довольно; и колокольня, резко возникающая слева вызывает больший интерес…

Реальность сопротивляется прозе, требуя стихов. Две-три строчки прозы могут быть поэтичны, красивы, в то время, как четверостишие может раствориться в крови нации…

Ты сворачиваешь на улицу Набережная, где зелень выгорела до желтизны, и дома – красные, кривоватые, оседающие, а косые двери полувисят, обнажая дебри подъездов. Мимо частных, вросших в землю деревянных домов ты поднимаешься вверх, минуя крупные корпуса, где располагаются какие-то церковные конторы, выходишь к красно-белым торговым рядам, чьи сквозящие колонны нежно поют, пересекаешь маленький скверик и попадаешь на улицу Дарвина. Меня всегда забавляло это название. Почему не Коперника, или, скажем, Эразма Роттердамского?

Так или иначе, исторический центр Калуги можно обойти за час, максимум два…

Каменный мост, под которым мерцает зелёная бездна, маленькая площадь возле старой Георгиевской церкви ( а напротив дом, где содержали Шамиля); можно пройти мимо особняка, обжитого Краеведческим музеем, и представить бал – съезд карет, великолепие огней.

И вечно в душе твоей нечто легко сквозит и не больно ноет при мысли о Калуге, о всех её улочках и проулках, разбитых и неудобных для ходьбы, о грубых колонках с замшевыми стоками, и о многом, многом другом.

Чувство Родины, вероятно.

Глядит из окна кухни на двор с неровным рельефом, тополями, мальчишеским футболом на площадке. Всё так знакомо.

В комнате на стене фотографии – виды Калуги; фотографии ясные, чёткие, с выявлением мельчайших подробностей яви. На одной из них портрет давно умершей собаки.

Хозяин квартиры стар. Он ждёт своего молодого гостя, с которым они будут пить водку и, по русской традиции, решать мировые, сиречь не решаемые, проблемы.

Потом молодой уйдёт, а старик останется в привычном за столько лет одиночестве.

Много лет назад он похоронил сына – и приходящий сильно напоминает его.

Белый теплоход, важный – как памятник самому себе. Лакированные перила…Уют небогатой каюты с узкими пейзажиками над кроватями. Бравурная музыка при отплытии с Речного вокзала.

Детские впечатления волнами окатывают мозг, несмотря на прошедшие годы. Розовый закат над северными озёрами, розовый – с золотыми линиями внутри, массивность вод. Сквозная колокольня Калязина, резко и страшно рассекающая реку. Чёрные от времени деревянные Кижи, этнографические дебри, быт, уже не имеющий значения. Когда подходили к Валааму звучал первый концерт Чайковского, и остров вставал из воды – тёмно-зелёно-синеватый, окружённый туманом – как Китеж. Тёмный Углич угловат…

Вот вроде и всё.

Жених и пара его приятелей курят на лестничной площадке. Кручённый мат. Лица плоские, туповатые, потные.

Слышны крики, звон посуды, пьяные возгласы.

Накурившись, жених, а за ним приятели втягиваются в узкий, заваленный всем, чем можно коридор, и идут в большую комнату – в залу, как говорят в провинции.

Тут надышано, пахнет потом, едой, шумно. Невеста, слегка подшофе, шепчется в подружкой, хихикает.

Грустно. Потное, тёмное, глухое преддверье скудной, рваной жизни, тупого размножения…

Запахи детства приглушает юность. Заметил границу? Нет. Первое первое сентября. Шуршащий целлофан укрывает гладиолусы, букет которых немногим меньше меня. Гулкие коридоры. Объём классов кажется чрезмерным…

Нет, запахи детства – это лес – с дремучим, густым, смоляным ароматом, грибные поляны, серо-синяя прелесть реки.

Юность! – возбуждённое желание: скорей, скорей в эту взрослую жизнь. Какая она? Обманет ведь – вместо аромата подсунет вонь.

Вот уже за сорок, а я ощущаю себя двадцатилетним. Нежелание взрослеть?

Зрелость. Зерно. Медленное вызреванье.

Мертвенно-холодная пышность набоковской прозы напоминает каллы, возложенные на гроб душевного тепла. Естественный свет заменён на рисунок фломастером. Прихотливость, возведённая в культ, оборачивается эрозией смысла.

И тем не менее виртуоз, каких мало.

Шаткий мосток перешли – и один из них обернулся, и увидел боровик, тесно прижавшийся к маленькому откосу. – Надо же! – восхитился. До этого долго ехали тряским автобусом по просёлочным серым дорогам, где по краям убитый подорожник покрыт серебряной пылью. И вот – вошли в лес. Орешина упруго приветствовала, но дубы смотрели равнодушно. Нижние ветви ели один из них туго отодвинул, а внизу – семейка крепеньких боровиков, каждый как маленькая церковка. В траве, невысокой довольно, нашли следующую семью; потом, углубившись в лес, следовали вдоль строя духовитых, невысоких ёлочек. – Я больше подосиновики люблю – красные, крепкие, - сказал дядя.

Племянник, записывающий это сегодня, не был в лесу более десяти лет – с той поры, как дядя умер.

Альбомы в пухлых обложках с жёлтыми застёжками. Застёжки с тонким кружевом узоров. В свете лампы нежно играет скань. Фотографии или дагерротипы? Фотографии, но очень старые. Толстый картон. История рода с побочными ветвями, коралловое слоение неизвестной структуры давно сгинувшей яви…

Властные старухи, в чьих лицах – опыт, капризность, но и чувство справедливости. Священники – глаза их выпуклы и тверды. Землемеры, не способные обмануть, обмерить и на песчинку. Пухлые, радостные дети с очами, в которых отразилось солнце. Молодые дамы.

Тонкая кость. Тонкие – будто истончённые в преддверье гибели лица…

Вечернее чаепитие на веранде.

Ощущение прерванных генетических линий. Таких людей ныне не встретишь.

Закрываешь альбом. Водишь пальцем по застёжке, чей хитрый узор напоминает структуру ДНК.

Туши туч обложили реальность с утра. Медленно – будто тучи, как губки кто-то нехотя выжимает – начинает капать дождь. Потом набирает силу.

Что делать на даче? Зеваем. Обложная скука. Сидим с братом на чердаке, больше похожем на комнату, и играем в подкидного дурака. Старые засаленные карты. Короли в пышных одеждах. Охотничьи трофеи тузов. Дамы лукаво подмигивают. Мелькает мелкая цифирь.

-Посмотри, вроде смолкло, - говорит брат.

Я вытягиваю руку в окно. – Нет, капает.

Нам лет по двенадцать-тринадцать.

Смутно мерцают детские картинки…бабушка ведёт к подруге в гости. Деревянный дом – среди таких же; цветы в палисаде. Подруга бабушки, тоже чья-то бабушка с усиками над верхней губой заваривает чай.

Вязаные коврики. Канарейка в клетке.

Обе бабушки давно мертвы. Остался ли дом?

Мозаика детства.

Главная

"Россия в Мире"

"Русская правда", оглавление

"Партстройка"

Пишите